Если ты другой... 2

                2

Нимфы   воды играли с дождиком, пытаясь загнать его в траву, но тот  убежал  от наяд, легко вздымая  над землей длинные ноги. Цвели ромашки и звенели синим цветом  колокольчики,  наливалась  алым соком земляника,  празднично  пели  птицы, а   стихиали  возносили благодарность миру, творя и радуясь тому, что творится.  Все было, как всегда.

Обманутая  в  своих  смутных   ожиданиях   Фиада,  возможно,  напрочь бы забыла о людях, но они  напоминали о себе ежедневно.  Люди разбили свой лагерь  у холма  лесной   опушки  и не собирались  покидать его  в ближайшее  время.

Древесные нимфы нервничали. Они собирались стайками, обсуждали последние  новости  и  взывали к старшим духам, прося защиты от незваных  гостей. Но те лишь качали головами.

- Будем считать, что нам повезло, - говорила   древняя  Креада. – Нам  достались  не обычные  бездельники, что называются туристами,  к нам  пришли  люди серьезные,  археологи. Они  заняты делом,  а трудолюбие – залог гармонии.  Эти люди нацелены на созидание и соприсутствие,  потому  они знают, что законы  леса  сродни законам бытия.

- Они жгут костры, - возмущалась  Бетула,  волнуясь   о своих березах.

- Они делают это подальше от деревьев  и  кормят огонь   мертвыми  сучьями, - парировала  Креада.

- Эти… археологи   все делают  без спроса, - вторила  березовой дриаде вишневая. – Они роют землю, не заботясь о корнях.

- Да,  их  больше интересуют  не древесные, а  собственные корни, - грустно  соглашалась Креада.  – Роясь в земле, они  пытаются восстановить связь со своими предками и получить какое-то знание от них.

- Знание?  Из земли? – округляла глаза Бетула. – Неужели у людей нет постоянного общего знания?

- У  людей, похоже, вовсе нет  знания, - вздыхала Креада. – Люди странно устроены:  они не стремятся  ни к  общемыслию, ни к общечувству.  Их знание – это не  принятие  законов мира, а  набор  фактов и разного рода сведений, которые они называют опытом. Они мыслят  головой,  а не  чувством,  потому их   «знания»  постоянно теряются, и каждому новому  поколению приходится добывать их заново.

 –  Получается,  у них   не существует сферы  общего разума, если каждый со своим знанием сам по себе? – ахнула  Фиада.  – Как  же  они обходятся без  хранилища  мысли? Это же страшно,  когда  в общем поле сознания полная пустота!

- Не полная, - неуверенно произнесла Креада. – Люди сохраняют информацию в памяти, у них есть бумажные архивы и… они создают какие-то базы данных…

Чем больше говорила  Креада,   тем  невразумительнее  звучали ее доводы.  Видимо, она и  сама  знала  далеко не все.
 
Как бы то ни было,   Фиаде  отчего-то  стало очень жалко людей.
Вместо   чувствознания   -  набор фактов,  вместо  общности – бесприютность одиночества, вместо  спокойствия и легкости – тяжесть страхов, обид,  трясинного эгоизма.

Как же  беспомощны  они,  как  неуклюжи!

Странно даже думать, что в одного из этих бедолаг  когда-то  влюбилась лесная  царевна Мавка.  Неужели в такого же?  Если спросить об этом старика Лесовика, он страшно рассердится – для  него  давности лет не существует, как не существует времени.   Мавка –  его непреходящая  боль. Как могла  она  выбрать  нечто противоположное собственной сущности, променять  состояние совершенной чистоты на   муть безумств  от  человеческих страстей?

Что касается   Фиады…   Нет!  Она никогда…  ни за что...



Очень скоро  ее  «никогда»   потеряло прочность, стало зыбким и  колеблющимся,  как листва под напором ветра.

Это случилось,  когда  Фиада  в  первый раз услышала  музыку.

Странная,  диковинная  была музыка!  Переливы ее  не  походили  ни на шум  ветра, ни  на рычание грома, ни на   всплески воркующего  ручья, и,  тем не менее,  все эти  проявления  музыка  в себе содержала – не  звучанием,  а  картинами  образов, самой  сутью явленных образов.

Как  завороженная,  потянулась  лесная нимфа  на  пленительные звуки, будто  мотылек на паутинке   чарующей  мелодии. Звезды, казалось, не одобрили ее появления:  перешептывались,  посверкивали холодновато из бездонной своей недосягаемости. Ночь текла вокруг густым, темным нектаром, сама,  как откровение,  –  Диада  была  стихиалью  дня,  и все во тьме казалось ей чуждо-новым,  пугающе-неизведанным.  Запретным.

 Обжигающее  предчувствие  костра  заставило ее остановиться, страх огня не позволил  вынырнуть  из  завесы  листвы  сомкнувшихся  перед опушкой деревьев. Но  музыка была слышна и отсюда.
 Чародей, что   ее  творил,  вдруг начал петь, усиливая  магию воздействия, и   Фиаду  пронзило  незнакомое,  ни на что не похожее чувство. Что  в  нем  было?  Щемящая боль  красоты, нечто  душевно-заповедное и жгучее... жар  контрастов,  впервые для нее  творящих  не сумятицу, а  совершенство.

Голос музыканта летел над лесом и над временем, проникновенно-прекрасный, чувственный,  он  манил и звал, обещал и печалился. Он  взывал  из  неведомых  глубин тоски,  что  грызет  сердцевину  души   и зовется   у людей одиночеством.               
Какое бы сердце не дрогнуло?

Маленькое сердце нимфы заколотилось, не в  состоянии  вместить такой размах, удержать   чувство,  опаляющее  так безжалостно и непреклонно.

Нимфы сотканы из радости. Им не нужна боль. Нужно бежать отсюда! Лететь сквозь ночную тьму… и пусть взревновавший  ночной   сквозняк  покусывает щеки,  а  ветки больно  хватают за пряди в  излюбленной игре с волосами… нужно  быстрей… быстрей…
Освободиться… выбросить из головы  звуки  человеческой песни… выбросить из головы…

Выбросить? Вопреки очевидности?

Кто  ж не знает,  что   нимфы живут не головой, а сердцем?


Продолжение  http://proza.ru/2024/07/25/912