Журавли

    В 1999-м полетел в Ереван на неделю, но завяз там на два года. Вернулся в Москву осенью 2001-го. Жил в районе Пресни, пока машиной не разжился, ездил на метро. В тот вечер вышел на станции «Ул. 1905 года» и спустился в переход, в котором играл «подземный джаз-бэнд»: аккордеон, контрабас, малый барабан с чарльстоном, саксофон и две трубы, сами же музыканты – сплошь старички. Подошёл поближе, стал перед ними, припав к стене спиной, закурил и стал ждать, когда снова заиграют: настроение было паршивое, подумал, отвлекусь от проблем ненадолго. Один из трубачей, сухопарый и седой, явно был их коноводом: он что-то повыговаривал строго коллегам, обернулся, и случилось так, что взгляды наши скрестились. Глядя твёрдо в мои полуприщуренные глаза, поднёс к губам изогнутую вверх, как у Диззи Гиллеспи, трубу и выдул запев новой песни…
    Слёзы не потекли, они брызнули. Сорвался с места, забился в ближайшую нишу лицом к стене, стал сам себя увещевать: «Успокойся, дурак! Что разнюнился, как курва дешёвая? Возьми себя в руки, не позорься»! Но труба продолжала надрываться: «Сердце бьётся сильней, вижу птиц караваны»… «Осенние журавли», песня белоэмигрантов…
    Труба замолкла. Вытер глаза, выполз из своей норы, подошёл к ним, положил купюру в коробку, для этих целей служащую, развернулся, чтоб уйти, но старый трубач бережно, ненавязчиво взял меня за рукав, принудив остановиться. Я посмотрел удивлённо, а он достал из лежащей на полу потрепанной кошёлки маленькую жестяную баночку из-под детских консервов и початую бутылку недорогой водки. Пальцы его подрагивали: явный признак многолетней дружбы с алкоголем. Плеснул в баночку немного и молча протянул мне. Это было очень вовремя: нервы были на пределе. Поблагодарил его кивком, выпил, вернул «рюмку», он снова налил, выпил сам, и протянул руку:
   - Валя. Валентин.
Я пожал её и тоже представился.
  - Что ж тебя так повело-то? – спросил Валя участливо, без насмешки.
- Отца вспомнил. Его песня.
- Понятно, - протянул он, вздохнул и добавил безошибочно, - Царствие ему Небесное…
  Было мне тогда года два, может, три, сейчас уже не вспомню. Приболел, температурил, и Отец, баюкая меня на руках, тихонечко напевал её, песню эту, как колыбельную своему первенцу, сыночку. И я запомнил её, первую песню, которую в жизни услышал!
      Все люди чем-то похожи на птиц. Одни люди – соловьи, другие – орлы, есть люди – соколы, есть люди – сороки. Есть – павлины и есть – петухи, будь они неладны…
А Отец мой был журавлём… 
    Было мне лет 12-13. Выходной. Отец дома. Спросил его:
 - Пап, можно пойду в футбол поиграть?
 - Иди,- пожал он плечами, - но я на твоём месте остался бы.
 - Почему? – удивился я.
 - Скоро фильм будет хороший. Чем мяч пинать, посмотри лучше,- посоветовал он.
 - Какой? Про разведчиков? – обрадовался я.
  - Нет,- усмехнулся он, - «Летят журавли» называется. Посмотри, не пожалеешь. 
     Я остался дома и посмотрел.
    Лихие 90-е. Кафе «Смоленское» на Васильевской, между «Домом кино» и Тишинкой. Часто там столовался. Сижу, питаюсь, и вижу, как заходит Женщина. Высокая, статная, грациозная и породистая безгранично! Царственной походкой прошла ползала и села скромно за столик у окна. Лицо показалось знакомым. Подозвал Маринку, официантку, спрашиваю: «Кто такая»? В ответ недоуменно-возмущённо:
   - Так Татьяна Евгеньевна же! Не узнал, что ли?
   - Я обязан знать всех Татьян Евгеньевен?- спросил с улыбкой.
    - Ты, что, «Анну Каренину» или «Летят журавли» не смотрел? Это ж она, Татьяна Самойлова!
    Сделав страшные глаза, прошипел:
    - Задержи её, я скоро вернусь! Упустишь – не прощу!
   Стремглав выскочил из кабака, прыгнул за руль и помчался к Белорусскому, в цветочные ряды. Там меня знали, помогли отобрать тридцать три самые фантастические белые розы, примчался с ними обратно, зашёл в фойе, и только там осознал, что робею жутко. Но превозмог себя, подошёл к её столику, поздоровался и протянул букет со словами:
 - Это от моего Отца. Он, равно как и я, давний и преданный Ваш почитатель.
   Она улыбнулась, поднесла букет к лицу, с шумом вдохнула аромат и ответила загадочно:
- Это не мне. Это – Веронике…
   Мы крепко подружились. Именно она научила меня не смущаться и есть хинкали руками.
  Отец очень обрадовался, когда я рассказал ему о нашем знакомстве, и поблагодарил меня.
  1974-й год, 16-е апреля, утро. Сидим с Отцом на кухне, он пьёт свой крепкий горький кофе, я что-то жую. Из репродуктора, стоящего на холодильнике, Марк Бернес начал вещать: «Мне кажется, порою, что солдаты, с кровавых не пришедшие полей»…
 - Ох, не к добру это, - вздохнул Отец.
- Почему? – не понял я.
- Прекрасная песня, очень её люблю, - ответил он, - но она мне всегда неудачу приносит.
- Ерунда, - усмехнулся я, - всё будет хорошо!
- Конечно,- улыбнулся он в ответ.
   Спустились вниз на лифте, вышли из подъезда и разошлись: я - в школу, отец – на работу. Я вернулся домой к обеду, а он – через много лет. Оказалось, что несколько месяцев уже был под следствием, но от нас это скрывал. А в тот день его арестовали…
   Слух  у отца был абсолютный, не зная нотной грамоты, он виртуозно исполнял классику на клавишных и подпевал себе необыкновенно красивым тенором. Из русских песен очень любил «Бродягу», из армянских народных чаще всего напевал две: «Ланджер марджан» и «Ерам крункнер»… «Крункнер»… Опять журавли…
    Отец ненавидел будильники, считал их порождением дьявола. Ещё в 60-ых годах умудрился каким-то непостижимым образом подсоединить бобиновую магнитолу к настенным часам, и мы с сестрой просыпались в школу не от набатного звона родных «SEVANI», а от чарующего голоса Сальваторе Адамо, поющего о том, как падает снег…
    Будучи неплохим боксёром, мог одним ударом «усыпить» любого зарвавшегося хама, но конфликтные ситуации всегда старался разрешать мирно. Умел разговаривать с людьми, входить в их положение, и мог найти общий язык с кем угодно. Был очень добр по натуре. Когда ему бывало очень больно, он не плакал или стонал, он пел!
    Был у него жуткий варикоз на ногах, пришлось оперироваться. Процедура эта, хоть и проводилась под местным наркозом, была неимоверно болезненной. «Резал» Отца мой друг Грачик, наложил ему в итоге целых 99 швов. Вышел из операционной, подошёл ко мне, сдёрнул с лица маску марлевую, некурящий, но попросил сигарету, затянулся глубоко и выдал:
    - Он – партизан, твой Отец! Всю операцию молчал! За соседним столом сам профессор Ананикян оперировал, каждые пять минут меня спрашивал: «Он жив»? - «Жив, жив, Павел Петрович»! - «А почему не орёт»? - «Не знаю»! - «Посмотри ещё раз, точно жив? Во время этой операции никто не молчит»! И, знаешь, какой фортель он выкинул в конце? - восхищённо спросил Грач.
 - Какой?
 - Он начал петь!!!
    Я понял, как больно ему тогда было …
   Я – городской житель, а журавли – мудрые птицы, они любят небо, волю и красоту, над большими городами не пролетают, во всяком случае, лично я такого никогда не видел. Но  уверен: если мне когда-нибудь посчастливится увидеть в небе журавлиный клин, я безошибочно угадаю в одной из этих благородных, гордых и красивых птиц своего Отца. Я не верю, что он умер! Я точно знаю, что он жив, что парит сейчас над землёй в журавлиной стае, смотрит на детей своих сверху, прощает нам все грехи и ошибки, которыми ненароком его огорчили, и посылает свои благословения…