Детские рисунки на асфальте

На днях, возвращаясь с прогулки на залив, я проходил мимо парка с детской игровой площадкой, примыкающего к начальной школе. В эту школу ходили мои дети, когда больше двадцати лет назад мы жили в этой части района Шипсхед Бей, в Нью Йорке. В том парке они играли, а я, сидя на скамейке, читал «Историю России» Соловьева.

Сейчас парк, тогда малолюдный и тихий, был весь заполнен беготней и шумом. По нему носились маленькие сорванцы, а их матери, в развевающихся черных балахонах до пола, с лицами, закрытыми по глаза, метались, унимая своих малышей, либо стояли кучками, обсуждая какие-то свои дела. Если в том парке и был еще кто-то, похожий на прежних его посетителей, то он сейчас не бросался мне в глаза.

Все течет, все изменяется.

И этот район здорово изменился. Его облюбовали мусульмане, из тех ортодоксов, у которых женщины носят никаб. Никаб - это такое одеяние, закрывающее лицо. Кто они: арабы ли, пакистанцы – я не знаю. Мусульмане жили среди нас и раньше. Женщины работали на тех же работах, что и другие иммигранты - за кассой, на фронт-деск, медсестрами. Они носили хиджаб, а то и просто платок на голове. Остальная часть одеяния  была отнюдь не мрачной, а порою очень даже цветастой. Черных одеяний, скрывающих полностью фигуру и лицо тогда не было видно.

А теперь здесь только так и ходят.

А ведь я помню, как в этом парке появилась первая такая семья. Тогда я с дочерьми, как обычно, пришел сюда, прихватив с собой ведерко с цветными мелками, чтобы рисовать на асфальте. Обычно, когда мои дети начинали рисовать, другие дети сбегались посмотреть, и тогда мои девочки делились с ними мелками. Сразу же возникало какое-то творческое сообщество. Впрочем ненадолго. Вскоре рисование прискучивало, и дети опять разбегались. Некоторые возвращали назад взятые мелки. Рисунки домов, моря с кораблем, деревьев, солнца, человечков оставались, и я ходил, рассматривая их.

Вот и теперь, лишь только дочки начали рисовать, как обычно, к ним подошли посмотреть несколько смуглых, глазастых, худых детишек обоего пола. Я жестом предложил им мелки. Они только посмотрели на меня и убежали.

Вскоре ко мне подошла девочка, уже постарше, лет десяти.

- What do you usually celebrate, sir, Christmas, or Hanukkah? ( Что вы обычно празднуете: Рождество или Хануку?)

- Christmas, - ответил я, ожидая продолжения разговора, но она сразу же убежала к матери, сидевшей неподалеку, и одетой в черное. Лицо ее было закрыто, лишь для глаз оставалась прорезь. Такого я тогда еще не встречал на наших улицах.

Мне оставалось только дивиться, зачем ребенку понадобилось это узнать. Никаких идей в голову не приходило.

Вскоре передо мной возникли прежние смуглые детишки. Они стояли, переводя свои вопросительные взгляды с меня на ведерко с мелками. Да пожалуйста, берите на здоровье – сделал я приглашающий жест.

Они похватали мелки, и убежали рисовать неподалеку, но в стороне от моих дочек. Соловьева можно читать вечно. Я так и не осилил его труд до конца. Его история состоит из бесконечных цитат документов, интересных самих по себе. Получается такое сложносочиненное блюдо или картина, вроде многофигурного полотна Веронезе, когда непонятно, что, собственно, послужило поводом для ее написания, но рассматривать ее хочется. Здесь я говорю только про себя.

Тем временем детям надоело рисовать, они побросали мелки и разбежались. Остался только один совсем маленький мальчик. Он занялся тем, что стал пытаться пропихнуть оставленные мелки сквозь частую решетку ливнеприемника.

Меня вдруг разобрало любопытство. Мать их сидит с закрытым лицом, стало быть они из сильно верующих. А всевышний Аллах по словам священного Корана воспретил изображение любых живых предметов. Что же тогда ее дети такое могли нарисовать? Что им дозволено? Какие пределы выставлены их детской фантазии?

Я встал, и как бы невзначай, прогуливаясь, прошелся вокруг, и дошел до их рисунков.

Не знаю, чего я ожидал увидеть, но то, что увидел, не ожидал никак. Никакой детской фантазии. Все рисунки однообразны: звезда Давида, нарисованная белым мелом и зачирканая цветным. И больше ничего. Таких, как бы уничтоженных звезд, было нарисовано несколько десятков.

Ничего себе! И это что, уже сидит у них в мозгах, таких маленьких?

Теперь понятно, почему девочка спросила меня про Рождество и Хануку. Наверно, у еврея, они бы мелки не взяли.

Похоже, они, хотя рисовать как все дети, побежали за разрешением к матери. Та послала старшую дочку узнать не еврей ли я, можно ли со мной вообще общаться. Потом она объяснила детям, что можно рисовать, а что нет, если они еще не знали. Дом с трубой и дерево перед ним, папу с мамой, словом все, что составляет жизнь малыша, нельзя – это харам. Символическую смерть всем евреям – пожалуйста. Наверно, только это и следует рисовать, с той педагогической точки зрения.

Америка – свободная страна, одна из немногих. Рисуй что хочешь, одевайся во что хочешь, зарабатывай как можешь – никому до тебя дела нет. На каждого сторонника какой-нибудь великой идеи всегда найдется достаточно оппонентов, каждого со своей контр-идеей. Так и живем. Хорошо всем. Даже тем, кто в никабах. Им уж точно здесь лучше, чем где либо еще.

Теперь те дети выросли. Девочке уже за тридцать. Если они тогда не переехали отсюда, то она, может, сейчас здесь, в никабе, с тремя-четырьмя детьми. Старшая ее дочка такая же, как она была тогда. Теперь их очередь рисовать на асфальте. Вот бы посмотреть, хотя я думаю, что в этой части не изменилось ничего. Чтобы это узнать наверняка, нужно чтобы они взяли в руки мелки. Но теперь приносить мелки в этот парк некому.