Сандляр

  Так я пришел до Алекса.  Это случилось на каком-то неизвестном, потому что не скажу до вас название, рынке, в каком-то непримечательном переходе.  В один из дней, расплавленных, что тот сырок. Когда как до слегка охлажденной ночи оставалось немало часов. Приходилось ориентироваться в невероятно хитрых переплетениях, отдавая должное  рекомендациям  Google Maps. Что мы, не современные? Такое, скажу вам, нагромождение, такие хаосы могли соорудить только те, кто сорок лет всем кагалом кружили вокруг одного местечка, называя сие брожение великим пустынным исходом. И, таки, они всех убедили в этом. Кто не слышал за Моисея. И его мифы. Он ушел и он вернулся, хотя его никто не ждал.  В такие срока кто же находит мест. Насиженных уже не тобой.  Скорее всего, он вернулся только для того, чтобы запутать и, таким образом, держать в тонусе свой немногочисленный народ.  Типа, объясняя за правильное решение оставаться в осажденной крепости своих верований. А в моей руке пищал кусок пластика компании Самсунг. И он, в отличие от Моисея, не взял с меня лет. Он довел. И отключился. Всем нужен отдых. Даже телефону.

  Пробираться пришлось между ящиков с уже плохим, не хочу найти синонима к слову ужасный, запахом, потому как жара невыносима и пот плотен. И запах подтверждает за реальность царства Аида. И от такого прозрения портится и косится вправо сам, гуманизма преисполненный, промысел Бога. Который в свою очередь, прикинувшись одним из нас, обмахивается платочком. Время споткнулось. Жесты замедлились, словно рукам мешала толща воды. И не было рукам раздолья.  Марево стирало грань между попрошайками и наркоманами, между шлюхами и шиксами. И тогда ты уже не отличаешь себя от того, кто тащит на себе свою судьбу. Конечно, кто может сказать, что судьба его. Наивный говорун, жадно вдохни ноздрями ароматы разложения. И я хочу услышать от вас, таки, да. А не, таки, нет.  И прими, замолчавший, правильную сторону. И не мельтеши. 

  А непоставленная цель ускользает при полном попустительстве навигатора. Но почему и не опоздать до финала.  Да и к черту все. Я дошел. До будочки, считающей себя мастерской.

  И Алекс в ней оказался, чтобы Вы, грустный мой собеседник, не смеялись мне в постаревшее и уставшее лицо, Алексом, а не скрытым Мойши. С Одессы. Вот оно что. Невысокий блондин, что вообще сбило с толку. Чтобы вы понимали такой гешефт держат кавказские и бухарские евреи. И нет им тут никакой конкуренции. И на их вывесках вместо Алекса есть Шмулик, есть Шломик, есть Йуда. Поголовно в выцветших черных бархатных кипах. С молитвами в рамке и совместным с Моисеем фото на замызганной стене. Так я, отметая сомнения в реальности происходящего, бросил пару слов за свой рюкзак, и с рассказом, что притащил, определенно, нужную вещь на себе с самого Будапешта. Разошелся, мол де, рюкзак, значит, швами, как шаланды бортами расходятся, когда шторм и все не понарошку. И за зашить договариваюсь, имея за это просьбу.

  И тут началось. Он причитал и хлопал себя  по засаленной коже антикварного фартука и живо спрашивал за Будапешт и, вообще, показал, что география имела до него некоего интереса. И в тот период случайного тет-на-тет они с географией пили не воду, но в их стаканах плескалось самопальное вино в обмен на медные копейки. И побережье Каролино-Бугаз принимало любого шлепера. Связи особой не ловилось, потому как между Будапештом и Одессой есть хотя бы Ужгород.  Закончив ритуал с майсами, он изъявил сразу до дела. Ну, не сразу, конечно, но изъявил же. И тут торопиться не стоит. А то зеленые мухи с той зловонной туши могут постучаться до вас.

- Так это, я пойду тудой, а Вы сидите сюдой. И ждите. И витащите с сумички свой компутэр, - именно так подытожил Алекс, взяв решительно мою сумичку.

 И я, в сюдой, констатировал, про его тудой, что совсем недалеко, в паре шагов. И там оказалась швейная машинка Сингер. И, пожалуйста, не говорите мне слово Зингер. Все мои гезунды против этой Зе. Так вот. Он, прямо в тудой, нажимал ногой на ту самую витиеватую площадочку, и шил до миня мою сумичку.  И выговаривал, что не пристало таскать приличному еврею такие тяжести. А я ему отвечал, что, мол де, не 90-е и компьютеры не какие-то там стационарные укрепточки с мониторищами.  А обычный, например, Делл о 14 дюймах и весу в нем, как в киевской котлете даже без гарнира.   

  Мы мечтательно посмотрели на свое прошлое в упор, надеясь за котлеты. И я выразил про Крещатик и каких котлет было на нем в тогда, когда самопальное вино плескалось внутри и медных копеек звенело в карманах. Но воздух оставался все тем же воздухом рынка с уже испортившейся рибкой и мясом. И Алекс увел меня и мои мысли, осторожно, до Аркадии. А я и не спорил.  Ведь мы сразу подружились. И наш язык умел гитик.

- Мой дед тоже был сандляр и говорил на хорошем идише и вообще у него ножи треугольные остротой своей могли соперничать с мечами римлян, - расслабился я.
- Так и у меня есть ножей, - Алекс достал те самые треугольники, обтянутые синей изолентой.

  И я осторожно провел пальцем по лезвию. И тот, кем был я, совсем недавно, тоже осторожно провел пальцем.  И я себя увидел в мастерской моего деда.  Пятилетним, самоуверенным. В руке кусок черного хлеба с маслом, густо посыпанный растолченным рафинадом.  Щипцами колоть тут уж сноровка нужна. Но мне же пять. И могу и с пилой, и с топором. И, значит, со щипцами совладать.  И такой вкусноты, где предложат в сегодня? И клиенток его увидел.  Сидящих на досадной укушетке и боготворящих Йосю Янкелича. Ведь их натруженные икры, костомячи прямо, и высокий подъем, и знающие за сырые утра сенокоса пятки, находились в контрах с обувью советской легонькой, скажем так, промышленности. И ждущие чуда от этого, родного до них еврея, не снимающего сталинский френч, дородные украинки в широких юбках, ворожили.  А жилистый мой дед, с ножом и дратвой, шил. И даже отлично, а не хорошо. Так слава районного масштаба Таращи за просто так не рождается.

- Янкелич у нас тут давно. И даже наши мужья не против, когда он щупает нас по всей ноге. Это святой человек, у которого всегда есть деревянных гвоздиков, - тараторила одна из очереди
- А что у вас, например, Йосиф, не растится свиней?  Такой силос в этом сезоне, что свиней распирает до, прямо скажем, веса. Думаете, что курями перекроете зиму. Бульон с той шебутной, со сбитым набок гребнем, это за одно, а хорошая свиная нога совсем за другое, - вступала как раз сидящая на крутящейся табуреточке.

  Но дед не хотел спорить за свинину. И его наколка, набитая про ту пятерку, оттянутую при Сталине, не хотела спорить. А тихо синела себе. И я, примостившись в сторонке, писал их портреты, договариваясь с будущим сохранить подробностей профилей и анфасов.

   Хотя иногда наступал сеанс. Это когда в зале, на маленьком экране телевизора, давали балет. И Янкелич, прося искреннего пардону, перемещался до туда, стараясь увидеть подробнее, что скрывалось чуть ниже балетных пачек солисток. И его ждали. И даже балерины в том дьявольском, по мнению моей бабушки, ящике.  И созвездие Кассиопеи ждало. И Бог ждал, потому как я ему подарил, вот, зуб даю, бесплатно, вышитый васильками платочек. Ну, чтобы этот библейский мужчина обмахивался от всего, что не создает гармонию.

   Алекса нога, обутая в поношенные десятилетиями кроссовки Адидас Торшен, продолжала упорно нажимать на площадку и мне оставалось пару минут рассказать всю свою жизнь и услышать за его. А две минуты, господа и дамы — это уйма секунд. И опять не спорьте.  Он и рассказал. Но потому, что наших лет было поровну я знал за него, то, что он знал за себя. И мы бросали в это тесное пространство лишь полу текст, потому как вторая половина расправлялась с кружкой невесть откуда взявшегося пива.  И она, вторая половина, могла завести в любую сторону, но где бы мы ни оказались там обязательно плясало счастье в белом, в горошек, платье. И венок одуванчиков охватывал этого самого счастья непослушные рыжие волосы, растрепанные от сплошного кружения.

  А потом лента обрывалась и зал кричал, что таких киношников давно пора на мыло. На тот, не смыленный брикет, не земляничного, но хозяйственного.

  И мы решили, в таком случае, не отвлекать тех нас, из прошлого, которого не отнять ни за какие коврижки. И, прежние мы, отогнув старые обои нашли секретный секрет и заделали мену. Честную мену. Пацанскую. И им, то есть нам, уже хлебнувшим забвения, было неведомо, что вот сейчас боевые самолеты летели до Йемена и в них сидели вчерашние наши дети. И поглощающие душу страхи, когда били нас за непохожесть нашу, за въедливость до радостей мира, как-то застывали в восточной неспешности. 

  И когда Алекс закончил, так я ему дал со всем уважением положенных шекелей. И вышел за порог, не оборачиваясь.  Потому что, ступая из сюдой за порог, я шагал до будущего. Прямо в тудой. А как иначе? И может его и не было, а были только портреты, написанные очень давно. И, зажмурившись, до снова и опять большого неба, я все еще пытался угадать тайну притягательности таких мест. Этих мастерских, этих рынков, вобравших нас по самое не горюй. Может ответить удастся вам? Так не зажильте же. Ведь единственное, что есть у еврея - это вернуться к ответу или остаться с вопросом.

Тель-Авив
23.07.24