Гл. 6. Теперь можно и повыть

Ольга вышла из дома и подала водителю такси чемодан. Свою машину она оставила во дворе. «Липа должна быть убедительна», – так часто говаривал старый друг, бывший военный, и женщина давно усвоила, что тезис действительно рабочий. Поэтому водитель и получил новую вводную, уже отъехав от дома на приличное расстояние. Ольга вынула из сумки телефон и сделала вид, что читает сообщение, покашляла привлекая внимание и обратилась к водителю:

– Ой, вы меня подбросьте, пожалуйста, на Введенскую. Муж подруги сказал, что нас сам отвезёт.

Таксист скрипнул зубами, но возмущаться не стал. Ну сорвался денежный вызов – бывает, это жизнь, но Ольга, рассчитываясь, сумму удвоила в знак извинения. Сама. Сунула деньги и ещё раз пробормотала: «Извините, пожалуйста.» Молча забрала чемодан и не спеша пошла к подъезду. И теперь поднималась по лестнице и удивлялась, что только вчера делала тоже самое, где-то подспудно предчувствуя что-то нехорошее.  Поднялась. Повернулась к двери и уткнулась в щель для писем лбом. Замерла, как перед очень трудным разговором, словно ища слова, извинения, оправдания тому, что случилось. Этажом выше щелкнул замок, и женщина отпрянула, достала ключ и быстро вошла, прислонившись уже к внутренней стороне двери. Изнутри та была мягкой и пахла Надькой. И Оля сползла по ней, как оседала не раз, когда-то, в руках подруги, села на пол и тихонько заскулила, выпуская, наконец, свою боль наружу. Когда первая волна пошла на убыль, сняла обувь, и держась за стену повела себя в комнату.  Надьки больше не было. Держать за руку; хватать за локоть и прижимать к своему боку; поднимать, вцепившись в подмышки, и вести словно слепую - было некому. Только одни плечи могли нести Олину ношу, как свою, и не сломаться.  Надины. И теперь её нет и это нужно принять окончательно. А потом выстоять в одиночку.

Оля прислонилась к дверному косяку и уставилась на розу в вазе, не понимая, что с ней не так.  Отмахнулась от назойливой мысли и сделала пару шагов, садясь на диван. Получилось не очень, на самый край и женщина снова сползла на пол. Легла, прижав колени к животу и обняв их руками, заговорила.

– Твой любимый мужчина за мою доброту сегодня ночью взял плату. Взыскал супружеский долг. Представляешь, Надь, я ему задолжала супружеский долг. – Она замолчала, словно давая собеседнику осмыслить сказанное, обреченно вздохнула и продолжила. –  Когда успела? Представляешь, привязал меня спящую к кровати. Я так устала, что ничего не слышала. Мне снилось ромашковое поле и летний жаркий день. А он привязал. Ленточками шелковыми. Белыми. Сука. И не спишешь на то, что это было по-пьяни. Что человек не соображал, что делал. Что поддался внезапному порыву. Не скажешь. Где он взял эти ленточки? В моем доме таких нет. Не было и нет.  Смешно. Я теперь звезда. Почему? Он имел меня в позе «звезда». Одно радует, не стал целовать. Одного раза хватило... Не говори, что я не виновата. Виновата. Я только сейчас поняла, что мудр наш народ. Сучка не схочет...  всё правильно. Нельзя быть доброй. Они принимают доброту за согласие. Надо всегда... как мне тогда мозгоправ говорил? «Олюшка, нельзя никогда верить в иллюзию дружбы с особями противоположного пола. Мужчина не умеет дружить с женщиной. Он или любит её, или хочет. Другого не бывает. А бывает ещё и считает её своей. У вас всегда должна быть черта, за которую только вы можете впустить. Нельзя, чтобы были нарушители ваших границ.» А я впустила, Надь. Я подпустила. Он же твой. Ты его. А я его в свой дом впустила, Надь. Он же отец Надюшки, как я могла не подпустить? Я его жалела. Я ему помогала. Я не закрыла свою дверь перед ним и его горем. И значит сама хотела. Значит я заигрывала. Прости... И сказать могу только тебе. Никому нельзя. Ты и я... как всегда.

Ольга перевернулась на спину и еще долго всхлипывала и что-то бормотала чуть слышно, глядя на люстру над головой, не замечая течение времени, и вдруг вздрогнула, понимая, как закоченела на полу. И вдруг осознала, что разбудил её звук, задёрнутых Надей штор и она даже помнит, как та говорит:

– Оль, ты бы встала и легла в кровать. Простынешь, милая. Давай. Сама. Поднимайся. И бельё постели себе. Разденься и спи. Тебе надо.
 
Ольга села, поняв, что в какой-то момент заснула, и теперь окончательно просыпалась, пыталась вспомнить были или нет задёрнуты шторы, когда она пришла. Не вспомнила. Встала и пошла в спальню. Открыла шкаф и достала бельё. Включила свет и сделала, как было сказано: постелила, разделась, легла. Засыпая вдруг вздрогнула всем телом и поспешно выключила свет. Не нужно, чтобы светились окна, мало ли кого этот свет привлечёт. Вдруг вскочила и побежала в прихожую, защёлкала замками, задвинула засов, подумала и вставила ключи в замки, повернув их вполоборота.  «Я брежу!» – одёрнула себя и вернулась в постель.  Вдруг накатил страх и брезгливость. Память начала снимать блоки, засаднили ободранные запястья, ступни. Затошнило...

Ольга резко подбросила себя на кровати, садясь, и так же резко встала. Не включая свет дошла до ванны, щелкнула выключателем и пустила воду. Опустила в него свое тело.

– Никто. Никогда. Не будет за меня решать. Я принадлежу только себе. Повыла и хватит.