Памяти выдающегося ученого-стиховеда П. Ковалева

Два года назад, 31 мая 2022 года от нас ушел Петр Александрович Ковалев, замечательный ученый и человек, мой коллега, земляк и друг. Мы оба приехали из г. Алма-Аты в 1992 году, много лет работали бок о бок в Орловском педагогическом институте (с 1996 года – классический университет), ходили по одним и тем же коридорам, участвовали в одних и тех же конференциях, писали совместные статьи.

У нас были одни и те же учителя в Алма-Ате. С благодарностью и трепетом вспоминаю Тамару Михайловну Мадзигон, которая являла собой пример подлинного подвижничества на стезе  филологии и педагогики, весь облик которой носил печать неотмирности, устремленности ввысь, горе;. Она буквально как евангельский  «кокош» опекала нас, возилась с нами, неоперившимися птенцами, одобряя и ободряя нас. Тамара Михайловна была вдохновителем и организатором студенческих поэтических пятниц,  сочувственно относясь к нашим первым шагам в поэзии и науке.

 Забегая несколько вперед, скажу: эти «инкубаторские» качества  во многом унаследовал Петр Александрович, ставший на долгие 30 лет, связанных с ОГУ, «сердцем» и «нервом» «Поэтической студии» филфака Орловского университета., из недр которой вышли, например, такие яркие дарования, как Анастасия Бойцова и Антон Бушунов, с которой связаны первые творческие шаги ряда орловских филологов и журналистов: Сергея Миляхина, Ольги Лисовской, Анны Акатовой, Анны Савостиковой (Голубевой), Ольги Любикиной, Ольги Окороковой, Анастасии Сыромятниковой, Дмитрия Проца и др. С теплым родительским юмором и  любованием пишет Петр Ковалев о юных поэтах:

«А.Н. Ветров (инициалы он сам вставлял для солидности, а в обычной ситуации его звали Сашей) читал свои композиции, накинув на голову капюшон и раскачиваясь в такт какому-то только ему слышимому ритму…;
«Стихи они читали с упоением и даже иногда дуэтом – сразу по двое, как Наталья Ермакова и Екатерина Зозуля. Кажется, именно в это время в студии сложился коллектив критиков, которые часто подвергали творения молодых авторов нелицеприятному анализу. Вспоминается выступление Дениса Крыгина (стихотворение «Что вам мое серебро?»), который в ответ на все замечания отвечал: «Это не я, это – оттуда!» и показывал пальцем вверх».

Моему земляку и коллеге удалось перенести на орловскую почву сам дух, саму атмосферу, которой отличалась филологическая и литературная жизнь Алма-Аты последних трех десятилетий, предшествовавших нашей «геополитической катастрофе». Эта филологическая Атлантида поистине отличалась цветущей сложностью, в которой соединялись и евразийские идеи, и своеобразное, уникальное развитие идей ОПОЯЗа применительно  к русско-казахским языковым и литературным взаимосвязям, и первые шаги отечественного структурализма, и прорывные, новаторские исследования в области коммуникативной логики текста, и напряженные поиски в области сопоставительной поэтики и стихосложения и многое другое…

Вспоминаю характерную сцену. В рекреации филфака КазГУ, в специально отведенном месте, стоит и курит один их основателей казахского языкознания, , создатель первого казахско-русского и казахско-русского словаря, блестящий и глубокий знаток древнерусского языка, ученик классиков отечественной филологии - Л.П. Якубинского, академиков С.П.Обнорского и Л.В. Щербы -   профессор Хайрулла Хабибулович Махмудов (мы все, по его просьбе, звали его «Семеном Михайловичем» : так «окрестили» его ленинградские друзья-однокашники, увидев однажды на нем такой же лыжный костюм, как маршале Буденном, фото которого в спортивном одеянии было накануне опубликовано в «Правде»; Махмудову это игровое прозвище понравилось: оно сопровождало его всю жизнь). Рядом с ним в рекреации - знаменитый казахский поэт Олжас Сулейменов, пишущий  на русском языке. Профессор и поэт ведут оживленную и горячую беседу. Подобные сцены  повторялись не раз…

 В середине 70-х годов выходит из печати книга Олажаса Сулейменова «Аз и Я». Читая ее, я узнавал места, перекликающиеся с идеями и заостренными формулировками Семена Михайловича Махмудова, с которыми мы знакомились на его лекциях, и делал вывод: книга Олжаса – это детище тех неоднократных долгих бесед, которые вел поэт с нашим учителем. «Аз и Я»  посвящена анализу «Слова о полку Игореве», тюркским языковым вкраплениям в этом самом знаменитом памятнике древнерусской литературы. Вся она проникнута мыслью о неразрывности и родственности судеб Азии и России. В чрезвычайно эмоциональной и яркой образной форме в этой книге выражено неприятие надменного европоцентричного взгляда на отношения Руси с Великой Степью, отрицание постыдной ксенофобии: , в яркой образной форме выражено неприятие данной инерции: «Татищев изымал из обращения подлинные факты, заменяя их своим изложением. Рубил головы словами. А легко ли это? Рубанешь со злобой, думая - чужое, а оно, корявое, раскосое вдруг закричит по-русски - мама!.. Погладишь по льняной головке свое, ис-конное из конца в конец, а оно растает от нежности, прильнет к твоему слуху и лепечет, волнуясь, что-то гортанное...». 

Книга Олжаса вызвала оглушительный скандал. В ряде столичных и провинциальных изданий выходят статьи, посвященные ее сокрушительному,  уничтожающему разгрому.  Редактора (А.А.Арцышевского), готовившего ее к изданию, увольняют с  работы. Некоторым символическим «санкциям» был подвергнут  и автор. Олжаса тогда «взял под крыло» покровительствовавший ему Д.А. Кунаев, который защитил поэта от более суровых репрессий «сверху».  Однако сейчас, по прошествии 50 лет со дня выхода книги, совершенно очевидна  прозорливость Семена Михайловича и его ученика и собеседника – Олжаса Сулейменова. Евразийство становится на наших глазах официальной идеологией России.


Не менее яркой фигурой, чем Х.Х.Махмудов, в пределах алма-атинской филологической ойкумены,  был профессор Александр Лазаревич Жовтис, создатель теории верлибра. Его имя стоит рядом с именами основоположников отечественного стихосложения – Г.А. Шенгели, В.М. Жирмунского,  Б.В. Томашевского, , М.Л. Гаспарова.

А.Л. Жовтис был также одаренным поэтом, переводил стихи с корейского, казахского, английского языков. Незаурядное обаянье и блеск личности А.Л.  Жовтиса привлекали к нему многих талантливых, выдающихся людей времени «упадка  империи». На его  квартире проходят вечера с участием Александра Галича, Юрия Домбровского, алма-атинской художественной и научной элиты. Професор Жовтис был главным и первым учителем Петра Ковалева. Надо сказать, что вокруг Александра Лазаревича всегда царила атмосфера свободы духа, внутренней раскрепощенности, бескомпромиссного неприятия сервилизма, человекоугодия и низкопоклонства. В книге А.Л. Жовтиса «Непридуманные анекдоты. Из советского прошлого» (1995) описывается  история с участием  его аспиранта Пети Ковалева: весной 1988 года он не побоялся рассказать о московском «Демократическом союзе» (в Казахстане тогда советские порядки, связанные с преследованием всякого инакомыслия, держались еще крепко)  на встрече студентов  КазПИ  с алма-атинским краеведом Проскуриным. Одна из студенток донесла по инстанции. Петру Ковалеву  грозило отчисление  из аспирантуры. Вынужден был писать  по поводу этого ряд объяснительных записок разного уровня…

Вспоминаю свою первую встречу с аспирантом Петей Ковалевым в этом же 1988 году. Мне тогда понадобилась для работы исключительно редкая по тем временам «Философия имени» А.Ф. Лосева, изданная в 1927 году и изъятая из большинства библиотек Союза. Профессор А.А. Шайкин, мой коллега по КазПИ (я там проработал в общей сложности около 13 лет), посоветовал обратиться к «одному аспиранту А.Л.Жовтиса», у которого великолепная филологическая библиотека, одна из лучших в Алма-Ате. Он дал телефон Петра. Мы созвонились и условились о встрече. И вот я у двери его квартиры – в центре города. Звоню. Мне открывают. Докладываю о цели визита. – «Петя, это к тебе!». Из глубины квартиры навстречу мне вальяжно шествует молодой человек в длинном, «до пят», роскошном шелковом красном халате. В зубах – трубка. Это, конечно же, был веселый эпатаж, «перформанс» в постмодернистском стиле. Из глубины веков выплывает барин-бонвиван, «дитя харит и вдохновенья…»

Петр Александрович вносил в жизнь, в свое научное, педагогическое и художественное творчество  веселое, игровое начало. Виртуозно владея техникой стихосложения, обладая  мошным  творческим потенциалом, он писал очень хорошие стихи. Красный халат, столь поразивший меня, появляется в одном из немногих  его стихотворений, которое он успел разместить при жизни в Интернете, на сайте «Я пою».

Что-то сломалось в закате
И рассвет проклятый з-з-з-заклинило.
В красном стою х-х-халате
Я на полуночной линии.
Дальше идет неизбежность –
Час пик И-и-и-и-исуса Навина,
Душем смытая нежность
Каплет из слива на небо.
И последние звуки жизни
Расцветают на окнах си-и-и-ние.
Так на свинцовой тризне
Сгорают фоне-эмы имени.

Игровая стихия  в этом стихотворении присутствует со всей очевидностью. Причудливая образность, сюрреалистическая аллюзия («час пик И-и-и-и-исуса Навина») сочетается с  рядом приемов, при помощи которых поэт вводит в «светлое поле сознания» читателя его форму: ритм, рифму, звучание слов и фраз.  Это стихотворение относится к числу «экспериментальных», созданных в 2009 году.  С их полным набором, помещенным в рукописи TESTIMONIUM EST («Это  - свидетельство», лат.) Петя как-то познакомил меня в личной переписке. Каждое стихотворение разбирается автором в комментарии. Приведу фрагмент из комментария к процитированному стихотворению: «Эксперименты в области художественной выразительности иногда приводят к необходимости материально закрепить некоторые интонационные особенности того или иного текста. В данном случае смешанный метр (4-стопный дактиль, анапест, а потом и амфибрахий, переходящий в 3-иктный дольник), выражает, по-видимому, спонтанность речи и ее актуализированность на звуковом аспекте. В основном принудительному аллитерированию подвергаются слова в середине и конце строк, что создает эффект поэтической затрудненности речи и, может быть, экстатического заикания. Примерно так читал свои стихи Андрей Вознесенский, подчеркивая грассированием и своеобразным распеванием согласных интонационно-смысловые «мосты» в тексте. Очевидно, в таком приеме прочтения заключается определенный смысл: поэты часто пытаются оставить в тексте приметы своего видения его звуковой и интонационной оболочки».

Я глубоко убежден, что для моего друга стихотворения из его «экспериментальной» книги – это не просто интеллектуальные штудии, не «игра в бисер». Это – средство вникнуть в саму душу стиха, ритм которого соотносится с ритмом жизни. «Алгебра гармонии» становится ключом к одухотворению ритма. Сухие схемы становятся «формулами счастья», сознание возвышает и просветляет стихийную эмоцию. Экскурсии в «поэтическую кухню» помогают яснее рассмотреть и оценить весь блеск и красоту русского стихосложения, глубже вникнуть в ритм стиха, обучая нас «игре на флейте водосточных труб». Мы начинаем полнее понимать и чувствовать ритм языка и самой жизни, ее дыхание и дух…

В 1991 году, на излете Союза, Петр Александрович  защищает кандидатскую диссертацию в Академии Узбекской ССР на тему: «Освоение стихотворных форм тюркоязычной поэзии в русской литературе». Летом 1992 года переезжает в Орел. В сентябре этого же года сюда переезжаю и я с семьей. Здесь мы познакомились ближе, стали друзьями.

Мы были не единственными представителями алма-атинской филологической и словесно-художественной Атлантиды, оказавшимися, волей судьбы» в «третьей литературной столице России». Назову недавно ушедшего от нас профессора А.А. Шайкина, одного из ведущих специалистов по литературным памятникам, зафиксированным в древнейших русских летописях, писателя Анатолия Загороднего – выдающегося мастера слова и художественной детали, по праву считавшегося первым русскоязычным прозаиком Казахстана, доцента Геннадия Анатольевича Тюрина, мастера литературного краеведения, взыскательного ценителя русской поэзии и других. Нас объединяла общая судьба, общие воспоминания о «цветущей сложности» культурной и научной жизни Алма-Аты. Наша близость и общение были особенно тесными в 90-е годы, в период адаптации к новой, непривычной среде. Для каждого из нас она проходила, по-своему, непросто.

Передо мной – фотография, сделанная в середине 90-х годов, в квартире писателя Анатолия Загороднего, в доме, находившемся в самом центре Орла – рядом с памятником Н.С. Лескову и собором Михаила Архангела. Судя по обстановке, она относится к первым месяцам после переезда Загороднего в Орел. В квартире еще нет обстановки. Мы (это сам хозяин, А.А.Шайкин,  Петя и я) сидим на полу -  в казахском стиле -  вокруг расстеленной скатерти с яствами и напитками. Ведем беседу. Поза Петра несколько картинна. Однако между ним, и молодым человеком в красном халате, которого я встретил в Алма-Ате – «дистанция огромного размера». Чувствуется: по этому человеку судьба прошлась основательно. «Меня как реку суровая эпоха повернула», - эти слова Анны Ахматовой точно соответствуют ситуации.

Вместе с тем, как уже было сказано, мой земляк достаточно быстро вписался в круг орловских филологов – при  том, что у него до конца сохранялся по отношению к ним некий «внутренний пафос дистанции». В одном из писем ко мне, осенью 2016 года он замечает: «Ох уж эти мне орловские нравы! Все глядят, чтобы кому другому что не перепало... А ты как был алма-атинцем, так и остался. Орловец на твоем месте уже давно бы что-нибудь сообразил "под себя".

У Пети это качество  - «тянуть одеяло на себя» - полностью отсутствовало. В нем явственно сияла духовная вертикаль, хотя он и относил себя к религиозным скептикам. Мой друг был филологом от Бога. А от служения слову во всех его ипостасях  – всего один шаг до молитвенного приятия Слова.

Петр Александрович щедро делится идеями с коллегами, отдавая всего себя  любимому делу жизни,  выступает вдохновителем, инициатором ряда интереснейших проектов, нацеленных на объединение сил ученых-филологов из разных кафедр, разных  вузов и городов, на расширение горизонтов орловской филологии, признание ее роли как самостоятельного и значительного явления в общероссийском научном контексте. Среди этих проектов особо следует отметить организацию выпуска ежегодника «Орловский текст русской словесности», бессменным ответственным редактором которого Петр Ковалев был до своей кончины. Под его редакцией вышло 13 выпусков сборника. Ежегодник продолжает выходить и сейчас. «Судите о дереве по плодам», - сказано в Евангелии. Плоды же мысли и творчества профессора Ковалева воистину замечательны…

В круг интересов ученого входят стиховедение, теория и история мировой литературы, лингвопоэтика, аргументативная риторика. Однако любимым объектом исследования для него выступает поэзия русского постмодернизма, в знании и понимании которой ему не было равных. В 2010 году он защищает докторскую диссертацию на тему: «Поэтический дискурс русского постмодернизма». Одна за другой выходят монографии: «Современный русский стих (актуальные аспекты стихосложения)» (2001 г.); «Техника стиха и техника в стихе: поэзия русского постмодернизма» (2008 г.); «Постмодернистские течения в русской поэзии и специфика современного литературного процесса» (2013 г.); «Поэтический дискурс куртуазного маньеризма» (в соавторстве с Черкасской А.А., 2013 г.); «Теория и практика анализа поэтического текста» (2016 г.); «Поэзия русского постмодернизма» (2017 г.). Статьи Петра Александровича активно публикуются в ряде солидных, авторитетных изданий – в отечественных и зарубежных рецензируемых журналах (более 100 публикаций с весьма высоким индексом цитируемости). В их числе – работы, где разбираются ритмические особенности иноязычных произведений. Помимо статей, посвященных тюркскому стихосложению, отметим работы: «Лирическая строфика Дж.Г. Байрона» (Орел, 2017) и «Стихотворение "Саул" в композиции "Еврейских мелодий Дж.Г. Байрона» "(Брянск, 2017) и др.

В одной из своих статей, сопоставляя «высоцковедов» с «буниноведами» и «есениноведами» (все они любили приезжать в «третью литературную столицу России» на различные юбилейные конференции), Петр Александрович пишет о сочетании в них и в их материалах «академической цельности и ребяческой увлеченности объектом исследования». Эти слова в полной мере могут быть отнесены к нему самому. В его работах поражает необыкновенная академическая глубина, исчерпывающий охват материала, скурпулезность и тщательность филологического анализа, и, при этом – юношеская свежесть и пылкость, задор, всецелая влюбленность в ритм и слово, во  всех их ипостасях и вариациях: метрических и строфических, поэтичных и риторических, современных и архаичных, классических и экспериментальных, национально-языковых и музыкально-мелодических.

 Статьи Петра Ковалева написаны отточенным языком филолога. Тезисы его нетривиальны по своей сути, обладают значительной объясняющей силой, при этом – блестящи по форме. Им свойственна красота и дерзкая свобода, отличавшие формулировки манифестов и статей отцов-основателей ОПОЯЗа, который стоит у истоков структурализма и, по большому счету, всей современной филологии. Приведу одну характерную реплику Петра Александровича – по поводу «вольной лирики» пушкинской эпохи:

«…Когда слышишь выражения типа «классический роман Пушкина», «традиционность лермонтовской лирики», «сюжетный консерватизм Тургенева» и т.д., и т.п., то невольно задаешься вопросом: Кто именно решил считать это классическим? И что есть такое классика? Для современников Пушкина его творения были вызывающими, новаторскими и не всегда приличными...
Экспериментальная сущность пушкинского творчества проявляется для внимательного читателя практически во всем. Так, одним из первых он использовал постмодернистский принцип разрушения метрической чистоты за счет вкрапления в стих чисто прозаических фрагментов. Примером подобного монтажа стиха и прозы может служить «Разговор книгопродавца с поэтом», в котором четырехстопный ямб виртуозно переходит в графически выделенную прозу:
Книгопродавец.
…И признаюсь — от вашей лиры         
Предвижу много я добра.               
Поэт
Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся…»

Констатируя доминирующее положение силлабо-тонического стиха в современной поэзии, профессор Ковалев, в то же время, отдает все свои симпатии, в первую очередь, неклассическому стиху. Подлинным «фаворитом» в его работах выступает «куртуазный маньеризм», которому посвящена одна из монографий Петра Александровича, а также ряд статей. Он явно любуется персонажами этого грандиозного поэтического «перформанса», нацеленного на вызывающую игру, нарушение и разрушение всех и всяческих запретов,  сложившихся «нудных» стереотипов поведения: «Грациозное владение полистилистикой и основательное знание мировой культуры позволяют современным маньеристам с легкостью балансировать на тонкой грани фривольности, бурлеска, гротеска и фантасмагории. Кажущиеся простота и вседозволенность при внимательном рассмотрении обретают черты продуманного волюнтаризма и гуманистического прагматизма. В рамках этой эстетики выстраивается новая коммуникативная модель: взамен устаревшей (по мнению членов Ордена) формулы «жизнь ; литература» начинает действовать обратная связь от литературы к действительности. В такой установке нельзя не увидеть отражение идей сторонников теории «чистого искусства» – А.В. Дружинина, В.П. Боткина, П.В. Анненкова, С.С. Дудышкина, А.А. Фета и А.Н. Майкова, реконструированных на новом этапе эволюции русской литературы».

При этом мой коллега как добросовестный исследователь, стоящий на позициях академической филологии, точно и метко расставляет необходимые акценты, указывая, что  архетип игры, прослеживающийся в манифестах куртуазных маньеристов, «во многом напоминает имажинистский эпатаж, намеренно выводящий в центр литературной эволюции некритически оформленный новый тип соотношения между литературой и действительностью». Он пишет о «жизнерадостно-агрессивной и несколько путанной демонстрации творческого потенциала» куртуазных маньеристов, выбирающих себе сторонников во всей истории русской поэзии – от Кантемира и Державина до Мандельштама и Северянина.

Петя сам вносит моменты игры в  выбор объектов стиховедческих исследований. Так, одна из его статей посвящена Пруткову-стихотворцу, который характеризуется как «поэтическая ипостась конкретного писателя, обладавшего определенным художественным опытом и имевшего основательное представление о жанровой стратификации». Он отмечает активное использование Прутковым «семантического ореола метров и размеров, включая имитации античного и народного стиха», мастерское владение строфикой и рифмой, «создающей художественный диссонанс парадоксальных форм». В итоге Прутков характеризуется «как весьма искушенный и плодовитый автор, имеющий законное право на свое место в пантеоне русской поэзии ХIХ века».

Петр Александрович был талантливым педагогом. Работая на филологическом факультете ОГУ, он руководит аспирантами, готовит серию методических указаний и пособий для студентов. Обладая   уникальной филологической эрудицией, он ведет самые разнообразные курсы – от «Введения в литературоведение» и «Античной литературы» на 1 курсе филфака до «Теории аргументации» у журналистов. Однако в полной мере блеск моего коллеги  как ученого и педагога, как яркой творческой личности, конечно же, раскрывался в проведении спецсеминара «Проблемы стиховедения». На базе этого  семинара проводились ежегодные студенческие научные конференции. Их  участниками становились студенты из разных вузов.

Участники этого спецсеминара с большой теплотой и любовью вспоминают своего учителя. Так, Светлана Владимировна Зеленцова, кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы XX-XXI веков и истории зарубежной литературы ОГУ пишет: «Даже став коллегой Петра Александровича, я часто вспоминала нашу встречу на первом курсе и занятия по литературоведению, когда он поражал нас своей эрудицией, интеллектом, знанием “безумных” терминов. Хотелось в этот мир, о котором он так вдохновенно и завораживающе говорил, попасть. Но при этом многознании поражала его удивительная деликатность, он давал свободу и пространство для самовыражения, делая процесс науки легким» (из материалов 14 выпуска «Орловский текст русской словесности», посвященного памяти  профессора П.А. Ковалева).

Будучи ученым мирового уровня, энциклопедически образованным человеком, являясь одним из лидеров отечественного стиховедения, Петр Александрович Ковалев, вместе с тем, полностью был чужд ангажированности. Много лет, тесно и часто общаясь с ним – в личных встречах и переписке, о подлинном масштабе научных достижений своего друга я узнал только после его кончины. Деликатность, отмеченная доцентом С.В. Зеленцовой, проявлялась не только по отношению к  студентам. Скромность была ведущей чертой личности Пети. Он никогда не стремился стать «номером первым» в общении, в дружбе, в сотрудничестве, всегда уступал другим, опасаясь нарушить хрупкую гармонию отношений с близкими, дорогими ему людьми, и, если, не по его вине это, все-таки, случалось, легко прощал и забывал обиды. Он, как никто другой, умел ценить «золото человеческого общения».

Незадолго до ухода Петра Александровича мы подготовили в соавторстве с ним две статьи, посвященных анализу стихотворений А.Т. Твардовского и А. А. Фета. В ходе этого сотрудничества я в полной мере смог оценить высочайший уровень квалификации,  эрудиции и ответственности моего соавтора, а также всю степень его деликатности и скромности. Он разбирал тексты буквально «по косточкам», до мельчайших деталей, сопровождая ряд слов и образов классиков глубокими, исчерпывающими комментариями. Столь же тщательной была и его работа над грамматикой и стилем самой статьи. Он не пропускал, буквально, ни одной запятой, ни одной  речевой  шероховатости. Редактору и корректору после него просто нечего было делать.

Некоторые же комментарии моего соавтора, демонстрируя чрезвычайно высокий уровень его эрудиции и аналитических способностей, «тянули» на самостоятельную статью. К подобным комментариям, например,  относится его развернутые замечания о семантике выражения А.А. Фета «печально праздное житье» из стихотворения  «Дождливое лето». Сопоставляя этот образ с тютчевским «И паутины тонкий волос блестит на праздной борозде», Петр Александрович обращается к различным словарям, приводит высказывания И.С. Аксакова, Л.Н. Толстого, религиозного философа и литературоведа Д.С Дарского, поэта, филолога и педагога В. Ф. Саводника – по поводу тютчевского шедевра, выстраивая при этом следующую цепь рассуждений:

«Фетовское «праздное житьё» в пику Тютчеву имеет другую семантику и стилистический регистр, ближе к разговорному: у него не поля, покрытие слегшими травами праздны, а человек, крестьянин, его крепостной, слоняющийся без дела. Всеж-таки помещик! Отсюда и другое значение слова. см. опять в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова: «2. Бездельный, не заполненный делом, работой. Они вели жизнь праздную, но не беспутную. Пушкин. Лошади... обленившиеся в праздной жизни и наевшие себе животы. Герцен. Праздное шатанье по городу. || Ничем не занимающийся, живущий без дела. А кто, любезный друг, велит тебе быть праздным? Грибоедов. Звал книги побасенками: «читать не то ли же, что праздно (нареч.) тратить время?». Некрасов».
Возможно даже и третье значение из того же словаря.
3. Пустой, бессодержательный, порожденный праздностью (во 2 знач.). Праздное любопытство. П. разговор. Праздная болтовня. || Тщетный, не имеющий шансов на успех, бесполезный. Праздные попытки.
В пользу второй и третьей трактовки говорят и фетовские «Ласточки»:
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши всё кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
То есть «праздное житьё» никак не стилистический контраст, а  печально праздное» не контекстуальный оксюморон, потому что в переносном смысле все это обозначает вынужденное безделье.  См. пример из Национального корпуса русского языка, правда, более поздний, но упоминающий указ 40-х:
 «Основное правило русского землевладения сохраняется даже в указах 1742 ; 44 годов, предписывавших отбирать землю в казну за отъезд из государевой службы, утайку недорослей, праздное житье в деревнях и домах и т. п.» (Народная воля. Социально-революционное обозрение. № 1 // «Народная воля», 1879.).
Справедливости ради скажу, что использование прилагательного «праздный» во 2 и 3 значении не редкость в русской поэзии 19 века. Примеров много, что доказывает стилистическую широту его семантики – от высокого книжного до обыденного разговорного: праздный народ, зритель, гуляка, невежда, сон, шум, слог, век, дар, ум, день и проч., проч., проч…. «Житья» ни у кого, кроме Фета, нет! Так что имеем дело с окказиональным применением!»

Внося огромный, неоценимый вклад в подготовку статей, мой соавтор  в ходе работы над ними неоднократно пытался отказаться от авторства: мол, «Борис, это статья – твоя, а я произвожу только экспертную оценку…»

Совершенно исключительное место в творческом наследии моего друга и коллеги  занимает неопубликованная при его жизни рукопись книги «Testimonium est» («Это  - свидетельство», лат.), о которой я уже упоминал. Ее открывает посвящение Учителям - Тамаре Михайловне Мадзигон и Александру Лазаревичу Жовтису. Данная книга  представляет собой, одновременно, и уникальный эксперимент в области стиховедения и стихосложения, и незаурядное, яркое явление современной русской поэзии. Сборник включает 42 стихотворения, созданных с использованием самых разнообразных версификационных моделей и техник – от гексаметрической сверхдлинной строки до хокку и танки. При этом демонстрируется весь метрический арсенал русской поэзии: силлабическое, силлабо-тоническое, тоническое стихосложение, верлибр (кстати, процитированное выше виртуозное стихотворение Пети о «красном халате» создано им ходе этого проекта, не имеющего аналогов в русской филологии).

Каждый «опыт» стихосложения сопровождается авторским комментарием, который содержит разбор метрической и рифменной схемы,  используемых выразительных средств, а также эстетическую и концептуальную оценку и критику, порой весьма острую и «нелицеприятную». Петр Александрович пишет о себе в третьем лице, называя себя «автором». Вот один пример такой критики – из комментария к стихотворению «Когда великие потери…»: «Автора всегда занимала возможность передачи аффективных состояний человеческой души с помощью простых слов. Но он отдает себе отчет в том, что метафорическое описание события «изнутри» всегда чревато двусмысленностью. Так, например, не совсем ясны в данном тексте поэтические преувеличения типа «великие потери», «болезненные язвы», «зимнее страданье» и т.п. Так же, как и непонятно время и место лирической медитации».

В своем предисловии к рукописи «Testimonium est» она характеризуется  как  «до странности невесомая книга лирической поэзии». Мы читаем здесь: «автор не льстит себя надеждой вклиниться в литературный процесс современности». Мол, «эта книга - повод применить на практике методы точного анализа в ситуации максимальной степени адекватности, когда вкладывающееся в текст при его написании коррелирует с данными подсчетов и выкладками лингвопоэтического метаписьма в максимально адекватной степени».

Однако заметим, что подобный подчеркнутый отказ от всякой претензии на собственную авторскую, литературную, эстетическую значимость – вполне в духе Петра Ковалева, который никогда не стремился к   самопрезентации, какому бы то ни было выдвижению себя как личности в глазах других и который всегда стремится уйти  с авансцены - в тень, «за кулисы».

Изысканной художественностью и пронзительной силой отличается стихотворение «Душа», опубликованное на сайте «Я пою». Данное стихотворение можно рассматривать как  поэтическое завещание Петра Александровича.

Душа, отстрадав, улетает на небо, к далекой звезде,
Чтоб в сонме комет по вселенским орбитам кружиться
И истинный смысл постигать в ослепительной темноте
Движенья миров бесконечных и сретенья фраз на границе
Сознания.
                Ветрено.
День начинает отсчет
Бозонами Бога на нитях седых филаментов…
И время качается в войдах[1], и вечность течет
Сквозь пальцы, сквозь мысли, сквозь души как пестрая лента.

 
Нет боли, нет воли, и Дух отвыкает от слов,
Бездомный, свободный для рейнольдсоновских турбуленций.
И шепот реликтовый ныне умолкших миров
Ему заглушает родильные крики младенца
И шорох листвы,
                И дождение капель росы,
И свисты ракет, зависающих над Краматорском.
Лишь в памяти вспышками в свете сверхновой звезды –
Река на рубежье, высокие травы в излучине Томьской.[2]


Там бродят стада, оставляя в песочнице блюдца копыт,
Которые дождь до краев наполняет таинственным зельем,
Там холод с черемух спускается в заводь ракит,
Клешнями туманности Рака разбрызгивая эпителий
По Via Lactea.[3]
                Все сходится в этой гармонии сил…»
_______
[1] Это не опечатка, а обозначение больших пустот в космосе.
[2] От названия реки Томь.
[3] Это латинское название Млечного Пути.

Вслед за Андреем Вознесенским и другими представителями «гражданской лирики» 60-х годов прошлого века Петр Александрович прибегает к использованию научно-технической терминологии в поэзии: «Бозонами Бога на нитях седых филаментов…/И время качается в войдах» ; «Бездомный, свободный для рейнольдсоновских турбуленций»… Однако этот словесный жест не выглядит здесь просто эпатажным, броским приемом, но  вносит в стих неожиданную головокружительную глубину, раздвигая границы нашего сознания. Термины становятся символами холодного дыхания бездонного Космоса. Внизу остается тепло земли. При этом начало и конец Бытия смыкаются. «Шепот реликтовый ныне умолкших миров» и «крик младенца» сливаются воедино. Следующий за этим ассоциативный ряд, безупречно оформленный с интонационной и метрической точки зрения, потрясает, подобно Откровению: «И шорох листвы,/ И дождение капель росы,/И свисты ракет, зависающих над Краматорском./Лишь в памяти вспышками в свете сверхновой звезды –/Река на рубежье, высокие травы в излучине Томьской».

Слова, произносимые поэтом, звучат пророчески. Сквозь трещины действительности, трагически разламывающейся у нас на глазах («свисты ракет, зависающих над Краматорском») неожиданно пробивается свет «сверхновой звезды». И вновь возвращение к родимой земле, на которую покидающая ее душа смотрит с высоты, обретая столь чаемую и недостижимую в земной юдоли «гармонию сил»…