Произведение Боэция – вдохновение для богослова, который стремится к точности определений, для философа, уже исходившего коридоры этики, для общественного деятеля, которому нужны универсальные обоснования самых справедливых его решений. Но также оно вдохновение и для каждого из нас, потому что мы и в нашей обычной жизни сталкиваемся с универсальными правилами, как вести себя с друзьями и врагами, старшими и младшими, как встречать опасности, угрозы и внезапные дары.
А. Марков
Аниций Манлий Северин, прозванный «Боэцием» – по-гречески – «Помощником» – один из образованнейших и ученейших людей своего времени, знаменитый римский ученый, логик и диалектик, теоретик музыки и поэт, в своих стихах подражающий античным пиитам от Гомера до Вергилия, заложивший основу средневекового образования и перенесший на средневековую почву «семь свободных искусств», разделив их на «тривиум» – грамматику, логику и диалектику, и «квадривиум» – арифметику, геометрию, астрономию и музыку, написавший учебники – «Наставления к арифметике» и «Наставление к музыке», переводивший на латинский язык сочинения Аристотеля; он – оригинальный мыслитель, конгениальный величайшим эллинским мудрецам – Сократу, Платону и Аристотелю, религиозный философ, размышлявший о счастье и предназначении человека, об изменчивости фортуны и напряженных и полных драматизма поисках Истины, о суетности мирских благ и о Боге как наивысшем Благе, о Провидении и свободе, активно использующий в своих сочинениях понятия «субстанция», «эссенция» и «персона», «рациональный» и «иррациональный», «натуральный» и «формальный», «темпоральный», «дефиниция», «акциденция» и «атрибут», прочно вошедшие в наш философский и научный словарь. Боэций – один из отцов средневековой схоластики, излагавший христианское богословие в категориях античной философии и писавший теологические трактаты о догмате Святой Троице и Богочеловечестве Иисуса Христа, «латинский Аристотель», чья слава пережила века и тысячелетие, и о котором великий итальянский поэт Данте Алигьери писал с изумление, а Петрарка почитал его как учителя мудрости и нравственности. Боэций – великолепный знаток и толкователь Платона и Аристотеля, стремившийся гармонически соединить их учения, а также – вобрать лучшее у стоиков и неоплатоников; он – наследник тысячелетней античной культуры и защитник римской государственности перед лицом варварского нашествия, остро ощущавший величие, хрупкость и высокую ценность культуры; он – общественный и государственный деятель, «последний политик античного мира» – римский гражданин и консул, выступавший в защиту сената и живший на рубеже исторических эпох – в драматичное и переломное время перехода от античности к Средневековью. Когда читаешь о жизни и мученической смерти Боэция, то ясно понимаешь, что он был одной из самых ярких и трагических фигур своего времени, а потомки, нарекшие его «последним римлянином», верно уловили нерасторжимую связь Боэция с его исторической эпохой – эпохой заката некогда великой римской цивилизации – он «посетил сей мир в его минуты роковые», как бы сказал наш несравненный поэт Тютчев, тем самым Боэций стал своего рода самим олицетворением и последним носителем классической античной культуры. Нельзя без сочувствия читать полные глубокой печали строки Боэция о катастрофическом падении культуры и нравов в его время: «Куда бы ни обратил я свой взор, всюду встречает он, то ленивую косность, то завистливое недоброжелательство; а потому лишь напрасному оскорблению подверг бы божественные трактаты тот, кто предложил бы их этим человекоподобным чудовищам скорее для надругательства, нежели для изучения». Как сильно, образно и проникновенно писала В.И. Уколова, «Боэций, как оставшийся в одиночестве оркестрант в «Прощальной симфонии» Гайдна, сыграв заключительный аккорд, должен был погасить свою свечу и покинуть сцену, некогда освещенную, наполненную прекрасной музыкой, чтобы оставить ее темной и немой, унося с собой затихающие отзвуки погибающей культуры. Но ведь Боэция называли и «отцом средневековья», тем самым причисляя его к творцам нарождавшегося мира, следовательно, и сам этот мир тоже был «его временем». Боэций не только «последний», но и «первый» протянувший руку европейскому грядущему. И это был не просто жест приветствия, в руке Боэция лежали сокровища – любовно отобранные и отшлифованные знания, которые он хотел передать, чтобы те, кто придет за ним, могли не только взглянуть на мир удивленными глазами ребенка, но и проникнуть в глубины мира, используя то, что уже было понято и осмыслено до них. Время Боэция не ограничивается годами его жизни, это целая эпоха, охватывающая последние века античности и первое столетие средневековья. Это – время гибели рабовладельческого и зарождения феодального общества. Это – время жесточайшей идейной и религиозной борьбы, попыток сохранения древнего культурного наследия и создания фундамента будущей средневековой идеологии, консолидации христианской доктрины, укрепления организационных основ Церкви… В эту переломную эпоху именно Боэций оказался подлинным «учителем Средневековья», во многом благодаря ему сложилась «традиционная картина непрерывности и связи интеллектуальной жизни значительной части средневековья с античностью». В осуществлении задачи переработки и приспособления античного духовного наследия к новым историческим условиям Боэций пошел по пути, естественно вытекавшему из самого развития позднеантичной культуры… Прежде всего Боэций занялся философским обоснованием системы образования и созданием для нее соответствующих учебников, обобщивших и интерпретировавших в доступной, но в то же время и не слишком упрощенной форме достижения греков и отчасти римлян в области арифметики, музыки, геометрии и астрономии». Напоминая об историко-культурном контексте эпохи, К. Морескини верно подметил, что живя во времена, когда латинский мир попал во власть варваров, все слабее становилась его связь с православным Востоком и встала угроза утраты античного наследия, Боэций, как выдающийся интеллектуал своего века, пытался реставрировать античную культуру, переводя на латинский язык фундаментальные философские и научные труды древнегреческих мыслителей, но дворцовые интриги, обвинения в государственной измене и мученическая кончина не дали его замыслу осуществиться в полной мере. Живя в драматичную эпоху – на переломе истории, Боэций не впадал в эсхатологическое настроение, но видел свою жизненную миссию в том, чтобы сберечь драгоценное наследие античной культуры и защитить ее от надвигающегося хаоса – он был своеобразным апостолом разумной веры, а его культура мышления скорее античная, чем библейская – о чем свидетельствует его итоговая книга «Утешение философией», но в отличие от Сократа, Платона и Аристотеля его мысль более взволнована и экспрессивна. В исследовательской литературе о жизни и творчестве Боэция было давно подмечено, что уже неоплатоники пытались опереться на философские труды Аристотеля по метафизике, этике и логике, чтобы глубже изъяснить учение Платона, но Боэций обращался к «Диалогам» Платона для вдохновенного изъяснения мыслей, идей и суждений Аристотеля. В трагические и переломные периоды истории, когда рушится прежнее мироустройство и в тяжелейших муках возникает новая эпоха – на руинах прежней – обостряется чувство зыбкости, хрупкости и конечности земного человеческого существования, что стимулирует экзистенциальные переживания и философскую рефлексию – с наибольшей остротой ставит перед каждым мыслящим человеком – тем более перед философом – вопросы о смысле и ценности жизни, о неизбежности смерти, о назначении человека, о превратностях судьбы и свободном выборе, о добре и зле, о времени и вечности, о смысле истории и путях обретения личного счастья, о нравственных идеалах и наивысшем Благе – Боге. Когда читаешь сочинения Боэция – прежде всего его теологические трактаты и предсмертный шедевр – «Утешение философией», то поражаешься не только его эрудиции и глубоким суждениям, стоическому пренебрежению к блеску суетной мирской славы и духовной жажде познать Божественную Истину, но и убеждаешься, что его миросозерцание теоцентрично – он глубоко религиозный мыслитель, напряженно рассуждающий о назначении человека, его жизни и смерти, о счастье и страданиях, о Промысле Божием и свободе каждого человека, о «превратностях фортуны», нашедшей себе место как в богословских средневековых трактатах, так и в куртуазных романах, в поэзии трубадуров и «Божественной Комедии» Данте, в то же время приходится констатировать, что миросозерцание Боэция не христоцентрично – он ни разу не упоминает о Христе Искупителе на страницах «Утешения философией», а его философия имеет синкретический характер и опирается не на Слово Божие и церковное Предание, а на отвлеченные умозрения Парменида, диалектику Платона, формальную логику Аристотеля и стоическую этику. По своему стилю и своей букве, по самому своему духу философия Боэция скорее ближе Платону и Аристотелю, отчасти стоикам и неоплатоникам, чем Библии и святоотеческой мудрости. Как известно, свое главное сочинение «Утешение философией», оказавшее столь сильное влияние на европейскую культуру, Боэций написал в ожидании казни – в своей «золотой книге» он не только излил скорбь своей души, но и задался глубочайшими вопросами философии – этическими и метафизическими – в том числе вопросом о счастье и проблемой теодицеи, но он разрешает эти «вековечные» и «проклятые» философские проблемы в духе Платона и Аристотеля, а не Библии – через диалектику, логику и умозрения – лишь отвлеченно и умозрительно, можно сказать, что он философствует «по преданиям человеческим, а не по Христу», и здесь наблюдается поразительный контраст с книгой Иова. Если многострадальный Иов взывает к Богу и ищет утешения в вере и молитве, в Богоявлении и Божественном Откровении, ибо никакие человеческие рассуждения и никакая логика не в силах утешить страдальца и разрешить проблему теодицеи, то на страницах «Утешения философией» мы не найдем пламенной молитвы, обращенной к живому Богу пророков и Откровения. В ученых кругах до сих пор ведутся жаркие споры о том, почему Боэций, в своих теологических трактатах называющий себя учеником Августина Блаженного и писавший о Святой Троице и соотношении двух природ во Христе Богочеловеке, цитирует античных философов и поэтов, вспоминает о Пармениде, Платоне и Аристотеле, стоиках и эпикурейцах, но не обращается к строкам Священного Писания, не цитирует ветхозаветных пророков и новозаветных апостолов, не пытается воззреть на жизнь свою в свете Евангелия, не высказывает нужды в причастии Святых Тайн Христовых и не обращается к библейским сюжетам, образам и притчам, не взывает в молитвах к Богу и не изливает Ему горечь своего сердца, довольствуясь утешением умозрительной философии с ее рациональными методами – логикой и диалектикой, не вспоминает об Иисусе Христе и совершенном Им искупительном подвиге, о Его жизни, смерти и Воскресении, о Его святой Церкви и ее догматах. Складывается впечатление, что Боэций философствует в полном отрыве от библейского Богомыслия и святоотеческого богословия – так, словно он не читал Слово Божие и не принял апостольской веры, отсюда – возникает вопрос о том, был ли Боэций христианином по своему миросозерцанию и своей вере или же он являлся тайным приверженцем языческой философии, а загадка предсмертных дней и раздумий «последнего римлянина» и «отца Средневековья» до сих пор притягивает и волнует умы и сердца всех истинных философов, вдумчиво штудирующих его «Утешение философией».
По своему миросозерцанию и основным темам своей философии Боэция был не только сыном своего времени, но и «опередил свое время» – он не только наследник и хранитель античной культуры, но и отец средневековой схоластики, равно как и гуманист – защитник свободы и достоинства человеческой личности, он – тонкий логик и диалектик, философствующий на манер Платона и Аристотеля и затрагивающий сложнейшие философские проблемы и кардинальные вопросы человеческого бытия – этические и метафизические, при этом его литературный стиль – это стиль рефлексирующего античного мудреца, живущего в драматичную историческую эпоху – его рассуждения взволнованны и экзистенциально-проникновенны, на страницах «Утешения философией» стройные логические и диалектические рассуждения сочетаются с образностью и исповедальными строками, но не возвышаются до святоотеческих высот христианского Богомыслия. Как бы мы не разрешали вопрос о миросозерцании Боэция и его религиозной вере, но его драматичная судьба и незаурядная личность, считавшаяся эталоном нравственности и высокого служения идеалам, равно как и его сочинения – прежде всего теологический трактат «О Троице» и «Утешение философией» – оказали сильнейшее влияние на европейских мыслителей и поэтов Средневековья, эпохи Возрождения и Нового времени. Средневековые схоласты – в числе которых были Эриугена и Фома Аквинский, которые высоко ценили не только трактаты Боэция, но его переводы на латинский язык логических произведений Аристотеля и труды по логике, по слову А. Маркова – «одни названия которых повергают в трепет» – «О категорическом силлогизме», «О делении», «О гипотетическом силлогизме», «О различиях в топике». Известно, что в девятом веке англо-саксонский король Альфред Великий перевел книгу «Утешение философией» на староанглийский язык и этот перевод стал одним из древнейших памятников англоязычной литературы. На рубеже Х-XI веков «Утешение философией» было переведено на немецкий язык Ноткером Косноязычным и сохраняло широкое хождение в германских землях вплоть до XV века. На провансальский язык «золотая книга» Боэция была переведена в форме переложения в XI веке, на итальянский язык «Утешение философией» перевел Брунетто Латини, а в XIV веке – Альберт Флорентийский, среди же английских переводчиков творений Боэция были Чосер и английская королева Елизавета I. Задаваясь вопросом – «почему же коронованные особы, ученые и поэты переводили и пересказывали Боэция?», В.И. Уколова отмечала, что «образованный человек в средневековой Западной Европе не мог не знать Боэция. Знать же его глубоко, иметь о нем тонкое суждение было своеобразным свидетельством высокой образованности, знаком особого культурного престижа. Но чтобы достичь этого, достаточно было изучить «Утешение» в оригинале, особенно в конце средневековья, когда знание латыни уже само по себе становилось признаком некоей культурной элитарности. Представляется, дело было в том, что переводчики «Утешения» считали необходимым довести его до широкого круга читателей, сделать его более близким для времени, в котором жили. Они стремились, чтобы приобщение читателей к «Утешению» было более интимным, человечным, чтобы это сочинение становилось не вызывающим любопытство раритетом, но действующим элементом культуры их времени». Идеи Боэция и мотивы его философии не исчезли бесследно с его смертью, но оказали влияние на Исидора Севильского – «первого энциклопедиста Средневековья» с его призывом познать самого себя и не мириться со злом даже под угрозой смерти, на каролингское возрождение и эрудитов Академии Карла Великого – Алкуина, Ремигия и Хинкмара Реймсского, на средневековых схоластов и мыслителей – Иоанна Скота Эриугену и Фому Аквинского, Петра Абеляра и Петра де Компостелла, на ученого-математика Герберта из Реймса, обращавшегося к математическим и логическим трудам Боэция. В итальянской поэзии и литературе наиболее сильное влияние «Утешения философией» оказало на Данте Алигьери и его творчество – на «Новую жизнь» и «Пир», написанные с использованием литературных приемов Боэция и содержащие реминисценции из его сочинений, а самого Боэция Данте поместил среди великих богословов Церкви, увековечив его славу в словах своей бессмертной и монументальной «Божественной Комедии»: «безгрешный дух, который лживость мира являет внявшему его словам». Несмотря на то, что Боэций являлся «отцом схоластики», в эпоху Возрождения он продолжал оставаться «властителем дум» – Петрарка и Боккаччо почитали Боэция, воспринимая его не столько как первого схоластика, сколько как хранителя античной культуры и «последнего римлянина», последователя Платона и Аристотеля, Цицерона, Сенеки и неоплатоников, а итальянский гуманист Полициано риторически вопрошал: «Кто же такой Боэций? Не тот ли, кто столь опытен в диалектике и столь тонок в математике? И не тот ли, кто столь же убедителен в философии, сколь и возвышен в теологии?». «Утешение философией» Боэция оказало влияние и на миросозерцание и драматургию Шекспира и на основной мотив шекспировской драматической и лирической поэзии – мотив непредсказуемости и превратности судьбы и величия свободного человеческого духа, возвышающегося над судьбой. Среди ученых и философов Нового времени идеи Боэция оказали влияние на астронома Иоганна Кеплера, на Спинозу и Гоббса, Локка и Гегеля, и хотя в наши дни немногие читают и изучают сочинения Боэция, но его напряженное искание Истины, глубокие раздумья о страданиях и счастье, равно как и призыв – победить все земные тяготы и устремиться к надзвездному – жить, чтобы мыслить, творить и любить, не отступая перед лицом испытаний и самой смерти – отзывается в сердцах всех истинных философов, возлюбивших Божественную Истину больше своей скоротечной земной жизни. По характеристике исследовательницы Л.Г. Тоноян, изучавшей логику и теологию Боэция, этот «последний римлянин и первый схоласт» «известен как переводчик на латынь «Органона» Аристотеля. Благодаря своим переводам он сделал логику наукой римлян, а через них она сделалась наукой всего западного мира, сформировав рационалистический стиль мышления христианского Запада… Живя в переходный период от античности к христианству, Боэций в своем мировоззрении пытался органично их соединить, а также сохранить и передать новой эпохе все самое ценное из разрушающейся античной культуры. Судя по его трудам, самой ценной для него была философия, наука, в особенности логика. Среди основных заслуг Боэция отмечают то, что он сделал логику наукой римлян, а через них она сделалась наукой всего западного мира, сформировав рационалистический стиль мышления Запада. Авторитет Боэция как логика был в Средние века чрезвычайно велик: его имя называли вторым после Аристотеля. Преувеличение его заслуг сменилось в Новое время их принижением – Боэция стали признавать лишь в качестве переводчика трудов Аристотеля. Задача современных историков логики, в том числе и задача данного исследования,- найти адекватное место Боэция в истории логики, теологии, а может быть, и науки вообще». Возвышающаяся на «перекрестке эпох» – античной и средневековой – яркая и загадочная фигура «последнего римлянина» Боэция и его книга «Утешение философией», которую называют первым «философско-психологическим романом», не перестанет привлекать к себе вниманием исследователей – ученых и философов, поэтов и писателей, культурологов и историков – до тех пор, пока люди буду философствовать и задаваться вековечными вопросами. По многогранности и масштабам своей личности и деятельности – как государственный деятель и вдохновенный оратор, поэт, философ и богослов, ученейший эрудит и хранитель античного наследия, стоящий у истоков средневековой цивилизации – Боэций навсегда войдет в историю мировой культуры и философской мысли как труженик и подвижник культуры, наследник Платона и Аристотеля и неутомимый искатель Истины, человек, «связующий времена» и олицетворяющий собой классическую культуру. Но при всей высокой оценке Боэция, следует отметить справедливость слов исследователя Г.Г. Майорова в статье «Жизнь и судьба Боэция» писавшего, что «слава Боэция сияет не столько своим собственным, сколько отраженным, заимствованным светом», «человечество должно быть вечно ему признательно не за творческие самобытные идеи, а, скорее, за великое трудолюбие и хороший вкус – за то, что своей неустанной деятельностью просветителя, переводчика и комментатора он сохранил для латинского Запада в самый трудный период его истории высокие образцы греческой и римской образованности, без которых существование умственной жизни в латинском мире раннего средневековья невозможно себе и представить».
Аниций Манлий Северин Боэций родился в Риме в 480 году – четыре года спусти после крушения Римской империи в 476 году. По своему происхождению Боэций принадлежал к древнейшему и почтенном роду Анициев и Манлиев – высшее римской знати, давших Риму выдающихся полководцев и государственных деятелей, при этом род Анициев славился своими богатствами и родством с императорами – «со времен Диоклетиана и вплоть до окончательного разрушения Западной империи блеск этого рода не уступал по мнению народа блеску императорского достоинства». Отцом Боэция был консулом и префектом претория при Одоакре, а его дед – сражался вместе с Аэцием – победителем гуннов на Каталаунских полях, а затем – пал от рук наемных убийц. В детском возрасте Боэций остался сиротой и был отдан на воспитание в семью знатного патриция – Аврелия Меммия Симмаха, занимавшего в Риме высокий пост и славящегося своей ученостью. Современники сравнивали его с легендарным Катоном – олицетворением высочайших гражданских добродетелей. С раннего возраста Боэций усвоил, что человек должен быть верен своим убеждениям и отстаивать духовную свободу, свою честь и достоинство даже высокой и страшной ценой своей жизни. Естественно, что воспитываясь в доме Симмаха, Боэций получил блестящее образование – возможно, он даже обучался в школах Афин и Александрии, но по более достоверным сведения он с ранней юности обучался в лучших школах Рима и уже в юношеском возрасте достиг славы разностороннего, ученого и талантливого человека – пламенного любителя мудрости. По всей видимости, главным источником знаний для Боэция служила обширная домашняя библиотека Симмаха, о которой он с такой щемящей сердце тоской вспоминает на страницах своего «Утешения философией», она содержала творения Платона и Аристотеля, Цицерона и Сенеки, Порфирия и Августина Блаженного, Плотина, Ямвлиха и Прокл, Евклида и Птолемея, Гомера и Софокла, Еврипида и Вергилия, Овидия, Стация и Ювенала. В круг регулярных занятий Боэция входили грамматика и риторика, арифметика и геометрия, астрономия и музыка, а когда он перешагнул рубеж своего двадцатилетия, то написал целый цикл трактатов по арифметике, музыке, геометрии и астрономии, из которых до нас дошло два сочинения – «Наставления к арифметике» и «Наставления к музыке», отмеченные точностью формулировок и глубокой эрудицией и вошедшие в канон «энциклопедического» образования. Размышляя о том, почему Боэций написал учебники «квадривиума», но не написал учебники по наукам «тривиума», А. Марков высказал догадку, что как логик и диалектик Боэций понимал логико-филологические науки как «способ общения с великими умами прошлого – с Платоном и Аристотелем, а не как содержание учебника». О семейной жизни Боэция исследовательница В.И. Уколова писала следующее: «В течение многих столетий бытовала легенда, будто в двадцатилетнем возрасте Боэций по романтической страсти женился на некой Элпис, уроженке Сицилии, поэтессе, украшенной всяческими добродетелями, и даже имел от нее двух сыновей. Достоверно же известно, что Боэций был женат на Рустициане, дочери своего приемного отца. Свидетельства глубокого уважения и любви Боэция к ней, правда скорее из признательности, чем пламенной, обнаруживаются в его предсмертном сочинении «Об утешении философией». Как показали события, последовавшие за трагической гибелью Боэция и Симмаха, Рустициана проявила себя как женщина сильного характера, большого мужества, недюжинного ума и благородства. У них было двое сыновей, названных в честь отца и деда Боэцием и Симмахом». Как замечает Г.Г. Майоров: «О первом периоде его жизни мы знаем очень немногое, да и то в основном только предположительно. Источниками сведений служат нам здесь отдельные автобиографические указания, содержащиеся в трудах Боэция, особенно в таком, как «Утешение Философией»; сообщения его современников и соотечественников Кассиодора и Эннодия; свидетельства некоторых других авторов, живших примерно в то же время или чуть позднее». Римский сенатор и консуляр Флавий Маги Аврелий Кассиодор – современник Боэция, историк и систематизатор грамматики, основатель монастыря «Вивариум» – крупного центра культурной, научной и просветительской деятельности, автор исторических хроник и трудов по грамматике, философии и богословию, долгие годы бывший начальником королевской канцелярии и ведший от имени Теодориха государственную переписку, обращался к юному Боэцию с хвалебной речью: «Нам известно, что искусства, которыми обычно занимаются несведущие, ты испил в самом источнике наук. Ведь ты вошел в школы афинян, находясь далеко от них, и таким образом к хорам плащеносцев ты присоединил тогу, чтобы учение греков сделать наукой римской... Ты передал потомкам Ромула все лучшее, что даровали миру наследники Кекропса. Благодаря твоим переводам музыкант Пифагор и астроном Птолемей читаются на языке италийцев; арифметик Никомах и геометр Евклид воспринимаются на авзонийском наречии; теолог Платон и логик Аристотель рассуждают между собой на языке Квирина. Да и механика Архимеда ты вернул сицилийцам в латинском обличии... Всех их ты сделал ясными посредством подходящих слов, понятыми – посредством точной речи, так что, если бы они могли сравнить свои творения с твоим, то, возможно, предпочли бы твое». Как эрудит и интеллектуал Боэций очень рано приступил к литературной, научной и философской деятельности – вскоре он приобрел не только славу ученого, переводчика и поэта, вступившего в литературу со сборником буколических стихотворений, как некогда великий Вергилий, но и признание как философ и богослов. В одной из сохранившихся исторических хроник сказано, что он «написал книгу о Святой Троице, а также несколько глав по догматике и книгу против Нестория». Высокую, хоть и несколько преувеличенную оценку трудов и дарований Боэция мы находим к Магна Феликса Эннодия – ритора и поэта, епископа и автора церемониального «Панегирика королю Теодориху», поэм, гимнов и эпиграмм – в одном из своих писем к Боэцию он прославляет его как мастера риторики, сравнивая с Демосфеном и Цицероном, хвалит за виртуозное владение латынью и с изумлением восклицает: «Ты для меня самый выдающийся из людей... В твоих руках огонь древней мудрости засиял с удвоенным жаром. Ведь то, чего великие предки достигали лишь к концу жизни, у тебя изобилует уже в самом ее начале». Нужно отметить, что хоть павийский епископ Эннодий, стяжавший себе славу как панегирист Теодориха, всегда с похвалой относился к Боэцию и находился с ним в отдаленном родстве, сам Боэций не любил Эннодия за его явно преувеличенное самомнение о себе как о поэте, равно как и за льстивость его речей. Боэций отличался добрым нравом и более всего ценил в людях искренность и верность высоким нравственным убеждениям, а современники почитали его не только как выдающегося государственного деятеля и философа, но как человека долга и чести. Нет ничего удивительного в том, что при жизни Боэция воспринимали как образцового гражданина и универсального ученого, «достигшего всеобщего признания и вершин всех наук», а после смерти его слава еще более возросла. Церковный историк Прокопий Кесарийский, живший в VI веке, утверждал, что Боэций «превзошел всех других римлян и чужестранцев своими деяниями в философии и справедливостью».
При всей своей учености и колоссальной эрудиции Боэций никогда не был кабинетным ученым, тяготясь общественной суеты, он занимался философией, чтобы осуществить ее идеи на практике – в государственной жизни. В государственной службе Боэций пошел по стопам своего отца и рано стал сенатором, а в 510 году – достиг звания консула, в своих комментариях на «Категории» сетуя на то, что общественные дела не оставляют времени на научные занятия, но с усердием исполняя свой служебный долг. По всей вероятности, несколько лет Боэций был комитом священных щедрот – распорядителем финансов Остготского королевства, занимался вопросами содержания войска и распределения продовольствия, а король Теодорих обращался к нему в делах просвещения и культуры. Двенадцать лет жизни Боэция – с 510 года по 522 год – были не только временем активной общественной и политической деятельности, но и сосредоточенных и плодотворных научных, философских и литературных занятий. По тонкому замечанию А. Маркова, «Манлий Боэций был первым, кто ходил на заседания сената не только с готовыми речами или восковыми табличками для деловых записей, но и с глубокомысленными свитками в руках и мог в разгар бурных дебатов читать книги поэтические и философские. Прекрасная память позволила ему запоминать самые сложные философские концепции, уносясь мечтой к разным философским школам и примиряя их в уме под гулкий шум политических споров». Как справедливо подметила В.И. Уколова: «С юности и до последних дней свой досуг Боэций всецело посвящал научным и философским изысканиям, плодом которых стал ряд обширных сочинений, относящихся к различным областям знания, в том числе комментарии к «Введению» Порфирия (один – к этому произведению в переводе Мария Викторина, другой – к собственному переводу), уже упоминавшиеся выше трактаты по арифметике, музыке, геометрии, астрономии, комментарии к «Категориям» Аристотеля, комментированные переводы его же Первой и Второй Аналитик, трактаты о категорических силлогизмах и о силлогизмах гипотетических, комментарии к «Топике» Цицерона и теологические трактаты. Постоянный творческий импульс интеллектуальным занятиям философа придавала неизменная поддержка близких ему людей, в которых он находил благосклонных слушателей и справедливых ценителей. Вокруг него сложился дружеский кружок, спаянный общностью культурных и политических интересов. Высшим авторитетом в этом кружке почитался Симмах, широко известный как человек, до конца преданный идеалам римской свободы… К этому кружку, вероятно, примыкал и сенатор Маворций, изучивший и комментировавший тексты латинских поэтов. Особый интерес он проявлял к Горацию, наиболее языческому из них, а также к Пруденцию, наиболее христианскому, противопоставившему великой военной и государственной мощи Рима вселенскую религиозную миссию вечного города. В политическом и культурном отношении члены кружка в определенной мере ориентировались на Восточную Римскую империю, где в несколько иных формах шел аналогичный процесс переработки античного наследия, приспособления его к требованиям христианизирующегося мира». Когда в 512 году в Риме вспыхнули христологические и теопасхитские споры, то Боэций углубился в занятия богословием и в период между 519-522 годами написал свои «теологические трактаты». Многие годы фортуна благоволила Боэцию и осыпала его щедрыми дарами – в 522 году Боэций занял высший пост, став магистром оффиций и произнеся свою хвалебную речь в честь короля Теодориха, а два сына Боэция были одновременно избраны консулами. После завершения торжественной церемонии шествуя с сыновьями-консулами по улицам города, окруженный патрициями и приветствуемый народом, «вознаграждая ожидания толпы с триумфальной щедростью», Боэций признался, что «достиг вершины счастья», но римскому философу вскоре пришлось убедиться насколько переменчива фортуна и как зыбко земное счастье, как ненадежны бывают единомышленники и как безжалостны и коварны враги – явные и тайные. Славная жизнь и трагическая судьба Боэция была неразрывно связана с историческими событиями его эпохи – в 493 году произошло завоевание Рима и Италии остготами, которое завершилось образованием готского государства. Если мы обратимся к личности вождя готов Теодориху, то увидим, что он покровительствовал римской культуре и занятиям наукой, искусством и инженерным делом – его двор в Равенне был блистателен, а он сам не только проявлял религиозную терпимость и приближал к своему двору самых выдающихся римлян, ставя их на высокие государственные должности, но и был тонким дипломатом – смог установить добрососедские отношения с различными германскими королевствами – с бургундцами, вестготами, франками и вандалами, а также добился признания своего суверенитета со стороны Византии. Как поясняет Г.Г. Майоров, в правлении короля Теодориха наметился «подъем экономики, оживилась торговля и гражданская жизнь, обновились города, начали возрождаться науки и искусства», но в то же время нарастали противоречия между готами как народом-завоевателем, находящимся на более низком культурном уровне, и более цивилизованными римлянами, кроме того – готы исповедовали арианство – еретическое учение, отрицающее Божественное достоинство Иисуса Христа, а римляне исповедовали христианство – веровали в Святую Троицу и Богочеловечество Иисуса Христа. По суждению Г.Г. Майрова, всю жизнь Боэция можно разделить на два этапа – первый этап – «восходящий», ознаменовавшийся невиданным успехом во всех областях жизни – «в науке, искусстве, философии, политике, в сфере материального благополучия, в жизни личной и семейной», а второй этап – «кризисный», с наступлением которого «Боэций оказался в самом центре готско-римского конфликта, и это кончилось для него скорой и трагической гибелью». После невероятного взлета политической карьеры в 522 году – назначения на высочайший пост «магистра всех служб», Боэций с усердием исполнял все свои государственные обязанности, руководствуясь намерением помочь всем благонамеренным гражданам и защищать их честь, достоинство, доброе имя и имущество от нечестивых и злонамеренных людей – он препятствует беззакониям влиятельных придворных готов – Конигаста и Тригвиллы, поддерживает разоряющихся, нищих и обездоленных, спасает от голодной смерти Кампанскую провинцию и выручает из беды сенатора Павлина. Как искренний и борющийся за правду и справедливость философ и государственный деятель, Боэций был далек от политических интриг – он не обладал ни гибкостью ума обходительного и расчетливого Кассиодора, ни льстивой вежливостью Эннодия, а его верность идеалам римской государственности и культуры, равно как и прямодушие, неподкупность и честность – настроили против него многих из круга власть имущих. Как известно, Боэций стал жертвой придворных интриг – в 523 году его обвинили в государственной измене – в причастности к заговору против Теодориха и в попытке восстановить полноту полномочий сената. Все началось с доноса на сенатора Альбина, входившего в круг общения Боэция, его обвинили в тайной переписке с византийским императором Юстином, а когда Боэций выступил в сенате с речью в защиту Альбина и весь сенат единодушно поддержал его, то это еще больше укрепило подозрения Теодориха. По проникновенному слову В.И. Уколовой, полному сочувствия к трагической судьбе Боэция и восхищения перед его незаурядной личностью, «к концу царствования Теодориха все противоречия – экономические, социальные, политические, религиозные, культурные, этнические – обнажились и обострились. Над Остготским королевством все больше нависала и внешняя опасность со стороны Византии. И Теодорих становился все более подозрительным, легко поддающимся гневу. Он вольно или невольно стал искать «виновных» в неудаче его политики. И трудно было найти для его гнева фигуру, более подходящую, чем Боэций… С Теодориха слетела маска просвещенного монарха, ибо речь шла уже не о позе, а о том, чтобы удержать в слабеющих руках власть. Король перестал думать о том, как он будет выглядеть в глазах общественного мнения, о чем так настойчиво пекся в течение трех десятилетий. Он не побоялся осуждения современников и потомков. Вождь варваров взял в нем верх над покровительствовавшим просвещению монархом... Теодорих – воплощал воинскую доблесть, спаянную с доблестью государя и сюзерена как организующего хаос общественной жизни начала. Боэций – это идеал сугубо нравственный, вырастающий из чисто человеческих ценностей и потому общезначимый, и Теодорих – воин и правитель, носитель государственности в противовес анархии... Идеал, воплощенный в Теодорихе, потускнел с закатом средневековья, идеал, запечатленный в Боэции, не утратил своей ценности и до наших дней». Все знали, что для Боэция величие и слава Рима – священны, а потому он был обвинен в том, что хочет укрепления власти сената и возвращения «римской свободы», его порицали за занятие философией и «оскорбление святынь» – вероятно за отказ исповедовать арианскую ересь. По велению Теодориха Боэций был арестован и заточен в тюрьму – в Кальвенциано под Павией, где он находился до самой своей казни. Состоялся суд и из страха перед гневом короля Теодориха сенат предал своего защитника – Боэцию был вынесен смертный приговор, равно как и его наставнику и воспитателю Симмаху, чья жизнь и мученическая смерть описаны в «Диалогах» Григория Великого. В ожидании казни Боэций не пал духом и не сломился под тяжкими ударами судьбы, но до конца остался философом и поэтом – заключенный в темнице и дожидаясь своего смертного часа он не стал просить о помиловании земного властителя, но обратился к философии как целительнице скорбящей души, и написал свое самое лучшее и самое проникновенное произведение – книгу «Утешение философией», спустя много лет возвышенно названую историком Эдуардом Гиббоном за обилие сверкающих мудростью мыслей «золотой книгой», которую можно поставить в один ряд с «Диалогами» Платона, «Этикой» и «Метафизикой» Аристотеля и рассуждениями «Наедине с собой» Марка Аврелия. После нескольких месяцев заключения Боэций был казнен в конце 524 года, войдя в историю как мученик за правду, а его славный образ запечатлен в как на средневековых миниатюрах, так и на одном из порталов Шартрского собора, где он изображен как ученик и викарий Философии, равно как и в могучих терцинах «Божественной Комедии» Данте Алигьери. После казни «последнего римлянина» неизвестный поэт начертал на его могиле следующие пророческие строки: «Здесь покоится Боэций, толкователь и питомец Философии, стяжавший славу, достигшую звезд. Его превозносит Лациум, о нем скорбит поверженная Греция. Но не погиб ты от чудовищного злодеяния тирана. Твое тело принадлежит земле, но имя переживет века!».
Как верный последователь Платона и Аристотеля, Боэций возвышенно именовал философию вершиной всех наук, но для того чтобы овладеть ею нужно быть всесторонне развитой личностью с превосходной памятью, огромной эрудицией и отточенным логическим мышлением. Если философия есть высочайшая наука, то классическое образование – квадривиум и тривиум – это приуготовление к занятием философией, путь самосовершенствования человека и его восхождения к высшему знанию. В области гносеологии Боэций выделял чувственное познание, дающее «расплывчатое и обманчивое представление о мире», и духовно-интеллектуальное познание, дающее человеку истинное знание о Боге, мире и самом себе, ибо только «взором духа можно исследовать или обозреть Истину». «Чувство и разум представляют собой как бы инструменты гармонической способности: чувство схватывает смутно и приблизительно в предмете то, что составляет сущность этого ощущаемого предмета, тогда как разум судит о целом и, проникая вглубь, выявляет различия. Итак, чувство обнаруживает нечто смутное и приближающееся к истине, но целостное представление – результат деятельности разума». Вслед за древнегреческими философами Пифагором, Сократом и Платоном, Боэций считал, что математические науки очищают душу и оказывают благотворное воздействие на разум – освобождают мыслящий дух из темницы плоти и сковывающих телесно-чувственных уз, при этом – арифметика сообщает уму остроту и проницательность, а геометрия – развивает философское мышление. Опираясь на пифагорейско-платонические представления о числе и учение Аристотеля о высшем разуме-перводвигателе, Боэций полагал, что мир устроен по образу, пребывающему в высшем разуме – все многообразие сущего, порядок, формы и движение берет начало из «неподвижного божественного разума». Все в мире сформировано «расположением чисел» – числа определяют развертывание бытия во времени, смену времен года, движение небесных светил и вращение неба, они – источник стройности и гармоничности космоса, энергийное начало, оформляющее бесформенную материю, связующее звено между идеальным и материальным мирами. В философской системе Боэция числа имеют онтологическое, энергийное и символическое значение – единица лежит в основе исчисления как «математический атом», ее образ в пространстве – точка, «не вмещающая никакой длины» и «не будучи ни промежутком, ни линией», порождающая пространственную протяженность. По типу своего мышления Боэций – эллин, он мыслит число структурно-пластически и убежден, что из чисел, покоящихся в высшем разуме, возникает течение времени и пространство с фигурами на плоскости и объемными трехмерными объектами. Если единица – «первична и не составлена», она – первоначало всего, неизменность и мужское начало, то двойка – таит в себе неустойчивость и изменчивость, она олицетворяет собой женское начало. Как диалектик Боэций исповедовал веру в диалектическое единство противоположностей: «Всякое число, следовательно, состоит из совершенно разъединенного и противоположного, а именно из чета и нечета. Ведь здесь стабильность, там – неустойчивое изменение; здесь – крепость неподвижной субстанции, там – подвижная переменчивость; здесь – определенная прочность, там – неопределенное скопление множества. И эти противоположности тем не менее соединяются в некоей дружбе и родственности и, посредством формы и власти этого единства, образуют единое тело числа». «Все, что существует, до тех пор лишь продолжается и имеет бытие, пока является единым, но обречено на разрушение и гибель, если единство будет нарушено». «Небесполезно, стало быть, и не без оснований те, кто, рассуждая о нашем мире и общей природе вещей, исходили именно из этого деления субстанции всего мира. Так, Платон в «Тимее» говорит о всем сущем в мире как имеющем ту же самую и иную природу и одно полагает пребывающим в своей природе неделимым, неслитым и первоначальным, иное же – делимым и никогда не пребывающим в состоянии своего же собственного порядка. А Филолай утверждает: необходимо, чтобы все существующие вещи были или бесконечны, или конечны, то есть он хочет доказать, что все сущее состоит из этих двух из конечной природы и бесконечной – без сомнения, наподобие числа, которое слагается из единицы и двойки, из нечетного и четного, каковые, очевидно, суть определенные и неопределенные субстанции равенства и неравенства, того же самого и иного. И потому сказано не без причины – все слагающееся из противоположностей объединяется и сочетается некоей гармонией. Ибо гармония есть единение многого и согласие разногласного». В изображении Боэция, весь наш мир есть стройный космос – гармоничное сочетание конечного и бесконечного, духовного и материального, временного и вечного, дискретного и непрерывного, а гармония – основной мировой закон, сливающий разнородное воедино, благодаря чему «враждебные начала сохраняют вечный союз»: «В мире с добром постоянным рядом живут перемены, вечен союз двух враждебных, разных вполне оснований. Феб на златой колеснице розовый день нам приносит. Геспер восходит ночами. Море смиряет волненье. И не дозволено суше в водный простор разгоняться. Связью единой скрепляет все лишь любовь в этом мире, правит землею и морем, и даже небом высоким. Если бразды же отпустит, все, что слилось воедино, Сразу к борьбе устремится. Все, что рождает движенье в дружном согласии, мигом Гневным противником станет, мир повергая в руины. Только любовь и способна смертных в союзе сплотить всех. Таинство брака чистейших свяжет влюбленных навеки, верным диктуя законы. Счастливы люди, любовь коль царствует в душах. Любовь та правит одна небесами». Вслед за древнегреческим философом-диалектиком и парадоксалистом Гераклитом Боэций утверждал, что гармонию можно «уподобить сладкой игре на податливой кифаре», но в свои рассуждения он вносит христианские мотивы и высказывает мысль, столь восхитившую Данте Алигьери и нашедшую себе выражение в заключительных строках его «Божественной Комедии» – «Любовь, что движет солнце и светила». Любовь – наивысшая Божественная Сила, что несет в себе гармонию и мировой порядок – без любви все перестало бы существовать. Гармоничное единство и согласие разногласного мира было бы невозможно, «если бы не существовало Единого, сочетающего столь различное и несогласное». В философской системе Боэция Единое – источник мировой гармонии Гераклита и сверхсущее Божество неоплатоников, высший разум Аристотеля и верховное Благо Платона, а в то же время – вечная и совершенная Любовь как жизнетворческая и зиждительная сила, хранящая вселенную. Как эллинский мыслитель Боэций утверждал, что основным принципом гармоничного единства во всем является мера и давал ей своеобразную музыкальную интерпретацию: мера есть то, «что не позволяет понижению звука дойти до полного безмолвия, а в струнах высоких соблюдается такая мера высоты, которая не позволяет сильно натянутой струне лопнуть от тонкости звука; поэтому в музыке мира, очевидно, не может быть ничего настолько чрезмерного, чтобы оно своей чрезмерностью разрушало другое». По замечанию В.И. Уколовой, «мысль о прекрасном постоянно волновала Боэция. Ответы на вопросы о том, в чем заключена гармония мира, гармония мира и человека, что такое красота и каковы ее конкретные проявления, он искал, начиная с ранних сочинений – «Наставления к арифметике» и «Наставления к музыке», и даже ожидание казни не сделало его мироощущение мрачным и пессимистическим. До последнего часа философ верил в неизбежность торжества разума, блага и красоты. Гармоническое единение всего сущего происходит на основе пропорциональных соотношений. Учение о пропорциях изложено Боэцием в пифагорейско-платоновской трактовке. Желая создать всеобщую картину музыкально-математической пропорциональности, он в своих «Наставлениях к арифметике», помимо трех основных типов пропорций – арифметической, геометрической и гармонической, выделяет еще семь. Именно пропорциональные соотношения определяют степень приятности музыкальных созвучий, пластическую красоту видимых форм. Прекрасное для Боэция есть прежде всего соразмерность, пропорциональное соединение частей. Космос, по Боэцию, также построен на принципах музыкальной пропорциональности. Отношения между сферами неба равны отношениям, выражающим музыкальные интервалы. Семь небесных сфер составляют музыкальный гептахорд, в котором каждая планета соответствует определенной струне кифары, т. е. космос представляется в виде гигантского, особым образом настроенного музыкального инструмента, - идея, весьма характерная для античной эстетики». Размышляя о «силе чисел» как типичный пифагореец, Боэций восклицал – «все созданное из первоначальной природы сущего кажется сформированным расположением чисел», в основе бытия, великолепия и стройности мира лежит число – числа пребывают в высшем разуме Бога, а постигающий числа – постигает гармонию небесных сфер.
В полном согласии с Платоном, Боэций провозглашал, что изучение математических наук ведет нас к музыке и астрономии – математика есть мать всех наук, она занимается абстракциями – числами самими по себе, в то время как геометрия – числам, приложенными к пространству и материальным объектам, музыка – выявляет «музыкальную мерность» и числовые основы созвучий, звуковой строй и лад, гармонию и дисгармонию, а астрономия – обращает душу к небу. В своем трактате о музыке – «Наставление к музыке» Боэций, опираясь на драгоценное античное наследие Пифагора, Платона и пифагорейцев римской эпохи, излагал систему трех уровней музыки, в своеобразной форме оказавшей сильное влияние на средневековых трубадуров, Данте Алигьери и романтиков. «Первая – это музыка мировая, вторая – человеческая, третья – предназначенная для тех или иных инструментов, как-то: кифары, флейты и им подобные». В пифагорейско-платоническом представлении Боэция, весь мир есть музыкальное произведение – все в мире гармонично, потому что музыкально. Мировую музыку «следует прежде всего искать в устройстве самого неба, в сочетании элементов или в разнообразии времен года. Ведь невозможно, чтобы махина неба столь быстро двигалась в бесшумном и беззвучном беге». Высший уровень музыки – это «гармония небесных сфер», «мелодия семи планет» и «законы движения небосводы», стройный мусикийский порядок в мире и музыкальная красота космоса как своеобразной Божественной симфонии. Средний уровень музыки – «человеческая музыка» как гармония здорового духа и здорового тела, приятность внешнего вида и красота души, настроенной как музыкальный инструмент на возвышенный лад. Эту музыку может постичь всякий, кто углубляется в самого себя, ведь «что иное сочетает бестелесную живость разума с телом, как не согласие и некое гармоничное соотношение, подобное тому, которое рождает единое созвучие из низких и высоких голосов? Что иное соединяет друг с другом части души, состоящей, как полагал Аристотель, из частей рациональной и иррациональной? Что связывает друг с другом элементы тела или должным образом согласует одну с другой его части?». По воззрению Боэция, человеческая музыка – это гармония души и тела. Низший уровень – «инструментальная музыка», музыка, рожденная из музыкальных инструментов и голоса – концерт, пение и аплодисменты – все это относит Боэций к разряду инструментальной музыки. «Она получается либо путем натягивания, например жил, либо путем выдыхания, как в флейтах, либо посредством инструментов, приводимых в движение водой или каким-то ударом, например по вогнутым медным инструментам, отчего получаются различные звуки». Акцентируя свое внимание на различные музыкальные лады – лидийский, фригийский, дорийский, Боэций замечает, что каждое племя веселит свой музыкальный лад – «народы более суровые наслаждаются более жестокими ладами гетов, а люди более мягкие – ладами средними». По своим эстетико-музыкальным воззрениям Боэций был платоником и пифагорейцем – подобно Пифагору и Платону он был убежден, что наша душа – это своеобразный музыкальный инструмент, отсюда выражения – «играть на струнах души», «играть на нервах», «пребывать в расстроенных чувствах». Музыка влияет на обычаи и нравы людей, она возбуждает и успокаивает чувства, настраивает души на возвышенный или низменный лад. Музыка есть область соприкосновения с душевным миром через звуки. Музыка оказывает наиболее сильное воздействие на людей потому, что «нет лучшего пути учения, чем через уши. Поскольку, стало быть, через них достигают глубин души ритмы и лады, нет сомнения, что они-то и воздействуют на чувства, делая их сообразными им самим». В понимании Боэция, музыка – это не столько способ внутреннего самовыражения человека, сколько средство воздействия на душу, отсюда – рассуждения о музыкальном воспитании и врачевании музыкой недугов души. Пифагор своей музыкой смог умирить буйных пьяных юношей, взбудораженных звуками фригийского лада. Если Платон высоко ставил кифару и флейту, а Аристотель – только кифару, то Боэций обращал внимание не столько на музыкальный инструмент, сколько на саму музыку и был убежден, что «лучшая охрана государства – музыка степенная и достойным образом слаженная, а не дикая или разнообразная». Для того, чтобы создать духовно совершенную музыку – нужно быть не только талантливым композитором и виртуозным исполнителем, но и настоящим «человеком музыки», постигшим музыку небесных сфер, нужно быть философом – созерцателем неба. Прославляя красоту звездного неба, Боэций поэтично нарек Бога Творца в своей книге «Утешение философией» – «Звездоносного мира Создатель». Обращая свой взор к звездным небесам, мы становимся лучше – очищаемся и возвышаемся душой, отвращаемся от суетного и преходящего и начинает искать вечного и нетленного – искать Самого Бога. Нет ничего удивительного в том, что спустя более, чем тысячу лет после жизни и смерти Боэция на его размышления откликнется немецкий философ с аналитическим умом Кант, в своей книге «Критика практического разума» писавший, что существуют две вещи, вызывающие его восхищение – звездное небо над головой и нравственный закон внутри сердца. По воззрению Боэция, астрономия не только стоит выше арифметики и геометрии, но и превосходит музыку: «В астрономии же – окружности, сферы, центр, круговые параллели, средняя ось – все это находится на попечении геометрии. А поэтому явствует, что сила геометрии – более древняя, ибо всякое движение происходит после покоя и всегда по природе покой первоначален; астрономия – наука о движущихся телах, геометрия – о неподвижных. Само движение звезд осуществляется посредством гармонических модуляций. Поэтому известно, что в древности сила музыки считалась предшествующей движению звезд; ее же, без сомнения, арифметика превосходит по природе… Все движения звезд и весь астрономический порядок основываются на природе чисел». По заветной мысли Боэция, только изучив арифметику и геометрию, музыку и астрономию, очистив свою душу и возвысив ее от свидетельств чувств к абстрактному мышлению и умозрению, человек может заниматься истинной наукой – философией. По справедливой оценке В.И. Уколовой, в сочинениях «школьного» цикла Боэция «нет даже и намека на какие-либо попытки связать образование с христианской традицией. Интересно сравнить его трактаты с аналогичными сочинениями Кассиодора. В «Изложении псалмов», относящемся к 40-м годам VI века, Кассиодор утверждает, что мир познаваем, но главный источник познания – это Откровение. Священное Писание имеет одну и ту же природу и порядок, что и человеческое мышление, ораторское искусство, речь. Именно поэтому оно доступно всем без опосредования. Уже в конце 50-х – 60-х годов, когда Остготское королевство пало под ударами Византии, бывший королевский канцлер написал «Наставления в науках божественных и светских». Используя кое-что из учебников Боэция, он по-иному интерпретирует цели и суть обучения. Кассиодор, снова подтверждая, что источником светских наук является Откровение, старается убедить, что они ему не только не противоречат, но и представляют собой средства его познания… Кассиодор уже со схоластической премудростью доказывает, что риторика берет начало из Библии, содержащей, по его мнению, все разнообразие последующей литературы. Он включает светское знание в интеллектуальные и стилистические рамки, очерченные Писанием, и доказывает их несомненную, с его точки зрения, общность. Тем самым он намечает путь для деятелей культуры Запада, следуя по которому можно было согласовывать истины Писания и светскую образованность, веру и разум. Сочинения Кассиодора и Боэция разделяет немногим более полувека, но сколь различны они в своих фундаментальных установках!». В области гносеологии Боэция различал чувственное познание, свойственное всем людям, рациональное познание – присущее любителям наук, и высшее познание – «интеллектуально-духовное», до которого возвышаются истинные философы, богословы и метафизики, но при этом он совершенно не вникает в богословский вопрос о религиозной вере и Божественном Откровении, оставаясь в рамках «чистой философии» и не возвышаясь до высот христианского Богопознания.
Размышляя о красоте, Боэций связывал понятие «прекрасного» с такими категориями античной философии как гармония и мера, соразмерность и пропорции, согласованность и музыкальность, сияние и блеск, ибо прекрасное в его понимание – это то, что услаждает взор и слух. Воспевая вдохновляющую поэтов, ученых и мудрецов красоту вселенной в своей книге «Утешение философией», Боэций писал, что самое прекрасное в природе – это великолепие звездного неба, но все прекрасное в природе – это лишь отблеск вечной и совершенной красоты Единого Божества. В этих суждениях «последний римлянин» близок как неоплатоникам – Плотину и Проклу, так и христианским богословам – святому Дионисию Ареопагиту и преподобному Максиму Исповеднику. Человек имеет не только разум и совесть, но и эстетическое чувство – он восхищается красотой звездного неба, алыми лучами рассвета и багровым заревом заката, видом зеленеющих полей и бескрайностью спокойного моря, ароматом весенних трав и цветов, пением птиц и звучанием кифары и флейты, но эстетическое наслаждение чувственной красотой должно вести нас к восприятию духовной красоты. Порицая бессмысленные чувственные утехи и развлечения, Боэций решительно выступал против эстетов-эпикурейцев и заявлял, что духовная красота и истинное благо заключены не во внешних вещах – суетных и тленных, а в душе человека: «Разве таков порядок мира, чтобы существо, сопричастное божественному разуму, могло блистать не иначе как через обладание неодушевленными предметами? Другие существа довольствуются принадлежащим им, вы же, разумом подобные богу, ищете в низменных вещах украшение отличнейшей природы и не понимаете, какое оскорбление вы наносите своему происхождению… Ваше заблуждение простирается столь далеко, что вы считаете, что вам может придать блеск чужая красота, но это невозможно; ведь если нечто приобретает блеск благодаря украшениям, то прославляется само то, что приложено, скрытое же под ним сохраняет свое безобразие». На всей чувственной красе земного мира лежит отпечаток бренности, она имеет преходящий характер и «более быстротечна и склонна к исчезновению, чем изменчивость весенних цветов», а истинно прекрасное – то, над чем не властны время, тление и смерть – о вечной красоте Бога, души и духовного мира пророчит великолепие необъятного звездного неба с его светилами, сияющими в таинственном и непроглядном мраке космической бездны как рассыпь драгоценных камней. Когда читаешь сочинения Боэция от его учебников по арифметике и музыке до «Утешения философией», то бросается в глаза, что в области онтологии и космологии платоническая идея Бога Демиурга, оформляющего безвидную материю, ему гораздо ближе, чем библейская вера в Бога Творца, абсолютно свободным актом всемогущества сотворившего мир из ничего, ведь Боэций писал, что Бог «упорядочил громаду хаотической материи». Можно согласиться с мыслью В.И. Уколовой о том, что «отталкиваясь от платоновской концепции мироздания, от стоического учения о логосе, пройдя через горнило мистической диалектики Плотина и Прокла, Боэций отобрал из них лишь наиболее созвучное его своеобразно рационалистическому взгляду на мир». В миропонимании Боэция, космос есть стройное и целое произведение – все в бытии в большей или меньшей мере причастно Благу – Единому Божеству, поэтому в его «золотой книге» словно игнорируется, что наш земной мир лежит во зле, более того – там нет ни слова о грехопадении Адама, о царстве тьмы – преисподней, и ее обитателях – падших Ангелах, ставшими демонами.
Как известно, Боэций не только написал учебники по «квадривиуму», но и занимался переводами на латинский язык трактатов Птолемея и Архимеда, а также писал комментарии к трудам неоплатоника Порфирия – ученика Плотина, и переводил сочинения Аристотеля – «Категории», «Аналитики», «Топика», «О софистических опровержениях». В зените своей жизни Боэций вознамерился не только осуществить великий и трудный замысел – перевести на латинский язык все сочинения Платона и Аристотеля – двух величайших древнегреческих мыслителей, но и осуществить их творческий синтез: «Все тонкости логического искусства Аристотеля, всю значительность моральной его философии, всю смелость его физики я передам, придав его сочинениям должный порядок, переведу, сопроводя моими пояснениями. Более того, я переведу и прокомментирую все диалоги Платона. Закончив эту работу, я постараюсь представить в некоей гармонии философию Аристотеля и Платона и покажу, что большинство людей ошибаются, полагая, что эти философы во всем расходятся между собой; напротив, в большинстве предметов, к тому же наиболее важных, они в согласии друг с другом. Эти задания, если мне будет отпущено достаточно лет и свободного времени, я, непрестанно трудясь, исполню на общее благо». В поздней античности, а затем в Средневековье и в эпоху Возрождения две вершины философской мысли – Платона и Аристотеля – четко разделяли и противопоставляли – в лице Платона находили метафизика и теолога, а в Аристотеле прежде всего видели физика, учителя этики и логика. Это восприятие двух античных философов гениально выражено на фреске Рафаэля «Афинская школа» – одном из величайших шедевром мирового искусства, в самом центре которого изображены две беседующие фигуры – величественный и благородный беловолосый старец Платон, держащий в руке кодекс, на котором начертано «Тимей» – название знаменитого «Диалога» об устройстве мироздания, и воздевающий указующий перст к небесам – указывающий на духовное, и мощно и уверенно шагающий по земле ученый муж Аристотель, держащий трактат под названием «Этика» и своей рукой показывающий на землю – материальное. Надо сказать, что еще до Боэция были попытки согласовать учения идеалиста Платона и реалиста Аристотеля – неоплатонизм как величественный, грандиозный и всеобъемлющий синтез античной философской мысли в лице Плотина, Порфирия и Прокла явил в себе поразительный сплав возвышенных умозрений и изощренной диалектики, отточенной аристотелевской логики и платонической мистики, но именно Боэций, будучи выдающимся ученым и философом, крупным государственным и общественным деятелем в переломную эпоху, стремился не только приобщить латинский мир к наследию Платона и Аристотеля в условиях нахлынувшей варваризации, но и открыть новые горизонты перед западноевропейской культурой. К сожалению, Боэцию не удалось осуществить свою заветную мечту – гармонично согласовать Платона и Аристотеля в главных вопросах их философии, но как отмечал Кассиодор, благодаря Боэцию «теолог Платон и логик Аристотель рассуждают между собой на языке Квирина», более того – он не только пытался перевести и истолковать произведения двух гениев античной философии, но и проявил себя как тончайший диалектик и логик – «отец схоластики». По разъяснению Г.Г. Майорова, «в эпоху античности и в Средние века диалектикой называли в первую очередь вообще искусство доказывать истинное и опровергать ложное, а кроме того, искусство правильно определять и классифицировать понятия (герменевтика), правильно строить суждения и умозаключения (аналитика), правильно отыскивать нужные аргументы (топика). Для обозначения всего этого применялся и другой термин – «логика», который именно в этом смысле употребляется и сейчас, в то время как под «диалектикой» теперь чаще понимают (особенно после Канта) учение о противоположностях. Поскольку то, что мы называем теорией познания, тогда не выделялось в особую область, постольку гносеологическая проблематика также частично входила в компетенцию диалектики, т. е. логики, частично же передавалась психологии (учение о познавательных способностях) и метафизике (учение о границах познания и его предмете). К диалектике относились такие гносеологические вопросы, как вопрос о формах достоверного и вероятного знания (аспект проблемы соотношения знания и веры), вопрос о ступенях и модусах познания, вопрос о критериях истины... Боэций употребляет термины «логика» и «диалектика» почти синонимично, но, как и введший их когда-то в латинский литературный оборот Цицерон, слово «логика» он чаще применяет для выражения как бы структуры и теории, а слово «диалектика» – для обозначения как бы функции и метода… Влад Боэция в «диалектику» велик и разнообразен; это видно уже из того, что мы перечислили. Особенно значителен его вклад в техническую ее часть – в то, что мы теперь называем формальной логикой. Однако и здесь его оригинальных идей немного, хотя они и есть; величие его вклада в другом – в том, что он подвел своеобразный итог развитию античной логики и фактически заново создал эту науку для латинского мира. Ведь до Боэция из наук тривиума латиняне уже вполне освоили на своем языке и «грамматику» и «риторику». Это произошло еще во времена Цицерона и Доната. А вот с «диалектикой» у них долго не получалось; здесь они оставались (даже в технической части) только «бессловесными» учениками греков. Боэций изменил это положение: самая космополитическая из всех наук – логика стала и наукой римлян. К слову сказать, латиняне очень быстро перестали вспоминать, откуда пришла к ним эта наука и вполне оправданно связывали ее открытие более всего с именем Боэция. С его именем в средневековом латинском мире связывали и судьбу «диалектики» в том более широком смысле слова, о котором мы говорили выше, то есть диалектики как общей теории знания, включающей вопрос о реальности того, что постигается в общих понятиях. Указанный вопрос получил в Средние века очень широкий резонанс и вошел в историю как философская проблема универсалий». По воззрениям Боэция, слова должны соответствовать мыслям – всякий, берущийся за исследование природы, должен не только овладеть риторическим искусством Цицерона, но и усвоить «науку размышления» – аристотелевскую логику, без которой «невозможно добраться в рассуждении до неискаженной и действительной истины». «Размышления о логике заставляют прийти к выводу, что этой столь замечательной науке нужно посвятить все силы ума, чтобы укрепиться в умении правильно рассуждать: только после этого сможем мы перейти к достоверному познанию самих вещей». Перу Боэция принадлежит комментарий на «Введение» Порфирия – сочинение, ставшее фундаментом католической схоластики с ее скрупулезным, тяжелым и сухим языком, далеким от риторических красот, с ее опорой не столько на Священное Писание и Священное Предание Церкви, сколько на методы рационального мышления, с ее пристрастием к формальной логике и аристотелевским силлогизмам и проблемой универсалий, ставшей камнем преткновения для средневековых богословов. Задаваясь схоластическим вопросом – существуют ли роды и виды сами по себе или существуют лишь в человеческом уме как общие понятия, Боэций выступал против «крайнего реализма» в концепции универсалий, представленного теорией идей Платона, и писал – «все, что является одновременно общим для многих «вещей», не может быть единым в самом себе», а все не обладающее единством – не существует, в то же время, Боэций не мог бы принять «крайний концептуализм» и «крайний номинализм», поясняя, что если бы универсалии были бы лишь чистыми конструкциями нашей мысли, то они не имели бы никакого отношения к существующим вещам, но жизнь свидетельствует, что они находят себе выражение в существующей действительности. В исследовательской литературе не раз отмечалось, что разрешая логическую и чисто схоластическую проблему универсалий, Боэций – этот первый классик и отец средневековой схоластики, предвосхитивший жизненное дело Фомы Аквинского, опирался на одного из лучших комментаторов Аристотеля – на Александра Афродисийского, придя к следующему умозаключению: «Итак, вещи такого рода существуют в чувственно воспринимаемых телах. Но мыслятся они отдельно от чувственного, и только так может быть понята их природа и уловлены их свойства. Поэтому мы мыслим роды и виды, отбирая из единичных предметов, в которых они находятся, черты, делающие эти предметы похожими друг на друга. Так, например, из единичных людей, непохожих друг на друга, мы выделяем то, что делает их похожими, «человечество» или свойство быть человеком; и эта черта сходства, обдуманная и истинным образом рассмотренная духом, становится видом; в свою очередь сходство различных видов, которое не может существовать нигде, кроме как в самих видах или в составляющих их единичных предметах, становится объектом духовного созерцания и производит род. Именно таким образом обстоит дело с частными понятиями. Что же касается общих понятий, то здесь следует считать видом не что иное, как понятие, выведенное на основании субстанционального сходства множества несхожих индивидуальных предметов; родом же – понятие, выведенное из сходства видов». Образно назвав Боэция «коварным Сфинксом», предложившим европейским интеллектуалам разгадать логическую загадку универсалий, над которой билась и изощрялась вся средневековая схоластика, В.И. Уколова совершенно верно отмечала, что «в сочинениях Боэция обретают плоть и кровь, кристаллизуются основные проблемы и подходы схоластической философии».
Как христианскому мыслителю Боэцию принадлежат богословские трактаты «О Троице», «Сказываются ли Отец, Сын и Святой Дух о Божестве по сущности» и «Против Евтихия и Нестория», посвященные вопросам христианской догматики – тринитарной, христологической и теопасхической проблемам, и пользующиеся популярностью в эпоху Средневековья среди католических богословов. В своем трактате «О Троице», посвященном Симмаху, Боэций рассуждал о границах познавательных способностей человеческого ума и стало бы и философии – философ призван испробовать все способы рационального познания Бога, но, вникая в Божественную Тайну, он рано или поздно на опыте узнает о том, что существуют границы рационального исследования – Божественная Истина сверхразумна, а потому самые глубинные, сложные и высокие вопросы богословия нельзя разрешить рациональными методами. Разграничивая область научного знания – естествознания и математики, и богословия, Боэция писал: «Спекулятивное знание вообще делится на три части: естествознание, математику и теологию. Первая часть – естественная, рассматривает вещи в движении… Она исследует формы тел вместе с материей, ибо в действительности формы неотделимы от тел… Вторая часть математическая, неотвлеченная, рассматривает вещи без движения. Она исследует формы тел без материи и потому без движения… Третья часть теологическая, отвлеченная, или отделимая, с движением дела не имеет, поскольку божественная субстанция лишена как материи, так и движения. Так вот, предметы естественно должны рассматриваться с помощью рассудка, математические – с помощью науки, а божественные – с помощью интеллекта. В последнем случае не следует опускаться до воображения: надо вглядываться в форму, истинную форму, а не образ; ту форму, которая есть само бытие и из которой происходит бытие. Ибо всякое бытие – из формы». Мировоззренческая позиция Боэция в вопросе Богопознания аналогична воззрениям Августина Блаженного, на трактат которого «О Троице» «последний римлянин» и опирался в своем богословствовании, называя себя учеником Блаженного Августина и признаваясь в том, что именно идеи этого богослова стали источником вдохновения. Надо сказать, что философская система Боэция – это своеобразный творческий синтез различных идей и достижений предшествующей философской мысли, в этике – он обращается к Катону и стоикам, в метафизике – к Платону, в логике и физике – к Аристотелю, в математике и музыке – к Пифагору и Евклиду, в теологии – к Августину Блаженному. В своем трактате «О Троице» – одном из первых схоластических произведений, Боэций попытался рационально и логически описать тайну Божественного Триединства – излагая христианское богословие в категориях античной философии, он отмечал, что основание единства трех Ипостасей заключено в Их субстанции – все три Лица Святой Троицы имеют одну субстанцию – единую сущность. В интерпретации Боэция, хотя христиане и именую Бога Святой Троицей, но «сами по себе три Единицы не составляют числовой множественности», ибо у Них – одна сущность, но Они различаются между собой ипостасно – по Лицу Своему. Лица Святой Троицы не тождественны между Собой, ибо хоть единая субстанция сохраняет единство Бога, но отношения Лиц «размножают Его в Троицу», поэтому – Отец, Сын и Святой Дух – единый Бог по сущности Своей, но по ипостасному характеру Они различны между Собой, тем самым именование «Отец», «Сын» и «Святой Дух» относятся не к субстанции Божества, а к Его Лицам, в то время как именование «Бог» относится к субстанции. В этом моменте своих изощренных и глубокомысленных диалектических рассуждений Боэций допускает серьезную богословскую ошибку – относя имя «Бог» лишь к субстанции, а не к Ипостасям, он словно забывает, что Богом христиане именуют каждую Божественную Ипостась – Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух, а кроме того – Боэций считал, что ни Отец, ни Сын, ни Святой Дух не выражают сами по себе всей полноты Божественной Природы, в то время как по православному вероучению каждая Божественная Ипостась есть «всецело Бог» и совершенным образом выражает и носит в Себе всю полноту Божественной Природы. В то же время Боэций совершенно прав, утверждая, что Бог не имеет в Себе преходящих свойств – в Боге нет акциденций, все Его атрибуты – это вечные свойства Божественной Природы, но следует отметить, что слова «Бог» и «величие» относятся не только к Божественной Сущности, но и к каждой Божественной Ипостаси. Тайна единого Бога в трех Лицах заключается в том, что субстанция Божества одна, но ее Носители – три Ипостаси. «Троица состоит именно из трех Лиц, а ее единство – в одной субстанции». Размышляя о могуществе, всеведении и благости Бога, Боэций утверждал, что они неизмеримы, а «величие» – это не отдельное свойство Бога, но весь Бог, Который пребывает везде, но не зависит от пространства, властвует над миром в каждый момент его исторического бытия, но пребывает в «вечном настоящем», оставаясь непричастным потоку времени. Божественная вечность совпадает с неизменностью и невыразима в категориях времени – время несоразмерно вечности, а стало быть вечность нельзя представлять себе как бесконечное время. При всей своей опоре на богословские идеи Августина Блаженного, Боэций был прежде всего философом, а не самостоятельным богословом – он рационалист по складу мышления, поклонник Платона и Аристотеля, а потому на всем его богословствовании отпечатлелись рационально-аналитические и логические методы его познания. Для Боэция разум есть главный инструмент познания, а его богословие – это попытка рационально осмыслить христианские догматы и предвосхищение средневековой схоластики. Как писал известный исследователь жизни и литературного наследия Боэция – Э. Рэнд, «только преждевременная смерть помешала Боэцию осуществить великий синтез, который совершил выдающийся доминиканец в XIII столетии – Фома Аквинский». По глубокомысленному, ценному и проницательному разъяснению Г.Г. Майорова, «в духе всей платоновско-аристотелевской традиции Боэций трактует материю как источник множественности и сложности, а форму как источник единства и простоты, чтобы, соединив это с учением о форме как чистом бытии и источнике бытия, сформулировать понятие о Боге как субстанции: «Божественная субстанция есть форма без материи, а тем самым она едина и есть то, что она есть». Совпадение в простоте божественной субстанции самого бытия и того, что обладает этим бытием является важнейшим тезисом не только этого, но и двух последующих теологических трактатов Боэция. Этот тезис станет основополагающим и для будущей схоластики. Он, как и учение о совпадении в Боге всех его атрибутов, проистекает из требований последовательного монотеизма. Ведь если Бог мыслится как абсолютное единое начало всего, то он не может «состоять из чего-то», не может быть множественным, а, следовательно, не может быть сложным, материальным (ибо все материальное множественно), материально-формальным, вообще таким, в котором бы одно отличалось от другого, например, бытие от качества, качество от другого качества и т. п. Все же остальные вещи, происходящие от Бога, этого свойства лишены, ибо лишены абсолютного единства, так что они по необходимости состоят из материи и формы и в них бытие не совпадает с тем, что им обладает, т. е. одно в них обладает большим бытием, другое – меньшим, но ничто не обладает бытием полным. Заметим, что в подобной аргументации уже складывается знаменитое онтологическое доказательство Ансельма–Декарта, выводящее существование Бога из самого понятия о Нем как Абсолюте. Ведь Абсолют – это как раз и есть то, в чем уже нет никакой раздвоенности или множественности, а, значит, нет и реального различия между бытием и качеством или свойством. Поэтому, как справедливо заметил когда-то Лейбниц, если Бог (как Абсолют) возможен, то он с необходимостью есть. А то, что подлинная простота и неделимость, обеспечивающие необходимое бытие субстанции, присущи одному только Абсолюту, знали уже и Аристотель, и Августин, и Боэций… На самом же деле Боэций, задавая тон будущей схоластике, использует в своем трактате не столько философский разум – intellectus, сколько формально-логический рассудок – ratio. И в этом его трактат сильно отличается от одноименного трактата Августина, где та же проблема толкуется не в рассудочной, а скорее в разумно-диалектической форме, когда божественное триединство понимается именно как непостижимое для рассудка диалектическое тождество одного и трех. Опыт формальной интерпретации тринитарной проблемы, проведенный Боэцием, вряд ли можно признать теологически удачным. Но в трактате затрагивалось немало и философских, метафизических и логических проблем, а самое главное – в нем был четко сформулирован имевший большое будущее метод: метод философствования на теологической теме, т. е. метод схоластики в средневековом смысле слова. Поэтому-то данный трактат Боэция вызвал такой большой интерес у тех мыслителей средних веков, таких как Гильберт Порретанский и Фома Аквинский, которые имели особый вкус в применении формально-логических методов к теологии. Не случайно и то, что Фома, как и Боэций, принадлежал в философии к партии аристотеликов». В богословском трактате «Против Евтихия и Нестория», посвященном христологической проблематике, Боэций тщательно, вдумчиво и скрупулезно проанализировал значение таких понятий как «природа» и «субстанция», «личность» и «бытие», выступив против несторианства и монофизитства и исповедуя, что в единой Личности Христа Богочеловека наличествуют две природы – Божественная и человеческая. В Иисусе Христе две природы, но одна Божественная Личность – Он воплотившийся и вочеловечившийся Бог Слово, воспринявший человеческое естество от Святой Девы Марии. «Природа Того, Кто единый есть Бог, соединилась с отличной от нее человеческой природой так, чтобы соединением двух природ стало одно лицо». По заветной мысли Боэция, Боговоплощение – это уникальное и единственное событие в истории мира, ничего подобного никогда не было и не будет в грядущих веках, это – величайшее чудо истории. Критикуя учение Нестория, Боэций провозглашал, что если бы во Христе было два Лица – Божественное и человеческое, то никакого соединения Божественного и человеческого в одной Личности не произошло бы – Христос не был бы истинным Богочеловеком и Спасителем мира. В понимании Боэция, Рождество Христово – это чудесное историческое событие, имеющее прежде всего сотериологический смысл – Христос пришел в мир, чтобы спасти нас, Он принес Себя в жертву, чтобы каждый верующий мог обрести спасение. Возвещая о том, что Церковь исповедует веру в Бога единого по Сущности, но сущего в трех Лицах, а во Христе Богочеловеке – одно Божественное Лицо, но две природы – Божественная и человеческая, Боэций тонко подметил, что если богословской ошибкой Нестория распределение Божественной и человеческой природ по разным Лицам, то догматическое заблуждение Евтихия состояло в непонимании разницы между «лицом» и «природой», ибо Евтихий – один из лидеров монофизитского движения, утверждал, что Божественная природа Христа поглотила в себе Его человеческую природу и растворила ее в себе, тем самым монофизиты не понимали и отвергали тайну Бгочеловечества. Богословски опровергая ересь Евтихия, Боэция указывал на то, что во Христе «человечество никоим образом не могла стать Божеством, и еще менее можно поверить, что две природы смещались и растворились друг в друге», отсюда – истинным является ортодоксальное христианское вероучение, гласящее, что во Христе одно Лицо и две природы – Он есть истинный Богочеловек, совершенный Бог и совершенный человек, Сын Божий и Сын Человеческий.
Вершина творчества Боэция – его «золотая книга», названная «Утешение философией» и написанная во дни заключения в темнице в преддверии казни, и содержащая в себе сетование на суровость судьбы и коварство фортуны, плод горького жизненного опыта и высоких мыслей, мучительный и напряженный поиск ответов на вековечные философские проблемы, волновавшие человеческий дух и относящиеся к этике и метафизике, логике и теории познания, попытка осмыслить трагедию своей жизни, исповедь скорбящего и завещание потомкам, последнее слово философа, обреченного на смерть. «Утешение философией» – это лучшее произведение Боэция, где неразрывно связаны логика, этика и теология, итог его поэтических опытов, научной деятельности и духовных поисков, книга жизни и кладезь философских раздумий о суетности земных благ и переменчивой фортуне, об исцелении души от скорбей и истинном счастье, о добре и зле, о свободе и Провидении. «Утешение философией» – это не только философское, но и литературное произведение – шедевр, вошедший в сокровищницу мировой литературы, книга, написанная на века и тысячелетия. По стилистическим особенностям «золотая книга» Боэция гармонично сочетает в себе различные литературные приемы и жанры – он соединяет исповедь и нравственную проповедь, изощренную диалектику аналитического ума и проникновенную поэзию, трогающую сердце, но прежде всего это – «книга-завещание», содержащая самые заветные думы «последнего римлянина», его философствование в самой трагической жизненной ситуации – перед лицом смерти. Когда вдумчиво читаешь «Утешение философией», то душу охватывает то же чувство, что и при чтении диалога «Федон» Платона, а сам Боэций напоминает героическую фигуру Сократа, осужденного на смерть, но до последнего вздоха остающегося человеком, философствующим о смерти, бессмертии души и Божьем воздаянии, поднимающим вопросы этические, логические и эстетические. Вопрошая – «Почему для многих христиан Сократ – олицетворение христианских добродетелей, «христианин до Христа»?», исследовательница Л.Г. Тоноян отвечала: «Смерть Сократа перевернула мировоззрение части афинян, а множество христианских мучеников, которые спокойно принимали смерть, потому что слышали слово Бога в своей душе, перевернуло мировоззрение всей Античности. Жизнь и смерть Боэция – в ряду подобных примеров. Как и для Сократа, для Боэция логика и этика неотделимы». На страницах «золотой книги» Философия ободряет скорбящего Боэция словами – «Сократ разве не с моей помощью добился победы над несправедливой смертью?», тем самым нравственная победа Сократа – торжество мыслящего духа над смертью, это – цель Боэция и его сочинения – исцелить душу от смертной печали и возвыситься через акт философствования к наивысшему Благу – к Богу. «Утешение философией» – это своеобразный литературно-философский и поэтический итог тысячелетней античной культуры, ведь пытаясь разрешить вековечные философские проблемы пред лицом смерти, Боэций соединяет все достижения эллинской мудрости – именуемый «воспитанником элеатов и академиков – последователем величайших метафизиков Древней Эллады – Парменида и Платона, он обращается к их трудам и идеям, равно как к сочинениям Аристотеля – «Метафизика», «Физика», «Никомахова этика», «О душе», «О небе», и к произведениям древнеримского оратора Цицерона – к «Тускуланским беседам», к трактатам «О природе богов», «О предвидении», «О судьбе», «О государстве», к классическим произведениям античной поэзии – к творениям Сапфо, Овидия, Вергилия и Катулла, а также к трудам неоплатоников – Плотина, Прокла и Ямвлиха, световую символику которых он использовал в своих философско-художественных образах. В своих предсмертных размышлениях Боэций высказывал классическую неоплатоническую идею о том, что наивысшее Благо – Единое Божество и источник неиссякаемого света Истины и Красоты, а сияние Его убывает по мере приближения к материальному миру – пристрастие к дольнему миру веду людей к забвению высшей Истины и рабству у страстей и плоти: «Ведь как только глаза людей обращаются от света высшей Истины к мрачному дольнему миру, тотчас их окутывает облако незнания. И начинают терзать гибельные страсти, подчиняющие их настолько, что люди как бы попа¬дают в рабство, и происходит это, некоторым образом, по их собственной воле». По своему жанру «золотая книга» Боэция относится к уходящему вглубь веков жанру утешительной литературы, к которому обращались платоник Крантор и оратор Цицерон, написавший «утешение» на смерть своей дочери Туллии, стоик Сенека, сочинивший целый ряд «утешений» к матери Гельвии, к Полибию, к Марции, но в то же время в сочинении Боэция жанр утешений сочетается с древним литературным жанром «протрептика» – наставлении в мудрости, классиками этого жанра считались Цицерон, написавший свой знаменитый диалог «Гортензий», и неоплатоник Ямвлих, сочинивший «Протрептик». О литературно-художественных особенностях «Утешения философией» глубокомысленно писала В.И. Уколова: «В «Утешении» проза чередуется со стихами – Боэций избрал довольно редко встречающуюся в античной литературе форму сатуры, т. е. своеобразного сочетания прозы и стихов. До него лишь несколько римских авторов прибегли к ней: видный деятель просвещения Варрон, писатель-сатирик Петроний, философ-стоик Сенека и Марциан Капелла, автор популярного в средние века сочинения «О браке Филологии и Меркурия». Однако сам факт использования сатуры в произведениях «утешительного» жанра не имеет аналога в предшествующей Боэцию литературе. Писатели последующего времени также избегали обращения к этой сложной форме, и лишь через семь столетий Данте, страстно почитавший Боэция, вновь прибег к ней при создании «Новой жизни». Композицию пяти книг «Утешения философией» с удивительной афористической четкостью описал Г.Г. Майоров: «Из пяти книг «Утешения» первая напоминает исповедь, вторая – моралистическую диатрибу, третья – сократический диалог, четвертая и пятая – теоретический трактат». В статье «Философский роман Боэция» Александр Марков высказывал мысль о том, что Боэций создал поэтику романа – в его произведении «Утешение философией» моралистическая проза сочетается со стихами, которые являются не только эстетическим украшением книги и лирическими зарисовкам, но музыкой души, выражением надежд, сомнений и исканий Боэция.
Прозаический текст книги «Утешение философией» написан в форме диалога между узником и Философией, предстающей в образе богини – томящегося в темнице философа окружают музы, но они не в силах утешить страдальца, и к несчастному является сама Философия – целительница скорбящих душ. В представлении Боэция, философия – это путь постижения Истины, а сам ее возвышенный образ – образ Девы из книги «Утешения философией» – «провозвестницы истинного Света», чей образ глубоко поэтичен и символичен: «мне показалось, что над моей головой явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя была она во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку. Трудно было определить и ее рост. Ибо казалось, что в одно и то же время она и не превышала обычной человеческой меры, и теменем касалась неба, а если бы она подняла голову повыше, то вторглась бы в самое небо и стала бы невидимой для взирающих на нее людей. Она была облачена в одежды из нетленной ткани, с изощренным искусством сплетенной из тончайших нитей; их, как позже я узнал, она соткала собственными руками. На них, как на потемневших картинах, лежал налет забытой старины... Но эту одежду рвали руки каких-то неистовых существ, которые растаскивали ее частицы, кто какие мог захватить. В правой руке она держала книги, в левой – скипетр». Зоркость очей Философии с их блеском и неисчерпаемой силой – ее проницательность и умение видеть Истину, ее царственное достоинство – духовное благородство, ибо подлинный философ и мудрец в очах Божиих выше земных властителей и царей, ее возраст – «во цвете лет» – указывало не ее неземную красоту и причастность горнему миру – она выше течения времени и всей суеты мирской, рост ее – казалось не превышал человеческой меры – соразмерность философии людям, ибо каждый человек призван философствовать, являясь разумны и словесным существом, в то же время Философия головой своей касалась неба – ее возвышенность и принадлежность небесным сферам, ее нетленные одеяния, сплетенные из тончайших нитей ее собственными руками – виртуозная искусность, философия – не только наука наук, но и искусство искусств, ее сокровища – вечны и не истлеют, на ее облачениях налет старины – она во все века сопровождала мыслящих и совестливых людей, ищущих Истину, кроме того образ ее сближается с библейским образом Премудрости – от вечности бывшей у Бога Художницы из Книги притчей Соломоновых, это – ипостасная Премудрость и Сила Божия – ветхозаветный образ Самого предвечного Бога Слова, наконец, одежды ее пытались разодрать на части, как разодрали хитон распятого Иисуса Христа, – как часто мудрецы мира сего пытаются выдать свое учение, содержащее частичную истину, за всю Абсолютную Истину по всей полноте, что же до книг и скипетра в руках Философии, то закрытые и открытые книги – это явленная и сокровенная мудрость, а скипетр – символ власти. Когда взор Философии остановился на музах поэзии, окружавших страдальца Боэция, томящегося в темнице, и облекавших его рыдания в поэтические речи, то она, гневно сверкнув очами, грозно промолвила в духе Платона, изгонявшего поэтов из своего «идеального государства»: «Кто позволил этим распутным лицедейкам приблизиться к больному, ведь они не только не облегчают его страдания целебными средствами, но, напротив, питают его сладкой отравой? Они умерщвляют плодородную ниву разума бесплодными терзаниями страстей и приучают души людей к недугу, а не излечивают от него. Но если бы их ласки увлекли кого-либо непросвещенного, что вообще им присуще, я думаю, что перенесла бы это менее болезненно, ибо тогда моему делу не было бы нанесено никакого ущерба. Но его, взращенного на учениях элеатов и академиков? Ступайте прочь, сладкоголосые Сирены, доводящие до гибели, и предоставьте его моим музам для заботы и исцеления». В экспрессивном художественном изображении Боэция, после гневных слов «Девы-Философии» музы, опустив опечаленные лица к земле, покинули темницу – не в поэтическом искусстве ищет утешения в скорбях Боэций, а в философии, которую возвышенно чествует как «наставницу всех добродетелей», спустившуюся с высоких сфер в мрачную темницу к несчастному узнику. Как справедливо указывалось в исследовательской литературе образ Философии у Боэция – это классическая средневековая аллегорическая фигура, над ее головой подпись как на иконах святых, в ее руках – царский скипетр и книги – знак власти над мыслями и жизненными устремлениями людей, она изгоняет муз и возвращает Боэцию бодрость духа, являясь покровительницей всех философов – в особенности страждущих философов как Сократ, она выслушивает рассказ о трагическом финале жизни Боэция и о его бедах, напоминает о суетность и эфемерности земных благ – богатства, знатности, славы и власти, об изменчивости коварной и капризной фортуны, то осыпающей смертных своими дарами, то отбирающей у них все, рассуждает о времени и вечности, о свободе и Провидении. Как верно писала В.И. Уколова: «Утешительницей Боэция становится Философия – персонифицированная Мудрость. Она заново проводит его по лабиринтам выпавшей ему судьбы, сопрягая ее с судьбой мира и вечностью. Факелом знания Философия освещает тропы, по которым души, «словно пьяные», бредут в поисках истины. Философия предстает в образе величественной женщины, однако она не неприступная госпожа, но чуткая и заботливая наставница, которой можно поверять свои сомнения и которая сопровождает ищущих истину в их странствиях. Чем прекраснее и глубже смысл, придаваемый человеком мудрости, тем вернее и прочнее сложит она ступени, ведущие к высшей Истине». На страницах «Утешения философией» Боэций высказывает критические мысли в отношении эпикурейцев, материалистов и стоиков – тех, кто философствует «по стихиям мира сего», в то же время к числу философов пострадавших за честь философии он относит не только Сократа и Зенона Элейского, но и стоических мудрецов – Сенеку и Цицерона, при этом у стоической школы Боэций взял различные идеи и аргументы – особенно в этике и в учении о судьбе и Провидении. По слову Г.Г. Майорова, «философия Боэция сложилась из идей, почерпнутых из самых разнообразных источников, но главными из них, по нашему мнению, были все-таки неоплатонизм, Платон, Аристотель, римские моралисты и Августин. Но видеть в Боэциевом сочинении чистую компиляцию было бы не верно. В нем есть много личных раздумий, собственный достаточно целостный взгляд на вещи, но есть, конечно, и то, что ему не принадлежит, хотя, по сути дела, многое из этого вообще не принадлежит никому. Что бы там ни говорили, но у философии все-таки есть вечные проблемы. Они перекочевывают из системы в систему, не получая окончательного решения и всегда с новой силой воспламеняют сердца и умы философов. Их ценность – в самой их проблемности. С их разрешением – если бы оно было возможно – опустошилась бы и умерла философия. Некоторые из таких проблем составляют содержание Утешения философией».
На протяжении всей жизни Боэция волновал гносеологический вопрос – вопрос о познании Истины, который он, на манер античных поэтов, сформулировал следующим образом: «Где ж понимание мира скрыто тогда в человеке? Сила, что частности видит, знанье от тьмы отделяя, та, что опять собирает разъединенное вместе, путь пролагая к вершинам, иль, до земли опускаясь, правду вздымает над ложью, снова к себе возвратившись?». Как приверженец Платона и Аристотеля, Боэций провозглашал в своих математических и теологических трактах и сочинениях по логике, что человек познает Истину через философию, а философия – это «любовь к мудрости» и «постижение Истины», путь познания вещей видимых и невидимых, разделяя ее на практическую и созерцательную, и полагая, что практическая философия – это основание, на котором зиждется созерцательная и умозрительная философия. Жизнь истинного философа – это непрерывное восхождение к наивысшему Благу, путь от исполнений основополагающих положений практической философии к умозрения и созерцаниям – от этической проблематики к горним сферам метафизики и теологии – учению о Первоначале бытия – о Боге. В книге «Утешение философией» Боэций писал, что человек по-разному постигает мир через чувства, воображение и разум – чувство воспринимает форму, овеществленную в материи, воображение схватывает нематериальный образ, а идеи и смыслы, общие понятия – универсалии, доступны только разуму. Цель познания – восхождение от чувственного к духовному – через изучение наук человек постигает устройство мироздания и приобщается к свету высшего разума – к Богу, а его ум обретает крылья – возносится над вселенной, чтобы обрести «божественное знание», превосходящее все прочие виды знаний. Высшее назначении философии в том, чтобы наш разум обрел крылья – «поднялся в небо» и «обозревал землю», обретя познание небесное и земное, приобщаясь к источнику всех знаний и всякой мудрости – к Богу. «Происхождение всех вещей, и развитие изменяющейся природы, и то, каким образом все движется, причины, порядок, формы берут начало из неподвижности божественного разума». По воззрению Боэция, философия – это знание, заложенное в умы мудрых, ее «отчизна» – обитель высшего разума, а человеческая душа имеет в себе первоначальное и врожденное знание – «сокровенную форму и тайну сущего», но под тяжестью земного бытия душа словно забывает саму себя и Бога, отсюда – путь познания Истины есть описанный Платоном путь «припоминания» и возвращения в обитель высшего разума – Бога. Это возвращение к Богу Боэций именует исцелением души от земных забот и страстей – забывший себя человек, страждущий и несчастный, пребывающий в некой летаргии духа, начинает прозревать и вспоминать о самом себе – о своей душе и о Боге благодаря философии – «целительнице душ», он размышляет о смысле жизни и смерти, борется со страстями и привязанностями к суетным благам земного бытия, возносясь мыслью до высоких метафизических истин и обретая мудрость и блаженство в Боге. Вся религиозная философия Боэция и его богословие – это рациональная теология, ведь не мистическое озарение, не религиозная вера и Откровение, а логика и диалектика, припоминание и восхождение к созерцанию вечных идей является стержнем всех гносеологических рассуждений «последнего римлянина», глубоко и проникновенно задумывающегося над смыслом бытия, но следующего не Библии, а Платону и Аристотелю, словно не осознавая познавательных границ рационального мышления и не понимая, что Абсолютная Истина есть Бог и для познания Бога нужно Откровение и его восприятие через акт веры. Верность классическим идеям античной философии и рационализм – это характерные черты мировоззрения Боэция, отпечатлевшиеся на всей его философии – этике, гносеологии и метафизике, в то же время, как он ищет высшую Истину и вечное Благо за пределами земного существования – через философию он искал утешения в житейских невзгодах, душевных скорбях и в преддверии смертного часа, но сама философия его как по букве, так и по духу своему – не столько философия по Христу, сколько по преданиям античного мира. По проницательному умозаключению русского философа и великолепного знатока античной культуры А.Ф. Лосева, «Боэция утешает не Христос и не Богородица, а диалектика чистого разума, которая, с одной стороны, вполне христианская, а с другой стороны, и притом тоже в последней глубине, также и языческая. И кто хочет характеризовать фигуру Боэция как переходную, тот не должен ограничиваться наличием у него чисто христианских и чисто языческих тенденций, а должен указать то, в чем и то, и другое действительно тождественны. Вот эта диалектика чистого разума и судьбы как раз и есть то, в чем христианство и язычество, по крайней мере времен Боэция, тождественны». По суждению А. Ф. Лосев «мировоззрение Боэция исторически явилось и не полным язычеством и не полным христианством, а только переходом от одного к другому», отсюда – если Августин Блаженный ищет спасение через веру и молитву, то Боэций ищет утешение в философии – утонченной форме интеллектуализма – «аристотелевски осложненного платонизма». Когда вдумчиво и глубоко вчитываешься в «Утешение философией», то возникает вопрос – почему христианский мыслитель Боэций не упоминает о Христе Спасителе, не возносит молитву к Богу, не ищет утешения в религиозной вере и не обращается к строками Священного Писания? В исследовательской литературе были различные попытки ответить на этот вопрос: одни исследователи считали, что Боэций не обладал глубокой религиозностью и не был безраздельно предан христианской вере; иные – утверждали, что в конце жизни Боэций отрекся от христианства; третьи (Р. Картон, Э. Сил к, Э. Жильсон) – находили в «Утешении философии» христианские мотивы и неявные цитаты из Библии четвертые – рассматривали «золотую книгу» Боэция как часть более обширного труда, который он не успел дописать по причине своей мученической кончины; пятые, такие, как П. Курсель, полагали, что Боэций ставил перед собой задачу оправдания свободного философствования «в рамках теоцентрической средневековой культуры»; наш исследователь Г.Г. Майоров сперва высказал гипотезу, что «Утешение философией» принадлежало одному из учеников Боэция, а затем – пришел к иной версии, гласящей, что Боэций «не терял надежду на милость фортуны, а его нежелание касаться вероисповедальных тем в философской книге становится понятным: ведь именно конфессиональные и богословские разногласия явились той искрой, от которой затаенная вражда между готами и римлянами вспыхнула с новой силой, приведя Боэция в столь печальное состояние. И кто знает, не послужили ли теологические трактаты Боэция одним из поводов для его ареста!». Надо ясно сказать о том, что все эти версии весьма сомнительны и неубедительны, во-первых, нам точно известно, что «Утешение философией» принадлежит перу самого Боэция и написано во дни его заключения в темнице; во-вторых, он не надеялся на милость фортуны и понимал, что его ожидает смертная казнь, отсюда – исповедальный характер его последнего произведения и предельная искренность его мыслящего духа и сердца; в-третьих, Боэций ставил пред собой задача не оправдания разума в рамках теоцентрического и религиозного миросозерцания, а разрешения самых волнующих и вековечных философских вопросов о добре и зле, о свободе и Провидении, о страданиях и счастье; в-четвертых, «Утешение философией» – это цельное произведение, и нет никаких оснований утверждать о том, что оно является лишь первой частью более грандиозного творения, а далее Боэций приступил бы к написанию книги «Утешение верой»; в-пятых, Боэций не отрекался от христианской веры и память о нем хранится как память о мученике, но при этом он оставался утонченным интеллектуалом и «последним римлянином», наследником и хранителем античной культуры. Богословские трактаты Боэция свидетельствуют о его христианской вере, но по образованию и культуре своего мышления он был эллином – преемником Парменида и Сократа, Платона и Аристотеля – «воспитанником элеатов и Академии», в своих произведениях он пытался соединить Афины и Иерусалим – античное и христианское мировоззрения, найти общее в них, при этом его философия была философией по античной традиции, а не по Христу, его этика – скорее ближе Цицерону и стоикам, чем христианству, а метафизика – Платону и неоплатоникам, чем Библии и святоотеческому богословию. Как классический неоплатоник Боэций верит в существование мировой души и как Платон и Ориген убежден в предсуществовании душ и называет тело – темницей души, Бог в его платонически-аристотелевском представлении не создал мир из ничего, а является Демиургом, оформляющим безвидную материю, наконец, его воззрения о том, что космос не имеет начала и конца – несовместимо с как библейским учением о сотворении мира, так и с христианским пониманием истории и эсхатологии. Миросозерцание Боэция теоцентрично, но не христоцентрично – он убежден, что существует Бога – Создатель и Вседержитель всего сущего, Он – высшее Благо и цель бытия, имя Ему – «Любовь, что движет солнце и светила», но ни в теологических трактатах Боэция, ни тем более в его стихах и книге «Утешение философией» нет священного трепета и молитвенного изумления перед Богочеловеческим Ликом Иисуса Христа. В ярких художественных красках Боэций пишет о высокой целительной и душеспасительной миссии философии и описывает философию как целительницу душ – он убежден, что философия утешает душу, просвещает ум и исцеляет сердце, а единственный способ лечения – рассуждения, опирающиеся на логику и диалектику, иллюстрирующиеся поэтическими образами и назидательными изречениями, при этом «последний римлянин» ни обращается к свидетельствам веры и Библии, к молитве и сверхразумному Откровению, оставаясь представителем античной рационалистической традиции. Как разительно отличается «Утешение философией» от книги Иова и «Исповеди» Августина Блаженного! – в лучшем сочинении Боэция нет ни слова о первородном грехе, искупительной жертве Христа и таинствах Церкви – перед лицом смерти Боэций возвращается к Платону и Аристотелю, Цицерону и стоикам – мысль его вращается вокруг идей античной философии. В самый драматичный момент своей жизни и в преддверии мученической смерти Боэций остается рационалистом – он пытается чисто рациональными методами – логикой и диалектикой – разрешить и найти ответ на вековечные и проклятые философские проблемы, но оставаясь в «границах чистого разума» он не смог дать всеразрешающий ответ – книга его не утешит страдальца – ни плачущего изгнанника Адама, чей молитвенный плач столь поэтично описан преподобным Силуаном Афонским, ни безвинного страдальца Иова, в неистовых речах вопиющего к Богу, ни печального царя Соломона, утомленного суетой сует и томлением духа, тем самым философская мысль Боэция не возвысилась до проникновенной молитвы и духовных высот христианского Богомыслия, а его книга «Утешение философией» наглядно продемонстрировала невозможность дать утешение скорбящим и разрешить все ключевые метафизические, эстетические, этические и экзистенциальные проблемы с позиции рационального мышления.
Одной из центральных тем в рассуждениях Боэция – это тема судьбы ил лучше сказать непостоянной, коварной и капризной фортуны с ее нечаянным счастьем и нежданными бедствиями. Кто из людей не сетовал на свою судьбу в минуту тяжкого горя и в отчаянии не восклицал – «за что?», и кто не радовался, когда ему благоволила фортуна, щедро осыпая его своими дарами? Размышляя о капризах фортуны, Боэций утверждал, что изменчивость – закон ее бытия, ибо если бы она стала постоянной, то перестала бы быть сама собой, более того – само латинское слово «fortuna» происходит от слова «forte», означающего «случайно» и «нечаянно», следовательно, дары фортуны – это то, что обретается не по заслугам человека, а в силу внешних обстоятельств. Как с блеском остроумия и изящным экскурсом в историю мировой культуры писала В.И. Уколова о фортуне в философии Боэция: «Властительница случая и распорядительница земных благ, несмотря на решительное сопротивление христианских теологов, утверждавших, что она просто не существует, проникает в культуру средних веков и Возрождения и прочно обосновывается там, чтобы затем, приняв более мужественное обличие судьбы, заставить биться над решением своей загадки философов-идеалистов от Новалиса и Шопенгауэра до Ницше и Шпенглера. У истоков средневековых представлений о судьбе-Фортуне высится трагическая фигура Боэция, который шел к этой теме не только от философии, но и от жизни, казалось, задавшейся целью проверить крепость его души и искренность теоретических рассуждений. Долго оставаясь счастливейшим из смертных, он в один миг потерял все. Из отвлеченной философской категории судьба превратилась в грозного последнего судью. Длительные ласки Фортуны обернулись западней, из которой не было выхода. Люди, слывущие баловнями судьбы, подчас утрачивают стойкость, ибо из не тренированного препятствиями и несчастьями духа незаметно истекает способность к сопротивлению. Но не таков Боэций. Зная, что его ждет смерть, он останется верным себе и решит победить судьбу не напряженными всплесками чувств, но доводами разума. Индивидуальная борьба человека с обрушившимися на него несправедливостью и непоправимым несчастьем оборачивается философским осмыслением судьбы как одного из главных законов мироздания». В рассуждениях Боэция о фортуне и ее нежданных дарах и карах отразились не только идеи античных трагиков, Платона и Аристотеля, стоиков и неоплатоников, но и личные раздумья римского философа, его стремление вникнуть в тайну человеческой судьбы со всем ее трагизмом и комизмом, со всеми страданиями и с загадкой счастья. К дарам фортуны Боэций относит знатность и власть, славу, почести и богатство, подчеркивая, что они имеют преходящий характер – «изменчивый» и «быстротечный», а источником мук является пристрастие к мирским благам – суетным и преходящим, в то время как истинный мудрец призван устремляться к Богу и искать не тленные и земные сокровища, а сокровища нетленные, духовные и небесные. Самое драгоценное сокровище на земле – это друзья, что дает на право вспомнить евангельские слова – «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин.15:13), а самое драгоценное сокровище на небе – это Бог. Для Боэция очевидно, что большинство людей считает, что счастье заключено в материальных благах – одних манит власть, но царская власть и близость к трону не наделяет человека истинным могуществом, более того – сердца властителей зачастую охвачены страхом потери власти; иные жаждут богатства, но все сокровища этого суетного мира не удовлетворят глубокую душу; третьи думают обрести счастье в славе, но «какой смысл заключен в славе для выдающихся людей, о которых идет речь, стремящихся к славе ради добродетели? Что, я спрашиваю, им до славы после уничтожения тела смертью? Ведь если предположить то, что наш рассудок отказывается допустить, будто люди умирают полностью, слава вообще ничто, поскольку тот, кому она воздается, вообще больше не существует. Если же душа, осознающая самое себя, освободившись из земной темницы, устремляется в небо, разве она не посмотрит с презрением на все земные деяния, она, которая, вкушая радости неба, ликует, что освободилась от земных пут!». По воззрению Боэция, все мирские блага – это «ложные формы счастья», ибо ни богатство, ни чувственные наслаждения, ни царская власть, ни слава – ничто не может дать человеческой душе истинное счастье: «Если ты пытаешься скопить деньги, то вынужден будешь их отнять у того, кто теперь владеет ими. Жаждешь почетных должностей – преклонишь колена перед дающими их, желая всех превзойти – обесславишь себя унижением. Стремишься к могуществу – на тебя обратится вероломство подданных, и ты будешь окружен опасностями. Ищешь славы – но отречешься от нее из-за трудностей и беспокойства, связанных с ней. Желаешь проводить жизнь в наслаждениях – но кто же не станет презирать и не сочтет ничтожнейшим человека, порабощенного страстями своего тела? Ведь те, которые ставят блага тела превыше всего, стремятся к обладанию столь малой и хрупкой вещью. Ибо разве можешь ты превзойти слонов величиной тела, а волов – силой или, быть может, тигры уступят тебе в ловкости? Обратите же свой взор к простору небес, их неизменному и стремительному вращению и перестаньте, наконец, восхищаться вещами, которые не имеют подлинной ценности. Ведь даже небо достойно восхищения не из-за этого вращения, но из-за того порядка, посредством которого оно управляется. Что касается внешней красоты, то она преходяща и более быстротечна, чем весеннее цветение. Если бы, как говорит Аристотель, люди обладали глазами Линкея то они своим взглядом проникали бы через покровы. И если бы можно было увидеть то, что находится внутри человека, разве не показалось бы безобразным тело Алкивиада, славившегося своей красотой? Следовательно, то, что человеку кажется прекрасным, не вытекает из его природы, но является следствием слабости взирающих на него глаз. Теперь поймите, сколь тщетно желать блага красоты лица и тела. Ведь то, чему поражается человек, может быть уничтожено жаром горячки за три дня. Из всего этого следует, что и эти блага не могут дать того, что обещают, и не являются собранием всех благ; они не указывают путей к блаженству и сами не делают людей блаженными». Задаваясь вопросом – «как человеку обрести счастье?», Боэций использует евангельское слово «блаженство», выражающее истинное и вечное счастье – «блаженство – это совершенное состояние, которое является соединением всех благ», оно «есть благо, которое, когда оно достигнуто, не оставляет желать ничего большего». «Нет нужды говорить, что блаженство есть состояние, не подверженное ни тревогам, ни печали, ни тягостной скорби, ибо даже в самых малых вещах, которыми люди стремятся обладать, заключены радость и удовольствие. Еще раз перечислю то, чем люди хотят обладать, – они жаждут богатства, чинов, верховной власти, славы и наслаждения по той причине, что надеются с их помощью обрести достаток, уважение, влияние, известность, радость. Итак, благо есть то, к чему различными путями стремятся люди; в этом легко угадывается сила природы, вследствие которой хотя суждения людей и различны, однако их объединяет тяготение к одной цели – благу». Но как обрести блаженство? По проницательному суждению Боэция, многие люди несчастны, ибо гоняются за призраками счастья – суетными, временными, мирскими благами, в то время как подлинное счастье – блаженство – заключено в источнике всех благ – в Боге, Который есть не только Творец бытия и Повелитель всего сущего, но и цель нашего бытия. Как христианский мыслитель, Боэций был убежден, что человек сотворен по образу и подобию Божиему и имеет не только смертное тело, но и бессмертную душу, а значит – цель человеческого бытия не в том, чтобы накоплять земные сокровища, а в том, чтобы возвыситься к своему Создателю и стать причастным Тому, Кто заключает в себе совершенное благо и превосходит все существующее. «Бог есть наивысшее Благо и совершенное Блаженство». Если человек стремиться к низшему и пренебрегает Богом, то он оскорбляет своего Творца и утрачивает смысл и цель своего существования. Если человек обольщается мирскими благами, то его душа становится рабыней низменных страстей и он утрачивает свое предназначение. Для того чтобы проиллюстрировать свою мысль Боэций излагает в стихах описанный в «Одиссеи» Гомера миф о волшебнице Кирке – Цирцее, дочери бога солнца Гелиоса, превращавшей попадавших на ее остров странников в свиней и диких зверей. Если над человеком начинают властвовать «скотские похоти», то он расчеловечивается – постепенно утрачивает образ человеческий и свое высокое предназначение, уподобляясь не Богу, а бессловесным животным. Человек есть высшее существо в иерархии земного бытия, смертное тело его принадлежит материальному миру, а бессмертный дух – устремлен ввысь, к вечной Истине. Нравственный идеал Боэция – это не столько святой христианский подвижник, сделавший Евангелие путеводной звездой своей жизни и непрестанно молящийся Богу, сколько стоический мудрец, невозмутимый духом в самых трагических жизненных ситуациях, силой своего разума вырывающийся из оков времени и пространства. Человек обладает разумом и свободной волей, каждый из нас может избрать как путь восхождения к высшему Благу – приобщения к Богу и познания Истины, так и путь нисхождения – интеллектуальной и нравственной деградации. По слову Боэция, порок – это «болезнь души», а добродетель – благо само по себе, пребывающий в пороках, под воздействием губительных страстей забывает о Боге и своей душе, сам приуготовляя себе наказание, в то время как добродетельный обретает блаженство, ибо, если «ты украсил душу наилучшими добродетелями, нет тебе дела до судьи, определяющего награды: ты сам приобщил себя к наилучшему. Если же ты склонишься к пороку, не сетуй на наказание, ты сам предопределил себя к самому плохому концу». В понимании Боэция, не Господь Бог предопределяет человека к наградам и наказаниям, а сам человек избирает путь, ведущий его к наивысшему Благу или уводящий от высшей цели нашего существования.
Как и всех величайших мыслителей человечества – Иова и Соломона, Августина Блаженного, Канта, Достоевского, Бердяева и Вышеславцева – Боэция волновал вопрос о теодицее – как примирить веру в существование благого и всемогущего Бога с тем горестным фактом, что в мире существует зло? В беседе с Философией Боэций признавался: «Истинная и величайшая причина моей печали заключена в том, что я не понимаю, как может вообще существовать или избегать наказания зло, если благо – повелитель всего сущего. Подумай только, ведь это достойно удивления! Но с этим сопряжено нечто большее, ибо когда процветает и правит подлость, добродетель не только лишается наград, но, поверженная, она попирается ногами порочных людей и принимает на себя наказания, причитающиеся преступникам. И это происходит в царстве всеведущего, всемогущего, притом желающего исключительно блага Бога! Нет человека, который мог бы не удивляться и не жаловаться, видя это». По своему миросозерцанию Боэций глубоко религиозен – он верует в то, что Бог есть благой и всемогущий Творец мира и Зиждитель бытия, Он руководит вселенной и совершает суд Свой, а потому – «порок никогда не остается без наказания, а добродетель – без вознаграждения. Добрые всегда обретают счастье, а злые – несчастье». «Никогда не может случиться так, чтобы добродетель и честность не получали соответствующего вознаграждения. Сколько бы ни свирепствовали дурные люди, венок мудрого не упадет и не увянет. И не уничтожит чужая порочность славу добрых. А если бы это была слава, заимствованная извне, то ее мог бы отнять тот, кто наделил ею, или кто-нибудь еще. Поскольку же она есть то, что человеку приносит его способность творить добро, то, только перестав быть добрым, он лишается ее. Напоследок я скажу, что если всякую награду желают, потому что полагают ее благом, то человек, сопричастный благу, разве не получает награду? И какую награду! Самую прекрасную и великую из всех. Вспомни же мои недавние размышления и сделай вывод: если само благо есть блаженство, все добрые люди уже тем самым, что они добродетельны, достигают блаженства. Но те, которые блаженны, как мы решили, суть боги, для добрых же награда, которую ни время не может истребить, ни власть уменьшить, ни порочность очернить, состоит в том, чтобы стать богами. А раз так, то мудрый человек не может сомневаться в том, что порочные люди будут наказаны с неотвратимостью. И если благо и зло, как и награда и наказание, совершенно различны между собой, то мы справедливо полагаем, что неизбежно добро заслуживает награды, а зло – наказания. Так, наградою добрым служит сама их порядочность, а наказанием дурным – их порочность… Кроме того, она делает их тем более несчастливыми, чем дольше длится, и была бы преисполнена несчастья, если бы продолжалась вечно. Поэтому, очевидно, наиболее несчастны злодеи, избежавшие справедливого наказания, а не получившие его. Этому рассуждению созвучно, что самое тяжелое наказание достается им, если, как представляется, они остались безнаказанными. Наказывать дурных людей – справедливо, оставлять ненаказанными – непозволительно. Горько сетуя на то, что привыкшие к темноте – ослепленные страстями люди, редко обращаются к свету очевидной Истины и подобны птицам, чье зрение сильнее ночью, чем днем, Боэций предостерегал, что только глупец считает, что безнаказанность преступления – это счастье, в то время как мудрый человек понимает следующую истину: «Если ты украсишь душу наилучшими добродетелями, нет тебе дела до судьи, определяющего награду: ты сам себя приобщил к наилучшему. Если же ты падешь в грязь, не сетуй на наказание извне: ты сам избрал себе наихудший жребий. Так, когда смотришь поочередно на землю и на небо, кажется, что ты падаешь в грязь или возносишься к звездам. Но толпа этого не понимает». В своих рассуждениях о страданиях, счастье и теодицее Боэций возносится мыслью к идее бессмертия души человека и его небесной отчизне, о суетности мирских благ и скоротечности земной жизни, о благости Творца, управляющего миром, о справедливом воздаянии добрым и злым, о любви к Богу и единение с Ним, которое составляет величайшее благо для человека – истинное блаженство и величайшую свободу. Вдохновленный платоновским диалогом «Тимей», Боэций изображает величественную картину созданного Богом и управляемого Божественным Провидением космоса, предвосхищая мысль Лейбница о том, что созданный Богом мир – наилучший из всех возможных миров, но встает вопрос – откуда в мире возникло зло, что оно такое и как Бог попустил существование зла? Мученически бьющаяся над проблемой теодицеи, мысль Боэция восходит к идее благости Творца вселенной – Бог благ по Своему естеству, Он – источник мировой гармонии и красоты, зло же меонично, оно – отпадение от Бога и разлад с самим собой, отсюда – злодей не причастен Богу – высшему Благу, не имеет истинного блаженства, в то время как добрый – причастен Богу и находит в Нем блаженство и утешение в скорбях. Бог всемогущ, но Он никогда не сотворит зла, ибо всеблаг и всеведущ, все сотворенное Им благо, зло же – ничто, оно – лишь нарушение гармоничного порядка вещей, а не совечное и не равносильное Богу начало, имеющее независимое бытие. В нашем суетном мире человек подвержен страданиям и смерти, мирское благополучие зыбко, милость фортуны – непостоянна, а значит – только Бог есть высшая цель и прибежище для скорбящего, скитающегося по путям земного существования.
В своей книге «Утешение философией» Боэций пытался разрешить одну из самых сложных проблем христианского богословия – вопрос о Божественном Провидении и свободе воли человека: Если Бог всемогущ и всеведущ, управляет всем во вселенной и все предвидит, то, как возможно существование свободной воли Его разумных созданий – людей? Прежде всего Боэций исповедует веру в благость Творца и Его Провидение – миром правит не слепой случай и не безжалостный рок из античных трагедий, а справедливый, благой и всеведущий Бог – все вещи и события в мире имеют разумные основания, заложенные в логике вечного разума Бога: «Провидение есть сам божественный разум, стоящий во главе всех вещей и располагающий все вещи, судьба же есть связующее расположение изменяющихся вещей, посредством нее Провидение упорядочивает их существование. Провидение объемлет в равной степени все, как отдельное, так и бесконечное. Судьба же упорядочивает движением отдельное, распределяя и наделяя местом и формой. Таким образом, разветвление временного порядка, заключенное в самом божественном разуме, есть предзнающее Провидение, а воплощение этого порядка непосредственно во времени зовется судьбой. Провидение и судьба хотя и различаются, однако взаимосвязаны между собой. Порядок судьбы вытекает из простоты Провидения. Подобно тому как мастер уже имеет в уме форму вещи, которую собирается сделать, как бы держа ее перед своим мысленным взором всю сразу, приступает к ее осуществлению во времени, так и Бог в своем Провидении располагает единственным и непреложным образом того, что должно свершиться. Судьба же предписываемое Провидением направляет относительно времени и места. И не важно, ткет ли она свою нить с помощью духов, близких к божественному Провидению, или с помощью мировой души, или послушной ей природы посредством движения небесных светил, или силой Ангелов, или хитростью различных демонов, с помощью чего-то одного из этого или же посредством всего этого, вместе взятого, очевидно, что Провидение есть простой и неизменный образ всего того, что предопределено к воплощению, судьба же представляет собой беспрестанно меняющееся сплетение и временной порядок того, что Бог в своей простоте располагает к возникновению. Отсюда следует: все, подчиненное судьбе, подвластно и Провидению, которому подчиняется и сама судьба, но некоторые вещи, подвластные Провидению, находятся выше линии судьбы… Ход судьбы движет небо и звезды, располагает в должном соответствии элементы и совершает цепь изменений. Она возобновляет бытие всего сущего, даруя подобие через оплодотворение семени, чередуя рождение и смерть. Она связывает действия и ход жизни людей нерушимой цепью причин, берущих начало от неизменного Провидения и также с необходимостью являющихся неизменными. Так наилучшим образом управляется мир – пребывающая в божественном разуме простота извлекает из себя неизменный порядок причин, этот порядок удерживает изменчивый мир в своей неизменности и подчиняет себе все вещи, находящиеся в движении. Отсюда следует, что вам, не могущим понять этот порядок, все кажется беспорядочным и неустроенным, тем не менее во всем сущем заключен порядок, направляющий его к благу. И нет ничего такого, что происходило бы по причине зла или потому, что оно задумано самими порочными, а они, как мы уже в полной мере доказали выше, отклоняются от желанного им блага из-за ошибки или заблуждения, тогда как порядок, который исходит от высшего блага в мировом центре, никого не может отклонить от его начинания». Как глубокомысленно и рассудительно поясняет исследователь Г.Г. Майоров, в философской системе Боэция, «Бог-Творец подобен художнику, который заранее имеет в своем уме идеальный образ творимого произведения. Этот образ, т. е. полнота всех оснований, предназначенных к существованию вещей и событий, составляющих единую и неделимую мысль Бога, и есть Провидение. Но Бог – не такой художник, у которого произведение может отличаться от замысла по причине недостатка силы и мастерства. Он – Мастер совершенный и всемогущий, и поэтому все, что Он изначально замыслил, с неизбежностью осуществляется: мир, как он есть, в точности совпадает с божественным идеальным порядком мира, и ни одна вещь не выходит за пределы этого порядка Разница здесь только в том, что идеальный порядок весь сразу, вечно, пребывает в неделимом единстве, т. е. простоте, божественной мысли, а мировой порядок развертывается постепенно во времени и пространстве, подобно произведению художника, часть за частью переходящего из единого идеального замысла на материальное полотно… От своей судьбы не уйдешь, ибо судьба только исполняет предначертания Провидения, а воля Провидения непреложна. Судьбы людей многоразличны, но в простоте Провидения они полностью согласованы и составляют все вместе единую судьбу мира человеческого, в котором каждый занимает свое, наиболее соответствующее ему, место, и никто не забыт. Вместе с тем, если избежать своей судьбы и невозможно, можно все-таки избежать ее превратностей. Ведь линия судьбы – это функция времени. Чем сильнее вы зависите от времени и временного, а значит, от нестабильного и преходящего, тем превратнее и изменчивее ваша судьба, тем менее надежно и менее прочно ваше положение. И наоборот, чем ближе вы к Божественной жизни с ее неизменной вечностью, тем меньше ваша зависимость от времени, а следовательно, и от превратностей (неожиданных изменений, превращений) судьбы… Центр – это ось и начало бытия; это – Сам Бог. Уподобьтесь в своей жизни Богу, и судьба перестанет бросать вас вверх и вниз». В богословских рассуждениях Боэция о судьбе и Провидении отчетливо звучит римское отношение к судьбе – античный и языческий принцип amor fati – «любовь к року», гласящий, что каждый человек должен любить всякую данную ему Богом судьбу, помня о том, что выпадающие на его долю радости и страдания находятся в согласии с его собственным благом и с благом целого мира. По своему миросозерцанию Боэций остается классическим античным мыслителем, его суждения не свободны от сетей провиденциального фатализма, а его теодицея имеет рационалистический и откровенно языческий характер – она скорее ближе Платону, стоикам, Плотину и Лейбницу с убеждением последнего в том, что все, что свершается в мире – к лучшему, но эта теодицея не смогла бы утешить страдальца Иова, печального мудреца Соломона и плачущего пророка Иеремию, она словно не вникает в метафизический трагизм бытия, с такой изумительной мощью, силой и образностью раскрытый в книге Иова, Псалтыре, Евангелии и Апокалипсисе, не вмещает роковую тайну зла и то, что в мире действует не только благой Бог, но и дьявол-искуситель, а весь наш земной мир во зле лежит, как писал апостол и тайнозритель Иоанн Богослов. Восторженно отзываясь о Боэции как о христианском мыслителе, «который как пророк призван знамениями, чудесно совпавшими с логическими значениями», Александр Марков писал, что «мудрость друзей библейского Иова – не для Боэция», но когда я читаю окончание четвертой книги из трактата «Утешение философией», то не могу согласиться с этой неумеренно-восторженной и экзальтированной похвалой Боэцию, ведь «последний римлянин», вдохновлявшийся не библейской мудростью веры, а языческой философией, идущей от Парменида, Платона и Аристотеля до стоиков и неоплатоников, равно как и описанные в Ветхом Завете друзья-утешители скорбящего праведника Иова, заявляет, что «зла нигде нет», а все, что нам представляется злом – на самом деле злом не является и оправдано логикой Провидения – это суждение Боэция есть классический аргумент Елифаза, Вилдада и Софара, споривших с Иовом.
Размышляя о неисповедимых путях Провидения, Боэций в полном согласии с Библией отмечал, что человек не в состоянии охватить умом и описать словами все загадки Божественного Провидения. По воззрению Боэция, все в мире упорядочено Богом – не существует случайности как беспричинных событий, более того – ничто не случается без ведома Провидения, охватывающего все времена и предвидящего все события и все поступки людей. Но если Бог все предвидит и судьбы всех людей предвидены божественным разумом во всех деталях, то существует ли свобода воли человека? Как христианский мыслитель Боэций защищал идею свободной воли и утверждал, что «свободная воля существует, и нет такого разумного существа, у которого бы отсутствовала свободная воля». Пытаясь разрешить метафизический парадокс свободы и Провидения, Боэций писал: «Кажется слишком противоречивым то, что Бог предвидит все – и тем не менее существует некая свобода воли. Ведь если Бог все предвидит и никоим образом не может обмануться, то с необходимостью следует, что Провидение предзнает то, что будет иметь место в будущем. Если же от века не только свершенное людьми, но и их помыслы и желания Бог предзнает, то не может быть никакой свободы воли, так как невозможно существование какого-либо поступка или желания, которые были бы сокрыты от божественного Провидения, не ведающего заблуждения. Если же нечто имеет возможность отклониться от того, что было предвидено, то в таком случае нельзя говорить о непогрешимости Провидения относительно будущего. Однако думать такое о божественном предопределении я считаю недостойным. И я не одобряю тех средств, с помощью которых некоторые пытаются распутать этот узел. Они говорят: то, что должно произойти, осуществляется не оттого, что Провидение определило его к бытию в будущем, но скорее наоборот, то, что будет иметь место в будущем, не может быть скрыто от божественного Провидения. Таким образом, эта связь ставится с ног на голову: отрицается непреложная необходимость того, что наличествует в самом Провидении, и она сохраняется лишь в самих будущих событиях и вещах, которые предвидены. Не то, что наличествует в самом Провидении, должно обрести существование в будущем, но то, что будет иметь место в будущем, должно быть предвиденным. В результате возникает вопрос, что является причиной: предзнание необходимости будущего или необходимость, заключенная в самом будущем, предузнанная Провидением? Я же хотел бы показать, что каков бы ни был порядок причин сам по себе, то, что предузнано, должно произойти, даже если, как кажется, предзнание не влечет за собой необходимости появления событий и вещей в будущее». В своих богословских рассуждениях о тайне Божьего Промысла Боэций проницательно замечает, что Бог всеведущ и для Него нет ничего сокровенного, Он от вечности предвидит и знает все, что было, есть и будет, но, во-первых, при всей изощренной диалектике Боэция, нужно признать, что он не смог разрешить метафизический парадокс свободы и Провидения – Боэций ошибочно утверждает, что все в мире совершается по необходимости, заложенной в Провидении – «все происходит с необходимостью, а предзнание есть знак этой необходимости»; во-вторых, Боэций не понимает трагизма всемирной истории как Богочеловеческой драмы и столкновения свободных воль; а в-третьих, хоть Боэций и верно говорит о том, что все события, происходящие в будущем, совершенным образом известны всеведущем Богу, но он заблуждается, утверждая, что они входят в вечный план Творца и совершаются строго по Его воле. Если бы Боэций глубже вник в боговдохновенные строки Библии, то осознал, что не все в мире происходит по воле Вседержителя, ибо если бы все свершалось по святой воле Бога, то не было бы грехопадения Адама и Евы, не было бы смерти, крови и слез, оросивших землею. В то же время, понимая, что нет ничего более кощунственного, чем мысль о том, что все предопределяется Провидением и не зависит от воли людей, ибо это ведет к нечестивому мнению, что злые поступки совершаются по воле Творца всех благ, Боэций мудро утверждал, что если все происходящее «связано несокрушимой цепью» причинно-следственных связей и всюду царствует необходимость, то в нашей жизни не остается места для надежд и молитвы, но тогда исчезает «единственное общение между Богом и людьми, то есть упование на Его милость и молитва, если, конечно, ценой должного смирения мы не оказываемся достойными божественной милости. Ведь молитва – единственное средство, как кажется, с помощью которого люди душой могут общаться с Богом, с этим недоступным светом, соединяясь с Ним еще прежде, чем мы достигнем Его обители. Итак, если признать, что необходимость сокрыта в самом будущем, людям не останется ничего такого, посредством чего они могли бы единиться с высшим началом всего сущего». Пытаясь рационально разрешить метафизический парадокс свободы и Провидения, Боэций обращает внимание на то, что Бог вечен, а наш мир пребывает в потоке времени – в строгом смысле Бог не предвидит будущее, а пребывает выше времени и созерцает все сущее с позиции вечности – Он совершенным образом видит все наши будущие действия, но Его предвидение не является причиной наших действий – Он оставляет неприкосновенной свободу Своих созданий. «По мнению всех живых существ, наделенных разумом, Бог вечен. Рассмотрим, что есть вечность. Она раскроет нам природу Бога и его знания. Вечность есть совершенное обладание сразу всей полнотой бесконечной жизни, это с очевидностью явствует при сравнении ее с временными явлениями. У того, что существует во времени, его настоящее с наступлением будущего переходит в прошлое. И нет ничего существующего во времени, что могло бы охватить сразу всю протяженность своей жизни, ибо оно, не достигнув еще завтрашнего, уже утратило вчерашнее. Ваша нынешняя жизнь не больше чем текущее и преходящее мгновение… Бог – вечен и сохраняет состояние, в котором, кроме настоящего, нет ничего, то и знание Его, превосходя движение времени, пребывает в простоте Его настоящего, содержа в себе в совокупности бесконечную протяженность будущего и прошедшего, и все это Бог обозревает в непосредственности своего знания, как если бы все это происходило в настоящем... Если можно сравнивать настоящее Бога и человека, то нужно отметить, что как вы, люди, видите обычно некоторые вещи в вашем преходящем настоящем, так и Бог созерцает все в своем вечном настоящем. Следовательно, божественное предзнание не изменяет природы и свойств вещей, оно только в своем настоящем видит все таким, каким то станет в будущем, и не выносит о вещах неясных суждений, но одним взором своего разума распознает, что произойдет в будущем, будь то по необходимости или нет. Так вы, когда видите идущего по земле человека и восходящее на небе солнце, хотя и воспринимаете их одновременно, однако оцениваете их по-разному, считая первое действие произвольным, а второе – необходимым. И божественное прозрение, во все проникающее, не изменяет сущности вещей, которые для него всегда настоящи, а относительно времени – будущи; отсюда следует, что когда Бог знает, что нечто должно будет произойти в будущем, и знает, что оно лишено необходимости существования, то это не предположение, но обоснованное знание истины… Бог на то будущее, что зависит от свободы воли, смотрит как на существующее, но оно только относительно божественного видения является необходимым по условию природы божественного знания; рассмотренное же само по себе относительно своей природы, оно не теряет своей неограниченной свободы. Без сомнения, будет существовать все, что Бог предзнает как будущее, но кое-что из этого зависит от свободы воли. Таким образом, некоторые события хотя и произойдут в будущем, однако не утрачивают и своей природы, поскольку до того, как они произошли, могли и не произойти». Исповедуя веру в то, что Творец и Зиждитель вселенной есть и наблюдающий за всем свыше Бог Промыслитель, все предзнающий и с высоты вечности охватывающий Своим взором, знающий все наши будущие деяния, определяя добрым награды, а дурным – наказания, Боэций провозглашает, что «не пусты надежды на Бога и молитвы, ибо если они искренни, не могут остаться безответными», призывая отвергнуть пороки и жить добродетельно, устремить свой дух к праведным надеждам и вознестись к небу смиренные молитвы. «Великая и невыразимая необходимость благочестия возложена на все, ибо живете вы под оком Всевидящего Судьи!». Этими патетическими словами завершается «Утешение философией» – один из шедевров мировой философской литературы, вышедший из-под пера Боэция – религиозного мыслителя, приговоренного к смертной казни, но до последнего вздоха остающегося подлинным философом, размышляющим о самых главных вопросах человеческого бытия и оставившим нам свою «золотую книгу» – завещание «последнего римлянина» и «отца латинской схоластики», жившего на переломе эпох – на закате античного мира и на заре Средневековья.
Жизненное дело Боэция и его религиозная философия
© Copyright: Руслан Игнашкин, 2024
Свидетельство о публикации №224072400341
Свидетельство о публикации №224072400341
Рецензии