Студенка из провинции. Не учёбой единой...

   
    Предыстория

Опять пошли будни весеннего семестра: отчитались за практику, сдали пару-тройку курсовых, вгрызаемся в новые курсы по телевидению. Ох, нелёгкое это дело – кинескопы, иконоскопы, развёртка строчная-чересстрочная, развёртка кадровая, видеоусилители, генераторы пилы, обратная связь положительная, обратная связь отрицательная, синхронизация – словом, смерть девчонкам. И никаких тебе модулей, никаких микросхем, все расчёты полампово, покаскадно. Вот здесь наши мальчишки пошли в гору, а мы, бывшие отличницы, захирели: у меня то тут, то там посыпались четвёрки. Зато скромняга Вася Лукьященко, вечно сидящий на второй парте позади нас с Нилой, без шума стал отличником, стал авторитетом Лёня Луговой, Алёша Терещенко явно шёл на «красный диплом».

А наша двадцать шестая комната, несмотря на «нагрузки по-немецки и по-русски», никогда не скучала без гостей. Нила, которую я эгоистически считала только моей, была «плечом», к которому желали припасть многие девушки, и все они толклись у нас. Заглядывали к нам на огонёк и обитатели третьего, мужского этажа.

Как-то наши соседки по двадцать шестой комнате  затащили к нам в гости застенчивого богатыря Юру Алькинского, своего одногруппника. Юру редко можно было увидеть на лекциях, на наших посиделках и в рабочей комнате, потому что он дневал и ночевал в авиаспортклубе на Малой Арнаутской, которую так несправедливо ославили Ильф и Петров. Все знали, что Алькинский – парашютист, у него на значке подвеска с числом прыжков 100. Он с детства мечтал стать лётчиком, но не мог пройти медкомиссию из-за сильной близорукости. При либеральных порядках в парашютной группе Юра ухитрялся проходить окулиста с помощью своего друга Славы Новиковского.

После этого визита  Юра стал приходить к нам  и сидел молча, а мы иногда кормили его и снабжали конспектами и пособиями, которых у него отродясь не было. Как-то, расшалившись, девушки стали завивать его прямые соломенные волосы раскалёнными щипцами, безбожно прижигая кожу. Юра терпел и только шевелил пальцами ног, как он потом признался.

        Я иду на Малую Арнаутскую

Молчаливость Алькинского, его скупые ответы на наши приставанья, что да как, сильно разожгли моё любопытство, и в один прекрасный день я напросилась пойти вместе с ним на Малую Арнаутскую. Я не мечтала с детства стать парашютисткой, но была не чужда романтики неба. Словом, неожиданно для себя я записалась в парашютную группу, прошла медкомиссию и стала готовиться к прыжкам. Кто бы мог подумать, что в моей жизни этот поступок сыграет судьбоносную роль!

Вскоре я научилась на подвесной системе в учебном классе управлять парашютом, прыгать с высоты два метра, собирать запасной парашют с круглым шёлковым куполом и основной парашют с квадратным перкалевым куполом ПД-47, что расшифровывалось «парашют десантный образца 1947 года». Алькинский скупыми словами направлял меня. Да, забыла сказать, что следом за мной в группу записался Лёва Левицкий, который дружески называл меня Ри.

Хотя парашютный сезон ужебыл в разгаре, наши инструкторы Евгений Олимпиевич Зайцев и Владимир Фёдорович Ремнёв не спешили с моим дебютом, так что я сильно истомилась. Мне говорили, что ждут, когда ГВФ выделит большой самолёт, когда будет ясная погода, когда ветер будет не больше пяти метров в секунду и т.д. Наконец, в конце апреля всё сошлось и нам объявили: новичков будут бросать с ЛИ-2 на гражданском аэродроме, то есть буквально рядом со взлётно-посадочной полосой одесского аэропорта!

Во второй половине дня 26 апреля мы облачились в древние комбинезоны и шлемы, погрузились в кузов ГАЗ-61 и с песнями тронулись в аэропорт. Следом с нашими парашютами тарахтела «Коломбина», фургончик с красным крестом.

       Первый прыжок

Я могу долго рассказывать про этот день 26 апреля 1957 года, но разве передашь обычными прозаическими словами то взволнованное трепетание сердца, с которым я выполняла  все штатные действия – построение, выкладку и проверку парашютов, последний инструктаж и, наконец, посадку в большой транспортный самолёт, советский вариант «Дугласа»!  Не передать это подсасывание под ложечкой, когда звучит команда «Приготовиться!» и мы выстраиваемся в затылок перед открытой дверью самолёта. Владимир Фёдорович что-то высматривает на земле…

И вот звучит команда «Пошёл!» Хорошо, что мы быстро движемся друг за другом и некогда раздумывать, а то бы я отпрянула перед ужаснойой пустотой под ногами, хорошо, что бешеная струя воздуха подхватывает меня, забивает дыхание и не даёт вырваться крику, хорошо, что первый прыжок предусматривает принудительное раскрытие парашюта! Хлопнул раскрывшийся купол и наступила потрясающая тишина, которую только подчёркивает рокот удаляющегося самолёта.

Удобнее усаживаюсь в подвесной системе и оглядываюсь: цепочка из пятнадцати белых парашютов неподвижно висит в воздухе, а вокруг огромное голубое небо и далеко внизу земля, расчерченная дорогами, лесопосадками; вот аэродром с игрушечными самолётиками, а там, дальше – городские кварталы и, наконец, синяя даль моря. Снижения почти не чувствуется, та тревога перед прыжком сменяется каким-то опьяняющим восторгом, хочется петь, орать что-то весёлое, что я и делаю.

Но вот земля стала приближаться быстрее и быстрее, надо вспомнить всё, чему учили: подлететь поближе к месту приземления, обозначенному крестом, развернуться лицом к земле и приготовить ноги к встрече. Подтягиваю стропу, умница парашют послушно поворачивается, так, «ноги полусогнуты, полунапряжённы, ступни вместе, параллельно земле», подтягиваю две задние стропы, чтобы уменьшить горизонтальную скорость, ой, земля просто несётся навстречу!  – и я шлёпаюсь на землю. Наполненный ветром купол тащит и тащит меня, но подбегает Юра, гасит купол и помогает мне встать. Прыгнула! Я прыгнула!

       Дать свободу аэростату!

Первый прыжок только раззадорил меня, хотелось немедленно снова прыгнуть. Но следующего прыжка пришлось ждать три недели. Это было на запасном аэродроме у степного полустанка Кулендорова, где в одиноком ангаре хранилось собственное лётно-подъёмное средство клуба – аэростат с автомобильной лебёдкой. Чтобы прибыть в Кулендорово на рассвете, счастливцы, записанные на прыжки, ночевали в клубе на парашютном шёлке. Выехали затемно, поёживаясь от прохлады. Путь наш лежит к Хаджибейскому лиману. Конечно, будим Одессу песнями. Странно, но ни одной песни про парашютистов в нашем репертуаре не было. Сначала, спросонок, пели унылую «Я помню тот Ванинский порт», слегка встряхнувшись - «Так поцелуй меня, моя Перепетуя», а окончательно проснувшись - «Как на Дерибасовской, угол Ришельевской».

Аэростат вялой длинной тряпкой лежит в ангаре рядом с баллонами сжатого гелия. По его бокам на петлях , как поросята возле свиноматки, лежат длинные мешки с песком – балласт. Но вот по шлангам в чрево аэростата пошёл газ, и чудище стало приподниматься. Вот оно уже округлилось и медленно покачивается в метре над землёй. Все берёмся за висящие по бокам верёвки и выводим его из ангара, как слона.

Теперь самое трудное – снять балласт и своим весом удержать аэростат у земли. Звучит команда «Прижать аэростат к земле!» и  мы отстёгиваем балласт. Серебряное чудище бешено рвётся в небо, верёвки впиваются и сдирают кожу с ладоней, но нельзя отпустить свою верёвку. Если каждый потихоньку отпустит, аэростат вырвется и навсегда улетит в небо. Боже, как долго, я сейчас не выдержу … Наконец, трос и гондола пристёгнуты, и по команде «Дать свободу аэростату!» мы медленно отпускаем его, переводя усилие на лебёдку и переводя дух. Над степью показался малиновый шар солнца. – Японцы солнце выталкивают! – вопит кто-то. - Ура-а-а! – в телячьем восторге вопим все мы.

Прыжки с аэростата, пожалуй, дарят более острые ощущения. Сидя в гондоле, в полной тишине, видишь, как плавно уплывает от тебя земля, как проступают очертания лимана, как всё более голубой становится бездна под гондолой. Но вот что-то неуловимо изменилось. Ремнёв (он сейчас аэронавт!) загадочно улыбается, открывает дверцу и говорит тихонько: - Рита, приготовься… И я становлюсь на узенькую приступочку, за которой ничего, ну, абсолютно ничего нет.   – Пошла! - Соскальзываю в бесшумную бездну и долго, бесконечно долго падаю вниз, ощущая сердце под самым горлом. А-ах, раскрылся, наконец! Ну, а дальше  опять сначала восторг, потом желание всё выполнить, как заправский парашютист, и снова прыгнуть, потом рассказы товарищей про то, каким особенным был их прыжок в этот раз.

За весну и лето 1957 года  я прыгнула всего десять раз. Моя настырность была замечена, мне поручили вести инструктаж допризывников, которым по приказу комитета ДОСААФ надо было обязательно хоть раз прыгнуть у нас. Я уже с гордостью носила парашютный значок с подвеской «5» и после долгих тренировок научилась в классе одной рукой выдёргивать кольцо парашюта с усилием 16 кг, поэтому восьмой, девятый и десятый прыжки мне разрешили выполнить с задержкой самостоятельного раскрытия 3 секунды.

 Задержка всё же получалась больше из-за долгой борьбы с кольцом в свободном падении. Без твёрдой опоры не получалось: безуспешно подёргав кольцо одной рукой, я вынуждена была вопреки инструкции снять с запасного парашюта другую и объединить усилия. Зато десятый прыжок у меня был настоящий, с борта самолёта АН-2 и с задержкой 5 секунд! Семестр и летние каникулы прошли, как во сне.

Всё это время Юра Алькинский как-то незаметно был рядом в клубе и на аэродроме, поправляя мою укладку купола, включая меня в списки на прыжки. Возвращаясь откуда-нибудь, я часто находила его сидящим на ступеньках у входа в общежитие. Проницательные и наблюдательные девушки утверждали, что в такой позиции он подолгу ждёт меня. Видит бог, он никогда не приветствовал моё появление радостной улыбкой или восклицанием, он просто молча поднимался и, если я не останавливала его, уходил на свой третий этаж.

      Не хочу учиться, хочу… прыгать!

Пока я прыгала, четвёртый курс заканчивался. Мои отлучки в авиаспортклуб, моя голова, занятая мечтами о прыжках, не способствовали учёбе. Посыпались четвёрки по серьёзным курсовым. Подруги рассматривали моё увлечение как причуду и проявление взбалмошности. Нила ничего не говорила, но как-то отдалилась от меня (или я от неё?), хотя мы по-прежнему делили кровать. Меня раздирали противоречия, хотелось во всём быть рядом с ней, но хотелось и прыгать. Я убегала с ночёвкой в свой клуб, но молча ревновала, что она пошла с другой компанией в кино или на танцы. А я томилась во дворе на Малой Арнаутской, ожидая погоды, рядом с молчаливым Юрой.

В летнюю сессию мы, как всегда, много времени проводили у моря, из наших конспектов всё так же сыпался песок. Я ухитрилась получить тройку по политэкономии социализма. Сейчас я вижу в этом некий знак, но тогда я злилась на себя, что никак не могу уяснить, каков механизм экономического закона социализма. Кзаменатор с крепкими белыми зубами и плотоядной улыбкой  идел несколько «отл.» на этой страничке в моей зачётке и злорадно поставил мне «уд.». Впрочем, сразу после экзамена я помчалась на Малую Арнаутскую, чтобы успеть прыгнуть ещё разок-другой до каникул.

Последние свои прыжки совершал Лёва Левицкий, защитивший диплом и проводивший на Малой Арнаутской отпуск перед работой. Он получил назначение на усилительный пункт радиорелейки Киев-Москва в городе Малоярославце Калужской области. Увлечение парашютом подружило нас с Лёвой, он оказался простым и не заносчивым парнем, писал мне дружеские письма сначала из Малоярославца, потом из Ташкента, где пережил страшное землетрясение, и наконец – из Киева, где он окончательно осел. Но я забежала далеко вперёд. У меня перед практикой три недели каникул, я еду домой!