godisnоwhere

начало стиха

всех освободить
я смог
спичкой одной

конец стиха

— Парень, тебе бы слезть по-хорошему...
— Лол, сделай бочку!
— Божечки-мамочки...

Смеркалось. Егор Васильевич Карандашев, отрок шестнадцати лет, чем-то похожий на рыбу — такой же юркий, щуплый, тихий и плоский — наконец-то был в центре внимания. Персонаж номер раз этой нескладной, но поучительной истории вынашивал свой план третий месяц и, на его исходе, наконец решился.

В начале следовало собрать второе действующее лицо — Толпу — как на маленьком рок-концерте, и здесь тихий Егорка не нашёл способа лучше, чем сымитировать попытку самоубийства — причём банальным, скучным, хрестоматийным, begging for attention методом восседания на крыше жёлто-серой панельки, прямо на оградительных рейках, способных выдержать вес Егорки и не треснуть. Штрихи зарождающегося вкуса юного планировщика были заключены в болтание ногами и маленькую баночку энергетика, уже вторую по счёту.

Егорка чокнулся с солнцем, полуприкрытым тучкой, как занавесом, и, чуть раскачавшись на рейках, отправил баночку в пробный полёт. Расплескивая, как икринки, остатки тауринового пойла, она направилась прямиком в сердце Толпы. ‘Букет невесты’ был пойман кем-то невыразительным, по-шестнадцатиэтажному маленьким и неотличимым — эстафета, вторая часть плана, была передана.

— Давай ты теперь!
— Я не хочу смотреть...
— Мамочки-божечки, вызовите скорую... — сыпалась от мандража Толпа.

Егору Васильевичу Карандашеву, как практически каждому в подобных декорациях, казалось, что ему больше нечего терять. Опустим печальные, несколько стандартные фамильные подробности, по которым Егорка остался без семьи до отметки 18 — достаточно указать две детали: авария, наследство. В самый пик переходного возраста исполнилась, можно сказать, гнусная, абсурдная мечта всякого подростка, Егоркой непрошеная, и теперь, здесь и сейчас, он был предоставлен себе, Толпе и плану.

Третий акт требовал некоторого содействия Толпы — а именно вызова соответствующих случаю служб. Егор Васильевич дождался, скучающе болтая носками кроссовок, сине-красных мигалок, не без энтузиазма проводил взглядом одного из полицейских, по-видимому, направлявшемуся к нему на тет-а-тет. Приближалась наиболее сладкая часть...

— Парень, ты меня слышишь? — прозвучал несколько встревоженный голос за спиной.
— ...
— Как зовут тебя?
— Егор.

Егорка обернулся к пришельцу. Персонаж номер три данной истории был сложен некрепко, не как подобает полицейскому, был этаким пухлячком в форме, однако внушал своим испуганным, совсем не профессиональным видом надежду на гладкое исполнение третьего этапа. Егор Васильевич шутливо отдал ему честь двумя сложенными пальцами и повернулся обратно к Толпе. Людей становилось больше и больше, каждый уже с час дожидался логического, плохого или счастливого, финала этой истории.

— Что, девушка бросила?
— Да нет.
— Умер кто?
— Не без этого.

(Здесь следовало быть аккуратнее, пока в ход не пошли классические увещевания, которым нет-нет, а можно было и поддаться)

— Пожалуйста, вылезай оттуда. Поговорим...
— Вы знаете... Тут рейки как раз под ваш размер.
— В смысле?..

(Осторожно)

— В том смысле, что если вы не сядете со мной в течение десяти секунд, я пойду вслед за своим кроссовком.

Здесь Егорка снял кроссовок носком другой стопы и отправил Толпе новый артефакт.

Шантаж сработал: Третий несмелой, но резвой трусцой подбежал к краю крыши, просунул ноги под рейки, покраснев, как лосось. Толпа, подкреплённая его коллегами по форме, ахнула, с рупоров ошалело зазвучали призывы и приказы обоим слезть.

Пора было переходить к четвёртой, последней части. Егор Васильевич Карандашев был не совсем обычным русским школьником, в силу шрама на биографии, оставленного три месяца назад — весь этот срок Егорка, как ему казалось, вынашивал в себе Бога, некое первичное начало, люди стали казаться ему сгустками материи, как и он сам себе, и в этих сгустках, по задумке, в разной степени теплилась Божья искра. Тогда-то, в очередном приступе материализма и появился план: Егорка должен был стать той самой спичкой, что раздует эти искры в метафорический мировой пожар; он был обязан сделать что-нибудь этакое, некое художественное высказывание, которых мир ранее не видел, как-то заявить миру о своей испорченной жизни и боли, войти в историю, каким бы кратким либо долгим после этого перформанса ни оказался эпилог жизни. Воплотить это следовало с первой попытки, без репетиций и фальшстартов и, по юности своей, Егорка нервничал, уже смирившись, что, каков бы ни был исход, ни Бог, ни Толпа не оценят задумку. Паренёк не был лишён драматизма, приличного случаю, и желал передать свой восторг и трепет каждому участнику действа. Оставалось только понять, как...

— Ты думаешь, я поведусь на это? — Прервал размышления Третий.
— А?
— Я понимаю, что у тебя горе, но ты не похож на типичного прыгуна с крыш.

Третий, очутившись рядышком с Егоркой, как-то преобразился — перестал сутулиться, вероятно, почуяв больше власти над ситуацией — в случае чего, можно было резво скрутить паренька и не позволить ему сорваться.

— Мне доказать, что это не так?
— Ты ведь не за этим здесь, так?

(Кажется, начался сеанс гештальт-терапии)

— Ну, допустим.
— Зачем тогда?

Толпа притихла — вместе с рупорами — она стала безмолвным свидетелем разговора, который передавался куда следует по нагрудной рации Третьего.

— Ты думаешь, ты единственный, кто в этом мире страдает?
— Продолжайте в том же духе, и я наверняка спрыгну.
— Да брось заливать. Я тебя насквозь вижу.

(Провокация удалась)

— Да что вы.
— Да. Ты просто подросток, который решил, что он великий манипулятор или кто-то в этом роде. Ты жаждешь внимания, но боишься себе в этом признаться.

(А в этот раз провалилась)

— Что бы у тебя там ни случилось, мне не интересно знать, но в моих интересах, чтобы мы ушли отсюда вдвоём, понимаешь?
— Да... Мне понятна ваша мотивация. Но, кажется, вам не совсем ясна моя...

Егор Васильевич принялся посвящать в план сотрудника полиции и, по мере посвящения, налёт бравого бывалого полицейского слетал и слетал, пока не остался скелет зашуганной, на всё согласной личности, уже тянувшейся за рацией для команды...

Далее Толпа целиком перетекла на крышу — по её периметру, на краю, расселись все, кому хватило места. Мужчины и женщины, сотрудники скорой и полиции, все вперемешку они напоминали единый организм, были одним действующим лицом.

— Ты прыгать-то будешь?
— Зачем мы здесь?
— Божечки-мамочки, это плохо кончится...

Егорка усмехнулся и скинул второй кроссовок с ноги — затем развернулся к толпе, в которой уже растворился Третий, и произнёс:

— Господа. Сегодня, на этой крыше, мы попробуем достучаться до Бога.

— Да прыгай уже...
— Ща, погоди, может, интересное что-то...
— Мамочки-божечки...

— Послушайте. Я знаю, что у вас есть работы, мечты и... семьи, но дело, которое скоро произойдёт — дело первой важности. Я не лучший оратор, но, по-видимому, достаточный, раз смог собрать вас всех здесь. Позвольте, расскажу вам о плане...

Толпа утихла, вслушиваясь в слова Егора Васильевича Карандашева о воссоздании Вавилона прям здесь, на крыше панельки, о неслыханном перформансе, о рае, о возможности сотворить нечто ценное и красивое, которая им вряд ли ещё представится за остаток их жизней. Егорка, словно заправский конферансье, заряжал и внушал, распространял, как икру, своё мортидо всем этим невинным людям — для того лишь, чтобы воплотить свой таинственный план. Толпа слушала, как завороженная, части её то охали, то всплакивали, и никто не подвергал сомнению звучавший абсурд. В конце концов, единомышленно каждый был готов сделать всё, что ни скажет Егор Васильевич.

Егорка не упустил возможность произнести пафосное:

— Нам предстоит падение в кроличью нору, по ту сторону которой — Бог. Вы готовы?

Единодушный одобрительный рёв.

— Что ж, тогда повторяйте за мной.

Мгновенно притихли...

— Делай, что можешь, и да воцарится Ничто.
— Делай, что можешь, и да воцарится Ничто! — Вторил нестройный хор голосов.

Егорка взглянул вниз. Двойник Толпы разросся по всей улице вокруг здания, с два десятка полицейских автомобилей заменяли своими огнями заходящее солнце. Невиданное скопление людей со всего города пришло подивиться на спонтанное сектантское образование на крыше жёлто-серой панельки, репортёры, кажется, щебетали о чём-то там, внизу. Все были бессильны что-либо предпринять.

Егорка обрёл Бога внутри себя. Дело оставалось за малым.

— А теперь... — Егорка подал рукою знак.

...один за другим, составляющие Толпу бросились вниз, прочь с крыши, камешками и глыбами, навстречу крикам ужаса застывшего аналога Толпы, навстречу чреву асфальта и зелёной сентябрьской траве. Кто-то делал бочку, кто-то солдатика, кто-то махал руками, как птичка. Это была бессмысленная и массовая трагедия, масштабная и отвратительная, но Егорке, оставшемуся сидеть на деревянных рейках, сложившийся хаос казался прямым отражением того, что происходило в его душе последние три месяца. Паника, судороги Толпы, перформанс.

Оставался последний штришок. Потянувшись и взглянув напоследок вниз, на обильно усеянное телами, мёртвыми и живыми, плато у подножья панельки, Егорка юрко соскользнул вниз...

...

— Парень... Ты не уснул?

Егорка разлепил глаза и увидел перед собой Третьего, в тесной полицейской комнатушке.

— В общем, я соболезную твоей трагедии... Насчёт наследства загляни завтра в девять по этому адресу, хорошо? Держись.

Тупо, как рыба, уставившись на Третьего, Егорка силился привести реальность в соответствие с виденным только что, судя по всему, сном или минутной мыслью, в которые порой проваливаешься и полностью от реальности отключаешься. По пути из отделения полиции, Егорка глядел на текущую по улицам Толпу — радостных, хмурых, натянуто-нейтральных людей, которые смешивались и диффундировали, как частицы разной плотности в газе. Здесь Егор Васильевич Карандашев расплакался, обратившись к Господу:

— Позволь мне сделать это! Дай мне сил на этот последний шаг! Всё равно мы для тебя — лишь игрушки! В конце концов, это ведь твоя работа, не так ли? Забирать жизни, разрушать их, созидая новые, так почему я не могу быть, как ты? Зачем ты поставил меня в такое положение? ОТВЕТЬ ЖЕ!

Господь не ответил.