Дневник последних дней жизни

ДНЕВНИК ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ ЖИЗНИ

Итак, я со всеми рассорился. Дядюшка, вероятно, считает меня неблагодарным извергом, а зять с сестрою — чудовищем. Из родных остался мне ты один. Остальные все, даже дети, вооружены против меня. Им, вероятно, говорят, что я забулдыга, лентяй, не берите дурного примера.
Ф. Достоевский, из письма брату Михаилу

Я вышел из душного помещения приёмной в очень жаркий июль двадцать четвёртого. Медсёстры курили на скамейке, обещая «сдохнуть на работе». Увидев, кого-то из начальства, подорвались. Я с удовольствием присел на скамейку, которую слегка обдувал балтийский ветерок.
Я набирал номер такси, когда вдруг услышал:
- Извините, можно с вами поговорить?
Обернувшись, я увидел мужчину с лицом мученика. Это те страдания, которые убивают сразу или поедают медленно плоть и душу человека.
- Пожалуйста. У меня есть время, - ответил я, готовя сердце к тяжёлой истории.
- Мне надо выговориться. Вижу, вы человек тонкого ума. Всё у вас на лице…
Он запнулся, замолчал. И готов был уйти.
- Вы знаете, поговорите со мной. Я был в подобном положении. Только участие друга не дало заглянуть в бездну.
- У меня тоже есть настоящий друг, но он большой путешественник. И обычно там, где нет связи. Разговаривать здесь неудобно. Я закажу такси. Вы в каком районе живёте?
- Адмиралтейский.
- Вот и хорошо, там есть тихие места, где за кружкой холодного пива можно поговорить. И пиво с меня, - он улыбнулся, как раненный солдат, через боль.

Мы заехали в Варшавский. Днём там действительно можно найти столик, за сто попугаев от посторонних ушей.
- Всё начиналось медленно, как яд в малых дозах, - заговорил он, не притронувшись к пиву.
- Вижу мы люди с вами одного поколения. Думаю, что пройденный путь примерно одинаковый. Вы произнесли первые слова, и я уже вас понимаю. Можете без лишней детализации, - перебил его я, чувствуя, что у меня нет столько сил и времени, на такое откровение.
- Извините. Я технарь, хотя и баловался стихами. Прошу. Выслушайте до конца. У меня уже отчаяние на грани преступления.
Я запутался. Как можно признать двадцать два года любви и жертвенности – пустыми?! Я ведь всё делал, что мог. И был уверен, что у меня полный порядок в семье. И главное! Он никогда не рухнет!
Увидев, что к нам приближается официантка, я сделал жест, чтобы нас не беспокоили, и положил на соседний столик две тысячи рублей, черкнув на салфетке – «Водку». Там, где мы были, продавали только пиво. Схему я знал: девушка выйдет покурить, зайдёт в магазин, который у них в двух шагах, купит водку и бутылку боржоми. Водку перельёт в боржоми и подаст нам. У неё будет дневной заработок. В лицо меня знали, я этот трюк проделывал не первый раз.
 Уже было понятно, что без водки нам из этого кризиса сегодня не выехать.
Мой собеседник в это время, уткнулся в ладони и слегка стонал.
- Мы жили, постоянно преодолевая какие-то трудности. Проблема с её гражданством. Ведь эти твари Горбачёв и Ельцин столько горя принесли. Страну развалили, а о людях совсем не думали. Потом вопрос жилья. Я всё решал. Тянул лямку. Я видел, что она меня любит! А что ещё надо мужику?!
Как так? Всё для них. Я даже машину не мог себе позволить. Хорошую одежду.
Рядом со мной всегда крутился каменный круг. Точило! Которое спиливало мою психику, здоровье. Но я этого не замечал. Я смотрел в её глаза, целовал её губы и понимал, что любим. Это была фантастическая анестезия!..
Нам принесли «боржоми» и два стакана. Он выпил и не обратил внимания.
- Почти двадцать лет блаженства, - продолжил он, - Бывали и размолвки, трудные моменты, но они были лишь театром теней, на нашем фундаменте взаимной любви. Но вот дети выросли, а внимание мне стало оказываться всё меньше.
Я понимаю, что моя онкология не добавляла мне доброты, но и тираном я не был. Потом она с дочерью устроилась на вторую работу, и я её видел только на выходные. Сын давно уже жил отдельно. Гнездо, которое я строил по веточке, опустело.
И когда она меня выставила из постели, отправив жить на диван в кабинете, объяснив, что у нас разные режимы сна; я стал прикладываться к спиртному, даже пошёл на снижение дозы препаратов от онкологии. И как-то вообще захотелось умереть. Я стал вести «Дневник последних дней жизни».
Он полез в свой портфель и достал тонкую школьную тетрадь.
- Судя по толщине дневника, долго жить вы не собирались, - сказал я, почувствовав опьянение.
- Я же не рассказал самого главного. Жена и дочь заявили на меня в полицию, с обвинениями в угрозе жизни. Я пережил унизительные часы допросов.
А началось вот с чего. Я редко просил готовить, иногда и сам им готовил, у меня получается отличный борщ, и жареная картошка. Но беда с кашами – пригорают. А мне после операции рекомендовали на завтрак обязательно овсянку. Жена пару недель готовила, а потом перестала. Там надо то пять минут. Она утром по телефону трепалась больше. И я стал чувствовать некое отчуждение. Оно холодком пробежало у меня, когда ещё не встретили после операции. Шансов выжить, было мало. Возможно, меня уже и не ждали. Квартира дорогая, я оставил завещание. Все бы могли разойтись со своим жильём после продажи.
- Извините, а что за операция? – спросил я.
- Сшили разрывы пищевода в двух местах. Всё на фоне приёма химии. Она вызвала острый панкреатит, а слизистая уже была повреждена. В побочке на лекарство так и написали: «Панкреатит с летальным исходом».
- И что же за препарат?
- «Гидреа».
- Чёрт! Я его тоже принимаю.
- То-то мы с вами и встретились в одном месте. Вот мезим, - он достал из кармана джинсов блистер с таблетками, и протянул мне.
- Как принимать?
- Всегда, когда едите, особенно жирную пищу. И выпиваете. Налейте ещё «боржома», - с лёгкой улыбкой сказал он. Продолжая держать левую руку на своём дневнике, будто убрав её с тетрадки, что-то страшное выскочит.
- Так, что там у вас с полицией? - спросил я, разливая водку по стаканам.
- Мне кажется, что жена и дочь умышленно меня гнобили до нервного срыва. Полы мылись всё реже, бельё стиралось всё реже, а гладить давно перестали. Любая моя просьба воспринималась агрессивно или игнорировалась. Я вдруг понял, что меня медленно убивают мелкими стрессами. При моей коллекции болезней много и не надо. Я как-то сорвался, высказал им всё, что накопилось, не помню даже, как у меня в руках оказался молоток. А ушлая дочь всё записывала на телефон. Что интересно, я ведь её за двадцать лет пальцем не тронул. Всё, что мог для неё делал. И тут такое предательство. На них ведь царапины не было. Такое предательство!
Вы представляете, жена и дочь рассуждали, как они будут жить, когда меня не будет. Услышал случайно. Мучили боли, уснул под утро, кабинет закрыл изнутри. Был выходной день, они проснулись часа в два дня. Любят смотреть всякую китайскую и корейскую хрень ночами. Думали, меня нет. Я на стук не отреагировал.
Я понимаю, что скоро уйду. Я завещал жене продолжить свою жизнь в новом браке, ведь она моложе меня, и большую часть времени заботилась обо мне.
В итоге мы развелись…
- Я тоже недавно развёлся. Нелегко это было, - сказал я под нахлынувшие воспоминания.
- Причина? Было желание её убить? – спросил он, перевернув свой дневник, и вновь прижав рукой.
- Как-то об этом хорошо сказал Мамин-Сибиряк: «Существует что-то вроде фатализма: люди, близкие друг другу по духу, по складу ума, по стремлениям и даже по содержанию основных идей, расходятся иногда на всю жизнь из-за каких-либо глупейших пустяков, пустой фразы, даже из-за одного непонятого слова...
Пустяки в нашей жизни играют слишком большую роль, и против них иногда мы решительно бессильны», - сказал я, удивившись своей памяти.
- Вы историк? Хорошо написал, но это не мой случай. Так что, насчёт убийства?
- Я литератор. Это к моему случаю довольно близко. Моя жена тоже стала ко мне охлаждаться, когда появилась проблема с онкологией. Нас с вами бросили, как в диком лесу бросают больных животных.
А убить? Не скажу, что такого желания не возникало. Но я слаб для этого.
- Насчёт животных – это вы точно. Я им так и кричал, что они животные. Бездушные животные! – сказал он с горечью и злостью.
- Как вы поддерживаете свои мужские силы?
- А что есть те, кому не помогает современная фармакология? Вам жена изменяла?
- Прямых доказательств нет, - уклончиво ответил я.
- В этом вопросе женщины умнее нас. Почти треть мужиков, растят не своих детей, не подозревая этого.
- Что у вас судом?
- Да нет у них таких денег, чтобы меня посадить. А я вот думаю, всё к чёрту продать.
Недостойны! – громко сказал он.
Его телефон зазвонил. Он ответил, что уже идёт. Пожал мне руку.
- Спасибо! Простое человеческое спасибо! Может, ещё и поживём! – он пошёл, глядя в телефон.
- Дневник! – крикнул я, схватив его тетрадь.
Он остановился на пару секунд. Не оборачиваясь, махнул рукой в сторону, дав понять, что он ему уже не нужен…

По дороге домой я думал, кто же ему позвонил, что он так оживился. Наверное, это очень важный человек в его жизни. Кто-то из его детей? Вряд ли это новая женщина? Обычно мужчины наших лет после такого потрясения долго не приходят в себя. Они ставят точку, приговаривая: «Жизнь прожита. Прожита».

Его тетрадка лежит у меня в столе. Я так и не решился её открыть.
У меня обнаружили ещё одно тяжёлое заболевание. О нём я уже никому не рассказываю, боясь оказаться в положении автора дневника. Мы так и не спросили имён друг друга. Наверное, в таком разговоре они совсем лишни.
Вот все ломают голову над причиной самоубийства Анны Карениной, какую муть только не пишут, не знающие жизнь. Она просто осознала, что нельзя быть ****ью на пять минут, на год и потом вернуться в прежнюю уютную жизнь. И быть понятой обществом, которое, конечно же, мужчинам прощало больше.
Сейчас бы Каренина спокойно оттяпала от мужа часть собственности, забрала ребёнка через суд, доказав, что ребёнок подвергается насилию, и обязала платить алименты до законной возможности.
Толстого ещё признают великим феминистом, и в правильном ключе истолкуют его Каренину. В новом мире всё переворачивается. И кто вспомнит, что он стрелял в свою жену…
«Клянусь любить тебя в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, и даже смерть не разлучит нас».
Аминь!