Интеллектуалы и Антиинтеллектуалы Часть V

Тетради с заметками Пруста о том, как создавался роман «В поисках утраченного времени». Некоторые из этих тетрадей были представлены публике, а некоторые  - утеряны. Иными словами, - тайны обнародованные и тайны утерянные.

Работа писателя

Итак, в 1903 году французское правительство выпустило декрет о закрытии около 3000 католических колледжей. Здания были конфискованы, а священники, находящиеся в них, были изгнаны. После этого Церковь во Франции лишилась права на преподавание.

Отныне священники были «вынуждены путешествовать», что стало основной темой шуток в кругу близких друзей Пруста. Он хотел сказать этими шутками, что и путешествия не сделают их более терпимыми.

Однажды  ночью в своей столовой на улице rue de Courcelles, где Пруст имел привычку не только работать, но и  принимать гостей,  Жорж де Лорис (Georges de Lauris) затеял серьезный разговор. Он обратил внимание на то, что после дела Дрейфуса ничего не оставалось как запретить  все эти школы, ибо они превратились в рассадник антисемитизма, столь быстро распространяющегося по всей Франции.

Именно это рассуждение, делающее акцент на различии между католицизмом и клерикализмом,  - по мнению Пруста, было лишено какого бы то ни было смысла: «Все что нам ненавистно в клерикализме  так это  антисемитизм, а следовательно и сам клерикализм, полностью отошедший как от католических догм, так и католической веры, - заметил он[1]. 

Он тотчас же вспомнил о Шарле Моррасе (Charles Maurras) -  клирике,  проповедующем в самом передовом клерикальном  журнале  - «Франция в действии» и сказавшем, что не принимает «Евангилие четырех неизвестных евреев».  Да и Аббат Мюнье (L’abb; Mugnier) утверждал, что и сам журнал «Франция в действии» являет собой католицизм без христианства[2]. »

Пруст был с этим согласен. Клерикалы стремились превратить Церковь в средство, предназначенное для распространения антисемитизма, а также нравственной и политической системы, основанной на идолопоклонстве - все это было неприемлемо и отвратительно как в глазах самого Пруста, так  и других католиков.

Послушайте только аббата Мюнье (Mugnier): «Эта ненависть евреев бессмысленна! Женщины  нападают на них! Ведь они считают  себя христианками! Какие страдания![3] »

Одновременно с этим левые антиклерикалы постоянно пережевывали собственные антиеврейских обиды, к которым  примешивались самые отвратительные и ядовитые антихристианские настроения.

Отныне христианство и иудаизм имели одну и ту же судьбу.

«Каковы бы ни  были Выши верования, Библия это нечто реальное и современное »,  - утверждала Пруст. «Мы ведь можем найти в ней нечто большее, чем очаровательную архаику или повод для удовлетворения  собственной любознательности[4]. »

Язычество

И как считал Пруст, - противостояние между иудео-христианской религией, в её современном виде, и язычеством остается главным, как это было и в библейские времена.

Все это происходило в тот момент, когда летом 1904 года во Франции шли жесточайшие дискуссии об отделении Церкви от Государства. А ведь, в сущности, Государство уже давно отделилось от Церкви. Однако Церковь сохраняла  огромные богатства, перешедшие ей по наследству от Старого Режима. А по какому праву она продолжала ими пользоваться?

После того как законодатели позволили Государству конфисковывать заведения, в которых преподавали священники, то теперь можно было провозгласить закон, который позволил бы Государству конфисковывать и те места, в которых осуществлялись религиозные обряды: церкви, монастыри и.т.д.

Но можно ли молиться, не имея для этого специального места? 
Как быть?

Это не интересовало Государство. Отныне священники сами должны были заботиться об этом - им позволялось строить  - самостоятельно и за свой счет, -  места для отправления  религиозных обрядов.

«Таким образом левое крыло» во власти  старалось выкорчевать католицизм во Франции. В итоге получалось, что Французская Республика вносила свою лепту в это дикое язычество, - пришел к заключению Пруст. И 14 августа, он печатает в Фигаро статью под названием  Смерть соборов.

За закон проголосовали в 1905 году, убрав из него радикальные меры против христиан.  И Клемансо, ставший   Министром Внутренних дел, постарался всех успокоить.

Несмотря на это, все традиционные религии во Франции начали постепенно угасать.

После смерти своей матери, последовавшей  в сентябре 1905 года, Пруст,  - ополчившийся на язычество, от Веры не отрекался.

«Не думаете ли вы, что настанет время, когда наши печали превратятся в пьянящую радость, а наши разочарования в неожиданную реализацию мечты; да и наши мучения не превратятся в череду прекрасных побед. Наоборот, я все больше и больше буду погружаться в болезнь, мне будет не доставать тех, кого я потерял, а все то, о  чем я так мечтал в жизни, будет становиться все более и более недостижимым », - писал он одному из своих корреспондентов."[5].

Тем не менее, время от времени он публиковал статьи в Фигаро, перемешивая разнообразные  сюжеты, разные мысли, мечтания - инцест, отцеубийство, телефон, спиритизм и прочее - переходя, от одного сюжета к другому с присущей ему виртуозностью и стилем, которым восторгался директор Figaro - Господин Кальметт (Calmette).

Пруст ощущал внутреннюю потребность говорить об идеалах как о чем-то священном, что не означало, что он верил в Бога. Именно этими качествами он воплощал в себе образ Интеллектуала, что не могло не вызывать  восхищения. Были и такие, кого он раздражал. Был даже случай, когда он устроил скандал в Figaro.

Самым важным занятием для Пруста была литература, а написание статей - второстепенным. Лишь процесс написания романа давал ему ощущение, что у него есть  призвание,  - чувство, присущее священнослужителю.

«Не было ли в том, что я жил вдали от них, проявлением большей заботы о них, чем если бы  я находился рядом с ними; тогда они могли бы жаловаться на то, что редко меня видят. Заниматься всем этим рядом с ними я не мог, поэтому должен был сделать то же самое, но иначе - открыть им самих себя и помочь им реализоваться [6] ».

Удивительная вещь - он был не единственным,  кто именно так воспринимал «литературу».

Мао Дан (Mao Dun,) - главный редактор литературного журнала в Шанхае (Shangha;) объявил о смерти Пруста в 1922. В своей речи он говорил об «огромной и невосполнимой утрате для всей мировой литературы[7]". 

Мао Дан был не единственным, кто воспринимал смерть Пруста именно так - было много таких, кто считал, что без него   XX век не стал бы по преимуществу веком интеллектуалов.

Это была в некотором роде теологическая революция, впервые охватившая весь мир, смешивая такие понятия как вселенная и вселенский.

Ни маленькие, ни большие

В своих Колымских рассказах - хрониках, посвященных  двадцатилетнему заточению в Гулаге, Варлам Шаламов рассказывает, как в момент полного отчаяния он наткнулся на роман Пруста «В сторону Германтов»  - в русском переводе.
Каким образом эта книга оказалась в Сибири, в лагере для принудительных работ, где температура воздуха была  минус 50 градусов? Шаламов ничего не мог знать об этом. И тем не менее. Эта книга подарила ему радость и облегчение. «Я не ходил на ночь в общий барак. Пруст имел для меня большую ценность, чем сон», писал он.[8].

И однажды у него украли эту книгу, совершенно очевидно, - по той лишь причине, что она приносила ему радость. «Кто будет читать эту странную прозу», - задавал он себе вопрос,  - прозу «едва ощутимую, как будто она готовится к полету в космос, в котором все пропорции нарушены, перемешаны, где нет ни великих, ни маленьких? »[9].

Шаламов обращает внимание на то, что Пруст внимателен ко всему: к служанке,  графине,  дереву, протягивающему вам руку, солнечному  лучу,  пробивающемуся под вашей дверью. Этими образами Шаламов хочет сказать, что у Пруста «нет ни великого, ни малого», что объект наблюдения не имеет значения.

Что важно для Пруста, так это видение, которое он стремится передать своему читателю, тем самым давая  ему силы не впадать в уныние.

Рукопись

В доме по адресу улица Dehodencq иногда  - для новых  членов Содружества друзей Марселя Пруста  - проводились экскурсии. Сюзи  - с тяжестью на душе делала радостное лицо, разыгрывая из себя хозяйку дома - несмотря на то, что такое скопление людей в собственном доме  её раздражало.

Но стоило появиться известному  иностранцу - будь то человеку университетскому, либо издателю или писателю, как она тотчас открывала для него двери своей библиотеки, где находилась рукопись «В поисках утраченного времени».
Сотня тетрадей, блокноты в жестком переплете -  твердые и толстые были выстроены в ряд на этажерках, защищенных стеклом. Сюзи вытаскивала связку ключей. Затем открывала ключом ту или иную полку, где они были собраны, извлекая на глазах завороженного посетителя тетрадь и открывая  её.

Огромная тетрадь имела чудовищный вид, напоминая  осьминога - все это из-за большого  количества вклеенных листов бумаги,  - с целью  увеличить размер страниц.

Именно эти  тетради когда-то хранились в комнате Марселя, аккуратно расположенные на поверхности комода  - чтобы ему было легче их брать.

«Он в них особенно не заглядывал разве что для того, чтобы найти отрывок, который он мне читал, а потом просил положить тетрадь на место », уточняла Селеста (Celeste) [10].

Тем не менее Жак Герен (Jacques Guerin) - коллекционер приобрел десять тетрадей, проданных Мартой Пруст на аукционе  в 1935 году.

Другие тетради были сожжены Селестой в 1917 году по приказу самого Пруста: это били тридцать две тетради того же вида, что и предыдущие, покрытые черным молескином и хранящиеся в спальне Марселя.

«Однажды, устремив на меня свой взгляд, он спрашивает меня самым невинным тоном:

Селест, мои тетради вы их сожгли?

Оскорбленная, я ему ответила:

Ну так если, Господин, вы не доверяете мне, то зачем попросили меня это сделать?

Как только вы меня об этом попросили, я тотчас же выполнила вашу просьбу.

Ну а если вы сомневаетесь в этом, не лучше было бы сделать это самому?[11] »

Если бы эти 32 тетради были опубликованы, то их содержимое могло  заполнить три- четыре тома Плеяды.

«Белые листы бумаги были покрыты ровным и безукоризненным почерком - его почерком - отчетливым и без единой помарки. Не думаю, что он их писал лежа; они датировались периодом, когда он писал сидя, тогда я его еще не знал.  Судя по тому, как он ими пользовался было очевидно, что основное его творчество там уже было [12]. »

По всей вероятности, исчезнувшие навсегда черные тетради содержали в себе наброски образа Свана -  который создавался постепенно. И вот это понятно по тем тетрадям, которые остались, хотя в них не прослеживается постепенное рождение этого персонажа.

То же самое относится  и к другим персонажам  - Норпуа (Norpois), Блох (Bloch), Жильберта (Gilberte) - тем, кто были евреями.

А вот в романе Жан Сантёй (Jean Santeuil)  есть намеки на это, хотя и весьма туманные. Однако все это несравнимо с такими темами как аристократия или гомосексуальность - они были полностью отработаны уже  в тетрадях, -  которые  сохранились.

Против  Сент-Бёва (Sainte-Beuve)

Фаллуа решил восстановить роман, который Пруст намеревался опубликовать в 1909 году. Это был роман со странным названием -  Contre Sainte-Beuve, то есть Против Сент-Бёва - первый набросок  Поисков - именно в нем появляются основные персонажи Пруста, в частности Германты. Роман не был закончен. Пруст намеревался напечатать его в Фигаро  - в виде фельетона, состоящего из  нескольких эпизодов: таким образом у него было время закончить.

Маркиза де Кордайек (de Cardaillec), урожденная Сван (Swann), будущая Жильберта (Gilberte) - появляется уже в романе  «Против  Сент-Бёва» под именем маркизы де Форшевиль (de Forcheville), как представительница французской  аристократии, владеющая очаровательным особняком XVIIIe века в Алансоне (Alen;on). Этот особняк - судя  по тому, что писал Бальзак в романе «Кабинет курьёзов», она перестраивала.

«Люди, которые не были в курсе дела, восприняли в столь благочестивом воспроизведении аристократического и провинциального прошлого некую кровную связь с Форшевиль  (Forcheville). Я же знал, что это была скорее кровная связь со Сваном (Swann), от которого она унаследовала ум, хотя и забыла о самом Сване [13]. » 

В тетрадях Пруста, которые сохранились, имеется уже упоминание о Сване. Судя по всему, она предполагала, что существовали и другие тетради, в которых Пруст рассказывал своему читателю о том, кто такой Сван и кто такая де Форшевиль(Forcheville).

Работая над восстановлением романа 1909 года, Фаллуа, обнаружил, что  «не доставало некоторых тетрадей». И это не были те тетради, которые приобрел Герен (Guerin) - они относились к более  позднему периоду, то есть периоду после 1909 года. Получалось, что недоставало тетрадей с заметками к роману  Против  Сент-Бёва (Contre Sainte-Beuve) [14].

Запись о книге Zohar, так же была сделана в более старых тетрадях, предшествующих рукописи, - она сохранилась.

«Любые названия, о которых мы думаем, тотчас превращаются в мысли, занимая место в череде других мыслей, перемешиваясь с ними - поэтому название Zohar превратилась в подобие мысли,  зародившейся у меня в голове еще до того, как я её прочитал - это произошло в тот момент, когда я смотрел на измученное небо и думал, что скоро увижу Венецию[15]. »

Это так, хотя одного отрывка недостаточно. Этим он хотел сказать, что были и другие, в которых Пруст пояснял, что это за книга ЗОАР и почему он упоминал её в своем романе.

Чтобы лучше ориентироваться в тетрадях с черновиками, он давал им названия - «Dux», «Fridolin», «Querqueville», или же просто «Красная тетрадь», «Зеленая тетрадь» (Cahier rouge, Cahier vert). Иногда он выделял из них части (первая часть, вторая часть и т. д., хотя сами тетради не были ни пронумерованы, ни инвентаризованы. 

Если некоторые из них исчезли, то вполне вероятно, что они были сожжены  в 1917 году по приказу самого Марселя, либо Мартой в 1935, а, возможно, и Робером.

Почему они их уничтожили? Это остается загадкой.

Теория и поэзия

Бернар де Фаллуа (Bernard de Fallois) опубликовал в 1954 году восстановленный роман  Против Сен-Бёва (Contre Sainte-Beuve). Однако и его давний соперник  - Пьер Кларак (Pierre Clarac) не  отчаивался, издав в  1971 году другой вариант романа (Contre Sainte-Beuve) - сильно отличающийся от первого. Это был редкий случай в истории французского издательского дела, тем более, что речь шла о романа с тем же названием и написанным тем же автором. Дело в том, что Фаллуа решил отобрать литературные элементы текста, как например  - эпизод с печеньем, превратившимся позже в мадленку или эпизод, в котором обнаруживается гомосексуальность будущего персонажа  - Charlus. А что касается Кларака  (Clarac), то он предпочел  элементы более теоретические  - те, что относились к изучению творчества Бальзака, Флобера, Бодлера и вытекающим из этих исследований различным спекулятивным идеям.

Но как Пруст мог его сочинить? Никто знать этого не мог, так как он  писал не в хронологическом порядке. Именно поэтому рукопись не дает представления о том, как он все это компоновал перед тем как опубликовать.

И все же - для того чтобы сохранить преданность проекту самого Пруста, необходимо было объединить элементы литературы с элементами теории, превратив это в единую ткань повествования. И вот это было самым трудным.

Вот почему Пруст интересовался раввинской литературой и книгой Zohar в частности.

На протяжении веков евреи смешивали две литературные формы в своих текстах: форму концептуальную, теоретическую и дискурсивную  - галахическую,  - в целях создания той этики, от которой зависит материальное существование Израиля и форму мистическую, эзотерическую и поэтическую - аггадическую, от которой зависит духовное существование Израиля и которая составляет основное ядро хроник, легенд, парабол еврейской традиции,  - обе, переплетаясь, создают единый ансамбль.

Переплетение этих двух литературных форм в тексте самого Пруста оказывало на него некое давление, как будто он находился под напором  противоборствующих тенденций.
Это фундаментальное противостояние   отсылает нас к двум сторонам Древа Жизни - согласно Каббале - символическому  древу с двумя ответвлениями: с левой стороной -  теоретической  и  правой - поэтической. 

Автор книги ЗОАР (Zohar) отмечал, что обе стороны не прекращают конфликтовать - все это грозит катастрофой: «Стоит правой стороне стать инициатором этой ссоры, во вселенной начинает ощущаться холод  и воды левой стороны превращаются  в сухую субстанцию[16]. » 

Что все это значит? А то, что как только левая сторона (теоретическая) выдвигает свой авторитет в ущерб другой стороне  - поэтической - мысль иссушается, превращаясь в мысль депрессивную, а порой и опасную.

Вот именно об этом говорил Пруст, критикуя метод Сент-Бёва (Sainte-Beuve) – одного из самых известных литературных критиков своего времени, хотя ничего  не понимавшего  ни в Бодлере, ни  Бальзаке, ни  Флобере.

«Таким образом все что исходит от правой стороны является смесью добра и зла», - констатировал автор книги ЗОАР. «Для того чтобы добро было абсолютно чистым, без какой-либо примеси зла, необходимо, чтобы оно исходило от стороны, являющейся  основой мира[17]. » То есть от стороны поэзии, мистицизма.

Тем не менее речь не идет о том, чтобы отказываться от теории или отрицать необходимость этики, которая из неё и вытекает. Без интеллекта обойтись невозможно. Речь идет лишь о необходимости примирить обе стороны, не позволяя левой стороне удушать правую.

Именно по этой причине Пруст был «поэтом социального», ибо  - как говорил Эммануэль Левинас  - ему удавалось соединить «социологию» с  «поэзией».

«Не само внутреннее событие важно» для Пруста, -  как уточнял Левинас, а то, как  «я» воспринимает его, откликаясь  чувством взволнованности - будто бы это событие пришло к нему через другого человека[18]. »

Работа писателя

То, что Пруст именует «литературой» это то же самое, что автор книги ЗОАР именовал kether, то есть «божественной короной». Это означает, что ментальная сфера в этой точке, соединяющей обе стороны Древа Жизни,  наиболее приближена к Богу. Сама же верхушка Древа символизирует коронование.

«Сам интеллект и призван установить подчиненность самого интеллекта»,  - ведь если сам «интеллект не заслуживает высшей короны, то это означает, что она сама и должна её присваивать. Но если этот интеллект в иерархии ценностей находится на втором месте, то лишь он способен провозгласить, что инстинкт должен занимать первое место[19]. »

Безусловно, напечатать отрывок, касающийся книги ЗОАР было бы интересно, однако об этом не было и речи.

Что касается Фаллуа, то нет ничего удивительного в том, что он отбирал лишь отрывки, которые он считал литературными в произведении «Против Сен-Бёва», с лёгкостью отбрасывая те, что сам Пруст именовал «работой писателя»[20].

Что касается Кларака (Clarac), то отказ опубликовать отрывок о книге ЗОАР не был рациональным - ведь он сам предлагал отбирать лишь теоретические элементы  в произведении «Против Сен-Бёва».

Почему он запрещал себе упоминать о книге Zohar ? 

Из-за антиинтеллектуализма? 

Из-за антисемитизма ? 

Кто это знает?

Перевела с французского Элеонора Анощенко

23 июля 2024 года, Брюссель