Сказание о низаритах 2

КИНЖАЛ 2
ПРОДОЛЖЕНИЕ ТЕКСТА КНИГИ ВОЛЬФГАНГА АКУНОВА
«КИНЖАЛЬЩИКИ. СКАЗАНИЕ О НИЗАРИТАХ»-2
10.КАРАЮЩИЙ МЕЧ НЕМЕЗИДЫ
Когда низаритский имам Ала ад-Дин Мухаммед III в 1221 году унаследовал власть от своего ушедшего в потусторонний мир отца-«ревизиониста», он был еще совсем ребенком, совершенно неспособным управлять самостоятельно своей «крепостной» державой. За имама-несмышленыша «лоскутным» государством управлял – до совершеннолетия Мухаммеда III - из Аламута визирь блаженной памяти Хасана III. Некоторое время все шло без особых изменений, как по заведенному. Иранские низариты хранили верность своему прежнему союзу с аббасидским халифом Багдада, и, казалось, были по-прежнему искренне привержены суннитскому правоверию. Однако так только казалось. В действительности же все обстояло иначе. Под покровом внешнего благополучия и следования «общеисламскому курсу» скрывались отнюдь не безопасные для общемусульманского единства подводные течения, влекшие низаритов к новому отпадению от суннитского закона и дела и к возврату к крайне радикальным «еретическим» верованиям. К их «возвращению, подобно псам, на свою блевотину» (по не слишком благозвучному, но весьма меткому христианскому выражению). Старые верования и обычаи весьма живучи, так что, возможно, многие низариты в действительности так и не изменили своим старым верованиям и обычаям, чисто внешне подчинившись новому, «реинтеграционному» курсу Джалал ад-Дина Новообращенного, не желая «идти потив рожна» (по другому крылатому христианскому выражению), или «переть на рожон», ради собственного благополучия (руководствуясь испытанным тактическим приемом «такийи», «мысленной оговорки»). Наверняка подобных взглядов придерживалась немалая часть «новообращенных» низаритов, внешне во всем следовавших за своим имамом. Но после его ухода в мир иной все больше низаритов постепенно снова стали игнорировать законы шариата и возвращаться (как и подобало мусульманам-«эзотерикам») к скрытому, сокровенному – «батин» - истолкования Священного Корана, в полном соответствии с положениями старой доброй традиционной измаилитской доктрины.
Иранский хронист Джувейни, как то и надлежало правоверному сунниту, не скрывал своего резко отрицательного отношения к подобной новой «смене вех» - повторному отступничеству от исламского правоверия, «сугубому впадению в ересь». С его точки зрения, «рыба начала гнить с головы», а именно – с юного имама Мухаммеда III. По мере вхождения в возраст, юнец все больше стремился обрести самостоятельность. Джувейни буквально удержу не знал в своей крайне резкой, беспощадной критике, как самого имама, так и возглавляемой им «секты». Хронист безапелляционно утверждал, что отрок не получил никакого образования и потому не был способен отличить тьму лжи от света истины, но что причиной и виной всему был не столько он сам, сколько сама порочная низаритская система: «<…> ибо, согласно их ложной вере и фальшивому учению, их имам всегда одинаков, будь он ребенок, юноша или старик, и все, что он говорит или делает, в каком бы состоянии он ни находился, не должно подвергаться сомнению, и в повиновении его приказаниям и состоит вера этих людей, не имеющих веры. Поэтому, что бы ни задумал Ала ад-Дин, ни один смертный не мог выразить ему неодобрения, и их нечистая вера не позволяла наказывать его, давать ему советы и наставлять на истинный путь. И вследствие этого они пренебрегали своими духовными и мирскими обязанностями, соблюдением законов, которые они обязались исполнять, приняв ислам, и государственными обязанностями». Впрочем, наряду с этим утверждением, Джувейни давал и иное, довольно необычное, объяснение поведению имама Мухаммеда III: «Когда прошло пять или шесть лет с того времени, как это дитя стало править государством, пользующий его лекарь, действуя вопреки данным ему указаниям и без какой-либо причины, ибо ребенок этот не был болен, вскрыл ему вену и выпустил большое количество крови. Это повлияло на его мозг, его стали посещать видения, и в короткое время им овладела меланхолия». Если верить Джувейни, никто из приближенных малолетнего имама низаритов не отважился посоветовать ему следовать строгому распорядку или подвергнуться лечению, да и пользовавшие его лекари, «те, кто имел разум и понимание», не осмеливались сказать, что имам был болен меланхолией или другой подобной болезнью. «Иначе чернь возжаждала бы их крови, ибо этот недуг, проявлением которого является помрачение рассудка и слабоумие, не может быть приписан имаму, в противном случае окажется, что некоторые его приказы и поступки объяснялись расстройством ума и упадком его телесных и душевных сил (что было бы несовместимо с имамским статусом, ибо имам во всем безупречен «по определению», иначе он – не имам, а утверждать подобную «ересь» было бы смертельно опасно для утверждающего ее – В. А.). Поэтому болезнь его день ото дня все усиливалась и вскоре полностью овладела им» (Джувейни). По мнению иранского хрониста, в последние годы правления непутевого сына «имама-реинтегратора» Хасана III этот благоприобретенный им недуг, прибавившийся к природной нехватке ума и недостатку образования, которого самовластный и не подлежащий ни малейшей критике в силу своего статуса отпрыск Джелал ад-Дина Новообращенного не получил в детстве, отрочестве и юности, превратил и без того глупого Алла ад-Дина в законченного безумца. Прямо какой-то второй имам аль-Хаким, только не египетский, а иранский!
Кроме того, Джувейни подчеркивал наличие в низаритской среде великого множества закоренелых «нечестивцев», «неисправимых еретиков», никогда в действительности не покаявшихся в своей «отвратительной ереси» и не отказавшихся всерьез, не на словах, а на деле, от своих ложных верований после резкой «смены курса» имамом-«ревизионистом» Хасаном III. По мнению иранского хрониста, эти нечестивые лицемеры лишь на словах признали навязанную низаритам их имамом-«реинтегратором» доктрину воссоединения с исламской «уммой», и как только перестали чувствовать на себе твердую руку Джалал ад-Дина Новообращенного, очень быстро пошли прежним религиозно-сепаратистским низаритским курсом, которым шли до прихода к власти Хасана III.
В приведенных выше утверждениях Джувейни, вполне возможно, содержалась доля истины. Многим низаритам столь радикальное изменение религиозной доктрины, как произошедшее в период предыдущего правления не могло не показаться чем-то совершенно диким и неслыханным. Отказаться за здорово живешь от всех своих прежних верований, буквально выстраданных ими, в крови, слезах и муках, на протяжении долгих столетий религиозных гонений и борьбы за выживание, для истинно верующих низаритов было, должно быть, смерти подобно. На протяжении столетий сунниты воспринимались ими не иначе как смертельные враги. А с приходом к власти имама Хасана III сунниты вдруг, по мановению руки, стали их собратьями по вере, да и сами они, выходит, стали суннитами. Измаилиты всегда признавали концепцию «скрытого» (до поры до времени) имама как высшего авторитета. Но теперь, в соответствии со старой доброй доктриной «такийи», низариты должны были, даже несмотря на то, что Хасан III был, несомненно, истинным имамом, в период его правления продолжать придерживаться истинного низаритского учения, сохраняя это в тайне. Следовательно, истинное, низаритское, учение вовсе не было отвергнуто низаритами на деле, но лишь (в силу необходимости, вызванной непредсказуемым и неисповедимым поведением «ревизиониста» Хасана III), скрыто ими до тех пор, пока «Бог не переменит имама». Главное, чтоб не угасла свеча истинной низаритской веры…
Данная концепция, известная как «сатр» (буквально «сокрытие») , представляла собой весьма хитроумное дальнейшее развитие предыдущих низаритских верований, однако вряд ли можно объяснить ход событий только этим фактором. Тем не менее, вполне понятно, что попытки скрыть таким образом «до лучших времен» свои подлинные взгляды делались, причем как сторонниками, так и противниками сближения с суннитским миром, чем и объясняются, возможно, «религиозно-идеологические шараханья», отход от низаритской доктрины и последующее возвращение к ней. По утверждению того же Джувейни, часть подданных имама – «реставратора низаризма» Мухаммеда III, искренне обратившаяся при его отце-«реинтеграторе» в суннизм, теперь, в свою очередь, прибегая к той же тактике «такийи» была вынуждена «уйти во внутреннюю эмиграцию», скрывая теперь уже свои суннитские верования. Можно представить себе смущение, вносимое этими «идеологическими шараханьями» в умы и сердца рядовых низаритов.
Джувейни также утверждал, что вскоре после прихода к власти имам Мухаммед III стал проявлять признаки постоянно прогрессирующей мании величия. Согласно иранскому историку, он, будучи крайне самовольным и вспыльчивым человеком, пренебрегал советами своих приближенных и крайне болезненно реагировал на любые попытки оспаривать его мнения, обрушивая свой гнев на всякого, кто осмеливался противоречить ему. В результате мало кто брал на себя смелость давать имаму советы, опасаясь получить в ответ гневную отповедь, а то и впасть в опалу, с последующей мучительной казнью, вплоть до расчленения, отсечение рук, ног и, напоследок, головы. Персидский хронист также сообщает, что на протяжении правления Мухаммеда III в его владениях воцарялось все большее безвластие и беззаконие. Грабежи и убийства якобы стали в «лоскутном» государстве иранских «батинитов» обычным делом. «Воровство, разбой и насилие ежедневно чинились в его государстве, с его (имама Мухаммеда III – В. А.) ведома и без оного; и он думал, что сможет оправдаться в них лживыми словами и подарками. И когда все это превысило всякие пределы, ему пришлось заплатить за свое безумие и безрассудство своею жизнью, своими женами и детьми, домом, богатством и государством». Представляется важным в очередной раз подчеркнуть, что убежденный суннит Джувейни был ярым противником исповедуемой и насаждаемой имамом-«реставратором» Мухаммедом III низаритской формы ислама и уже в силу этого не мог быть объективным наблюдателем. Тем не менее, правление имама Мухаммеда III, видимо, было действительно кровавым и крайне жестоким, даже по меркам того жестокого времени, и потому обвинения, возводимые на имама иранским хронистом, конечно, не были целиком и полностью высосаны из пальца. Как говорят, «нет дыма без огня»…
Однако в жизни низаритов описываемого времени имелся и иной, «альтернативный», отрадный аспект, чей свет пробивается – пусть даже в виде тусклых искорок - сквозь густые облака тайны и интриг, окутывающие историю «батиниткого» движения. Подобно многим другим мусульманским движениям, низариты высоко ценили ученость и образование. В многочисленных крепостях, расположенных в «батинитских» владениях, были собраны обширные и ценные библиотеки редких сочинений по различным областям знания. Эти центры книжной учености пользовались столь высоким престижем во всем «дар-аль-исламе», что со всех концов исламского мира стекались светочи науки и изящной словесности, которым низаритские владельцы библиотек великодушно давали возможность пользоваться этими ценными книгохранилищами. Суди по всему, немалую часть низаритских библиотечных запасов составляли сочинения немусульманских авторов. Эта тенденция достигла пика своего развития как раз в годы правления «свирепого деспота» и «жестокого самодура» Мухаммеда III – именно в это «время крови и слез» (если верить Джувейни «и иже с ним». Среди других искателей знаний в аламутскую библиотеку прибыл для работы в ней один из величайших и известнейших мусульманских ученых описываемой эпохи.
Этого мужа науки, истинного «энциклопедиста», или, как сказали бы ромеи, «полигистора» - философа, математика, механика, астронома, географа, медика, комментатора Эвклида и других знаменитых греков, - звали Абу Джафар Мухаммед ибн Мухаммед Туси, но большую известность он снискал себе под именем Насир эд-Дин (аль-, или ат-) Туси. Еще юношей он поступил на службу к главному «даису» низаритов Кухистана. В период несения этой службы он написал фундаментальное сочинение об этике. По завершении своего труда ат-Туси направился из Кухистана в Рудбар, чтобы продолжить свою деятельность в библиотеке Аламута, что было вполне логичным для ученого, придерживающегося измаилитских воззрений. Имам Мухаммед III (вопреки своей инкриминируемой ему «совершенной необразованности» или, по крайней мере, «недостатку образования») выразил ученому из Кухистана свое высокое имамское благоволение и стал его всемилостивым покровителем. В период своего продолжительного (почти тридцатилетнего) пребывания в Аламуте аль-Туси написал целый ряд научных трудов по медицине, географии, музыке, оптике, минералогии, медицине, философии, теологии и астрономии (тесно связанной в то время с астрологией). Многие из них не утратили своего значения и поныне, особенно в части приводимых ученым сведений о развитии низаритского богословия в период после «кийямы». Ат-Туси настолько «заработался» в гостеприимном Аламуте, что угодил в руки монгольских завоевателей, овладевших «Орлиным гнездом» в ходе развязанной ими – когда приспел срок - против низаритов «войны на уничтожение».
Тем не менее, находчивому «энциклопедисту» удалось «вывернуться» и сохранить себе жизнь. Схваченный свирепыми монголами, получившими «установку» не оставлять никого из «батинитов» в живых, он сумел уверить их в том, что вовсе не является низаритом и не имеет с низаритами и низаризмом ничего общего. Что он был якобы насильно увезен в Аламут низаритами, державшими его там в качестве пленника. Что по своим религиозным убеждениям он – не низарит, а шиит-«двенадцатеричник» (приказа о поголовном уничтожении шиитов, в том числе «двунадесятников», монголам отдано не было). Никаких доказательств и подтверждений своим словам аль-Туси привести не мог. Однако красноречивому ученому была свойственна столь ярко выраженная сила убеждения, что монголы ему поверили. Предводитель монгольских пришельцев – хан Хулагу – был настолько впечатлен многообразием талантов и достоинств аль-Туси, что, нисколько не сомневаясь в лояльности ученого новой, монгольской власти, повелел построить для того оборудованную по последнему слову тогдашней техники обсерваторию, где даровитый выходец из Кухистана мог, как ни в чем ни бывало, продолжать  свои ученые занятия, наблюдая за звездами. Аль-Туси до конца своей жизни пребывал на службе хана Хулагу и, вероятнее всего, умер в Багдаде (захваченном к тому времени монголами, убившими «без пролития крови» последнего аббасидского халифа Абдуллаха аль-Мустасим-биллаха, которого направленный к нему монголами для переговоров ат-Туси сумел уговорить сдаться на милость хана Хулагу). По поводу правдивости утверждения аль-Туси о своем пленении низаритами и насильственном водворении в Аламут существуют разные мнения. Но, как бы то ни было, он был талантливым сочинителем, весьма ценимым за свои труды не только современниками, но и последующими поколениями. Современные шииты-«двенадцатиричики» нисколько не сомневаются в том, что аль-Туси был их единоверцем, «двунадесятником», в чем он сам, спасая свою жизнь, сумел уверить когда-то монголов.
Ат-Туси своими теоретическими разработками, изложенными в его сочинениях аламутского периода, способствовал дальнейшей эволюции низаритских верований, в частности, концепции «сатра». Однако правление имама Мухаммеда III было весьма успешным не только в плане покровительства наукам, но и в политическом плане. Прошедшие испытание временем союзные отношения низаритов с аббасидским халифом Багдада и развал Хорезмийской державы (по причинам, которые будут подробней рассмотрены ниже) дали «батинитам» возможность усилить свое влияние. Хорезмийцы, в последней отчаянной попытке сохранить хотя бы тень своего былого могущества, почти сведенного на нет всесокрушающими монгольскими ордами, яростно, хотя и тщетно, боролись за возвращение прежней или обретение новой опорной базы. Воспользовавшись всеобщим смятением и хаосом, вызванным все более сложным, или точнее, безнадежным положением теснимых монголами хорезмийцев, низариты смогли осуществить ряд территориальных захватов в Иране, расширив зону своего влияния вокруг считавшейся неприступной цитадели Гирдкух. Но «эзотерики» стремились к расширению зоны своего влияния, как обычно, не только и не столько силой оружия. Примерно в 1222 году глава «секты» направил в город Рей секретную миссию с целью приобретения путем проповеди низаритского учения новых единоверцев. Однако, к несчастью «батинитских» вербовщиков, их тайная миссия была раскрыта, и разоблаченные низаритские миссионеры-«даисы» казнены. Аналогичные миссии рассылались и в более отдаленные районы, в том числе – в Индию. Там уже со времен фатимидских халифов существовали измаилитские анклавы, но они придерживались мусталитских воззрений. Теперь же, в первой половине XIII века, в Индии появилась «истинно измаилитская» - низаритская община.
Несмотря на заметное улучшение своих отношений с багдадским халифом, гилянскими эмирами и азербайджанским «атабеком», низариты все еще не утратили своей мрачной и устрашающей репутации в глазах многих суннитских владык. Султан Джалал ад-Дунийя ва-д-Дин Абуль-Музаффар Манкбурны, Мегбурны или Менгуберди (более известный как Джалал ад-Дин Манкбурны) – преемник разгромленного к тому времени монголами и «в гиблом бегстве затерявшегося» (как сказал древнегреческий драматург Эсхил в своей трагедии «Персы») хорезмшаха Ала ад-Дина Мухаммеда II и последний представитель династии Ануштегинидов -, был еще достаточно силен для того, чтобы заставить низаритов не выходить в своих агрессивных действиях за пределы разумной достаточности. В 1227 году молодой хорезмшах принудил иранских «мульхидов» к заключению мирного соглашения. Незадолго перед тем видный хорезмийский вельможа был заклан низаритскими «фидаинами» (скорее всего – в отместку за очередное опустошение Кухистана хорезмийцами). Три «батинитских» террориста, подкараулив знатного хорезмийца, закололи его кинжалами. Не удовольствовавшись этим успешным нападением, «фидаины» проникли во дворец следующего «по списку» предназначенного ими к ликвидации «объекта» - визиря хорезмшаха Джалал ад-Дина, по имени Шариф аль-Мульк. Не обнаружив во дворце намеченной ими очередной жертвы, террористы выбежали на улицу, но были обнаружены горожанами, которые принялись забрасывать их с крыш домов камнями, пока не убили.
Странным образом, в момент, когда происходили эти кровавые события, низаритский посол ехал на встречу с самим хорезмшахом Джалал ад-Дином Манкбурны. Узнав в пути об убийстве своими единоверцами визиря суннитского государя, к которому он ехал вести мирные переговоры, посол имама «батинитов» был, естественно, обескуражен, поскольку подобное не укладывалось в его сознании. Он понимал, что в данных обстоятельствах его визит к хорезмшаху (чьих подчиненных единоверцы направленного к нему посла без зазрения совести убивают в его же владениях) вряд ли окажется уместным. Низаритский посол сделал остановку и написал визирю Джалал ад-Дина, «намеченному к ликвидации» Шариф аль-Мульку, письмо, в котором спрашивал у хорезмийского царедворца совета, как ему поступить в сложившейся непростой ситуации. Визирь хорезмшаха сам пребывал в состоянии, так сказать, повышенной нервозности – ведь столь своевременно побитые камнями низаритские «кинжальщики» пришли именно по его душу, и понимал, что обречен, если не сделает чего-то для своего спасения от «неуловимых мстителей». И потому решил, что должен быть непременно на хорошем счету у низаритского посла. Визирь счел за благо для себя присоединиться к свите посла имама «батинитов», дабы сопроводить его ко двору хорезмшаха Джалал ад-Дина (втайне надеясь, что «фидаины» не станут покушаться на него, визиря, в присутствии посла их собственного имама). 
Совместная поездка низаритского посла и хорезмийского визиря к хорезмшаху проходила вполне благополучно, безо всяких инцидентов…но только до поры до времени. Как-то вечером, расположившись на ночь лагерем, посол имама «мульхидов» пригласил сопровождавшего его визиря на дружескую пирушку. Вино лилось рекой, языки развязались. Вероятно, низаритский посол, опьяневший быстрее, стал во хмелю не в меру разговорчив. Слово за слово…Короче, «мульхидский» посол ошарашил Шараф аль-Мулька заявлением, что даже среди его, визиря, телохранителей есть низаритские «фидаины», готовые, как только он, посол, им прикажет, убить визиря на месте. В доказательство сказанного пирующим были вызваны пять телохранителей визиря, единогласно подтвердившие свою принадлежность к низаритской «секте» и свою готовность, глазом не моргнув, прикончить хорезмийского визиря, на службе у которого состоят и чьим полным доверием пользуются, как только им это прикажут. Визирь Шариф ад-Дин пришел в ужас. Разорвав рубашку на груди, он стал униженно молить низаритов о пощаде, спрашивая, чего они от него хотят, и клятвенно обещая впредь не причинять ни малейшего вреда «батинитскому» движению.
Вероятно, причиной этого драматического инцидента была не страсть посланника «мульхидского» имама к драматическим внешним эффектам, а элементарное злоупотребление алкоголем. Поскольку у хватившего лишку низаритского посла имелась масса возможностей в любое время и без лишнего шума уничтожить присоединившегося к его свите Шариф аль-Мулька, не дожидаясь вечерней попойки. Как бы то ни было, визирь хорезмшаха «отделался легким испугом», чему был несказанно рад. Тем не менее, известие об этом пьяном инциденте дошло до ушей Джалал ад-Дина Манкбурны, естественно, крайне недовольного (как высокомерной дерзостью «мульхидов», так и трусливым поведением собственного визиря, столь очевидным образом «давшего слабину»)…
Хорезмшах Джалал ад-Дин (унаследовавший от матери горячую туркменскую кровь) решил дать «фидаинам» урок, который бы раз и навсегда отбил бы у «мульхидов» охоту действовать и впредь столь же возмутительным образом. Он повелел своему малодушному визирю Шараф аль-Мульку сжечь живьем пятерых низаритов, сумевших просочиться в ряды телохранителей визиря и имевших наглость признаться в этом. Визирь совсем перепугался, не без основания опасаясь, что низариты непременно отомстят ему кровавой местью, если он выполнит жестокий приказ своего повелителя. Шараф аль-Мульк стал умолять Джалал ад-Дина проявить к виновным милосердие и не подвергать их столь мучительной казни. Султан Джалал ад-Дин, однако же, и слышать не желал о милосердии, потребовав неукоснительного исполнения своего повеления, каким бы жестоким оно не казалось. Трусость визиря еще больше ожесточила сердце хорезмийского владыки. Делать было нечего. Перед самым входом в шатер визиря был разожжен огромный костер, в пламени которого сгорели все пять (само)разоблаченных низаритов. Если верить свидетельствам очевидцев, осужденные «мульхиды» восприняли свою участь с энтузиазмом, как завидный удел мучеников во имя веры, обеспечивающий им – «шахидам» – законное и вожделенное место в райских садах…
Опасения малодушного визиря за свою безопасность оправдались вскоре после устроенного им, по приказу хорезмийского властителя, «аутодафе». Спустя совсем немного времени, к Шараф аль-Мульку прибыла низаритская делегация из Аламута. Они потребовали «виры» - «платы за кровь» - в размере десяти тысяч динаров за отнятую жизнь каждого (!) из пятерых сожженных заживо по приказу хорезмшаха низаритов. Эта «приятная» новость, как утверждают современники, повергла визиря в состояние шока. Пытаясь всячески задобрить незваных гостей, Шараф аль-Мульк приказал обращаться с низаритскими посланниками по-царски, не считаясь с расходами, лишь бы они по достоинству оценили оказанное им щедрое гостеприимство и хоть ненамного снизили «планку» своих финансовых требований.  Визирь неустанно осыпал послов имама «эзотериков» подарками, пока «мульхиды» не умерили свои требования, хотя и не до того размера, на который надеялись хорезмийцы.
Впрочем, сложности в отношениях между низаритами и хорезмийцами вскоре отошли на второй план по сравнению с куда более грозными событиями. Персию грозил поглотить потоп, угрожавший скорой и неотвратимой гибелью всему исламскому миру. Истоки этой опустошительной бури, прокатившейся над Азией (в направлении, прямо противоположном тому, в котором над ней некогда прокатилась арабская, исламская буря), находились далеко на востоке, в Монголии и граничащих с нею землях, до границ которых в свое  время докатился мусульманский вал, пока он не был остановлен китайцами в битве при Таласе в 751 году.
В 1167 году (или около того) в семье мелкого племенного вождя по имени Есугей родился сын. По рождению мальчик был кочевником-монголом. Этим собирательным понятием обозначалась группа людей, представлявших собой не единый народ, а группу различных родов и племен. Мальчик был членом родовой группы Кият, входившей в более крупный род Борджигин. Хотя мальчик был знатного происхождения и родился в состоятельной семье, положение этой семьи (а вместе с ней – и его самого) вскоре изменилось к худшему). Его отец был предательски отравлен представителями племени татар – традиционных недругов Борджигинов и Киятов, издавна враждовавших с ними из-за источников воды и пастбищ, и усыпивших бдительность доверчивого кията своим показным гостеприимством. После смерти Есугея его безутешная вдова Хевлюн с осиротевшими малютками-детьми, утратившая занимаемое ею при  жизни мужа почетное место в родовой иерархии, была обездолена сородичами и брошена на произвол судьбы. Обездоленным изгнанникам приходилось вести жизнь, полную лишений, а точнее - влачить жалкое  существование в условиях крайней нищеты. Эти суровые испытания, выпавшие на долю сына Есугея, несомненно, закалили и сформировали его характер, предопределив его будущее – будущее одного из величайших военачальников и завоевателей в мировой истории. При рождении он получил имя «Темучин», что означает «Железный  (человек)». В историю же Темучин вошел как Чингисхан  (о значении этого «тронного» имени до сих пор спорят, но по наиболее распространенной версии оно означает «Хан, великий, как море-океан», в смысле «Повелитель Вселенной»).
Качества, сделавшие Темучина впоследствии одним из величайших деятелей мировой истории, начали проявляться еще в детские годы. Он был рослым и отличался крепким телосложением. Подобно большинству монголов (как, впрочем, и других степных кочевников), Темучин был отменным наездником, как бы сросшимся со своим конем воедино. К тому же ему была свойственна способность подчинять своему влиянию всякого, с кем он вступал в контакт. Ему удавалось добиваться этого безо всяких уловок и ухищрений, благодаря присущей ему исключительной харизме. Хронисты подчеркивали непреодолимую, магнетическую силу пристального взгляда его серо-стальных (голубых или зеленых) глаз, оказывавшую на всех, кто был с ним рядом, поистине гипнотическое воздействие.
Несмотря на скудную жизнь, которую был вынужден вести обездоленный сородичами Темучин, вожди многих местных кочевых родов опасались, что Темучин, повзрослев, станет представлять для них угрозу. В один «прекрасный» день недруги совершили набег на кочевье семьи Темучина, пленили его и умыкнули в свое стойбище, где набили ему на шею деревянную колодку и осудили пленника на пожизненный рабский труд (а возможно – и на еще худшую участь). Однако юноше удалось бежать из заключения. Он поклялся отомстить вероломным родичам за все. Благодаря своей исключительной способности входить в доверие к тем, кто мог быть ему полезен, заключать стратегические альянсы  и вступать в дружеские отношения «на равных» с людьми, обладавшими гораздо более высоким статусом, чем он  сам, он со временем стал во все большей степени подчинять монголов своему контролю, наращивая военно-политическую мощь воглавленного им родоплеменного союза.
С течением времени в распоряжении каана – императора – монголов оказались огромные силы. Побеждая то или иное племя, светлоглазый, густобородый и рыжеволосый (в отличие от большинства своих монгольских соплеменников)  Темучин иногда присоединял военно-политические ресурсы побежденных к своим собственным (хотя нередко, в особенности, если побежденные племена были традиционными врагами монголов, истреблял большую часть их представителей мужского пола). Тем не менее, даже в период, когда могущество «Рыжебородого Тигра» достигло своего зенита, он, как правило, вступал в битву во главе войск, значительно уступавших противнику в численности. Он брал не числом, а умением, побеждал благодаря царившей в его «народе-войске» (в котором каждый мужчина был воином) поистине железной дисциплине. Самой сильной стороной Чингисхана были не столько его военные, сколько его блестящие организаторские способности. Каждый боец монгольского войска, спаянного жесточайшей дисциплиной – вплоть до круговой поруки - получал свое задание, как на поле боя, так и в походе. В сражениях никто не поддавался панике, каждый точно знал, что ему делать в какой ситуации. Приказы на поле боя подавались с помощью особых, заранее оговоренных и усвоенных всеми, назубок сигналов.
Тактика каана Чингисхана была простой, но чрезвычайно эффективной. Как уже упоминалось, монголы были превосходными наездниками. Идя в бой, они растягивались по фронту длинной цепью (в выполнении этого маневра они ежегодно упражнялись в продолжавшейся три месяца загонной охоте, в которой в обязательном порядке участвовало все войско). В сражении первое нападения на неприятеля совершала монгольская легкая конница, состоявшая из лучников (стрельбе из лука монголы тоже обучались с самого детства). Конные стрелки из лука (чья тактика и навыки ненамного отличались от тактики и навыков «двоюродных братьев» монголов – тюркских кочевников) были обучены с необыкновенной меткостью посылать свои стрелы в цель даже на полнм  скаку. Задача конных лучников заключалась в том, чтобы градом своих метких стрел внести расстройство и смятение в ряды противника, после чего их сменяла главная ударная сила монгольского войска – тяжелая конница (чей натиск был, как правило, неотразим), довершавшая начатое конными лучниками и сокрушавшая ослабленных ими супостатов. Эта тактика всегда приносила монголам победу, будь то в степях Центральной Азии, будь то на равнинах «недвижного» Китая. Окрыленный одержанными победами, Чингисхан мечом выковывал державу, громаднее и могущественнее которой мир до того не знал, не ведал…
В этом мире был один только враг, способный противостоять экспансионистским планам Чингисхана. Каана беспокоило существование сложившегося к описываемому времени союза двух держав, угрожавшего ограничить дальнейшее разрастание великой Монгольской державы – «Йеке Монгол Улус». Этот потенциально опасный для монголов союз состоял из упоминавшихся выше найманов – огромной, хотя и рыхлой, племенной конфедерации (исповедовавшие христианство в его несторианской форме найманы – покорители каракитаев – обитали в степях Центральной Азии к западу от монголов) - и из хорезмийцев. Вместе взятые, эти две враждебные монголам силы служили прочным заслоном на пути дальнейшей монгольской территориальной экспансии. Наймано-хорезмийский союз был способен выставить огромное и прекрасно вооруженное войско. Эту угрозу Чингисхан, с его характером, никак не мог оставить без внимания.
Так началась военная кампания, почти не знавшая прецедентов в предшествующей истории человечества. Каан монголов Чингисхан обладал целым рядом выдающихся качеств, в которых ему не могли отказать даже самые откровенные недоброжелатели – энергичностью, дальновидностью, организаторским талантом и, самое главное – веротерпимостью. По утверждению Джувейни, каан «не проявлял нетерпимости и предпочтения одной религии другой и не превозносил одних над другими; наоборот, он почитал и чтил ученых и благочестивых людей всех религиозных толков, считая такое повеление залогом обретения Царства Божия. И так же, как он с почтением взирал на мусульман, так миловал он и христиан и идолопоклонников». В то же время его натуре – ее «темной» стороне - было свойственно и еще одно качество – необычайная жестокость, причем жестокость «по системе», «по расчету». Примеры этой систематической жестокости «Император мира» (как называли его подобострастные хронисты) не раз демонстрировал и прежде, безжалостно расправляясь со многими (хотя и не со всеми) кочевыми племенами степняков, осмеливавшимися оказать ему сопротивление.
Однако смутные известия об этих зверствах, учиненных какими-то малоизвестными «цивилизованному» исламскому миру монголами над другими столь же малоизвестными этому миру степными «варварами» где-то на краю земли, изредка доходившие до «дар-аль-ислама», конечно, не могли надлежащим, адекватным образом подготовить его к тому неслыханному бедствию, что вскоре на него обрушилось. Военные кампании, развязанные Чингисханом в Средней Азии и Иране, были для этих исламских регионов форменной катастрофой, подобной некогда предсказанному  нашествию богопротивных и богооставленных племен «яджуджей и маджуджей» («Гогов и Магогов») в «конце времен», перед Страшным Судом. Сомнительно, что учиненные монгольскими завоевателями в Хорасане и Мавераннахре зверства были превзойдены кем-либо до самого «просвещенного» XX века (при всем уважении к памяти уважаемого Л. Н. Гумилева и другим старо- и новоевразийцам, известным своим ярко выраженным и безмерным монголофильством). Примененная монголами тактика была крайне простой и жестокой. Тех, кто сдавался им без боя, завоеватели, как правило, щадили. Но если город или крепость осмеливались оказать захватчикам сопротивление (что неизбежно происходило, после безуспешных попыток договориться с монголами «по хорошему»), их защитники вырезались почти поголовно.
Впервые грозовые тучи монгольского нашествия показались на горизонте внутренне нестабильного Ирана в 1220 году. Они разразились «громом, молнией и смертоносным градом (из монгольских стрел и ядер)» вследствие поистине безумного поведения  уже упоминавшегося выше хорезмшаха Ала ад-Дина Мухаммеда II из династии Ануштегинидов (отца также упоминавшегося выше Джалал ад-Дина Манкбурны, приказавшего впоследствии визирю Шараф аль-Мульку сжечь заживо пятерых затесавшихся в ряды его телохранителей низаритских «фидаинов»).  В тот кровавый год на границу Хорезма прибыл караван монгольских купцов. Правитель пограничного хорезмийского города Отрара, по имени Тадж уд-Дин Инальчик Каир- (Гаир-) хан («Могущественный хан»), получил от своих осведомителей информацию о том, что под личиною купцов во вверенный его попечению хорезмшахом город прибыли монгольские соглядатаи (или, по-нашему, шпионы). До сих пор идут споры о том, так ли это было, или нет, однако в тогдашней крайне напряженной военно-политической обстановке одного лишь подозрения купцов в шпионаже было достаточно…
Меры, принятые Каир-ханом (являвшегося, по разным источникам,  то ли сводным братом, то ли дядей, то ли двоюродным братом хорезмшаха Мухаммеда II), иначе, чем драконовскими, не назовешь. Все караванщики, включая погонщиков их тяжело нагруженных товарами верблюдов, были убиты без суда и следствия, а их товары – конфискованы. Официальный протест монгольского владыки, извещенного о столь кровавом инциденте, против этого вопиющего беззакония не заставил себя ждать. Чингисхан направил ко двору хорезмшаха Мухаммеда II дипломатическую миссию, потребовавшую от владыки Хорезма возмещения морального и материального ущерба, выдачи монголам на расправу стольких же хорезмийских купцов, сколько было погублено хорезмийцами монгольских, а также наказания преступного правителя Отрара. Сказать, что слова монгольских дипломатов были пропущены хорезмшахом мимо ушей, значит - ничего не сказать. Главу делегации, состоявшей из подданных Чингисхана мусульманского вероисповедания (монголы, в ту эпоху ожесточенных религиозных войн и распрей, выгодно выделялись на общем фоне своей веротерпимостью), закололи на глазах у хорезмшаха, после чего обезглавили. Двум другим посланцам, рангом пониже, опалили бороды (что было – и остается по сей день - величайшим позором для мусульманина, как, впрочем, и для христианина или иудея) и с позором отослали в далекую степную ставку властелина всех монголов с отсеченной головой главы делегации в качестве «подарка» от хорезмшаха Мухаммеда II, вполне довольного тем, как ловко он «отбрил» посланцев Чингисхана – негодных мусульман, пошедших на службу к жалкому «дикарю-язычнику». Если бы хорезмшах только знал, с кем связался! Мало кто из правителей за всю мировую историю сделал столь же роковую ошибку (а ведь ошибка, как известно, куда хуже преступления). Если верить тогдашним хронистам, в ходе начатой Чингисханом против Хорезма «акции возмездия», Тадж-уд-Дин Инальчик Каир-хан, после взятия монголами, с помощью трофейной китайской осадной техники, Отрара, решил убить себя, но ему помешали. Чингисхан распорядился доставить его к себе живым. Когда Каир-хана доставили в захваченный монголами город Бухару к Чингисхану, «Потрясатель Вселенной» спросил у правителя Отрара: «Это ты убил моего посла и разграбил мой караван?», на что Каир-хан ответил: «Твой посол стал причиной этой войны. А ты (монгольский хан) много горя и слез принес людям. Твою кровожадную душу не примет ни земля, ни небо, а кости будут съедены червями». Тогда, по преданию, разъяренный столь длительным сопротивлением Отрара и столь дерзким ответом его правителя, Чингисхан приказал залить непокорному Каир-хану в глотку и в глаза (или вылить ему на лицо) расплавленное серебро. Примечательно, что подобострастный Джувейни, не нашедший ни слова осуждения в адрес усердно восхваляемого им  на все лады монгольского «Императора Вселенной», не поскупился на слова осуждения в адрес Каир-хана, который, по утверждению иранского хрониста-коллаборациониста, своими необдуманными действиями разорил и опустошил весь мир, лиши крова, имущества и руководства целое поколение. Ибо за каждую каплю крови убитых по его приказу монгольских купцов монголы пролили целый Джейхун (арабское название реки Аму-Дарья – В. А.) крови, в отмщение за каждый волос, упавший с их (монгольских купцов) головы были срублены сотни тысяч голов, валявшихся в пыли на перекрестках всех дорог… И далее в том же духе…
Хорезмийцы, вкупе со своими найманскими союзниками, многократно превосходили монголов по численности, но в войне со степными пришельцами это многократное численное превосходство им ничем не помогло. С найманами у монголов разговор был короткий. Кто из них не подчинился, был уничтожен. Но и войска хорезмшаха Ала ад-Дина Мухаммеда II терпели поражение за поражением и повсеместно отступали. К тому же подозрительный властитель Хорезма, опасаясь не только внешних, но и внутренних врагов, не решался объединить все свои вооруженные силы под единым командованием, предпочитая рассредоточивать их по городам своей державы, что играло на руку монголам, громившим хорезмийцев по частям, овладевая городом за городом. Тактика монголов оставалась неизменной и всегда победоносной. Им покорялись крупнейшие города Средней Азии, включая уже упомянутую «благородную» Бухару и сказочно богатый Самарканд. Большая часть населения этих мегаполисов, сдавшихся на милость победителей, уцелела. А вот населению Хорасана, до которого волна монгольского нашествия докатилась в 1221 году, повезло гораздо меньше. Сельские жители стекались отовсюду в города, тщетно надеясь укрыться и отсидеться за их крепкими стенами. На деле же они погибали, вместе с приютившими их горожанами, от рук безжалостных завоевателей в кровавой бойне, неизменно следовавшей за взятием города приступом.
Безоговорочная капитуляция сулила единственную надежду на спасение от беспощадных, напоенных кровью монгольских мечей. Расположенный в горах Гиндукуша (на территории современного Афганистана) город Бамиан долго выдерживал осаду, не желая сдаваться монголам. В ходе кровавых схваток под стенами горной твердыни был убит любимый внук Чингисхана – Мутуген, сын Чагатая (закланного впоследствии низаритским «фидаином», о чем еще пойдет речь на дальнейших страницах нашего правдивого повествования) . Взяв, наконец, этот «проклятый» город, монголы истребили все его население до последнего человека. Современные источники говорили о сотнях тысяч убитых монголами. Естественно, это – многократное преувеличение, характерное не только для мусульманских, и не только средневековых, хронистов, безмерно гиперболизировавших численность войск и убитых, но… резня все равно была ужасающей…Чтобы не давать пищи враждебной пропаганде и повода для злорадства противникам, Чингисхан запретил всякое упоминание о Мутугене – будто и не было у него такого внука (ставшего, совсем по Джорджу Оруэллу – «неперсоной», или «фигурой умолчания»)…
Самой печальной была участь иранского города Нишапура – города, в котором родился и умер знаменитый персидский астроном, философ и поэт Омар Хайям (сделанный творцами фантастических легенд однокашником Хасана ибн Саббаха и Низам аль-Мулька). При его штурме войсками монгольского военачальника Джебе-нойона  был убит один из любимых полководцев Чингисхана – его зять Тогачар. Весть о гибели фаворита привела «Потрясателя мира» в ярость. Судьба захваченного четвертым сыном Чингисхана – Тулуем, или Тули  - Нишапура была попросту ужасной. Все живое в городе было безжалостно истреблено (кроме четырехсот ремесленников, которых монголы в таких случаях щадили, чтобы использовать их себе на потребу). За истреблением лично наблюдала старшая дочь Чингисхана, вдова павшего в бою Тогачара, специально прибывшая проследить за массовой экзекуцией. Если  верить Джувейни, из трупов преданных  монголами мечу злосчастных обитателей Нишапура и стекшихся за стены города со всей округи беженцев были выстроены пирамиды – отдельно из трупов убитых мужчин, отдельно – женщин, отдельно – детей, отдельно – собак и отдельно – кошек (насчет домашней птицы, павлинов, попугаев, крыс и мышей в источниках сведений не сохранилось). Затем город сравняли с землей, не оставив на его месте камня на камне, как если бы Нишапура никогда и не было на свете. Жестокость монгольских захватчиков шокировала многих. Даже один из сыновей Чингисхана – Джучи, или Зучи - позволил себе осудить его за то, что отец напрасно разрушает такие богатые города (что вышло отпрыску каана боком). Однако Чингисхан считал, что цель оправдывает средства. И цель средства, в самом деле, оправдала. Могущество хорезмшаха Ала ад-Дина Мухаммеда II  было развеяно монголами, как дым. Сам он, хоть и избегнул позорного плена и не менее позорной казни, окончил свои дни гонимым, одиноким беглецом, умершим то ли от воспаления легких, то или от голода на одном из островов Мазандеранского, или Абескунского (ныне – Каспийского) моря. Говорят, беглого хорезмшаха окончательно подкосило известие о захвате монголами его гарема. У некогда могущественного падишаха не оставалось даже приличной нательной рубашки, в которой его могли бы похоронить, и один из немногих сохранивших поверженному владыке верность слуг пожертвовал ему свою. Через несколько лет последний хорезмшах Джалал ад-Дин Манкбурны перевез останки успевшего назначить его своим преемникам отца в крепость Ардахн с намерением перезахоронить их в медресе города Исфагана. Многие (в том числе Шихаб ад-Дин Мухаммед бен Ахмед бен Али бен Мухаммед ан-Насави, личный секретарь последнего хорезмшаха и автор «Истории султана Джалал ад-Дина Манкбурны») отговаривали своего господина от этого шага, зная, что монголы оскверняют могилы врагов. И действительно, крепость была взята, останки хорезмшаха Мухаммеда II - извлечены и отправлены в ставку Угедея, сына Чингисхана, повелевшего предать их огню, а пепел развеять по ветру. Так проходит слава мира…
Чингисхан, временно отвлеченный от дальнейшего опустошения иранских территорий событиями на других «фронтах» (еще не было завершено покорение Тангутского царства и южнокитайской империи Сун), завершил там свой жизненный путь (при невыясненных окончательно по сей день обстоятельствах). Связанное с этим временное ослабление монгольского контроля над иранскими землями дало Джалал ад-Дину Манкбурны, сыну злосчастного правителя Хорезма Ала ад-Дина Мухаммеда II, передышку и возможность восстановить хорезмийскую власть  над «огрызком» прежней территории державы хорезмшахов. Именно в короткий период существования Хорезма, восстановленного в сильно уменьшенных размерах, хорезмшах Джалал ад-Дин Мегбурны и вступил в описанные выше контакты с низаритами. Однако урон, причиненный хорезмийским землям монгольским нашествием, был слишком велик, чтобы нанесенные им глубокие раны смогли зарубцеваться, а неописуемые зверства захватчиков – изгладиться из народной памяти. Иранцы твердо усвоили данный им Чингисханом «со товарищи» кровавый урок: всякое сопротивление монголам бесполезно и закончится очередной катастрофой. Ничто, кроме полной покорности и безоговорочной капитуляции, не способно принести спасение и безопасность тем, кто окажется на пути монгольского всесокрушающего смерча. Данное важное обстоятельство ни в коем случае нельзя упускать из виду, анализируя причины позиции, занятой низаритами по отношению к монголам в предстоящие десятилетия. Сопротивление – смерти подобно. А гибкий тростник гнется под ураганным ветром, но не ломается – гласила народная мудрость…
Низариты оказывали монголам поддержку в войне с хорезмийцами до окончательного завершения этого кровопролитного военного конфликта. Вне всякого сомнения, низариты считали свою помощь монголам полезной и для себя самих. Во-первых, потому, что хорезмийцы были общим врагом как монголов, так и низаритов. Во-вторых, потому, что, поддерживая монголов против хорезмийцев, низариты тем самым отвлекали внимание безжалостных пришельцев из степей Центральной Азии от себя и от своего «крепостного» государства (хотя бы на время). Поэтому «мульхиды» всеми силами натравливали монголов на своих хорезмийских соседей. Хотя и понимали, что рано или поздно черед дойдет и до них самих. Но главное было – выиграть время…
Хорезмийцы, разумеется, по мере сил, в долгу не оставались и мстили вероломным низаритам, наплевавшим на свой мирный договор с хорезмшахом, как могли. Наиболее драматичный инцидент в ходе этой отчаянной борьбы между хорезмийцами и «батинитами» произошел с низаритским торговым караваном на территории Азербайджана. Джалал ад-Дин Манкбурны в описываемое время практически парализовал все  транзитное караванное движение в этом регионе, поскольку намеревался перехватить важное монгольское посольство, собиравшееся, по имеющимся у хорезмшаха сведениям, прибыть в Азербайджан. Низаритский караван был перехвачен и ограблен хорезмийцами, большинство караванщиков – убито на месте. Низариты горько сетовали на это злодеяние, совершенное хорезмийцами, но ничего не могли поделать и удовольствовались тем, что им была возвращена часть отнятых у караванщиков товаров. Это и другие аналогичные действия хорезмийцев наглядно продемонстрировали, что трения между ними и низаритами все больше возрастают. Хотя постоянно заключались двусторонние мирные соглашения, они столь же постоянно нарушались, и самые миролюбивые заявления отнюдь не исключали проявлений взаимной враждебности.  В другом случае, визирь низаритского имама Мухаммеда III, по пути в Аламут, был схвачен одним из союзников хорезмшаха и казнен. Вскоре после этого Джалал ад-Дин направил в «Орлиное гнездо» послов напомнить низаритам о том, что они уже давно не платят ему положенной дани. Данный факт свидетельствует о существовании между низаритами и хорезмийцами официальных отношений, в рамках которых низариты были данниками («подданными»), а хорезмийцы – получателями дани с низаритов. Описанные инциденты наверняка были не единственными, имевшими место, а лишь единственными, попавшими в хроники.
Передышка, полученная хорезмшахом Джалал ад-Дином от монголов, оказалась недолгой. Вскоре монголы, уладив свои дела в Китае, возвратились, чтобы с новой силой обрушиться на иранский регион. Воспоминания о кровавых злодеяниях, совершенных монголами в ходе их первого нашествия, были еще слишком свежи в коллективной памяти иранцев, чтобы последние могли всерьез надеяться на успех в случае сопротивления «несущим смерть Чингисхана сынам». Разгромленный в очередной раз хорезмшах Джалал ад-Дин Манкбурны (порой одерживавший победы над монголами, но бессильный повернуть вспять колесо истории) был вынужден спасаться бегством. Преследуемый многочисленным монгольским войском, он с массой приключений, неоднократно уходя от смерти, укрылся, наконец, в далекой Индии. Впоследствии хорезмшах-беглец (которого Чингисхан даже ставил в пример своим сыновьям как образец воинской доблести) вернулся оттуда в Центральную Азию и, после долгих скитаний, пал от рук неведомых разбойников (хотя и в его смерти кое-кто поспешил обвинить низаритских «фидаинов»).
Все эти бурные, кровавые события в корне изменили жизнь Среднего и Ближнего Востока. Лишившиеся своего лихого предводителя, «осиротелые» хорезмийцы без Джалал ад-Дина, последнего хорезмшаха, были «воинами по жизни». Быстро утешившись и собравшись с силами, они проявили готовность наняться на военную службу к любому правителю, способному и готовому платить им жалованье. Немало хорезмийцев, ушедших из иранского региона на запад, приняло, в качестве наемников, активное участие в военных действиях сирийских мусульман против «франков», все еще оккупировавших «Утремер». Но хорезмийские беглецы также несли с собой известия об ужасной судьбе их родного Хорезма, вселявшие страх и ужас в сердца ближневосточных и североафриканских мусульман. Зверский разгром монголами Хорезма как бы предвещал столь же зверский разгром всего «дар-аль-ислама», уготованный ему «несущими смерть Чингисхана сынами».
Некоторое время казалось, что монгольская опасность грозит самому сердцу исламского мира. Потребовалось совпадение множества благоприятных для «муслимов» факторов, счастливое для мусульман стечение обстоятельств и появление у них выдающегося лидера, чтобы отвести, в итоге,  от «дар-аль-ислама» страшную монгольскую угрозу. Для низаритов же эта угроза только возрастала. Они встретили появление монголов на границах Ирана дружелюбно, услужливо и подобострастно, чем на некоторое время смогли обеспечить безопасность своему «крепостному» государству. Однако, с учетом сразу же проявившегося «во всей своей красе» откровенно геноцидального (или, во всяком случае, этноцидального) характера монгольского завоевания и монгольского способа ведения войны по методу «выжженной земли», нескрываемых аппетитов монгольских предводителей, у низаритов вряд ли могли быть сомнения в кратковременности данного им монголами «тайм-аута». И потому они, перед лицом общей угрозы, стали стремиться к улучшению отношений с суннитскими соседями. Существуют свидетельства случаев гостеприимства, оказанного низаритами спасавшимся от учиненного монголами кровавого хаоса суннитским беглецам. Если верить одному из этих беженцев – бывшему придворному историку Гуридов  по имени Абу Амр Минхадж ад-Дин Усман ибн Сирадж ад-Дин аль Джузджани  (или просто аль-Джузджани) -, не кто иной, как глава измаилитов (то есть - низаритов) Кухистана оказывал великодушный и щедрый прием всем обездоленным чужеземцам и странникам. Прибегавших к  его покровительству мусульман (то есть - суннитов) из Хорасана главный «даис» Кухистана, по уверениям аль-Джузджани, всегда всячески привечал и поддерживал.
Если низариты, пусть слабо, но надеялись сохранить свою независимость ценой оказания поддержки монголам, они скоро лишились даже этой слабой надежды. Сломив раз и навсегда могущество хорезмийцев и беспощадно расправившись с хорезмийскими «недобитками», монголы неизбежно напали бы на свою следующую жертву – низаритов. Чтобы уяснить себе причины этой неизбежности нападения монголов на «мульхидов», необходимо несколько ближе познакомиться с менталитетом тогдашних монголов вообще и монгольских ханов – в частности.
Если верить монгольским сказаниям, в начале всех времен Великий Бог – Верховная Божественная Сущность, по имени Мункэ (Менкэ) Кеке Тенгри - «Вечное Синее Небо » -, предназначила каану монголов править всем миром. По утверждению современного отечественного исследователя Монгольской империи Александра Григорьевича Юрченко «Монгольская идеологема выглядела так. Власть Хана (каана – В. А.) <…> была дарована Хану Вечным Небом <…> И в подчинении ему отданы Небом все народы, и не было разницы между подлинной принадлежностью к его государству и принадлежностью потенциальной», Такая концепция власти «отчетливо не признавала границ». Для всех монгольских каанов (как и для подчиненных им младших ханов) данная идеологема была предметом веры, неотъемлемой частью их религиозных убеждений и воззрений. Они воспринимали власть над всеми обитателями земного круга в качестве своего неотъемлемого права и в то же время – священного долга. Поэтому, по их воззрениям, никакой иной государь или народ в принципе не был вправе претендовать на равенство с монгольским кааном и народом. Единственной возможностью «сосуществования» с монголами для всех не монголов было безоговорочное подчинение верховной монгольской власти, как установленной самим Вечным Небом. Любую державу, группировку или организацию, рассматриваемую монголами как представляющую угрозу для монгольской гегемонии, ожидала незавидная судьба – она была обречена на уничтожение. И низариты не были в этом плане исключением. С учетом бурного прошлого низаритов, их способности оказывать влияние на политику региона, в котором действовали, непропорционально большое (в сравнении со своей численностью) влияние, помноженной на вошедшую в поговорку способность «батинитов» устранять своих недоброжелателей и беспокойных соседей, можно предположить, что «саббахиты» были одними из первых в монгольском «ликвидационном списке». Вскоре после окончательного разгрома хорезмшаха Джалал ад-Дина Манкбурны (восхищение доблестью которого не помешало Чингисхану казнить малолетнего сына своего неукротимого противника и тем пресечь род Ануштегинидов), и смерти самого Чингисхана, сын и наследник «Потрясателя Вселенной» -  Угедей, Огадай или Октай – вознамерился окончательно подчинить монгольской власти Иран и включить все иранские земли в свою, и без того уже огромную, мировую державу. Слово у него не расходилось с делом. В процессе окончательного покорения Ирана, Угедей стал нападать на тамошние владения низаритов и захватывать их одно за другим.
Правление имама Мухаммеда III, возглавлявшего низаритов с 1221 года, продлилось в общей сложности около тридцати четырех лет. По мере его старения, угроза захвата монголами Ирана и прилегающих земель становилась все более очевидной. По всем признакам, они не собирались уходить с захваченных территорий, а наоборот – постепенно поглотить весь «дар-аль-ислам», начиная с его восточных окраин, и продвигаясь все дальше на запад. Мухаммед III, сохранивший, несмотря на свой преклонный возраст и на свое приписываемое ему критиками «совершенное безумие», трезвость ума, прекрасно сознавал всю степень угрожавшей ему и возглавляемому им движению опасности, исходившей от монгольских «всадников ниоткуда». Когда в 1246 году далеко на востоке, в Монголии по воле курултая – съезда ханов «племен, живущих в войлочных кибитках» - принял бразды правления новый каан – Гуюк -, низаритский имам направил в ставку нового степного императора делегацию с посланием владыки «батинитов», содержавшим поздравления по поводу избрания и изъявление покорности. Низаритское посольство сопровождали представители суннитской мусульманской общины Ирана, взятые с собой «мульхидами» в качестве, так сказать, консультантов, выполняющих чисто совещательную функцию и не имеющих права самостоятельного голоса в переговорах с новым кааном. Послы надеялись добиться примирения с монголами. Однако миссия окончилась полным провалом. Каан не пожелал принять низаритскую делегацию. По не вполне ясным причинам, Гуюкхан повелел посланцам возвращаться к тем, кто их к нему прислал, с вестью, что им не следует ждать от  него пощады.
Убедившись в полном провале своих мирных инициатив, и не надеясь на изменение кааном монголов своей непримиримой по отношению к «мульхидам» позиции, имам Мухаммед III, перепробовавший, казалось бы, все, что можно ради обеспечения безопасности – своей и своего движения - был вынужден прибегнуть к последнему, еще остававшемуся в его дипломатическом арсенале, средству отвести от себя монгольскую угрозу. Еще в 1238 году глава низаритов направил посольство не к местным государям, а в далекий «Франкистан», в Западную Европу, к королям Франции и Англии, надеясь заключить с ними союз и заручиться их поддержкой в борьбе с монголами. Успех этой низаритской миссии представлялся, хотя и крайне сомнительным, но не выходящим за пределы возможного. «Франкистан» был достаточно хорошо осведомлен о приближающемся к его границам монгольском потопе, о нашествии «тартар» - «исчадий ада», «порождений преисподней» - об их грозной в своем непревзойденном совершенстве военной машине, угрожавшей не только перемолоть всю Азию, но вторгнуться и в Христианский мир. В силу этих причин, «франки» вполне могли оценить по достоинству сделанное им низаритами предложение о военном союзе перед лицом общей опасности. Могли, но не оценили.
Дело было в том, что, несмотря на все свидетельства того, что единственной целью монголов было безоговорочное подчинение своей власти всякого государства, до которого дотягивались щупальца «Йеке Монгол Улуса», отношение европейских «франков» к «тартарам» было, как это ни странно двойственным, амбивалентным. До них доходили сведения (вполне достоверные, с учетом тогдашней широкой веротерпимости «тартар») о наличие в рядах монгольских завоевателей многочисленных христиан и об охотном зачислении монгольскими ханами христиан себе на службу. Хотя, несмотря на наличие христиан в рядах монголов, в большинстве своем монголы придерживались своих древних, исконных, шаманистских, «родноверческих» воззрений, поклоняясь силам природы. Мало того! Монголы-христиане исповедовали вариант Христовой веры, считавшийся как в римско-католическом «Франкистане», так и в греко-православной Ромейской василии «еретическим». Эти монгольские христиане были несторианами, приверженцами формы христианства, процветавшей на территории Сирии и Ирана на протяжении долгих столетий под названием «Персидской Церкви», или «Церкви Востока», и испытавшей на себе сильное влияние мистического, эзотерического наследия ближне- и средневосточного региона. Поэтому сторонники несторианской формы христианства были вытеснены за пределы Христианского (тогда еще единого) мира на Восток (отчего их «еретическая» церковь и получила название «Восточной»). К тому те «франки» не понимали парадигму монгольских каанов, ни при каких условиях не вступивших бы ни с одним «франкским» государем в союз или даже переговоры «на равных».
Можно сомневаться в том, доходило ли это до «франкских» монархов или нет. Но даже если доходило, они не желали в полной мере смириться со столь пугающей реальностью. В христианской (причем не только собственно «франкской») среде ходили слухи о неком таинственном царе, правящем далеко на Востоке – так называемом царе-попе, или царе-священнике (пресвитере) Иоанне, исповедующем христианство, который непременно придет в один прекрасный день на помощь своим «франкским» собратьям по вере, чтобы помочь им одержать окончательную победу над силами ислама. Возможно, поводом к возникновению этих слухов послужили сообщения об упомянутом нами выше разгроме  в 1141 году в сражении на Катванской равнине сельджукского султана Санджара предводителем каракитаев - не мусульман - «гурханом» Елю Даши, который, по мнению многих авторов, был христианином (Л. Н. Гумилев утверждал, что имя каракитайского предводителя «Елю» - искаженное христианское имя «Илия»).  В чем-то эти представления «франков» о неизбежном приходе христианского царя-спасителя с дальнего Востока напоминали представления мусульман о приходе  спасителя-Махди и представления измаилитов о «скрытом» имаме, который в один прекрасный день придет на помощь своим страждущим собратьям по вере. Как бы то ни было, то ли вследствие надежд «франков» на то, что монголы, враждебные миру ислама и насчитывающие в своих рядах христиан представляют собой передовой отряд войска пресвитера Иоанна (с которым единоверным с ним христианам-«франкам» можно будет заключить союз против «муслимов»), то ли вследствие недостаточно ясного и полного осознания «франками» монгольской угрозы, низаритская делегация, встретив во «Франкистане» более чем холодный прием, была вынуждена возвратиться в «Орлиное гнездо» с нулевым результатом…
Европейские «франки» крайне слабо ориентировались в происходящем на Востоке. Их лидеры так и не смогли решиться сделать выбор в пользу одного из своих потенциальных врагов или союзников. Тем более, что монголы в 1242 году разгромили в битве при Кесе-Даге семидесятитысячное мусульманское войско султана сельджуков Кей-Хосрова II, после чего сельджукские земли были настолько опустошены пришельцами из степей Центральной Азии, что Иконийский султанат тюрок-сельджуков – Рум -  этот столь грозный еще недавно враг ближневосточных «франков» и ромеев – «с треском» рассыпался на части . Если верить хронисту XIII века  - современнику событий - Матвею (Мэтью) Парижскому, епископ Уинчестерский, Пьер (Питер) де Рош (побывавший с «вооруженными паломниками» в Святой Земле  и мыслящий достаточно трезво, чтобы не видеть в монголо-татарах «авангард христолюбивого воинства царя-священника Иоанна»), во многом предвосхищая слова американского сенатора (и будущего президента США) Гарри Трумэна о войне СССР и Германии («Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше»), сформулировал свое отношение к войне между монголами и мусульманами на Востоке сходным образом: «Пусть эти псы (монголы и мусульмане – В. А.) истребляют друг друга, пока одни не уничтожат других. После чего мы нападем на тех врагов Христа, что уцелеют в схватке, добьем их и сотрем с лица земли».
По мере продвижения монголов страх низаритов перед ними возрастал в геометрической прогрессии. «Саббахитам», отчаявшимся в попытках заручиться политической поддержкой и военной помощью европейских «франков», не оставалось ничего другого, кроме возврата к своей старой доброй тактике индивидуального террора. Имам Мухаммед III направил своих «фидаинов» (согласно некоторым источникам – в количестве четырехсот человек) в ставку каана монголов Мункэ, Менку или Менгу  (сменившего в 1251 году во власти, с нескольких заходов, Огул-Гаймыша – правителя «Йеке Монгол Улуса» после каана Гуюка). Однако, несмотря на то, что низаритским «кинжальщикам» удавалось разными хитроумными способами проникать в каанскую ставку, ни одному из террористов не удалось настолько приблизиться к степному императору Мункэ (сыну хана Тули-Тулуя - палача Нишапура), чтобы достать его своим кинжалом. Монголы, получившие от своих новоявленных прислужников – мусульман-коллаборационистов – немало интересных и полезных сведений о низаритах и их террористических навыков, были начеку более чем когда бы то ни было. Например – на момент удачного покушения низаритского  «фидаина» на сына Чингисхана – Чагатая.  Описанное в грузинской «Столетней летописи» заклание Чагатая в собственном шатре «батинитом», вовсе не пытавшимся скрыться, а с торжеством в голосе, потрясая покрытым кровью каанского сына клинком, громогласно объявившем на своем родном персидском языке переполошившимся и сбежавшимся к шатру телохранителям: о совершенном им убийстве («Ман куштем Чагата!» - «Я убил Чагатая!»), естественно, нисколько не улучшило отношение монголов к «саббахитам». Начиная с момента провала попыток «кинжальщиков» добраться до каана Мункэ, стало совершенно ясным, что только поголовное уничтожение низаритской «гидры» сможет уберечь монгольских владык от ее бесчисленных жал. Да и убийство Чагатая стало для иранских «эзотериков» самым роковым изо всех совершенных ими когда-либо прежде.
Впрочем, причиной смерти имама Мухаммеда III стали отнюдь не монголы. Уже далеко не в первый раз опасность пришла не извне, а изнутри. У Мухаммеда III был сын по имени Рукн ад-Дин Хуршах, провозглашенный имамом своим преемником и наследником еще в отроческом возрасте. Тем не менее, со временем выяснилось, что наследник, пользовавшийся таким же почитанием, как и его отец-имам – очень даже себе на уме. Особенно в плане религиозных представлений. Он начал разрабатывать собственный вариант низаритской доктрины и свою собственную систему политических взглядов и ценностей, резко отличавшиеся от отцовских.
Мало того! Появлялось все больше вполне обоснованных сомнений в способности возглавить движение низаритов после смерти отца. Некоторые приближенные сомневались в его психическом здоровье, ибо наследник все чаще проявлял вспышки беспричинного и неконтролируемого гнева. Обеспокоенный всем этим, имам Мухаммед III попытался взять свое назначение обратно, ввиду предполагаемого психического нездоровья сына, что ему, впрочем, не удалось. Советники имама заявили ему, что это противоречило бы низаритским религиозным правилам (хотя прежде в аналогичных случаях проявлялась столь завидная гибкость и ловкость в обходе этих религиозных правил, что совершенно непонятно, почему Мухаммед III внял доводам своих советников и оставил свое прежнее решение в силе). «Его (имама низаритов – В. А.) слуги, следуя своей вере, отказались согласиться с этим и заявили, что только первое назначение имеет силу» (Джувейни). Тем не менее, отношения между отцом и сыном настолько испортились, что не предвиделось никаких перспектив их улучшения…
Наконец эти отношения достигли кризисной точки. По уверениям Джувейни,«Ала ад-Дин (имам Мухаммед III – В. А.) всегда (ой ли? – В. А.) притеснял Рукн ад-Дина. В своем безумстве и гневливости он постоянно придирался к нему, изводил и наказывал его безо всякой причины. И тот все дни проводил на женской половине, в комнате рядом с комнатой отца, не смея показаться ему на глаза».
Около 1255 года монголы снова появились на пороге низаритских владений. «Молодой да ранний» Рукн ад-Дин Хуршах полагал, что только капитуляция перед монгольскими завоевателями сможет спасти низаритов от уничтожения. Он считал бессмысленным подсылать к монгольским военачальникам убийц, ибо всякое новое покушение, даже удачное, привело бы лишь к утверждению монголов в мысли о необходимости уничтожения низаритской «вредоносной секты». Его доводы были довольно резонными и потому наверняка находили отклик в сердцах многих трезво мыслящих низаритов. Сыном имама Мухаммеда III приводился, в обоснование своей точки зрения, и иной вполне разумный, с низаритской точки зрения, аргумент: беспрекословное подчинение монгольской власти в сочетании с тайным исповеданием прежних низаритских верований можно было понимать как очередной пример использования тактики «такийи». К  ому времени было уже общеизвестно, что все попытки «мульхидов» оказать сопротивления монголам, включая убийство монгольских лидеров, оканчивались неудачей (за исключением одного-единственного – убийства «фидаином» хана Чагатая). К тому же наиболее чудовищные зверства, совершенные монголами (и с душераздирающей правдивостью описанные многочисленными очевидцами), разыгрались в Хорасане – достаточно близко от низаритских владений, чтобы запасть в память приверженцев низаритского движения и всех, кто его поддерживал…
Осуществлению вынашиваемого Рукн ад-Дином Хуршахом плана отведения от низаритского движения монгольской угрозы путем полного подчинения,  препятствовало лишь одно единственное (и потому – тем более досадное) обстоятельство – его отец, имам-«традиционалист» Мухаммед III все еще оставался главой низаритов. И потому Рукн ад-Дин начал втайне плести нити заговора против своего якобы «совсем безумного» (хотя, по мнению Джувейни «и иже с ним», имам уже исцелился от своего предполагаемого «безумия» благодаря удачному сочетанию небесных светил, что, однако, лишь усилило его враждебность к сыну) властного и подозрительного отца. Хотя многие единоверцы обещали ему свою поддержку, лишь немногие были готовы зайти так далеко, чтобы помочь ему насильственно устранить собственного родителя, не только по-прежнему пользовавшегося уважением (значит, не таким уж «безумцем» и «тираном» он был!), занимавшего высочайший в низаритском «ордене» пост, но и являвшегося сакральной персоной – «вторым после Бога». И потому дело никак не сдвигалось с мертвой точки. В конце 1255 года Рукн ад-Дин Хуршах заболел. Ему был прописан постельный режим. Зная, что его занедуживший сын лежит в собственной комнате, имам Мухаммед III  отправился, как часто делал, провести ночь в своей пастушьей хижине. Глава низаритов был человеком простых нравов и любил простые развлечения, вроде пастьбы овец. Однако в ту ночь пребывание в пастушеской хижине стало для имама роковым. Когда он наутро не вышел к своим людям, те пошли его будить и обнаружили имама мертвым в хижине, в которой он заночевал. У них не возникло никаких сомнений в насильственном характере смерти, постигшей имама, поскольку его голова была отделена от тела и лежала рядом с трупом.
Некоторые сочли происшедшее справедливой небесной карой, постигшей нечестивца путем вмешательства потусторонних сил. Враги усиленно распространяли слухи о беспробудном пьянстве, которому в своем уединении якобы предавался «совершенно безумный» имам (хотя эти упреки, возможно, имели клеветнический характер). Отзвуки подобных измышлений явственно звучали в сочинениях враждебных имаму Мухаммеду III авторов, например – в «Избранной истории» персидского хрониста эпохи власти монгольских ильханов -Хулагуидов над Ираном, ученика Рашид ад-Дина,  Хамдаллаха ибн Абу Бакр Мостоуфи Казвини (враждебного низаритам уже в силу своего казвинского происхождения), утверждавшего: «Когда ангел смерти встретил его (низаритского имама – В. А.) душу в миг, предначертанный для ее взятия, он (имам – В. А.) пожалел об этом пагубном дне. Виночерпии ада вышли ему навстречу, дабы сокрушить в его груди радость процветания». Очень устрашающе и поэтично, но не слишком вразумительно. Не сам же ангел смерти отрубил имаму голову, прежде чем завладеть его душой?
Кому же была выгодной смерть Ала ад-Дина Мухаммеда III? Подозрения, естественно, падали в первую очередь на его сына Рукн ад-Дина. Тот, разумеется, отрицал всякую причастность к гибели отца. Однако время, избранное им для того, чтобы внезапно захворать, наводило на мысль об алиби, и заставляло сомневаться в правдивости его уверений в своей невиновности в этом жестоком убийстве. Ведь наибольшую пользу из убийства Мухаммеда III извлекал как раз сын, бывший с отцом «на ножах», поэтому подозрения в его адрес были попросту неизбежны. Джувейни, полагавший, что лежавший в жару Рукн ад-Дин из-за своей болезни не имел физической возможности лично принять участие в убийстве своего отца, считал вполне допустимым его косвенную причастность к отцеубийству: «Тем не менее, по ранее названным причинам (враждебным отношениям между отцом и сыном – В. А.) и ввиду обстоятельств дела, нельзя сказать, чтобы смерть его отца была ему неприятна или что он не желал ее, и можно предположить, что Хасан (предполагаемый убийца имама, о котором пойдет речь далее – В. А.) сделал свое дело с его согласия». И не более того. Но далее, впадая в нетипичное для него противоречие с самим собой, хронист добавляет:  «Весьма вероятно, что Хасан заключил соглашение с Рукн ад-Дином и совершил это деяние с его ведома и по договоренности с ним».
Понимая всю неубедительность своих оправданий и стремясь отвести от себя подозрения в причастности к отцеубийству, Рукн ад-Дин поторопился начать розыск убийц своего родителя. Подозрение пало на целый ряд низаритов, однако уже через неделю обвинение было однозначно выдвинуто только против одного из них. Мишенью этого обвинения стал приближенный имама по имени Хасан и(бн) Мазандерани. Он долгое время был любимцем Мухаммеда III и потому общался с ним гораздо теснее, чем кто бы то ни было (включая Рукн ад-Дина, бывшего у отца на подозрении). Хасана судили, признали виновным и предали смерти. Тело казненного бросили в костер и сожгли дотла. Затем в пламя костра, продолжавшего гореть, были брошены два сына и дочь казненного, обвиненные в соучастии в убийстве имама. Тем самым Рукн ад-Дин преподал наглядный и запоминающийся урок всем, посмевшим заподозрить его в отцеубийстве. Хотя виновность осужденных на сожжение была под огромным вопросом, их экзекуция произвела впечатление, к произведению которого стремился новый имам низаритов – поистине, один из наиболее отвратительных персонажей во всей мировой истории. Однако совершенное им злодеяние не пошло на пользу ни ему самому, ни низаритам в целом. Ибо взятая главой «мульхидов» на вооружение коллаборационистская политика примирения с монголами любой ценой отнюдь не предотвратила, а наоборот – приблизила и ускорила окончательное уничтожение низаритского «крепостного» государства «несущими смерть Чингисхана сынами».
Имам Рукн ад-Дин Хуршах поторопился принять меры, направленные на очередное изменение обычаев, нравов и верований низаритов, на этот раз – в направлении их воссоединения с «мейнстримом» исламского мира.  Опять «назад – к суннизму!». Таким образом имам надеялся  не только снова интегрировать свое движение в «дар-аль-ислам», но и предотвратить новые драконовские антинизаритские акции со стороны монголов. Рукн ад-Дин призывал своих подданных в очередной раз возвратиться к соблюдению законов шариата и к исламскому правоверию. А  также распорядился отказаться от террористических актов и политических интриг. Тем не менее, «кумулятивный эффект», произведенный на монгольского каана Мункэ бесчисленными жалобами его новых мусульманских подданных – жителей присоединенных к великой монгольской державе исламских областей – на бесчинства и злодеяния, творимые там низаритами, убедил Великого хана в необходимости раз и навсегда покончить с низаритским злом в его новых владениях. Несмотря на предпринятые имамом Рукн ад-Дином шаги, направленные на умиротворение монголов, многочисленное монгольское войско было двинуто на Рудбар – «рассадник злостной ереси» - с задачей уничтожить низаритов. Все попытки Рукн ад-Дина избежать угрозы монгольского нашествия были напрасны – монголы уже прошли «точку невозврата». Судьба низаритов Ирана была окончательно решена.
Монгольским нашествием руководил один из самых испытанных военачальников – упоминавшийся выше хан Хулагу, фактически – правитель входивших в состав державы каана Мункэ иранских территорий, а также прилегающих к ним областей (вошедших в мировую историю под названием Персидской орды). Хулагу получил от Мункэ приказ избавить мир от низаритской угрозы. Поначалу Хулагу оказался не совсем «на высоте», ведя войну на слишком широком фронте и не слишком энергично, и существуют свидетельства недовольства каана Мункэ ходом военных действий (по его мнению, недостаточно результативных). Первоначально Хулагу  сконцентрировал свое внимание на Кухистане, теперь же решил изменить направление главного удара. Его главной целью стал Рудбар – духовное и физическое «сердце» низаритского мира. Монгольский военачальник Ясаур-нойон занял город Хамадан, расположенный к югу от Рудбара, на месте древней столицы Мидии - Экбатаны. Извещенный об этом, имам Рукн ад-Дин Хуршах направил к нему посольство с радостной вестью о том, что низариты изменили своим прежним, вредным привычкам и верованиям, возвратившись с пути насилия на путь праведности. По выражению Джувейни, имам отныне был готов следовать путем покорности, подчинения и послушания.
К несчастью для низаритов, имам Рукн ад-Дин совершенно неверно оценивал ситуацию, в которой оказался со своим «орденом». Монгольская политика по-прежнему диктовалась предписаниями и установлениями «Священного Воителя» Чингисхана, стремившегося не к подчинению, а к уничтожению любых сил и группировок, которые он считал опасными и вредными даже потенциально. И хотя сам «Потрясатель Вселенной» уже умер, его идеи были по-прежнему живы. Военно-политических установок  «Рыжебородого Тигра» никто не отменял. Тем не менее, монголы, несомненно, были бы более чем удовлетворены, если бы низариты добровольно сдались, чем, если бы они вздумали оказать завоевателям активное (или даже пассивное) сопротивление. Ибо многие низаритские опорные пункты были настолько хорошо укреплены и снабжены продовольствием, да и расположены в столь удобных для обороны местах, что были бы способны оказывать сопротивление монголам на протяжении длительного времени (что подтвердилось в ходе дальнейших событий). Приняв заверения Рукн ад-Дина в лояльности монгольской власти от присланных к нему низаритских представителей без всяких признаков одобрения, Ясаур-нойон передал делегатам адресованное имаму низаритов категорическое требование лично явиться в ставку хана Хулагу для подтверждения перехода реформированного им (по уверениям его послов) движения с пути сопротивления и «войны со всем миром» на путь подчинения монгольской гегемонии.
Имам Рукн ад-Дин все медлил, все тянул время. Его можно было понять, с учетом предшествовавших событий. И, наконец, решил не ездить к хану Хулагу лично, ограничившись посылкой делегации во главе со своим братом, носившим звучное иранское имя Шаханшах - «Царь царей». Реакция монголов, почувствовавших, что низаритский имам пытается обвести их вокруг пальца, последовала незамедлительно. Догадываясь о внутренней слабости противника, они направили большое войско для вторжения в самое сердце низаритских владений. Но, вопреки их ожиданиям, силы, двинутые ханом Хулагу на Рудбар, столкнулись со столь ожесточенным сопротивлением низаритов, что были вынуждены отступить. Единственным достижением монголов было разрушение сельскохозяйственной инфраструктуры, в первую очередь – уничтожение посевов. Убедившись в недостаточной результативности избранного им первоначально способа ведения войны с «мульхидами», хан Хулагу изменил свою тактику. Он направил Рукн ад-Дину послание, в котором выражал свое удовлетворение изъявлением низаритским имамом покорности монгольской власти, переданным через Шаханшаха. Хулагу успокаивал имама уверениями, что не сомневается в его личной невиновности, непричастности к убийствам, совершенным низаритами при его шедших неправедным путем предшественниках, и потому имам может не сомневаться в том, что монгольский властитель окажет ему самый радушный прием. Однако в то же время призывал его к предъявлению более убедительных доказательств  своей доброй воли. Для начала Хулагу потребовал от Рукн ад-Дина демонтировать все низаритские крепости.
Получив это категорическое требование монгольского хана, имам Рукн ад-Дин, верный своей тактике выжидания, опять стал тянуть время. Не желая разом и слишком поспешно лишаться всех своих козырей, он, наконец распорядился о демонтаже нескольких второстепенных крепостей – из числа сорока имевшихся еще в его распоряжении -, но ограничился разрушением лишь незначительной части крепостных сооружений своих главных твердынь – Аламута, Маймундуза и Ламас(с)ара (а в одном случае – лишь снятием ворот). На приглашение хана Хулагу осчастливить монгольскую ставку своим личным посещением, имам низаритов ответствовал, что еще не готов к совершению столь ответственного визита. И что для надлежащей подготовки ему потребуется не меньше года, чтобы убедить всех своих подданных и единоверцев в том, что этот визит – в их же интересах. В то же время, не желая слишком раздражать монгольского властителя своей тактикой проволочек, Рукн ад-Дин приказал некоторым своим наместникам сдаться монголам. Приказ имама был выполнен его представителями в Кухистане, а также раисом-комендантом мощной крепости Гирдкух (хотя в саму крепость монголов так и не впустили).
Доводы, приведенные Рукн ад-Дином в обоснование своего вежливого отказа явиться в ханскую ставку собственной персоной, не показались хану Хулагу достаточно убедительными. И хан потребовал от имама явиться к нему незамедлительно, без всяких проволочек. А если уж имам никак не может ускорить свой визит, пусть пришлет вместо себя своего сына. Но когда отправленный главой низаритов в ханскую ставку семилетний мальчик – якобы сын имама - предстал перед грозными очами Хулагу, хан усомнился в его подлинности. Хулагу отправил «подложного сына» обратно, заявив, что тот слишком молод, и потребовал от имама прислать взамен лже-сына другого, взрослого, заложника – например, еще одного своего брата. Не дождавшись этого другого заложника, монгольский хан, прекрасно понимая, что имам ведет с ним двойную игру, лично возглавил войско, вторгшееся в Рудбар. Когда Рукн ад-Дин отправил ему навстречу представительную делегацию, монголы были всего в трех дневных переходах от «Орлиного гнезда». «Царь мира» Хулагу, сменив язык восточной дипломатии на язык грубой силы, предъявил имаму низаритов ультиматум, сводившийся к следующему. Если Рукн ад-Дин разрушит крепость Маймундуз и лично явится на поклон к монгольскому хану, «то, согласно великодушному обычаю Его Величества (Хулагу – В. А.), он будет принят с добротою и почтением; но если он не примет во внимание последствия своих поступков, один Бог знает [что с ним случится]» (Джувейни).
Так для Рукн ад-Дина наступил «момент истины». Так имам «мульхидов» достиг «точки невозврата». Он стал лихорадочно искать возможность так или иначе выпутаться из сложившейся ситуации. Его неуверенность дополнительно усиливалась тем, что приближенные давали ему разные, порою противоположные, советы. Одни советовали имаму оказать сопротивление захватчикам, другие же – капитулировать. Наиболее авторитетным среди сторонников капитуляции был вышеупомянутый ученый-«энциклопедист» Насир ад-Дин ат-Туси, убеждавший Рукн ад-Дина в том, что расположение небесных светил не благоприятствует сопротивлению непобедимому врагу, захватившему на пути в Маймундуз немало мощных низаритских крепостей, включая Шахдиз, чьи неблагоразумные гарнизоны избрали гибельный для себя путь сопротивления . В конце концов, имам так и не решился склониться к той или иной точке зрения, предпочитая «ждать у моря погоды».
Наконец «тьмочисленное» (как выражались древнерусские летописцы описываемой эпохи) неприятельское войско подступило к Маймундузу. Монголы окружили крепость со всех сторон. Должно быть, вид подходящих к ее стенам орд вселяло страх и ужас в низаритов, наблюдавших за монголами со стен. В свойственной ему живой манере повествования, Джувейни писал: «Горы и долины покрылись волнующимся людским потоком. Горы, чьи головы были высоко подняты, а сердца не ведали страха, теперь лежали поверженные, со сломанными шеями, попираемые копытами лошадей и верблюдов. И слух мира оглох от пронзительных криков верблюдов и от звуков труб и литавр, а ржание лошадей и сверкание копий ослепили сердца и глаза врагов. <…> обитатели крепости увидели, как люди, многочисленные, словно муравьи, окружили крепость семью кольцами, подобно змее, устроившейся на ночлег на твердом камне. <…>  они сомкнули ряды и взялись за руки. И в дневное время жители Маймун-Диза (Маймундуза – В. А.) до самого горизонта, насколько хватало их зрения, могли различить лишь людей и знамена, а ночью, из-за великого множества огней, земля им казалась небом, усеянным звездами, [а] мир — наполненным мечами и кинжалами, которым не видно было ни конца, ни края. И от великого горя сердца тех, кто находился на башне, наполнились скорбью».
Монголы окружили Маймандуз плотным кольцом осады. «Несущие смерть Чингисхана сыны» вырубили в окрестностях крепости все деревья, столь любовно посаженные низаритами в рамках их тщательно разработанных еще при Хасане ибн Саббахе и Кийя Бузург-Умиде планов обустройства своих крепостей. Срубленные деревья воины хана Хулагу использовали для изготовления метательных орудий – «бычьих луков» (по выражению Джувейни), из которых начали обстреливать мощные стены Маймундуза (почти не тронутые низаритами, вопреки требованиям Хулагу). «И они (монголы – В. А.) срубили и срезали для этих катапульт деревья, которые те люди (низариты – В. А.) оберегали и поливали уже много лет, не ведая, для чего они растут или какие плоды принесут в будущем» (Джувейни).
Несмотря на сопротивление «саббахитского» гарнизона монголам, Рукн ад-Дин, не веривший в его успешность, сдался хану Хулагу через несколько дней после начала осады.
Как писал иранский хронист Рашид ад-Дин Фазлуллах Хамадани: «Когда Хулагу-хан увидел Хуршаха, он понял, что (тот) юн, неопытен и неразумен (напомним в данной связи уважаемому читателю, что якобы неопытный и неразумный Хуршах, после убийства своего отца, глазом не моргнув, приказал убить убийцу – тоже, между прочим, «батинита»! -, а затем сжечь сыновей убийцы на глазах у всего «честного народа» - В. А.). Он обласкал его и обнадежил посулами (чтобы с его помощью скорее сломить сопротивление восточных измаилитов – В. А.)».
В политическом отношении капитуляция имама ознаменовала собой конец существования независимого государства низаритов в Иране. Поначалу Хулагу обращался с Рукн ад-Дином хорошо. Поскольку имам любил верблюдов, хан монголов преподнес ему в подарок сотню двугорбых верблюдов-бактрианов. Когда имам проявил повышенный интерес к юной красивой монгольской (или, если верить Джувейни – незнатной тюркской) девушке из числа ханской прислуги, Хулагу отдал ее имаму в жены. Однако в действительности внук Чингисхана ублажал назойливого и не в меру услужливого имама лишь до тех пор, пока нуждался в его услугах. Как только надобность в нем отпала бы, дни Рукн ад-Дина были бы сочтены. Пока же глава «мульхидов» был все еще нужен монгольскому хану, приказывавшему – устами покорного его воле имама – сдаться гарнизонам еще не сдавшихся низаритских крепостей, расположенных на территории Ирана. Большинство из них не посмело ослушаться приказа, но некоторые – в том числе Ламасар и Аламут – отказались капитулировать. В 1256 году обе непокорные «саббахитские» твердыни были осаждены монголами. Тяжелые разрушения, нанесенные аламутским укреплениям монголами при помощи огромной китайской метательной машины - «каман-и-гава, построенного хитайскими (китайскими – В. А.) мастерами и бившего на две с половиной тысячи шагов; и множество воинов этих дьяволов-еретиков было сожжено его подобными молниям копьями (возможно, примененный монголами при осаде Аламута «каман-и-гава» представлял собой ракетную установку – В. А. )» (Джувейни) - сломили дух осажденных .
Оставив всякую надежду, гарнизон «Орлиного гнезда», завел с осаждающими переговоры об условиях капитуляции. К чести имама Рукн ад-Дина, пребывавшего в стане осаждающих, следует сказать, что он заступился за своих осажденных подданных и единоверцев перед ханом Хулагу, согласившимся в итоге сохранить гарнизону Аламута жизнь.
Сдача Аламута, считавшегося совершенно неприступной и мощнейшей «батинитской» крепостью, нанесла смертельный удар вере низаритов в собственные силы и их надеждам, если не на победу, то на выживание. Психологический эффект, произведенный капитуляцией «Орлиного гнезда», парализовал волю иранских «эзотериков» к дальнейшему сопротивлению. Столетия спустя посетители развалин Аламута не могли себе представить, как столь мощная твердыня могла сдаться, не выдержав осады. Путешественница XX века Фрейя Старк, посетившая развалины «Орлиного гнезда» писала в своей книге «Долины ассасинов», изданной в Лондоне в 1934 году: «главная цитадель Аламута могла и должна была устоять. Она расположена в неприступной долине»…
Однако она ошиблась. Военное счастье отвернулось от осажденных в Аламуте низаритов, столкнувшихся с неизмеримо превосходящим их технически и численно, невероятно жестоким и целеустремленным противником. И на этот раз в их рядах не было Хасана ибн-Саббаха, способного вдохновить гарнизон  на удвоение своих усилий, направленных на отражение неприятельского натиска. А его недостойный преемник Рукн ад-Дин, как, несомненно, помнит уважаемый читатель, находился не внутри осажденной крепости, а снаружи, в стане осаждающих ее монголов. Не удивительно, что при отсутствии достойного предводителя гарнизон был вынужден сдать Аламут врагу.
Когда последние низариты покинули Аламут (прихватив ту часть своей движимости, которую им было позволено взять с собой), в «Орлиное гнездо» вошли победоносные монголы. Они завладели всем, что было оставлено в крепости низаритами. Посетил капитулировавшую цитадель «мульхидов» и наш старый знакомый – коллаборационист Джувейни, иранский визирь хана Хулагу. Как и все, он был поражен невероятной мощью оборонительных сооружений и богатством запасов, накопленных в Аламуте низаритами. Хулагу дал своему иранскому прислужнику дозволение взять из низаритской библиотеки все, что захочет, и таким образом было спасено для будущих поколений немало ценных сочинений. Однако все, что Джувейни счел «еретическим», было обречено стать жертвой пламени «инквизиционного» костра. Когда все ценное было вывезено из Аламута монголами и их местными коллаборационистами, «Орлиное гнездо» было подожжено, став «погребальным костром» на «похоронах низаритов». Стремительное пламя охватило то, что было Аламутом, пожирая все, что составляло смысл, суть и душу верований и самого существования так долго живших в этом «проклятом» месте низаритов. Жизнь низаритов как эффективной политической силы на территории Ирана была окончена. С разрушением монголами Аламута перестало биться сердце низаритского движения. Пробил смертный час «батинитов». Не помогли «мульхидам» ни хитроумие, ни изворотливость. «Ни хитрому, ни умному, ни ведуну разумному суда Божьего не миновать», как говаривал вещий «соловей старого времени» Боян (если верить анонимному автору «Слова о полку Игореве»).
«А мудрому человеку хорошо известно, что всякое начало имеет свой конец, и всякое совершенство когда-либо перестает им быть, и когда приходит время, ничто не может этому помешать». (Джувейни).
Нетрудно вообразить себе психологическое и эмоциональное состояние «саббахитов», как громом, пораженных известием об этом трагическом для них событии. Пал могучий, неприступный Аламут – «балдат аль-икбал», «город удачи», «счастливое место». Для низаритов его падение означало крушение всего их привычного мира. Конец Аламута означал и конец их великой мечты. Зато не было предела благочестивому ликованию всех врагов низаритского дела. Джувейни в мстительном восторге, доходящем до экстаза, описывал, как «обитатели той колыбели беззакония и гнезда Шайтана (Сатаны – В. А.) спустились вниз со всем своим добром и имуществом. Через три дня войско (хана Хулагу – В. А.) поднялось в крепость и захватило то, что не смогли унести те люди. И они (монголы – В. А.) быстро подожгли все постройки и развеяли их пепел по ветру метлой разрушения, равняя их с землей».
Согласно версии, изложенной в грузинской «Столетней летописи», в походе монголов на Аламут и осаде «Орлиного гнезда», продлившейся семь долгих лет, участвовали, в качестве вспомогательных войск, и православные христиане-грузины:
«Итак <…> поделив Грузию, татары отправились в поход на Алмут (Аламут – В. А.) и забрали с собой грузин, коих разделили надвое. Половина их (грузин – В. А.) была в походе на Алмут один год, а (другая – В. А.) половина – в другой год, ибо семь лет продлилась война с аламутцами, которые суть вероломные человекоубийцы и коих именуют мулидами («мульхидами» - В. А.). И неустанно воевали с ними татары Чармаган, Чагата (Чагатай – В. А.), Иосур и Бичо – и летом и зимой. А грузины, разделенные и распределенные по годам своим, сопровождали их и пребывали в аламутском походе <…> Таким образом, в течение семи лет продлилось их пребывание на Аламутской войне. В один день снарядили аламутцы искусного мулида («мульхида – В. А.). Ночью он воровато проник в охрану ноинов (нойонов-князей – В. А.) Чагаты, прокрался в шатер его и спящему всадил ему в сердце нож и убил его (получается, что хан Чагатай был заколот низаритским «фидаином» при осаде Аламута - В. А.)». Если верить «Столетней летописи», татаро-монголы и поддерживавшие их вспомогательные православные грузинские войска, взяв Аламут измором, согнали «мульхидов», под предлогом переписи, в кучу и всех перерезали (а не пощадили, как утверждает Джувейни.
В любом случае, это был момент величайшего унижения и отчаяния низаритов. Экстаз Джувейни доходит до предела в следующих строках его сочинения:
«Сегодня, благодаря великой победе Освещающего Мир Царя (хана Хулагу – В. А.), если еще в каком углу и остался ассасин, он занимается женским ремеслом; туда, где объявляется дей (низарит-«даис» - В. А.) является вестник смерти; а каждый рафик (низарит-«товарищ» - В. А.) превратился в раба. Проповедники исмаилизма стали жертвами мечников ислама. А их маулана (распространенное обозначение измаилитами своего имама - В. А.), <…> стал рабом ублюдков (крайне неосторожное со стороны Джувейни выражение, поскольку «ублюдками», чьим рабом стал имам Рукн ад-Дин были победоносные монголы; впрочем, эта неосторожность сошла иранскому хронисту с рук – В. А.). Их мудрый имам, которого они считали повелителем этого мира <…> попал, как дичь, в сети Провидения. Их правители утратили свою власть, а их властелины - свою честь. Самые великие из них стали низкими, как псы. Каждый командующий крепостью нашел свой конец на виселице, и каждый правитель цитадели поплатился своей головой и своим жезлом (символом власти - В. А.). Они стали отверженными среди людей, подобно евреям (иудеям – В. А.), и лежали в пыли, как проезжие дороги».
После падения Аламута под контролем иранских низаритов почти не осталось территорий, достойных внимания и приложения военных усилий монголов, хотя овладеть Ламасаром – любимой крепостью блаженной памяти Кийя Бузург-Умида - им удалось далеко не сразу. Ламасар продолжал сопротивляться монголам еще около года, и был взят не силой оружия, а благодаря эпидемии, буквально выкосившей ослабленный тяготами осады гарнизон. Другой оплот «батинии» - Гирдкух – продолжал упорно сопротивляться. Но это было лишь «капля в море». Дошедший, кажется, до самой глубины человеческого падения, имам Рукн ад-Дин разослал по всем крепостям низаритов в Сирии письма с призывом подчиниться монголам. Однако сирийские «батиниты» остались глухи к призывам своего имама. Стойкость сирийских низаритов убедила хана Хулагу в дальнейшей бесполезности для него Рукн ад-Дина. «Мавр (в данном случае - низарит) сделал свое дело»…Сыгравший свою роль в подрыве боевого духа собственных подданных, имам стал для Хулагу не подспорьем, а помехой. Однако монгольский хан, вероятно, посовестился хладнокровно расправиться с человеком, оказавшим монгольскому воинству поистине неоценимые услуги. И, надо думать, вздохнул с облегчением, когда Рукн ад-Дин попросил помочь ему нанести личный визит каану всех монголов Мункэ. Поездка в каанскую ставку из Ирана продлилась бы несколько месяцев, а ехать до Монголии имаму пришлось бы тысячи километров по опустошенной и опасной местности, еще содрогавшейся от прокатившейся над ней монгольской грозы. Мало ли что могло случиться по дороге. Хулагу же был бы в этом случае ни при чем, и его совесть могла быть спокойна…
И вот Рукн ад-Дин Хуршах со свитой, с согласия Хулагу, отправился в путь, в сопровождении монгольского эскорта (или, точнее - под монгольским конвоем). Свита имама была совсем немногочисленной. Видимо, целью поездки Рукн ад-Дина было стремление войти в доверие к кану. От успеха его дерзновенной попытки зависело выживание, как самого имама, так и его приверженцев. Однако эта попытка оказалась запоздалой, ибо участь низаритов была уже решена.
Монголам удалось создать весьма эффективную систему поддержания в исправном состоянии линий своих коммуникаций, совершенно необходимой для удержания под своим постоянным контролем их достигшей гигантской протяженности державы. Вдоль дорог, ведших в Монголию, располагалось множество почтовых станций – «ямов» - предназначенных для отдыха и смены лошадей гонцов или членов официальных делегаций. Но даже несмотря на наличие этой исправно функционировавшей ямской службы, странствие Рукн ад-Дина Хуршаха было наверняка сопряжено с большими тяготами. Наконец имам «мульхидов» все-таки добрался до каанской ставки в городе Каракорим, или Харахорин. Но, к его величайшему разочарованию, принявший его каан обрушился на него с гневными упреками. Мункэ выбранил имама за неслыханную дерзость – посметь явиться к нему, хану ханов, императору мира, не сдав монголам и не разрушив предварительно Гирдкух и Ламасар. Да вдобавок загнать столько добрых ямских лошадей ради ничего не значащего, пустого визита! После чего каан резко прервал аудиенцию, повелев имаму возвращаться восвояси.
В этот очередной «момент истины» у все еще очень молодого имама будто спала с глаз застилавшая их пелена все еще лелеемой им в глубине души надежды на спасение. Он покорно выполнил все требования, предъявленные к нему. Он призвал своих «ассасинов» сложить оружие и сдать врагу большинство «орденских» крепостей. Он безропотно уступил монголам все, чем владел, в обмен на спасение своей жизни и жизни своих приверженцев. Но что же он получил взамен? Ровным счетом ничего! Такова была неприглядная реальность. Монголы попросту обвели вокруг пальца его, считавшего себя непревзойденным мастером политической интриги и искусным дипломатом. В результате его малодушия и уступчивости возглавляемое им низаритское движение, которому он повелел отказаться от сопротивления монголам, оказалось совершенно беззащитным. Было совершенно ясно, что «мульхидам» нечего рассчитывать на милосердие монгольского хана, имевшего на их счет совсем иные планы и намерения…
С тяжелым сердцем пустился Рукн ад-Дин в ожидавший его долгий обратный путь в родной Иран, серьезно опасаясь за собственную безопасность и, возможно (если он был не таким уж бессовестным себялюбцем, каким его изображали и изображают недруги), также за безопасность своих последователей. Его опасения оказались, увы, вполне обоснованными. В опустошенной войной местности, прилегавшей к высоким скалистым горам (возможно – подобным горам, на которых стояли крепости Ламасар, Аламут и Гирдкух), монгольские охранники (а сели быть точнее – конвоиры) Рукн ад-Дина напали на имама и его приближенных, переломали им все кости, после чего пронзили их мечами и бросили умирать в дорожной пыли. С учетом царившей в те времена среди монголов железной дисциплины, убийцы явно действовали не по собственному почину, а по секретному приказу каана Мункэ…
По версии же иранского хрониста Рашид ад-Дина Фазлуллаха Хамадани, имам Рукн ад-Дин Хуршах вообще не доехал до каанской ставки, будучи по пути в Монголию ликвидирован за ненадобностью: «Затем он (Хулагу – В. А.) направил его (Хуршаха – В. А.) на служение каану (Мункэ – В. А.). О его смерти рассказы различны. Подлинно то, что когда до каана дошло известие, что (к нему – В. А.) едет Хуршах, он <…> послал гонцов, чтобы его по дороге (в каанскую ставку – В. А.) убили.».
Жалкая гибель Рукн ад-Дина избавила его от тяжкой участи стать свидетелем гибели своих приверженцев в Иране. Хан Хулагу издал указ, повелевавший низаритам Рудбара и Кухистана собраться для участия в переписи населения в ближайших к их месту жительства селениях. Немало низаритов послушно явились в места предполагаемой переписи. Когда же они прибыли туда, то выяснилось, что подлинная причина их созыва была совершенно иной. По условному сигналу присутствовавшие в местах «переписи» монгольские воины внезапно напали на безоружных и ошеломленных низаритов. «Батиниты» не знали о присланном из Монголии в Иран приказе об их поголовном уничтожении. «<…>  в указе Менгу-каана было сказано, чтобы не щадить никого из этих людей (низаритов – В. А.), даже младенца в колыбели. И ко всем тысячам и сотням его (Рукн ад-Дина – В. А.) последователей были приставлены умные надсмотрщики (монгольские соглядатаи – В. А.); и их слова и поступки не позволяли медлить и привели в конце концов к пролитию их крови <…> Ельчи  было велено отправиться во все войска (монголов – В. А.) с приказом каждому подразделению предать смерти вверенных им (их надзору – В. А.) людей (из числа низаритов, за которыми они осуществляли надзор – В. А.). И Каракай-битикчи  отправился в Казвин (где содержались в качестве заложников близкие низаритского имама – В. А.)   с приказом предать огню уничтожения сыновей и дочерей Рукн ад-Дина, его братьев и сестер и весь его род и все его семя. Двое или трое из них были переданы Булагхану (внуку Чингисхана – В. А.), чтобы он убил их, отомстив за своего отца Чагатая, который был зарезан федави (низаритским «фидаином» - В. А.), и не уцелел ни один человек из их рода <…> Был также отправлен приказ Отегу-Чине, командующему (монгольской – В. А.) армией Хорасана, который управлял также Кухистаном, согнать людей, проявляющих упорство в приверженности ереси (низаритов – В. А.), под предлогом повышения налога; и таким образом было предано смерти двенадцать тысяч человек И так они уничтожили их повсюду <…> и от него (имама низаритов – В. А.) и от его людей не осталось и следа, и он, и его род остались лишь в рассказах людей и преданиях мира.» (Джувейни).
Процитируем в данной связи и «Книгу о разнообразии мира» венецианского землепроходца Марко Поло:
«Рассказал я вам о делах горного старца (Марко Поло – кажется, первым из средневековых авторов – применяет к имаму низаритов, пребывавшему на территории Ирана, термин «горный старец» - «шейх аль-джебель» - исторически применявшийся не к нему, а к главному «даису» низаритов Сирии – В. А.) и его асасинов, а теперь опишу, как и кем он был уничтожен <…> Это было в 1262 году. Алау (Хулагу – В.А.), царь восточных тартар (так у Марко Поло – В. А.), узнал обо всех злых делах, что творил старец, и решил уничтожить его. Набрал он из своих князей и послал их с большой ратью к той крепости; три года осаждали они ее и не могли взять; будь там продовольствие, никогда бы не взять ее, но через три года нечего было там есть. Так-то был взят и убит старец Ала-один вместе со всеми своими; с тех пор и поныне нет более ни старца, ни асасинов. Кончилось и владычество старца, и злые дела, что творил он в старину».
Понятно, что Марко Поло, не являвшийся непосредственным свидетелем и очевидцем событий, не во всем был точен. Монголы хана Хулагу не могли держать в осаде три года (1262-1265), а затем убить имама Ала ад-Дина Мухаммеда III (убитого еще в 1255 году). В осаде сидел его сын (по указанию которого Алла ад-Дин Мухаммед III и был убит!), последний имам – Рукн ад-Дин Хуршах, и сдался он хану Хулагу не в 1265, а в 1256 году. Но это так, к слову…
Жертвой беспощадного монгольского меча пали все не осмелившиеся ослушаться ханского повеления низариты, независимо от пола и возраста. Трупы младенцев громоздились вперемешку с трупами женщин и стариков. В длинном списке массовых убийств, совершенных монголами, массовое убийство иранских низаритов занимало одно из первых мест, выделяясь на общем фоне особым коварством и цинизмом.
Низариты сделали почти все, чего от них требовали монгольские завоеватели, а те «в награду» хладнокровно истребляли их многими тысячами. Однако следует заметить, что всему виной был имидж низаритов, «черный пиар», сыгравший с ними злую шутку. Легенды о творимом низаритами насилии поражали воображение жителей самых разных частей света. Их зловещий, устрашающий и ненавистный образ настолько прочно угнездился в монгольской психике, что изгнать его оттуда могло лишь поголовное уничтожение «воплощенного зла». Низариты были слишком опасными для того, чтобы им было позволено жить. Слишком грозными, чтобы не быть истребленными. Слишком страшными, чтобы не быть стертыми с лица земли.
«Франкский» хронист и дипломат, монах духовного ордена францисканцев-миноритов Гийом де Рубрук (Виллем Рюисбрэк, или Рубруквис) посетил ставку каана монголов Мункэ вскоре после позорного изгнания оттуда Рукн ад-Дина, и описал свою миссию в адресованном уже известному нам с уважаемым читателем французскому королю-крестоносцу Людовику IX отчете под названием «Путешествие в восточные страны», упомянув секту «человекоубийц», члены которой были засланы в различных обличиях в Каракорум с заданием убить Великого хана Мункэ. Прибыв по месту назначения, Рубрук был удивлен размахом мер безопасности, принятых монголами для охраны священной каанской персоны. По утверждению «франка»: «<…> они (телохранители каана – В. А.) обшарили у нас ноги, грудь и руки с целью узнать, нет ли при нас ножей. Нашего толмача (переводчика – В. А.) заставили они отстегнуть и оставить снаружи под охраной одного придворного бывший на нем ремень с ножом <…> мы пошли в процессии к дому Мангу (каана Мункэ – В. А.) <…> нас предварительно обшарили, ища, нет ли у нас ножей».
Рубрук «со товарищи» был подвергнут подробному допросу: «<…> они (монголы – В. А.) начали тщательно расспрашивать, откуда мы, зачем прибыли и в чем состоит наше служение. Этот допрос делался потому, что Мангу-хану было доложено, будто четыреста (! – В. А.) человекоубийц прибыли в различных платьях, чтобы убить его <…> у Мангу-хана имеется восемь братьев: три единоутробных и пять по отцу. Одного из единоутробных он послал в землю человекоубийц, именуемых ими мулидет («мульхидов», то есть низаритов - В. А.), и приказал всех их умертвить».
Коль скоро это так, то, может быть, у Мункэ имелись основания не доверять имаму Рукн ад-Дину? Или еще сохранились низариты «старого закала» (либо представители нового, молодого поколения «непримиримой низаритской оппозиции»), вышедшие из-под контроля своего имама-капитулянта, «сдавшего» монголам свое «крепостное» государство? В пользу данного предположения говорит многое. Однако в борьбе с монголами ставка на индивидуальный террор оказалась битой. Единственной надеждой на спасение, с точки зрения «истинных», «непримиримых» низаритов было оказание сопротивления монголам, используя прошедший проверку временем метод отступления под защиту своих горных крепостных сооружений. Наиболее наглядным примером в данном плане был Гирдкух. Отказавшись подчиниться приказу о капитуляции, эта крепость восточных измаилитов выдерживала осаду на протяжении не то тринадцати, не то семнадцати лет, прошедших со дня сдачи Аламута. Монголы расположились под Гирдкухом постоянным укрепленным лагерем. Монгольский гарнизон этого лагеря оказался более терпеливым, чем гарнизон Гирдкуха. Засевшие в Гирдкухе низариты были, в конце концов, вынуждены сдаться из-за того, что их одежда пришла в полную негодность, и им нечем было прикрыть свою наготу. Выйдя за ворота Гирдкуха, его последние стойкие защитники был убиты монголами на месте. Забиты, как скот (только двуногий)…
Однако же легко нам рассуждать о необходимости и возможности низаритов сопротивляться, так сказать, «в исторической ретроспективе», из нашего безопасного «далека». Имам Рукн ад-Дин был еще очень молод и не имел большого опыта в руководстве низаритским государством и движением. В свои молодые годы он столкнулся с противником, казавшимся непобедимым. С монголами, без колебаний применявшими «массовидный» (как сказал бы вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ульянов-Ленин) террор и сметавшими со своего пути противников, обладавших неизмеримо большими ресурсами, чем низариты. Перед лицом многократного превосходства монголов, подчинение им вполне могло представляться главе «мульхидов» и его умудренным куда большим жизненным опытом, чем молодой имам, единомышленникам (о чьих советах вождю низаритов, несомненно, повлиявших на его поведение, не следует забывать) приемлемой стратегией выживания. Главной ошибкой (и главной виной, если не главной бедой) Рукн ад-Дина было незнание им менталитета, образа мыслей своих монгольских неприятелей, всецело «заточенных» на искоренение возглавляемого имамом движения. В извинение имама низаритов можно лишь сказать, что он был не первым и не последним военно-политическим лидером в истории, сделавшим эту ошибку, ставшую для него роковой.
Приговор, произнесенный «задним числом» некоторыми позднейшими историками над имамом Рукн ад-Дином был крайне суровым. Его именовали жалким трусом, послужившим причиной гибели собственного отца, а затем повелевшим казнить убийцу этого отца без суда и следствия, чтобы не дать тому возможности разоблачить истинного виновника убийства, и сжечь детей убийцы вместе с трупом их казненного родителя, чтобы они не стали мстить ему, когда вырастут. Малодушным капитулянтом, отказавшимся от власти без всякого сопротивления и окончившим свою ничтожную жизнь самым недостойным образом. Явившимся с повинной головой в ставку монгольского хана и ведшим себя при этом крайне подло и низко. Слезно клявшимся, что якобы хотел сдаться монголам уже давно, но не делал этого, опасаясь фанатизма своих собственных подданных. Дойдя тем самым до предела падения, фактически надругавшись над верностью и предав память своих единоверцев, не щадивших ради него своих жизней в борьбе с монголами (хотя он, их имам, им в этом нисколько не помогал), а лишь мешал. И так далее, и тому подобное…
Что тут скажешь? Справедливость многих выдвинутых против имама Рукн ад-Дина обвинений трудно отрицать, но столь же трудно отрицать и тот несомненный факт, что Рукн ад-Дин (каким бы подлецом и мерзавцем он ни был – а его «облико морале» был и впрямь далек от безупречности) в конце концов «сломался» под натиском враждебных сил, столь мощных, что противостоять им он был попросту не в состоянии. «Сила солому ломит», как гласит русская народная пословица…
Геноцид (или этноцид, как кому больше нравится ), учиненный монголами низаритам, был отнюдь не последней и отнюдь не величайшей массовой резней, учиненной монголами в Иране. Да и не только в нем одном. Аббасидские халифы столетиями выживали в своей багдадской резиденции, нередко представляя собой не более чем марионеток в руках буидских, сельджукских или азербайджанских «закулисных кукловодов», но, тем не менее, сохраняя огромное символическое значение для всего исламского мира как «предводители правоверных». Прочно завладев Ираном, монголы решили нанести с иранского плацдарма смертельный удар Аббасидскому халифату. Они предъявили багдадскому халифу аль-Мустасиму явно невыполнимые требования, которые халиф, естественно, отверг. В 1258 году хан Хулагу двинул на Багдад – центр «дар-аль-ислама» - многочисленное монгольское войско, насчитывавшее в своих рядах немало христиан, дабы силой принудить строптивого халифа к покорности. Навстречу монголам халиф направил свои войска, которым, однако, в силу своей вошедшей в пословицу скупости, давно не выплачивал жалованья (хотя владел несметными сокровищами), что, естественно, ослабляло боевой дух наемников халифа. Монголы притворно отступили, предварительно построив дамбы вдоль стратегически важных рек, расположенные в тылу преследовавших отходящих монголов халифских войск. В нужный момент плотины были разрушены, и скопившиеся речные воды разлилась в тылу у воинов халифа, отрезав им пути отхода. Ратники «предводителя правоверных» оказались в положении мышей, попавших в мышеловку. Монголы изматывали их непрерывными нападениями, пока всех не перебили. Тем самым Багдад был отдан на милость монголов.
Монголы приступили к осаде «Богом данного» города. Малодушному халифу представлялось, что эта осада будет не слишком долговременной. «У страха глаза велики»… Аль-Мустасим предал себя в руки монголов (поддавшись уговорам подосланного к нему монгольским ханом «энциклопедиста» ат-Туси). Этим трусливым поступком «предводитель правоверных» продлил свою жизнь ровно настолько, чтобы стать очевидцем ужасного конца Багдада, сердца исламского мира на протяжении долгих столетий. Взяв эту «жемчужину Востока» приступом в 1258 году, монголы учинили в нем ужасающую по масштабам и зверству «кровавую баню». Схваченных «муслимов» убивали или продавали в рабство. Монголы пощадили лишь багдадских христиан, молившихся о спасении в своих церквях. «Несущие смерть Чингисхана» сыны проявили к ним милосердие из уважения к христианской вере – ведь христианскую веру в ее несторианском варианте исповедали многие монголы – вплоть до представителей высшей знати, включая жену самого хана Хулагу. На одной из залитых кровью багдадских улиц монгольский воин обнаружил сорок беспомощных младенцев, лежавших рядом со своими убитыми матерями. Монгол убил и их (из милосердия, желая таким образом избавить крошек от голодной смерти)…
Когда было вырезано все населения Багдада, настал черед умереть и халифу. Хулагу разместил свою ставку в селении, расположенном на таком удалении от дымящегося Багдада, чтобы до него не доходили горький запах дыма и невыносимое зловоние от многих тысяч (или, может быть, десятков тысяч) разлагающихся под палящим иракским солнцем  трупов (видимо, не разделяя мнения, что «вражеский труп всегда хорошо пахнет»).  К хану привели аль-Мустасима. Если халиф надеялся, что монголы его пощадят, то очень скоро оставил всякую надежду на пощаду. У монголов было принято казнить осужденные на смерть монаршие персоны (даже если речь шла о неприятельских монархах) без пролития крови. И Хулагу избрал для аль-Мустасима такой бескровный вид казни. Последнего аббасидского халифа Багдада, а также его старшего сына, плотно замотали в войлочные покрывала (или ковры), по которым затем пустили вскачь сотни лошадей. Халиф с наследником погибли под конскими копытами. Никто из монгольского войска не мог быть обвинен в убийстве последних Аббасидов .
При известии о взятии и разрушении Багдада весь мусульманский мир испытал очередной шок, поскольку осознал, что должен бороться за выживание исламской религии и культуры (неясно, знали ли ближневосточные и ифрикийские «муслимы» о мусульманах, пошедших в услужение к монгольским поработителям в Средней Азии и Иране). Особенно острым было ощущение опасности у мусульман Сирии, чувствовавших (с полным на то основанием), что скоро настанет их черед испытать на себе остроту монгольского меча. А уж тем более – у сирийских низаритов, потрясенных утратой Аламута и большей части низаритских владений в Иране. За исключением периода правления Синана, низариты Шама всегда устремляли свои взоры к Аламуту, как традиционному центру верховной власти «батинитского» движения. После падения иранского «Орлиного гнезда» сирийские «мульхиды» остались без верховного руководства, перед лицом неведомого будущего, полного опасностей. Тем не менее, «осиротевшим» низаритам Шама было суждено уцелеть и выжить, хотя и в сильно измененной форме, подчинившись более могущественной силе, сумевшей оборонить «мульхидов» Сирии от монгольской угрозы. Ибо в скором времени «дар-аль-ислам» обрел нового грозного защитника, жестокого и кровожадного, но неустрашимого и необычайно одаренного воинскими талантами. Это был Аль-Малик аз-Захир Рукн ад-Дин Бейбарс аль-Бундукдари (более известный просто как Бейбарс) - выдающийся полководец, получивший в народе прозвище Абуль-Футух, что означает, в переводе с арабского, «Отец побед». Лишь подчинившись ему, сирийские низариты могли надеяться спасти свои жизни и продолжить существование своей организации.
11. ЗАКАТ СИРИЙСКИХ НИЗАРИТОВ
В то время как смерть низаритов в Иране была насильственной и почти мгновенной, в Сирии конец «мульхидского» движения, растянувшийся во времени, принял иную форму. В отличие от трагического и кровавого уничтожения иранской низаритской «метрополии» монголами, угасание сирийского филиала низаритской группировки было менее драматическим и более продолжительным, напоминая скорее постепенное погружение в сон. Изначально ничто не говорило о том, что развитие пойдет именно по такому, более мягкому, сценарию. Ведь победоносные монголы объявили, что поступят с низаритами Сирии не иначе, чем поступили с низаритами Ирана, и не было никаких оснований предполагать, что «несущие смерть Чингисхана сыны» откажутся от своего намерения. «Цели ясны, задачи поставлены. За работу, товарищи!»…
Однако в дело вмешались непредвиденные обстоятельства, которые, в сочетании с целым рядом исторических событий и вторжением в сирийский регион могущественных внешних сил, помогли низаритам Сирии избежать поголовного истребления монголо-татарскими ордами.
Хотя Сирия не была слишком отделена от Ирана в географическом плане, западный, сирийский, филиал «батинитского» движения был не столь изолированным и беззащитным, как его иранская «метрополия», оказавшаяся фактически один на один с монгольскими завоевателями. Сирийские низариты, никогда не стремившиеся замкнуться в себе (в отличие от своих иранских собратьев) проводили искусную локальную политику сдержек и противовесов, помогавшую им использовать связи с соседями в собственных интересах. Владения «мульхидов» Сирии, постоянно бывших начеку граничили с владениями «франков» - обитателей постоянно уменьшавшегося в размерах, как бальзакова шагреневая кожа, анклава крестоносцев в «Утремере». Наряду с этими «многобожниками», низаритам Шама постоянно приходилось опасаться  суннитской Айюбидской династии потомков Саладина, чьей главной ближневосточной базой был в описываемое время Дамаск (хотя важную роль по-прежнему играли и другие крупные города региона – например, Халеб-Алеппо).
В период жизни и правления «Горного старца» Рашид ад-Дина Синана, в предыдущем столетии, низариты Сирии, добившиеся почти полной автономии от Аламута, действовали фактически самостоятельно. Впрочем, несмотря на обретение ими (частично – в силу обстоятельств) в значительной степени политической независимости, они вскоре после смерти своего великого вождя-«автономиста» Синана, признали духовное верховенство Аламута. Через год после смерти Синана, примерно в 1193 году, сирийский филиал «мульхидского» движения возглавил новый главный «даис» - иранец по происхождению Наср аль-Аджами, утвержденный в должности аламутским руководством. Похоже, что с момента его назначения и до конца существования низаритов в качестве реальной политической силы на территории Ирана почти через столетие, почти все главные «даисы», руководившие сирийским «даватом», были аламутскими назначенцами, присылаемыми в Сирию из Персии. Данное обстоятельство наводит на мысль, что достигнутая при Синане независимость сирийского филиала восточноизмаилитского движения не была совершенно абсолютной. Трудно соединить представление о полном отделении возглавляемого Синаном «государства» от низаритской «метрополии» в Иране с тем фактом, что всего через год после смерти «Горного старца» Аламут смог снова взять сирийский филиал под свое управление.
С другой стороны, данное обстоятельство  подтверждает выдающие способности Синана как руководителя. После своей смерти он остался в памяти своих приверженцев как великий, мудрый и доблестный вождь. Чтобы заполнить брешь, образовавшуюся в рядах сирийских низаритов в результате ухода «Горного старца» в лучший мир, ему требовался столь же выдающийся, или, по крайней мере, весьма даровитый преемник. Но, насколько позволяют судить имеющиеся в распоряжении историков весьма отрывочные и скудные материалы о периоде существования сирийского филиала «мульхидской» группировки, сами сирийские измаилиты не так уж и стремились подчиниться столь строгому и требовательному руководителю, каким был покойный Синан. Иными словами, Синан был уникальной личностью, сумевший подчинить сирийских «батинитов» своей власти на протяжении всей своей жизни, и оставленная им после смерти брешь оказалась столь велика, что не смогла быть низаритами заполненной…
На протяжении двадцати лет, прошедших со дня смерти Синана, сирийские низариты оказывались вовлеченными в целый ряд происходивших в регионе политических процессов. Первым был процесс их еще большего сближения с династией дамасских Айюбидов. Отношения между «мульхидами» Сирии и Айюбидами Дамаска были достаточно дружественными еще со времен примирения между Синаном и султаном Саладином, пришедшего на смену их предшествующим трениям и конфликтам. Еще более тесным двустороннее сотрудничество стало при имаме-«воссоединителе» Хасане III. Уважаемый читатель, несомненно, еще не забыл, что этот имам призвал низаритов вернуться к соблюдению общемусульманских законов шариата, долгое время бывших у «батинитов» в полном небрежении. Распоряжения имама-«реститутора» были присланы в сирийский филиал движения, судя по всему, последовавшего им без особого сопротивления. Мало того! Похоже, сирийские низариты настолько прониклись духом проповедуемого имамом «воссоединения с исламским миром», что даже начали строить в Сирии новые мечети – совсем в духе суннитского «правоверия»! Разумеется, династия дамасских Айюбидов наблюдала за этим процессом «духовного оздоровления» своих низаритских соседей с нескрываемым удовольствием. Айюбиды были правоверными, благочестивыми суннитами, и с искренней радостью приветствовали возвращение низаритов к правоверным исламским религиозным обычаям. С этого времени число покушений на жизнь исламских политических и духовных лидеров, совершаемых сирийскими низаритами, стало крайне незначительным.
А вот отношения сирийских «батинитов» с «франками» из «Утремера» складывались не так просто, как с дамасскими суннитами. Поначалу преемники Синана пытались добиться взаимопонимания с непредсказуемыми, вспыльчивыми «многобожниками», все еще оккупировавшими становившуюся все более узкой полосу побережья Земли Воплощения. После гибели невенчанного короля Иерусалимского Конрада Монферратского, сраженного кинжалом неизвестного убийцы, в котором подозревали низарита, реальное правление Иерусалимским королевством (вновь лишившимся Иерусалима, ненадолго возвращенного «многобожникам» при римско-германском императоре Фридрихе II Гогенштауфене, о котором еще пойдет речь далее), осуществлялось графом Генрихом (Анри) Шампанским, родственником одновременно двух европейских королей-соперников - Ричарда I Английского и Филиппа Августа Французского -, а также Конрада Монферратского (на беременной вдове которого – королеве Изабелле Иерусалимской, он женился). Этот король Иерусалимский не был коронован (из-за конфликта с несколькими баронами «Заморья», отказавшимися в результате поддержать его притязания на трон), однако достаточно эффективно (хотя и недолго) управлял своей куцей «державой» вплоть до своей внезапной и трагической гибели (Анри Шампанский разбился насмерть в 1197 году, выпав из окна своего дворца в Акре ). В начале своего краткого правления он совершил поездку на север, в Антиохию, чтобы разобраться со вспыхнувшими там очередными беспорядками (в этом не было ничего необычного; Антиохия всегда была обособлена от остального «Утремера», и князья Антиохийские давно уже были известны своим неприкрытым стремлением к независимости от королей Иерусалимских). По пути Генрих Шампанский приблизился к району расположения большинства крепостей сирийских низаритов. Дело было в 1194 году, вскоре после потери низаритами Синана, так долго направлявшего и вдохновлявшего их выдающегося лидера. Его преемник, вероятно, немного растерявшийся ввиду внезапной утраты отеческой опеки и надежного руководства, к которой «мульхиды» Сирии успели привыкнуть за долгие годы правления «Горного старца», решил попытаться улучшить отношения с «франками». Король Ричард Львиное Сердце к тому времени уже отбыл в свою добрую старую Англию (добраться до которой он сумел, однако, далеко не сразу, лишь «отмотав срок» в нескольких тюрьмах, в которые был поочередно заключен своим недругом – римско-германским императором Генрихом VI Гогенштауфеном). А султан Мисра и Шама Саладин, так долго игравший ведущую роль в левантийской политике, незадолго перед тем скончался. Как бы то ни было, казалось совершенно ясным, что его преемники непременно вцепятся друг другу в глотки в борьбе за лидерство в части «дар-аль-ислама», прилегающей к Срединному морю. Вскоре этот многострадальный регион оказался охвачен очередной смутой, наступил очередной период нестабильности. Сирийским низаритам срочно потребовались друзья и союзники.
И потому, узнав о том, что мимо их владений проезжает Анри Шампанский, «мульхиды» Сирии выслали навстречу ему представительную делегацию с предложением дружбы и взаимопомощи. Некоронованный король Иерусалима был весьма обрадован открывшейся перспективой на новый выгодный ему альянс. В конце концов, двадцатью годами ранее сирийские низариты уже предлагали «франкам» Леванта заключить формальный военно-политический союз, да и вообще, отношения между «батинитами» и «многобожниками», в силу обстоятельств, нередко приобретали весьма дружественный характер. Порой в соседних крепостях более или менее мирно сосуществовали низаритский наместник и «франкский» барон. Мало того! «Франкский» барон мог нанять низаритских «фидаинов», чтобы их руками устранить своего христианского недруга. Правда, последние годы правления «даиса» Сирии Синана были сопряжены с некоторыми сложностями в «мульхидско»-«франкских» отношениях. А уж заклание Конрада Монферратского явно охладило чувство его сторонников в «Заморском королевстве» к низаритам, которых громогласно (хоть и голословно) обвиняли в организации этого «резонансного» теракта. Однако даже если убийство маркиза Конрада было и впрямь совершено «мульхидами» (как полагали «многобожники»), оно имело свои плюсы для Генриха Шампанского. Во-первых, оно расчистило ему путь к иерусалимскому престолу. Во-вторых, напомнило ему о том, что и он не застрахован от аналогичного покушения, и потому ему было бы лучше иметь в лице «ассасинов» не врагов, а друзей. В результате король Генрих охотно согласился последовать приглашению сирийских низаритов посетить их расположенный неподалеку замок-рибат аль-Каф, где пребывал их новый лидер и где «мульхиды» Сирии не замедлили устроить прибывшему на «саммит» высокому гостю представление, надо полагать, запомнившееся ему на всю оставшуюся жизнь.
То, что там произошло, вошло неотъемлемой составной частью в «черную легенду» об «ассасинах». События нескольких следующих дней были столь из ряда вон выходящими, что иные позднейшие историки склонны были считать их превосходящими всякое вероятие. Встреча на высшем уровне началась с обычного обмена любезностями. Новый глава сирийских низаритов выразил новому некоронованному королю Иерусалимскому свои самые искренние сожаления по поводу трагической и безвременной гибели его предшественника – Конрада Монферратского, подчеркнув полную непричастность к ней своей группировки. Нетрудно представить себе, что Анри Шампанский охотно поверил «даису». В конце концов, король Ричард I Английский (сыгравший решающую роль в протаскивании графа Шампанского на должность лидера «франков» в «Утремере») был недругом Конрада Монферратского, отнюдь не приветствовал избрание североитальянского маркиза иерусалимским королем, а напротив, всеми силами стремился закрепить иерусалимский престол за своим вассалом – Ги де Лузиньяном. И потому король английский Ричард Львиное Сердце – покровитель Анри Шампанского -   был только рад устранению Конрада (из чего, впрочем, еще не следует, что именно он, Ричард, «заказал» маркиза). У Анри также, как уже говорилось выше, не было особых причин оплакивать гибель «спасителя Тира», расчистившую ему путь к вершине властной иерархии «Заморского королевства» крестоносцев.
Поэтому Анри Шампанский, глазом не моргнув, охотно принял извинения и уверения измаилитского «даиса». После успешных двусторонних политических консультаций на высшем уровне настало время для упомянутого нами выше представления. Лидер сирийских низаритов решил продемонстрировать Генриху Шампанскому, с каким беспрекословным послушанием «мульхиды» повинуются своему «даису». Он заявил высокому гостю, что его «фидаины» сделают все, что он прикажет, даже ценой собственной жизни. И что Генрих немедленно собственными глазами убедится в их верности своему главе до смерти.
«Даис» подозвал к себе одного из своих «фидаинов». Когда тот встал перед начальником навытяжку, тот приказал ему подняться на ближайшую башню, а когда «мульхид» поднялся на нее – спрыгнуть вниз. И «фидаин» беспрекословно бросился вниз, насмерть разбившись от скалы у подножия башни. Чтобы Генрих Шампанский лучше осознал, что значит низаритское послушание, король Иерусалимский был еще несколько раз подряд угощен аналогичным зрелищем. «Фидаин» за «фидаином» бросались вниз и разбивались о камни у основания рибата. Наконец король левантийских «многобожников», хотя и был не слабонервной барышней, а лихим рубакой, повидавшим в своей жизни всякого, попросил низаритского «даиса» прекратить дальнейшие «опыты». Но цель эксперимента была достигнута, и урок - усвоен. Анри Шампанский поспешил откланяться с невероятным чувством облегчения (вероятно, будучи очень рад предоставленной ему возможности ускользнуть из лап этих явно одержимых фанатиков). Так была вписана очередная леденящая кровь глава в давно уже живущую собственной жизнью «черную легенду об ассасинах», все больше захватывающую воображение «франкских» хронистов. Один из них – упоминавшийся выше немец Арнольд Любекский, писавший в начале XIII века, явно под влиянием этой легенды, утверждал в своем сочинении: «<...> Многие из них (сирийских низаритов – В. А.), взойдя на высокую стену, прыгают вниз по его (своего главы – В. А.) кивку или команде, их черепа разбиваются вдребезги, и они умирают жалкой и ужасной смертью». Так одна «ассасинская страшилка» рождала другую…
Впрочем, успешное завершение – да еще со столь эффектным финалом! - Кафского «саммита» не привело к установлению прочного низаритско-«франкского» союза на долговременной основе. «Франки» в скором времени сошлись в очередной междоусобной схватке, и потому для низаритов стала невозможным поддерживать одну из «франкских» партий в этой усобице, не вызывая вражды к себе за эту поддержку со стороны другой партии левантийских «многобожников». В описываемый период существования «Утремера» короли Иерусалимские больше, чем когда бы то ни было прежде, зависели от монашествующих рыцарей действовавших в «Заморье» военно-духовных орденов, в первую очередь – храмовников-тамплиеров и странноприимцев-иоаннитов. Как уже говорилось, постоянной проблемой «латинского» королевства в Святой Земле была нехватка живой силы, и плачевные результаты сопряженных с огромными людскими потерями Крестовых походов мало способствовали желанию западных христиан отправляться в «вооруженные паломничества» против мусульман. Единственным исключением был успешный для «франков» IV Крестовый поход, но он был направлен не против сарацин, а против ромеев, завершившись захватом в 1204 году Нового, или Второго Рима -«византийской» столицы Константинополя, (ставшего центром созданной крестоносцами недолговечной Латинской империи), что принесло, однако, крайне мало пользы левантийским «франкам», еле удерживавшим под своим контролем «Утремер». Поэтому военными комендантами «франкских» замков, высившихся в разных частях Земли Воплощения, обычно были рыцари одного из военно-монашеских орденов.
По мере роста военной силы этих орденов росло и их политическое влияние. Коменданты гарнизонов, разбросанных по региону, господствовали над прилегающими к их мощным цитаделям территориями, требуя уплаты дани от живущего в пределах их досягаемости мусульманского населения. Низариты соседствовали с целым рядом владений ордена странноприимцев – например, огромным замком иоаннитов Крак де Шевалье – и потому также были вынуждены платить дань этому военно-духовному братству «многобожников». Вскоре выяснилось, что госпитальерам требовались от низаритов не только деньги, но и практическая помощь.
Иоанниты часто конфликтовали с другими «франками», осевшими в Леванте. Так, в 1213 году они начали ожесточенную распрю с князем Антиохии Боэмундом IV. Одной из причин вспыхнувшей распри был тесный союз Боэмунда с храмовниками. А в описываемое время отношения двух сильнейших военно-духовных орденов «Утремера» достигли такой степени антагонизма, что дружить с тамплиерами из них неизбежно означало враждовать с госпитальерами, и наоборот. У князя Боэмунда был сын – юноша (или, в соответствии с представлениями того времени – молодой мужчина) восемнадцати лет от роду по имени Раймунд. В один прекрасный день Раймунд вошел помолиться в храм тамплиерского замка Тортозы (Тартуса), где неожиданно подвергся нападению банды низаритских «фидаинов» и убит ими на месте. Через год после этого теракта низаритами был заколот Патриарх Иерусалимский Альберт. Подозрительные современники не могли не обратить внимания на то, что обе жертвы низаритских покушений были на плохом счету у иоаннитов, взимавших с низаритов дань (в том числе – и в форме «добрых услуг» вышеописанного рода).
Князь Боэмунд Антиохийский был во всех отношениях сыном своего времени. Военные предводители «франков» не привыкли оставлять столь агрессивные действия безнаказанными. Одержимый жаждой мщения (вполне законной – как-никак «кинжальщиками» был убит его родной сын и наследник), он собрал войско и дважды – в 1214 и 1215 годах – подверг осаде рибат сирийских низаритов Хаваби. Хаваби имел для низаритов большое геостратегическое значение, поскольку прикрывал подступы к других горным крепостям сирийских «батинитов», расположенным к юго-западу от него. Низаритам удалось оба раза отбиться от князя-«многобожника» с помощью своих местных мусульманских союзников-суннитов во главе с айюбидским эмиром Халеба  Аль-Малик аз-Захир Гият уд-Дином по прозвищу «Гази» («Боец за веру»). Данный кровавый инцидент красноречиво свидетельствовал о крайней неоднозначности и сложности отношений, существовавших между сирийским филиалом низаритов и его «франкскими» соседями, о хрупкости устанавливавшегося между ними временами равновесия. И, по понятным причинам, способствовал, наряду с аналогичными инцидентами, укоренению в сознании «франков» представления об их низаритских соседях как о вероломных и коварных, одержимых злыми демонами фанатиках…одним словом, «ассасинах».
Впрочем, именно подобные представления порой шли и на пользу низаритам. Производимое ими на «франков» впечатление побуждало многих «франкских» королей и князей как «Утремера», так и более отдаленных земель стремиться купить дружбу или хотя бы нейтралитет грозных «человекоубийц». Одним из таких государей-«многобожников» был упомянутый выше Фридрих II Гогенштауфен, король Германии и Сицилии и император Священной Римской империи. Фридрих был неординарной личностью и одним из наиболее выдающихся государственных деятелей XIII века, если не всего Средневековья, прозванным современниками «чудом мира» (или, по-латыни, «ступор мунди»). Он был другом и покровителем наук и искусств, сам всю жизнь страстно стремился к знаниям, свободно владел многими языками и был хорошо знаком с верованиями многих религий, наряду с христианством (что было крайне нетипичным для «франка» описываемого периода). Но в то же время отличался коварством, жестокостью, неразборчивостью в средствах и политической беспринципностью, которой позавидовал бы сам Макиавелли (если бы был современником римско-германского императора).
Фридрих II возглавил Крестовый поход на Ближний Восток с целью возвратить христианам Святой Град Иерусалим. Однако его тактика в корне отличалась от тактики руководителей предыдущих «вооруженных паломничеств». Для достижения поставленной цели он предпочел не отвоевывать у «агарян» Святую Землю силой оружия, а заключать союзы с некоторыми из местных мусульманских государей (все еще ведших, через тридцать лет после смерти великого Саладина, друг с другом бесконечную междоусобную войну), добиваясь успеха путем переговоров. Избранная кайзером Фридрихом политика оказалась чрезвычайно успешной и привела к осуществлению всех его планов и намерений. В 1227 году император-крестоносец присоединил ко всем своим коронам и еще одну – королевства Иерусалимского, которой был увенчан (а фактически – сам увенчал себя, против воли папы римского, отлучившего Фридриха от церкви незадолго до его отплытия в «Заморье) в иерусалимском Храме Святого Живоносного Гроба Господня. На коронации присутствовало немного народу (все-таки новый король находился под папским отлучением), ордены тамплиеров и госпитальеров – верные слуги римского папы – отказали Фридриху в поддержке (в отличие от его «родного», Тевтонского, или Немецкого, ордена Святой Девы Марии). Осознавая шаткость своего положения и узость своей базы в «Утремере», Фридрих II решил (костяк вооруженных сил которого составлял многотысячный корпус сарацинских наемников) заручиться поддержкой низаритов. Новый король Иерусалимский направил к низаритам Сирии посольство с щедрым денежным «подарком», с помощью которых Фридрих намеревался обеспечить хотя бы относительную безопасность своей драгоценной персоны. «Мульхиды» с благодарностью приняли подношение, и «чудо мира» могло спать спокойно.
Деньги – деньгами, но сложившаяся ситуация не была для низаритов Сирии совсем уж непроблематичной. По сложившейся традиции, они были лояльны и платили дань рыцарям-странноприимцам, крайне враждебно относившимся к императору Фридриху и к его притязаниям на иерусалимский королевский престол (а тем самым – на верховное главенство над всеми «франкскими» владениями в Земле Воплощения). Недовольные договоренностью, достигнутой между Фридрихом и низаритами, госпитальеры потребовали, чтобы «мульхиды» увеличили размер дани, уплачиваемой ими ордену иоаннитов (в качестве «моральной компенсации»). Однако «батиниты» отказались выполнить это требование ордена святого Иоанна, полагая, что, коль скоро они сами получают дань от короля (и даже императора) Фридриха, негоже им платить госпитальерам не только повышенную, но и прежнюю дань. Впрочем, вскоре оказалось, что низариты Сирии слишком возомнили о себе и переоценили свой военно-политический вес…
Разъяренные отказом «человекоубийц» от уплаты дани, странноприимцы вторглись в сирийские владения низаритов и ушли оттуда лишь после восстановления «стату кво анте беллум», то есть – довоенного положения. Силой оружия иоаннитам удалось вновь подчинить себе сирийских низаритов. Причем  настолько основательно, что многие европейские «франки» (жившие в отдалении от «Утремера», по другую сторону Срединного моря, и плохо разбиравшиеся в тонкостях ближневосточной реальной политики) были всерьез обеспокоены тем, что казалось им созданием официального альянса между госпитальерами и низаритами «во вред христианскому делу».
Около 1236 года папа римский Григорий IX направил Великому магистру ордена иоаннитов гневное послание, в котором упрекал гроссмейстера странноприимцев за его тесные связи с низаритами. Папское послание, вне всякого сомнения, в крайне резкой форме осуждало попытки добиться взаимопонимания и наладить сотрудничество между госпитальерами и низаритами. Папа Григорий утверждал, что магистр и братья - члены ордена - поддерживают «убийц» – низаритов - и защищают их от нападений христиан, а «убийцы» - низариты -, в обмен на это, выплачивают магистру и братьям ежегодно определенную денежную сумму. И потому он, папа, направляет магистру и братьям ордена святого Иоанна настоящее послание с требованием прекратить защищать оных «убийц». Далее папа Григорий предупреждал, что госпитальеры навлекут на себя гнев возглавляемой им римско-католической Церкви, если продолжат свое предосудительное сотрудничество с «убийцами». Дело грозило обернуться нешуточными последствиями. Ведь госпитальеры, будучи военно-духовным орденом римско-католической церкви, подчинялись, через своего Великого магистра, непосредственно папе римскому, главе этой церкви, и были обязаны выполнять все требования и распоряжения папы, наместника Бога на земле, «викария Иисуса Христа». Тем не менее гнев папы Григория был совершенно неоправданным и объяснялся незнанием реальной военно-политической обстановки в «Заморском королевстве». Для успешного выполнения своих уставных задач в Святой Земле ордену госпитальеров требовались союзники (самих иоаннитов было просто слишком мало для того, чтобы справляться со всем, что требовалось от их ордена, а постоянно воевать они были не в силах), а низариты, платившие госпитальерам ежегодную дань, были их не старшими, а младшими партнерами по коалиции.
Впрочем, подобной стратегии по отношению к сирийским низаритам придерживались не только рыцари-странноприимцы. Чтобы выжить, низаритам приходилось выплачивать дань также ордену храмовников-тамплиеров. Пришло время, и рыцари Христа и Храма, в свою очередь, получили от римского папы столь же гневное послание со словами осуждения их недопустимого поведения и требованием отказаться от дальнейшего сотрудничества с низаритами.
Подобные договоренности, как у госпитальеров и тамплиеров с низаритами, были совершенно обычным делом в тогдашней повседневной политической жизни Ближнего Востока. Не было ничего необычного в том, чтобы одни группировки, вроде низаритской, получали дань от других и в то же время сами платили дань третьим. Почти одновременно с императором и королем Фридрихом II, не считавшим для себя зазорным платить дань сирийским низаритам, дань в казну «батинитского» филиала восточноизмаилитского движения выплачивала и малоазиатская суннитская династия, ведшая свое происхождения от Сельджукидов. Сначала она платила дань имаму Аламута. Однако со временем низариты Шама, по невыясненным до сих пор причинам, потребовала переадресовки дани в их, сирийскую, казну. Малоазиатские сельджуки, естественно, решили сначала убедиться в том, что сирийские низариты согласовали свое требование о переадресовке дани с иранским руководством «батинитского» движения, и направили своих посланцев в аламутскую штаб-квартиру «эзотериков», с целью убедиться в этом. В Аламуте подтвердили, что все в порядке, и с тех пор дань из Малой Азии шла не в Иран, а в Сирию.
В начале XIII века во «Франкистане» стали готовиться к очередному «вооруженному паломничеству». Первые две заморские экспедиции, организованные в этом веке, окончились неудачей.  Как уже упоминалось выше, IV Крестовый поход, «сбившийся с пути» и закончившийся захватом Константинополя, ничем не помог «франкам» Святой Земли. Следующая военная экспедиция – не в «Утремер», а в Миср – завершилась полной катастрофой. Высадившись в 1218 году в Египте, «вооруженные паломники», после долгой осады и взятия города Дамьетты, расположенного в дельте Нила, попытались проникнуть вглубь Египта, но в ходе дальнейших военных действий были окружены и побеждены египтянами. Плененные «франки» смогли выкупить свою жизнь и свободу» лишь ценой возвращения сарацинам Дамьетты – своего единственного приобретения за все время Египетской кампании. Упомянутый выше Крестовый поход императора Фридриха II Гогенштауфена, отлученного от церкви папой римским, оказался куда более успешным и завершился возвращения «франкам» Иерусалима. Впрочем, ожидания наступления, после триумфального вступления Фридриха II в Святой Град, новой «эры светлых годов» оказались напрасными. Нововенчанный король Иерусалима не мог задержаться в своих новых заморских владениях надолго, и отбыл в Европу воевать со своим «заклятым другом» - папой римским –  за Италию. А с его отбытием ситуация в «Заморье» для него ухудшилась. Из своего европейского «далека» Фридрих II пытался вмешиваться в политику «Утремера», создавая тем самым все новые внутриполитические конфликты и расколы между левантийскими «пулланами», отнюдь не шедшие на пользу все более слабевшему государству, созданному в свое время крестоносцами в Святой Земле. Но все это были еще, так сказать, «цветочки»…
«Ягодками» стали катаклизмы, потрясшие Иран и окружающие древнюю «страну ариев» земли с приходом из глубин Центральной Азии монголов и приведшие к «эффекту домино», коренным образом сказавшемуся на положении дел во всех частях «дар-аль-ислама» вплоть до Ближнего Востока. Первым грозным признаком надвигающейся бури стало появление на границах Земли Воплощения гонимых монголами с Востока на Запад остатков разгромленных войск лишенных Чингисханом своей прежней родины хорезмийских «мигрантов», искавших себе новое пристанище и надеявшихся обрести его на Ближнем Востоке.
Как уже известно нам с уважаемым читателем, победа монголов над хорезмийцами привела к ситуации, в которой многочисленные вооруженные банды бывших воинов хорезмшаха, одержав попутно победу над мусульманским Азербайджаном и христианской Грузией, заполнили Ближний Восток, нанимаясь на службу к местным правителям. В скором времени пришлые хорезмийцы оказались вовлеченными во внутреннюю политику Святой Земли и Мисра, сыграв решающую роль в битве «муслимов» с крестоносцами, разыгравшейся на территории современного сектора Газа и закончившейся полным разгромом «многобожников» (и союзных с ними мусульманских войск). В 1244 году хорезмийские «беженцы», срывавшие на «франках» злость за поражения, которые потерпели от монголов, двинулись на Святой Град Иерусалим. Несмотря на временный успех, достигнутый благодаря искусной дипломатии Фридриха II Гогенштауфена, «франки» смирились с мыслью о неизбежной утрате ими святого города еще задолго до того, как услышали о появлении на подступах к нему отрядов хорезмийцев. Как тамплиеры, так и странноприимцы своевременно эвакуировались из Иерусалима, не дожидаясь прихода свирепых «вооруженных мигрантов» из далекого Ирана.
Падение Иерусалима, чей гарнизон был слишком малочисленным для обороны всего периметра городских стен, не заставило себя ждать. Победоносными хорезмийцми был осквернен Храм Святого Живоносного Гроба Господня. Бренные останки «франкских» правителей Иерусалима,. включая прах Готфрида, или Годфруа, Бульонского, потомка Карла Великого и предводителя I Крестового похода, были выброшены хорезмийцами из гробниц, все христианские церкви разграблены и сожжены. Вскоре после повторной (и, как оказалось – уже окончательной) утраты «франками» Иерусалима, объединенные силы храмовников, странноприимцев и прочих христианских воинов «Заморья» (а также их мусульманских союзников из Дамаска и Хомса) были наголову разбиты хорезмийцами и египтянами, заключившими между собой альянс, в сражении при Ле Форби. После этого разгрома «Заморское королевство» крестоносцев осталось практически без войск. Конец «Заморья» явно был уже не за горами.
Но тут в ход событий вмешалась еще одна яркая личность, внесшая свою – и притом немалую! – лепту в дальнейшее развитие «черной легенды» об «ассасинах».
В описываемое драматическое для левантийских «многобожников» время во Франции правил упоминавшийся в начале нашего правдивого повествования молодой и крайне набожный король Луи, или Людовик, IX. Луи был прикован к одру смертельно опасной болезни, когда его ушей достигла весть о взятии Иерусалима хорезмийцами. И тут случилось чудо – тяжелый недуг, грозивший молодому «королю франков» безвременной кончиной, отступил, и Луи стал поправляться. Окончательно восстановив свои ослабленные долгой болезнью силы, он объяснил приближенным свое чудесное выздоровление тем, что получил предназначение свыше возглавить новое, величайшее из всех когда-либо совершавшихся, «вооруженное паломничество» в Землю Воплощения. Король не желал слышать никаких возражений против высказанного им твердого намерения «взять крест» (а в возраженьях недостатка не было, поскольку постоянные неудачи крестоносного движения заметно снизили желание европейских «франков» в нем участвовать). Король решил: «Походу – быть!».
Несмотря на основательную подготовку заморской экспедиции благочестивым королем Людовиком IX, результаты организованного им Крестового похода оказались мизерными. Его первоначальной целью был Миср, считавшийся в то время «многобожниками», так сказать, слабым звеном (или, если угодно, слабым местом) в системе обороны исламского мира. Однако вслед за первоначальным успехом – захватом Дамиетты (впрочем, отданной сарацинами «франкам» почти без сопротивления), крестоносцев стали преследовать неудачи. Не знающие местности, «франки» снова попали в мусульманскую ловушку.
В плен к сарацинам угодило все христианское воинство, включая самого короля Людовика IX. Ему пришлось заплатить египтянам кругленькую сумму за свое освобождение. Но, выпущенный из плена, король-крестоносец отказался сразу же возвращаться во Францию. Его честь была запятнана бесславным провалом очередного «вооруженного паломничества», на подготовку которого ушло столько сил и средств, и Луи IX был твердо намерен восстановить свой сильно пострадавший «имидж» хотя бы частично, проведя некоторое время в Святой Земле.  Поэтому король-паломник морем направился в Акру, окончательно превратившуюся, после безвозвратной утраты Иерусалима, в столицу заморского королевства «франков» («Иерусалимского» только по названию).
Именно в Акре французский король-крестоносец, как уже говорилось в начале нашего правдивого повествования, принял делегацию сирийских низаритов. К счастью для позднейших историков, дела короля-паломника в «Заморье» детально запоминались и записывались (или диктовались писцу) его другом, придворным и хронистом Жаном де Жуанвилем, составив впоследствии «Книгу благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика». Жуанвиль довольно подробно описал прием благочестивым «франкским» королем низаритской делегации. Согласно Жуанвилю, поначалу низариты вели себя по отношению к королю высокомерно, вызывающе и даже угрожающе. Возглавлял «батинитскую» делегацию молодой человек, явно отдававший себе отчет в важности и ответственности своей миссии. Его манеры были резкими и неучтивыми. Этот «эмир» заявил «королю франков», что немало государей, включая императора Фридриха и короля Венгрии, платят низаритам дань за то, чтобы те не отняли у них жизни. Так что, по мнению посланца, было бы разумно и справедливо, если бы и Людовик IX, «не выбиваясь из общего ряда», заплатил им дань.
Впрочем, на случай, если король не пожелает платить им дань самолично, низариты предложили ему альтернативный вариант. Они платили дань одновременно и госпитальерам, и тамплиерам, и  Людовик мог бы освободить  своей королевской властью низаритов от уплаты этой дани «орденским  братьям». В этом случае низариты не стали бы принуждать короля к уплате им дани. Король Луи ответил посланцу, что не может сразу дать ему ответ, но охотно сделает это на следующий день, и потому послу было бы неплохо нанести ему повторный визит.
Посол «мульхидов» так и поступил. Но очень скоро до него дошло, что он явно недооценил твердость характера короля Людовика IX. Представ пред его светлыми очами повторно, низарит узрел справа и слева от «короля франков» магистров тамплиеров и госпитальеров. Король Луи велел послу повторить свое вчерашнее требование в их присутствии. Когда посол так и сделал, магистры «ифриров», возмущенные его высокомерием и дерзостью, набросились на «батинита» и, в нарушение правил дипломатического этикета, применили к нему меры физического воздействия. По их мнению, дерзкий посол должен был благословлять судьбу за то, что его отпускают живым после столь неприемлемых требований, предъявленных к королю. В крайне недипломатических выражениях магистры приказали невоздержанному на язык послу немедля убираться к своему господину и возвращаться только с более приемлемыми требованиями.
Сообразив, что явно «перегнул палку», посол принес свои извинения и поспешил обратно в Сирию. Когда он в следующий раз предстал перед Людовиком Французским, то привез с собой щедрые дары и вел себя совершенно иначе. Среди даров, преподнесенных королю ставшим отменно вежливым и любезным послом, был один, который мог бы на первый взгляд показаться странным и необычным. А именно – рубашка с тела главы сирийских низаритов. По утверждению посла, то был самый ценный подарок, который он мог бы преподнести «королю франков». Ведь эту рубашку властитель низаритов носил прямо на голом теле, вплотную к коже – таким образом, преподнося ее королю, он символически преподносил ему свое самое сокровенное владение. В глазах «даиса» не было ничего ценнее, и, даря королю свою нательную рубашку, он как бы «отрывал ее от себя». Нечто вроде «кафтана (или шубы) со своего плеча» татарских ханов и, впоследствии, московских государей…
В любом случае, поведение низаритского посла в ходе его второго визита в корне отличалось от его поведения в ходе первого. Оно в несравненно большей мере соответствовало потребностям сирийских низаритов в описываемое время. Хотя монголы еще не приступили к полномасштабному геноциду иранских низаритов,  они уже вели против них военные действия. От сирийских низаритов не могла укрыться все более нараставшая угроза «батинитскому» движению, исходившая от «несущих смерть Чингисхана сынов». Поэтому «мульхиды» Сирии нуждались в союзниках (что подтверждалось упомянутыми выше миссиями низаритских делегаций к королевским дворам Франции и Англии несколькими годами ранее). В сложившейся обстановке «батиниты» не могли себе позволить умножать число своих врагов. В недавнем прошлом они уже включили правителей европейского «Франкистана» в список своих потенциальных союзников по антимонгольской коалиции, и потому теперь сочли необходимым вести себя с королем-крестоносцем, не давшим себя запугать с первого раза, менее агрессивно, чем прежде.
Людовик IX, со своей стороны, также нуждался в союзниках. Он понимал, что в его же интересах отреагировать на ставшее куда более дружелюбным поведение низаритского после столь же дружелюбно, на этот раз – без всякого рукоприкладства. И потому, как уже упоминалось в начале настоящей книги, отправил в Мазияф-Масьяф – штаб-квартиру сирийских низаритов – представительную делегацию, в состав которой входил с клирик-переводчик Ив Бретонский. «Брат», или «отец», Ив был, надо думать, человеком недюжинной отваги, раз не побоялся принять участие в миссии, из которой мог не возвратиться живым. К тому времени по всему «Франкистану» давно уже ходили «черные легенды» о «жестоких ассасинах» и творимых ими чудовищных зверствах. Кстати говоря, со временем авторы этих легенд дошли в своих фантазиях даже до утверждения, что «секта» якобы направила своих «человекоубийц» за море, во Францию, чтобы убить Людовика IХ еще до начала его «вооруженного паломничества». А других «ассасинов» - в Священную Римскую империю, чтобы убить императора Фридриха. Хотя ни малейших доказательств достоверности данного предположения не было (и нет по сей день) – как и объяснений того, зачем низаритам это могло понадобиться.
Но это так, к слову…
Жуанвилю, хронисту Крестового похода короля Людовика IX, была наверняка известна репутация отпетых убийц, которой пользовались низариты. Он отмечал, что по их представлениям (включающим веру в перевоплощение), «если человек погибает за своего сеньора <...> его душа переселяется в тело лучшее и более счастливое» («Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика»). И по этой причине «ассасины» нисколько не боятся быть убитыми, выполняя приказ своего повелителя, ибо они верят, что после смерти станут более счастливыми, чем были при жизни.
Однако, если бы «брат» Ив знал подлинную, а не легендарную историю низаритского движения, ему бы не следовало опасаться за свою жизнь. Тем, кто являлся к «батинитам» по собственной воле и с мирными намерениями, низариты, как правило, оказывали щедрое гостеприимство. Так что бояться «франкскому» клирику было нечего, особенно с учетом того обстоятельства, что низариты очень нуждались в союзниках. «Брат» Ив привез с собой лидеру сирийских низаритов щедрые дары от короля Людовика Французского. Прибыв по месту назначения, посол Луи IX был крайне заинтересован тем, что нашел в книгохранилище Масьяфа. Изучая религиозные сочинения низаритского движения, клирик пришел к выводу, что верования «мульхидов» во многих аспектах весьма сходны с верованиями христиан. Одним из самых необычных представлений низаритов была, по мнению Ива Бретонского, их вера в то, что святой Петр – перевоплощение Авеля (брата Каина, сына первых людей Адама и Евы), Ноя и Авраама. Клирик был настолько потрясен этим своим открытием (наряду с другими), что вознамерился обратить главу сирийских низаритов в христианство, но потерпел в этом благом деле неудачу. Что было вообще-то неудивительно, поскольку «франки» неверно истолковывали верования низаритов. Примером этого неверного истолкования может служить утверждение Жуанвиля, со слов «брата» Ива, что «Старец (Горы – В. А.) не верует в Магомета, а верит в закон Али, приходившегося Магомету дядей» - ни во что подобное низариты в действительности наверняка не верили…
В общем и целом, результаты «франкской» дипломатической миссии ко двору «Старца (с) горы» оказались более чем скромными. Благочестивый король Людовик был на пороге перехода в лучший мир. Тем не менее, он направил своих посланцев – упомянутого выше францисканца-минорита Гийома де Рубрука «со товарищи» -  к монголам, в надежде заключить с ними союз. До Луи IX дошли слухи, что монголы – христиане, и потому «король франков» надеялся обрести в них союзников в борьбе с правоверным – суннитским - исламом. В действительности же, с учетом того, что монголы были заклятыми врагами низаритов, король Людовик никак не мог бы заключить союз одновременно с двумя столь противоположными друг другу по всем параметрам силами. И посланцы Луи IX не получили от монгольского каана в ответ на свои предложения никакого вразумительного ответа. Когда послы, по возвращении из далекой Монголии, отчитались перед королем-крестоносцем о своей миссии к монгольскому двору, Людовик пришел в ужас. Он понял, что если грозные «тартары» - «порожденья Тартара (преисподней)» - и согласятся вступить с ним в союз, то лишь в обмен на полное и беспрекословное подчинение.
Вскоре, в 1256 году, в «Левант» пришла весть о разгроме монголами иранских низаритов, а затем – известие об убийстве «тартарами» имама Рукн ад-Дина Хуршаха. Утрата центра верховной власти в лице хозяина «Орлиного гнезда» привела к образованию в Сирии опасного вакуума. С этого момента больше не было иранского имама, полномочного назначать сирийского «даиса». Вместо этого назначение «даиса» Сирии перешло в руки местных низаритских «авторитетов», между которыми, естественно, возникали разногласия, споры и стычки, ослаблявшие единство и сплоченность сирийского филиала «мульхидского» движения. Еще долгое время после утраты сирийскими низаритами их прежней роли реальной политической силы они продолжали дробиться на все более мелкие группы и секты, каждая из которых, в противовес всем остальным, притязала на «истинное имамское преемство».
Впрочем, возникла и гораздо более насущная проблема. Гибель иранского «крепостного» государства низаритов и уничтожение багдадского халифата Аббасидов привели к захвату монголами буферных зон Ирана и Ирака. Было совершенно ясно, что дальнейшее продвижение монгольских орд в Сирию являлось лишь вопросом времени. Монгольское вторжение, во главе с палачом Ирана и Ирака - ханом Хулагу -, в Шам началось в 1260 году. В отличие от предыдущих вторжений монголов в земли «дар-аль-ислама», оно больше походило на триумфальное шествие, чем на военный поход. На новом театре военных действий монголы обрели местных союзников, оказавших завоевателям эффективную поддержку. Когда хан Хулагу вступил в Халеб, его сопровождали два христианских государя – монофизит Хетум, царь армянского государства Киликия, и «франкский» князь-католик Антиохии Боэмунд IV. Оба правителя-«многобожника» были, вне всякого сомнения, безмерно рады обретению в лице монгольского хана могущественного союзника в борьбе с сарацинами, но их подданным вскоре пришлось горько пожалеть об участии своих правителей в монгольском походе на сирийских мусульман. «Муслимы» Сирии затаили злобу и, когда пришел час расплаты, жестоко отомстили своим христианским соседям за коллаборационизм. Впрочем, пока что монголам и их христианским союзникам  сопутствовал успех. Монгольские орды во главе с Китбугой – найманом по происхождению и лучшим полководцем  хана Хулагу – овладели древним городом Дамаском и, казалось, вот-вот вторгнутся в казавшийся беззащитным Миср. Пострадали от монгольского нашествия и сирийские низариты. Четыре «батинитских» крепости, включая штаб-квартиру «мульхидов» - Масьяф, были принуждены «тартарами» к сдаче. Ничто, казалось, не в силах остановить продвижение «несущих смерть Чингисхана сынов».
Но затем, когда до окончательной и неизбежной победы монголов было, казалось, рукой подать, судьба распорядилась иначе. Уже не в первый раз случалось так, что смерть каана всех монголов приводила к замедлению их наступления, лишая их плодов одержанных побед. Аналогичное событие, произошедшее пятнадцатью годами ранее, возможно, спасло христианский мир (во «франкском» понимании, то есть – мир римско-католический) от покорения монголами. Теперь то же самое произошло с исламским миром. Когда «тартары» шли огнем и мечом по Сирии, вырезая местных мусульман, до них дошло известие о смерти годом ранее, в 1259 году, в далекой Монголии каана Мункэ. Эта новость властно позвала Хулагу обратно, на Восток, чтобы поспеть на курултай – совет монгольской знати, выбиравшей нового каана, закрепить за собой свои завоевания и не дать обойти себя своим соперникам, чьи владения располагались ближе к собственно Монголии, чем его Персидская орда. Хан Хулагу поступил точно так же, как в свое время - хан Бату, или Батый, полководец прежнего каана Угедея и покоритель Восточной Европы. Когда хан Бату в 1241 году, опустошив Польшу и Нижнюю Силезию, получил известие о смерти каана Угедея и о созыве курултая, он немедленно повернул со своим войском назад в Монголию, чтобы успеть на совете ханов закрепить свои завоевания за собой и своим родом в качестве удела («иля»). Полагая, что победа над «дар-аль-исламом» монголам и так обеспечена, Хулагу отбыл на Восток, поручив завершать кампанию своему верному Китбуге (христианину-несторианину, как и большинство найманов) и оставив ему часть войск, а часть – взяв с собой. Таким образом, силы монголов в еще не завоеванной окончательно Сирии оказались ослабленными. По мрачной иронии судьбы, это ослабление произошло как раз накануне ожидавшей монголов решающей битвы. С момента падения мусталитской династии Фатимидов почти столетие тому назад в Мисре многое переменилось. В «стране пирамид» утвердилась у власти правоверная суннитская династия и была введена новая, прогрессивная военная система, в рамках которой обеспечение безопасности Египта стало делом касты военных рабов – «мамелюков». Этих мамелюков (зачастую – уроженцев дальних земель, включая Северное Причерноморье, Кавказ и Закавказье) торговцы «живым товаром» доставляли на берега Нила еще мальчиками. Хотя теоретически мамелюки (то есть, по-арабски, «рабы», «невольники») «по определению» не считались свободными людьми, в действительности они занимали далеко не рабское положение. С ними хорошо обращались и обучали их всевозможным боевым искусствам. Кормили их отменно, что, впрочем, и неудивительно: не было смысла иметь хорошо обученное, но полуголодное войско. В-общем, в отличие от обычных, нещадно эксплуатируемых рабов, мамелюкам жилось настолько хорошо, что нередко родственники сами охотно продавали своих сыновей в мамелюки, считая это огромной удачей.
Со временем египетские мамелюки превратились в превосходную военную силу, не без причин внушавшую уважение и страх. У процесса мамелюкизации египетского войска имелась и теневая сторона (с точки зрения безопасности правящих в Мисре династий) – по мере роста военного могущества мамелюков возрастало и их политическое влияние. Несколькими годами ранее мамелюки уже свергли правившую в Египте династию, возведя на престол ставленника из своих собственных рядов, и теперь ничто не мешало им сделать это снова. Но безучастно следить за наступлением момента очередного мамелюкского переворота новый правитель Мисра  никак не мог себе позволить. Султану Мисра нужно было, во что бы то ни стало, занять мамелюков на внешнем фронте, чтобы отвести от себя угрозу их нежелательных выступлений на фронте внутреннем. Когда монголы прислали в аль-Кахиру послов, потребовавших безоговорочной капитуляции Мисра, египтяне дали на это совершенно недвусмысленный ответ. Дерзких послов разрубили надвое. Это было самое красноречивое заявление, которое мог дать надменным завоевателям султан Мисра по имени Аль-Малик аль-Музаффар Сайф ад-Дин Кутуз (выбившийся «в люди» из мамелюков, но возводивший свое происхождение к хорезмшахам из рода Ануштегинидов). Стремясь упредить неизбежное монгольское вторжение в Египет, султан Кутуз собрал свои силы воедино и двинулся навстречу монголам в Палестину. Под его командованием находились многочисленные мамелюки и войска из местных египетских уроженцев. Лучшим военачальником султана Кутуза был прославленный своей физической силой, умом, жестокостью, способностью к политическим интригам и воинскими навыками военачальник Бейбарс (уже упоминавшийся нами выше) – то ли куман (кипчак, половец), то ли черкес по происхождению.
Оставшаяся в Сирии часть монголов, во главе с Китбугой, исповедовавшим христианство в его несторианской разновидности, сражавшимся под знаменем с изображением Святого Креста (который многие монгольские и татарские христиане носили и на шлемах) и повсюду возившим с собой несторианских священников, выступив в так называемый «Желтый Крестовый поход»  на аль-Кудс-Иерусалим, 3 сентября 1260 года сошлась с войском египетских мамелюков в битве под Айн-Джалутой (этот топоним означает буквально «Источник Голиафа» - именно там, по легенде, исполин-филистимлянин Голиаф-Джалут был сражен камнем из пращи Давида-Дауда), неподалеку от библейского города Сихема, именуемого греками Неаполем, «франками» - Наплюзой, а арабами и турками - Наблусом. В критический момент сражения Бейбарс «вдарил плеща» (по выражению средневековых русских летописцев), то есть бежал с поля боя. Вдохновленные своим успехом монголы, в предвкушении казавшейся им столь близкой окончательной победы, преследовали его по пятам и дали заманить себя в долину, окружавшие которую холмы вдруг наполнились множеством поджидавших их в засаде мусульман. Бегство Бейбарса оказалось притворным. Преследовавшие его монголы угодили в западню. В разгоревшейся жестокой сече численное превосходство мусульман сыграло на руку мамелюкам. Они выиграли битву, положив начало закату монгольской мечты о мировом господстве. Ислам одержал победу в этой битве за свою душу и тем самым – в войне за свое выживание. Монгольский военачальник Китбуга был взят мамелюками в плен и приведен к победителю Кутузу. В ответ на насмешки султана Египта пленник ответил, что тот рано радуется – ведь ему самому недолго осталось. Разгневанный Кутуз собственноручно отсек Китбуге голову мечом. Тем не менее, последние слова монгольского военачальника оказались пророческими. Мамелюкский султан Мисра Кутуз пережил Китбугу ненадолго и был вскоре убит. Его престол достался человеку, избранному судьбой для окончательного изгнания «франков» из «Заморья» и покорения Сирии. Султану Бейбару (или, по-«франкски» - «королю Египта Бибарису»).
Следует заметить, что у древнего города Мегиддо (а затем - у его руин), в прилежащей долине Изреельской, где монголы впервые потерпели сокрушительное поражение, на протяжении человеческой истории произошло немало решающих сражений. В течение столетий Мегиддо и долина Изреельская служили местом военных действий, определявших ход истории. Сражения, происходившие близ Мегиддо, нередко имели решающее значение для судеб целых стран и народов. Именно здесь, «в месте, называемом Армагеддон» (от древнееврейского «гора близ Мегиддо»), произошла в XV веке до Р.Х. первая документально зафиксированная битва в истории человечества, в которой древнеегипетский воитель-фараон Тутмос III наголову разбил военную коалицию ханаанских (сирийских) царей. Христиане всех толков по сей день верят, что именно здесь должна произойти и последняя битва в человеческой истории - Армагеддон. Видимо, далеко не случайно, победоносные до той поры монгольские войска, покорители большей части Азии, своё первое поражение потерпели именно в этой роковой долине. Через много столетий, во время Первой мировой войны, недалеко от Мегиддо британская армия под командованием генерала Эдмунда Алленби одержала победу над турками-османами. Важнейшие сражения ветхозаветных библейских времен тоже происходили близ Мегиддо. Именно здесь израильский судья Варак разгромил войско ханаанского военачальника Сисары (Суд. 4:14—16, Суд. 5:19—21). Здесь же небольшое израильское войско во главе с судьей Гедеоном одержало победу над многочисленным войском мадианитян (Суд. 7:19—22). Царь Израиля Саул и его сын Ионафан погибли на расположенной близ Мегиддо горе Гелвуйской, где филистимляне разгромили израильское войско (1Цар. 31:1—7). Благодаря своему стратегическому положению Мегиддо и близлежащая долина за последние 40 столетий стали свидетелями десятков сражений. История и стратегическое положение Мегиддо раскрывает символический смысл слова «Армагеддон». Хотя это слово встречается в Библии всего один раз, из контекста, в котором оно употребляется в новозаветной книге «Откровение (Апокалипсис)», явствует, что Армагеддон коснется жизни каждого живущего на Земле. В «Откровении» сказано, что цари всей земли будут собраны на войну, которая произойдёт в великий день Всемогущего Бога: «...это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей Вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его. И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон...»(Откр. 16:14—16). Но это так, к слову...
Триумфу нанесших поражение «несущим смерть Чингисхана сынам» победоносных египетских мамелюков, по мнению ряда современников и позднейших авторов (например, Л. Н. Гумилева) способствовали и происходившие во многих случаях нападения рыцарей ордена Христа и Храма на отдельные монгольские отряды (чем при этом руководствовались ближневосточные тамплиеры, нам неведомо – возможно, желанием отомстить за гибель своих центральноевропейских собратьев по ордену в битве с монголами под силезским городом Лигницей в 1241 году?), В то же время, другие современники событий и позднейшие историки высказывали сомнения в справедливости выдвигавшихся против сирийских тамплиеров обвинений в нападении на монгольских «желтых крестоносцев» (в общем контексте приписывания рыцарям ордена Храма их недругами тайного сговора с мусульманами и измене делу Креста), поскольку как король Иерусалимский, так и папский престол, которому подчинялся орден тамплиеров, был жизненно заинтересован как раз в скорейшем установлении военно-политического союза с монголами. Вторая битва с мамелюками, также окончившаяся поражением монголов, лишила их власти над Сирией. Из отсеченных мамелюками голов монгольских и татарских батыров Бейбарс велел сложить высокую пирамиду - не исключено, что в знак уважения к ставшей ему вторым отечеством «стране пирамид» (хотя вряд ли)…
О том, участвовали ли сирийские низариты в битве при Айн-Джалуте (и если участвовали, то на чьей стороне) не известно ровным счетом ничего. Но совершенно ясно, на чьей стороне они были бы, если бы приняли участие в этой судьбоносной для ислама и монголов битве. Руководствуясь своей политической максимой «враг моего врага – мой друг», низариты, как враги монголов, непременно выступили бы на стороне египетских суннитов. В 1238 году – за два года до битвы при Айн-Джалуте, главным «даисом» низаритов Сирии стал человек по имени Ради ад-Дин. Незадолго до занятия им столь ответственной должности он посетил Египет в качестве низаритского посла. Сразу же после сокрушительного разгрома монголов в 1260 году египтяне возвратили сирийским низаритам четыре крепости, которых те лишились. Египтяне были явно благодарны низаритам за помощь или, как минимум, за их нейтралитет. Однако сложившийся союз «мульхидов» с мамелюками был явно неравноправным. Египтяне могли себе позволить дружеские жесты по отношению к низаритам, вроде возврата крепостей. Разгром основной базы низаритов в Иране монголами превратил «батинитов» во второстепенную силу, с которой можно было больше не считаться. Но на всякий случай мамелюки держали низаритов как бы «про запас» и потому поддерживали с ними отношения, казавшиеся дружескими. Пока же мамелюков интересовала «более крупная рыба».
Тем не менее, Бейбарс не оставил низаритов Сирии в покое. В 1260 году он передал значительные низаритские земельные владения одному из своих главных военачальников (хотя на тот момент, с учетом военной обстановки, этот жест был скорее символическим). Мамелюкский султан считал неразумным не воспользоваться явной слабостью «отвратительной секты». Печать общего упадка, которой было отмечено низаритское движение, не исчезла и после смерти «даиса» Ради ад-Дина вскоре после победы мамелюков над монголами при Айн-Джалуте. Преемником усопшего главы сирийского измаилитского анклава стал восьмидесятилетний (!) ветеран «мульхидского» движения по имени Наджм ад-Дин. Ничто не могло бы более наглядно проиллюстрировать неуклонное отставание низаритов от жизни, чем избрание ими своим главой обремененного годами дряхлого старца, принадлежавшего не настоящему, а прошлому.
Их владения значительно уменьшились. В распоряжении сирийских низаритов осталось всего восемь крепостей: Масьяф, Кадмус, Каф, Хаваби, Русафа, Маника, Уллайка и Кулайя.
К тому же сирийские низариты не были едины в своем отношении к Бейбарсу, шедшему от успеха к успеху. Коменданты-«хранители» некоторых низаритских крепостей рекомендовали своему руководству придерживаться примирительной политики по отношению к энергичному султану Мисра. В то время как коменданты других заявляли о своем твердом намерении бороться с суннитом Бейбарсом и с его войсками не на жизнь, а на смерть.
Низариты будто бы не желали видеть угрозы своей независимости, исходившей от самовластного Бейбарса. Это было довольно странно, поскольку было налицо немало признаков того, что султан Мисра явно намеревался в скором времени покончить с этой независимостью раз и навсегда. Возможно, подобная «слепота» была отражением становившейся, после захвата монголами Аламута, все более явной смены политического курса сирийскими низаритами. Их операции приобретали все более локальный характер, и вместо одного главного «даиса», ответственного за все действия низаритов сирийского региона и определявшего их общий курс, как это было прежде, во главе «батинитской» общины Шама встали сразу несколько местных лидеров, порою придерживавшихся разных точек зрения, что приводило к конфликтам внутри низаритского сообщества.
В ходе приема низаритской делегации султан Бейбарс сообщил возглавлявшему ее «даису» Джамал ад-Дину, что Ради ад-Дин скончался. Вслед за чем своей властью назначил Джамал ад-Дина новым главой низаритов вместо умершего. Поступок султана был не только явной узурпацией традиционного права низаритов самим избирать себе лидера, но и недвусмысленным свидетельством того, что мамелюкский султан Мисра перестал считать сирийский филиал «мульхидов» независимым государством. При этом не имело значения, был ли Бейбарс дезинформирован или лгал о смерти Ради ад-Дина (который был еще живехонек в момент сообщения Бейбарсом низаритской делегации о его смерти). Как и то, что «секта» отреагировала на беспрецедентную узурпацию своих исконных прав мамелюкским «выскочкой» крайне болезненно («назначенец» Бейбарса – Джамал ад-Дин - был убит вскоре после своего возвращения от султана Мисра). Значение имело лишь то, что Бейбарс присвоил себе прерогативу, на которую не имел никакого права. Независимости низаритов Сирии грозила смертельная опасность. Но, на счастье «батинитов» Шама, Бейбарс не стал карать их за убийство своего «выдвиженца». Занятый более важными делами в других сферах военно-политической деятельности, султан оказал радушный, если не сердечный, прием очередной низаритской делегации, посетившей его в 1262 (или, возможно, в 1263 году), без единого слова упрека и без дальнейших намеков на непризнание независимости низаритского анклава. На первый взгляд досадный инцидент можно было считать исчерпанным. Но только на первый взгляд…
В действительности Бейбарс терпеливо ждал своего часа. В 1265 году он сделал следующий шаг, предрешавший скорую утрату независимости «батинитами». Низариты получали «дружеские подарки» (а по сути дела – дань) от левантийских «франков» (крестоносцы были весьма заинтересованы в приобретении как можно большего числа союзников для защиты своих региональных интересов, которым постоянно угрожал Бейбарс с его всесокрушающим воинством). Кроме того, «батиниты» извлекали немалые доходы из регулярной торговли с другими государствами, включая Йемен. Осуществляемая Бейбарсом политика территориальной экспансии привела к тому, что все большему числу торговых караванов, шедших к низаритам и от них, приходилось проходить по землям, контролируемым мамелюками. И вот Бейбарс стал взимать с проходивших по контролируемым его войсками землям караванов таможенную пошлину. В этом не было ничего необычного, султан имел на это право. Вся тонкость была, однако, не в наличии у него этого права как такового, а в его желании или нежелании воспользоваться этим правом. Средневековые правители часто укрепляли или ослабляли союзные отношения, поддерживаемые ими друг с другом. При желании укрепить свои отношения с другими державами они, в знак дружбы, часто снижали или вообще отменяли пошлины, взимаемые с караванов, шедших через их территорию из этих держав, или в эти державы. В случае же ухудшения отношений действовали противоположным образом, вводя или повышая пошлины. Введение таможенных пошлин Бейбарсом было недвусмысленной символической демонстрацией его желания еще больше подчинить сирийских низаритов своему влиянию.
Решение султана Мисра взимать пошлины с низаритов принесло ему немалую пользу. Во-первых, чисто экономическую, ибо речь шла о дополнительном источнике пополнения египетской государственной казны. Однако Миср и без того был богатым по тогдашним стандартам «дар-аль-ислама» государством. Правда, немало ресурсов Мисра уходило на финансирование войны с монголами, а также на содержание весьма дорогостоящей мамелюкской касты, чьи аппетиты и потребности были немалыми и постоянно возрастали. И тем не менее, если бы Бейбарс и впрямь был заинтересован в поддержании добрых отношений с низаритами, он мог бы спокойно, без особого ущерба для себя, не обременять их караваны таможенной пошлиной. Но, возможно, за его решением стояли и другие, не финансовые, а религиозные соображения. Бейбарс был благочестивым правоверным суннитом. И прекрасно знал, что большинство населения сирийского региона придерживается тех же верований, что и он. Поэтому отягощение низаритов дополнительным финансовым бременем могло улучшить в глазах местного суннитского населения имидж султана, подозреваемого многими в слишком либеральном отношении к «заблудшим» приверженцам «еретической» измаилитской «секты». Взимали же мусульманские владыки со своих «неверных» подданных-немусульман, наряду с поголовной, всеобщей податью – «хараджем», еще и дополнительную «сверхподать» – «джизью». Бейбарс всеми способами демонстрировал суннитской «умме» свое стремление заручиться ее поддержкой. Так, например, султан, вскоре после своего прихода к власти, признал духовное верховенство аббасидского халифа (жившего теперь в аль-Кахире). И потому всякое ослабление влияния низаритов (включая снижение их благосостояния) только повышало авторитет Бейбарса в глазах суннитского большинства…
Петля – пока что лишь еще экономическая - все туже стягивалась вокруг шеи низаритов, понимавших, что почти не имеют возможностей и средств заставить Бейбарса сменить гнев на милость. В попытке достичь договоренности, они направили делегацию к султану, осаждавшему – пока что без особого успеха - «франкскую» крепость Сафед. Прием, оказанный Бейбарсом низаритским делегатам, яснее ясного свидетельствовал о том, что султан Мисра был в дурном расположении духа (а в такие моменты ему было крайне опасно докучать просьбами и жалобами). Бейбарс накричал на низаритов и потребовал от них объяснений, как они смеют по-прежнему платить дань «ифрирам»-иоаннитам - заклятым врагам мусульманского мира. Послы, не получившие соответствующих инструкций, не нашли что ответить.
Связываться с Бейбарсом, вступая с ним в пререкания, было крайне опасно. Суровость своего характера султан Египта лишний раз доказал своими действиями после взятия Сафеда. Хитрый кипчак (или черкес) склонил гарнизон «франкской» крепости к сдаче притворным обещанием отпустить «многобожников» с миром. На деле же поступил со всем иначе, поставив сдавшихся ему на честное слово «латинян» перед выбором – принятие ислама или смерть. Почти все воины гарнизона (за редким исключением) предпочли смерть отречению от веры и были обезглавлены мамелюками. Когда после падения Сафеда между «франками» и мамелюками было заключено мирное соглашение, одним из его условий был отказ ордена иоаннитов от взимания дани с сирийских низаритов (по каким-то причинам это требование не распространялось на орден храмовников). После заключения этой сделки приободренные низариты попытались улучшить отношения с Бейбарсом, но эти их попытки были им пресечены. Освобожденные от обязательства платить дань госпитальерам, низариты, чтобы расположить к себе султана Мисра, преподнесли ему подарок в виде дани, которую прежде платили рыцарям-странноприимцам. Однако надежды «мульхидов» купить таким образом расположение Бейбарса оказались напрасными. В 1270 году сирийские низариты раз и навсегда утратили свою независимость. Интересно, что на тот момент дряхлый старец Наджм ад-Дин был все еще жив и продолжал руководить «батинитским» движением в Сирии. Возможно, в силу своего преклонного возраста, «даис» допустил роковую ошибку в своих политических расчетах. Султану Бейбарсу все еще угрожали враги, причем сразу с разных сторон. Несмотря на свое поражение при Айл-Джалуте, монголы возвратились в регион, угрожая северной Сирии. А король-крестоносец Людовик IX Французский, по доходившим до ушей Бейбарса слухам, собирался, во главе свежесобранного многочисленного христианского ополчения возглавить очередное «вооруженное паломничество» в Святую Землю. Проходя через владения  мусульманских властителей региона, Бейбарс требовал от них принесения ему присяги верности как  своему верховному владыке. Все они, за исключением одного единственного, выполнили требование султана. Единственным уклонившимся был «даис» низаритов Наджм ад-Дин. Его отказ был, с одной стороны, актом бесполезной бравады, с другой – величайшей глупостью. Ответная реакция Бейбарса не заставила себя ждать. Он объявил низаритам о смещении Наджм ад-Дина с должности их верховного «даиса». Этот поступок султана Мисра был исполнен глубокого символического смысла. Бейбарс в очередной раз сделал то, на что не имел никакого права. Хотя вслед за своим объявлением о низложении «даиса» низаритов Сирии султан Мисра не предпринял никаких насильственных действий, направленных на претворение принятого им решения в жизнь, И вообще, при ближайшем рассмотрении, нельзя не прийти к выводу, что султан Бейбарс в рамках своей политики по отношению к низаритам стремился подчинить их своей власти преимущественно мирными средствами, хотя порой – путем угрозы применения военной силы. Тем не менее, всем стало совершенно ясно, что дни Наджм ад-Дина как верховного «даиса» сочтены.
Положение «даиса» низаритов Сирии становилось все более шатким, но он этого, казалось, не понимал, и делал все возможное для его дальнейшего ухудшения. «Даис» направил в ставку Бейбарса делегацию с просьбой уменьшить размер дани, выплачиваемой султану низаритами. На вопрос, как «даис» мог докучать султану подобными требованиями сразу же после того, как оскорбил Бейбарса отказом присягнуть ему на верность, вряд ли можно будет надеяться когда-нибудь найти логический ответ. Наджм ад-Дин явно перестал разбираться в реальной политической обстановке ближневосточного региона. Реакция султана Мисра была незамедлительной и совершенно недвусмысленной. Бейбарс объявил руководителю низаритских эмиссаров, присланных к нему ходатайствовать о снижении дани, Сарим ад-Дину Мубараку, о том, что Наджм ад-Дин низложен, и назначил Сарим ад-Дина его преемником. Сарим ад-Дин поблагодарил султана за оказанную ему честь, но достигнутая между ним и султаном договоренность оказалась, увы, недолговечной. Бейбарс потребовал от своего нового «назначенца» передать ему крепость Масьяф, остававшуюся по-прежнему центром все более уменьшающихся в размере низаритских владений, в качестве личной земельной собственности (или, как сказали бы тогдашние «франки», «домена»). Хотя Сарим ад-Дин не посмел отказать облагодетельствовавшему его высоким назначением султану, он не скрывал своего огорчения по поводу утраты низаритским «орденом» Масьяфа. Недолго думая, коварный «даис» хитростью проник в переданную им Бейбарсу крепость и вырезал весь ее гарнизон, не пожелавший ранее впустить его в Масьяф добром.
Это был акт слепого отчаяния безо всякой надежды на конечный успех. Бейбарс двинул сильное войско на Масьяф с целью извлечь оттуда засевшего в крепости Сарим ад-Дина. «Даис» был схвачен и отослан в аль-Кахиру, где вскоре и умер. С учетом сложности установившихся между «даисом» и Бейбарсом отношений, вполне можно предположить, что смерть «даиса» в Мисре была насильственной. У престарелого, низложенного султаном, Наджм ад-Дина хватило соображения понять, что единственным средством спасти свою жизнь для него является полное и беспрекословное подчинение султану Египта. Поэтому старик поторопился принести свои самые глубочайшие извинения за свою прежнюю строптивость и неосмотрительность. Как гарантию своего примерного поведения в будущем, старец отправил в столицу Египта Каир собственного сына по имени Шамс ад-Дин в качестве заложника. Вскоре после этого Бейбарсу донесли о зреющем заговоре с целью лишить его жизни. Утверждалось, что заговор против султана Мисра был совместно организован низаритами и «франкским» князем Антиохии Боэмундом VI. В числе прочих предполагаемых заговорщиков подозревался и Шамс ад-Дин. Сын «даиса» был взят под стражу. Казалось, что его надеждам дожить до отцовского возраста пришел конец. Однако престарелый Наджм ад-Дин слезно взмолился к грозному султану пощадить его невинно оклеветанного сына и отпустить его на волю. Бейбарс милостиво снизошел к его мольбам. Но условия освобождения Шамс ад-Дина оказались весьма суровыми. В обмен на свободу сына Наджм ад-Дин был принужден передать мамелюкам все крепости, еще остававшиеся в описываемое время в руках сирийских низаритов.
Наджм ад-Дин не только согласился отдать крепости, но и сам покорно предался в руки султана Бейбарса, в свите которого отправился в аль-Кахиру, где и умер, вероятно, в 1274 году, уже очень старым человеком. А вот Шамс ад-Дин, в отличие от отца, не смирился со своей незавидной участью и не усвоил себе, что сопротивляться Бейбарсу смертельно опасно. Получив от грозного султана дозволение возвратиться из Мисра в Сирию с целью организации условленной передачи тамошних низаритских крепостей Бейбарсу, он, вместо этого, поднял мятеж против мамелюкской власти. Этот мятеж свидетельствовал как о незаурядной личной отваге Шамс ад-Дина, так и о сохранявшемся даже в преддверии конца сирийского филиала низаритов в сердцах  «мульхидов» боевого духа, но был заранее и неизбежно обречен на неудачу. Вскоре это дошло и до самого Шамс ад-Дина, отдавшегося в руки Бейбарса. Единственным рибатом «батинитов» Сирии, продолжавшим стойко сопротивляться мамелюкам, был Каф, однако его взятие Бейбарсом в июле 1273 года означало конец низаритов в качестве самостоятельной политической силы. Вопреки всем и всяческим обстоятельствам, векоаой низаритской мечте был положен конец. Столь долго чаемая ими «эра светлых годов» так и не насупила.
Победитель Бейбарс отнесся к побежденным им сирийским «эзотерикам» достаточно гуманно. Что могло удивить и озадачить современников, поскольку султан Мисра был вообще-то нетерпимым и немилосердным человеком. А геноцидальные действия монголов против низаритов на иранских землях заставляли задуматься о возможности их повторения мамелюками в землях сирийских. Однако султан Мисра предпочел пощадить «своих» низаритов. Во-первых, потому что счел их больше не опасными (с их политическим могуществом им было раз и навсегда покончено). Во-вторых, потому что надеялся найти (и действительно нашел) применение их традиционным навыкам и умениям, целью приложения которых в скором времени оказались несколько «многобожников». Одним из них был Филипп де Монфор, могущественный «франкский» барон, павшей в 1270 году жертвой теракта в Тире, сеньором которого он являлся. В 1272 году разыгралась очередная драма, как бы поставившая заключительную кровавую точку в истории сирийских низаритов как реальной политической силы.
Европейские «франки» организовали последнее, заключительное «вооруженное паломничество» в «Заморье». По сравнению с прежними многочисленными и многолюдными экспедициями, оно казалось скорее легкомысленной авантюрой, чем серьезным военным предприятием. К описываемому времени «христианский мир» явно утратил интерес к «Крестовым походам» (во всяком случае – в «Утремер»). Для «Крестовых походов» имелись и более близкие к дому цели, и желание крестоносцев конца XIII века обращать свои взоры и стопы в Землю Воплощения было несравненно меньшим, чем у их предшественников в предыдущие века. На момент достижения последним «вооруженным паломничеством» Леванта, число «паломников» не превышало тысячи. Возглавлял их чрезвычайно одаренный и амбициозный молодой, но преисполненный (вопреки скептическому настрою большинства своих современников) «крестоносного» благочестия и воинственного духа человек – Эдуард, принц Английский. С учетом указанных свойств своего характера, этот «новый Ричард Львиное Сердце» вполне мог стать для левантийских «муслимов» серьезной угрозой (несмотря на немногочисленность своего воинства). Кажется, это дошло и до самого Бейбарса, вступившего с Эдуардом в переговоры и достигнувшего с ним мирной договоренности – на лучший результат английский принц вряд ли мог рассчитывать в сложившейся ситуации.
Тем не менее, энергичный молодой англичанин явно не давал Бейбарсу покоя. Возможно, султан опасался, что в будущем его партнер по договору может стать для него источником куда более серьезных проблем, чем в настоящее время. Как бы то ни было, незадолго до возвращения Эдуарда в Англию, на его жизнь было совершено покушение. Когда принц сидел в своем шатре, к нему приблизился верный слуга, оказавшийся тайным «человекоубийцей». Прежде чем застигнутый врасплох Эдуард успел среагировать на нападение, террорист ранил его ножом, вероятно отравленным. Принц, отличавшийся большим проворством и огромной физической силой, сумел одолеть и обезвредить убийцу . Однако нанесенное ему ранение оказалось настолько серьезным, что Эдуард долгое время пребывал на грани жизни и смерти. В конце концов, он все-таки выжил – благодаря искусству пользовавших его лекарей и уходу за раненым его любимой и любящей супруги (что не преминули отметить романтически настроенные хронисты). Оправившись от раны, принц поспешил вернуться в Англию. До отбытия принца на родину, Бейбарс прислал ему поздравление со счастливым избавлением от опасности (что было расценено многими современниками как попытка султана Мисра отвести от себя подозрение в причастности к теракту). Некоторые авторы сомневаются в том, что слуга, пытавшийся зарезать  принца Эдуарда, был низаритским «фидаином». Однако, судя по его тактическим приемам, он вполне мог быть тайным «батинитом». Если инициатором покушения на жизнь Эдуарда был султан Бейбарс (в чем его подозревали многие), это вполне отвечало бы его тактике пользоваться услугами низаритов для совершения их руками подобных покушений.  Как бы то ни было, оправившийся от ранений Эдуард больше не вернулся в Левант. Впоследствии шотландцы, вероятно, не раз пожалели о том, что попытка убить Эдуарда, пока он был еще принцем, в «Заморье» оказалась безуспешной. Ведь, став королем Англии, спасшийся от ножа убийцы принц, кровавыми буквами вписал в историю Англии и Шотландии свое имя как «Молот шотландцев».
Существование низаритов как эффективной политической силы неудержимо близилось к своему отныне неизбежному концу. Бейбарс и его преемники позволяли «батинитам» влачить жалкое, почти «растительное», существование в качестве мелкой, незначительной группировки. Мечты некоторых низаритов о возможном счастливом повороте в их судьбе были совершенно нереальными. Хотя движение восточных измаилитов выжило и дожило до наших дней, его дальнейшая история не представляет особого интереса. Разве что в качестве «постскриптума». Ибо их роль политического игрока на «шахматной доске» ближневосточного региона была сыграна раз и навсегда. Впрочем, по иронии судьбы, по мере умаления их роли в качестве внушительной и самостоятельной силы возрастала привлекательность «черной легенды» о них. В результате таинственное движение низаритов, окутанных тайной и в своей реальной жизни, всецело ушло за пределы реального мира, став частью мира фантазий.
12.ОТ ИСТОРИИ - К ЛЕГЕНДЕ
В 1298 году, через семь лет после захвата мусульманами Акры – последнего оплота «многобожников» в Леванте – произошло морское сражение между военными флотами двух итальянских торговых республик – Венеции и Генуи, боровшихся за власть над Средиземноморьем друг с другом гораздо яростней, чем с сарацинами. В чем не было ничего необычного. Эти два средиземноморских города-государства издавна были непримиримыми соперниками, постоянно вцеплявшимися друг другу в горло в борьбе за влияние. Борьба между Венецией и Генуей шла на протяжении длительного времени с переменным успехом. Но на этот раз морское сражение закончилось разгромом венецианцев, многие из которых были взяты генуэзцами в плен. Среди венецианских пленников оказался и комит (или, по-нашему - капитан) венецианского гребного корабля-галеры, которому было суждено провести следующий год своей жизни в генуэзской темнице. Чтобы скоротать время, узник решил заняться в тюрьме чем-то полезным.
Товарищем венецианца по заключению был гражданин другого враждебного Генуе итальянского города-государства – Пизы – по имени Рустичано, или Рустичелло, сопровождавший в молодости принца Эдуарда Английского в Святую Землю и, самое главное, обученный грамоте, да вдобавок обладавший бойким пером. Рустичелло, также не желавший терять времени даром, решил записать историю жизни своего сокамерника под его диктовку. Но то, что вышло из-под пера пизанца, оказалось не столько автобиографией венецианца, сколько своеобразным учебником географии. На его страницах оказались записаны события, произошедшие в ходе одного из самых удивительных, исполненных всяческих приключений, путешествий, предпринятых к тому времени уроженцем Венеции, его странствий по таинственным и экзотичным землям сказочного Востока, до самого края обитаемого мира. Этому надиктованному в генуэзской тюрьме (как традиционно принято считать) повествованию – «Книге о разнообразии мира» - было суждено стать одним из самых знаменитых произведений мировой литературы (причем не только географической). Уроженцем Венеции, взявшим на себя труд надиктовать пизанцу историю своих странствий и приключений, был уже упоминавшийся выше «земли разведчик» Марко Поло.
Марко Поло поведал Рустичелло, что покинул родную Венецию в 1271 году семнадцатилетним юношей, в сопровождении своих родных отца и дяди, уже успевших к тому времени побывать при дворе монгольского императора «Катая» (то есть Китая) каана Хубилая (преемника Мункэ – каана, по чьему приказу были уничтожены низариты Ирана). Прибыв в «Утремер» морским путем (что в те времена было весьма рискованным само по себе предприятием и приключением, с учетом слабой мореходности тогдашних кораблей и опасностей, исходивших от бурь и пиратов разных вер и наций), семейство Поло сошло на берег в Акре (все еще находившейся во власти левантийских «франков») и в ноябре 1271 года отправилось из этих «морских врат Святой Земли» дальше на Восток. Преодолев на своем исполненном всяческих тягот пути за почти четыре долгих года необозримые равнины и горные гряды Центральной Азии, Памир, Такла-Макан, бескрайнюю пустыню Гоби, храбрые и предприимчивые венецианцы прибыли, наконец, в мае 1275 года ко двору каана Хубилая в городе Ханбалыке (современной столице Китая Пекине). Молодой Марко, отличавшийся живым умом, любознательностью и обходительностью, скоро вошел в милость у каана Хубилая, не раз выполняя полученные от внука Чингисхана дипломатические поручения. Наконец, проведя на каанской службе около четверти века (то есть – более половины своей жизни), Марко Поло решил возвратиться в Венецию, на что получил высочайшее дозволение.
В ходе своего странствия на Восток Марко «со товарищи» проезжали Иран. С трудом идя пешком, ведя на поводу вьючных животных, под палящими лучами полуденного солнца, они узрели далеко на горизонте огромную зубчатую скалу. Приблизившись, путешественники увидели на вершине скалы, возносившей свои острые зубцы, казалось, к самым небесам, развалины горной крепости, показавшейся им совершенно неприступной, но покинутой своими обитателями. Хотя сегодня трудно сказать, что за крепость встретилась по пути венецианским землепроходцам, вполне возможно, что это был давно уже покинутый низаритами Гирдкух.
На дальнейшем пути через Иран «земли разведчики» добрались и до Кухистана. Они попали в страну, которую Марко Поло назвал «Мулект», то есть «страна находящихся под запретом». По мере своего дальнейшего продвижения, венецианцы узнавали от местных все больше сведений о некоей зловещей, странной секте, незадолго до того обитавшей в Персии, но разгромленной монголами всего за несколько лет до прибытия венецианцев. Эти истории не могли не произвести глубокого впечатления на воображение еще очень молодого тогда Марко Поло. Возвратившись в Венецию много лет спустя, он услышал там истории об «асасинах» - многолетних (хотя и оставшихся малоизвестными) соседях «франков» в левантийском «Заморье». Возможно, впрочем, что венецианцу доводилось слышать о них и раньше, еще на Востоке, до своего возвращения в «христианский мир» из сказочного «Катая». Произошедшее в сознании и представлениях Марко смешение этих историй с его собственными впечатлениями привело к сочинению им окончательной «легенды об ассасинах» (или, как писал с его слов пизанец Рустичелло – «асасинах», с одним «с»!), в которой нашлось место большинству (хотя и не всем) мифам, сложившимся вокруг таинственной зловещей «секты». 
Если верить «Книге» Марко Поло, во главе обратившей на себя его внимание, орудовавшей в Персии, или, как выражается любознательный венецианец, в стране «Мулект» (явное искажение уже знакомого нам с уважаемым читателем применяемого к низаритам их противниками оскорбительного эпитета «мульхид» - «безбожник», «еретик») секты стоял таинственный «горный старец».  С позволения уважаемых читателей, приведем далее обширную цитату из «Книги о разнообразии мира» (право, она того стоит!):
«В стране Мулект в старину жил горный старец. Мулект (Мульхид - В. А.) значит жилище арамов (от арабского «харам» - «запретный», «незаконный»; от этого же слова, кстати, происходит и знакомое всем нам слово «гарем», то есть «место, запретное для всех, кроме законного супруга»  - В. А.). Все, что Марко рассказывал, то и вам передам (пишет Рустичелло – В. А.): а слышал он об этом от многих людей. Старец по-ихнему назывался Ала-один (Марко Поло явно имел в виду предпоследнего имама низаритов Алла эд-Дин Мухаммеда; как уже говорилось выше, венецианский «земли разведчик» перенес на иранского «худжу» эпитет «горный старец», «шейх аль-джебель», применявшийся исторически  к верховным «даисам» низаритов Сирии, а не Ирана  – В. А.). Развел он большой, отличный сад в долине, между двух гор; такого и не видано было. Были там самые лучшие в свете плоды. Настроил он там самых лучших домов, самых красивых дворцов, таких и не видано было прежде: они были золоченые и самыми лучшими в свете вещами раскрашены. Провел он там каналы; в одних было вино, в других молоко, в третьих мед, а в иных вода. Самые красивые в свете жены и девы были тут; умели они играть на всех инструментах, петь и плясать лучше других жен. Сад этот, толковал старец своим людям, - есть рай. Развел он его таким точно, как Мухаммед (основатель ислама – В. А.) описывал сарацинам рай: кто в рай попадет, у того будет столько красивых жен, сколько пожелает, и найдет он там реки вина и молока, меду и воды. Поэтому-то старец развел сад точно так, как Мухаммед описывал рай сарацинам; и тамошние сарацины верили, что этот сад – рай. Входил в него только тот, кто пожелал сделаться асасином. При входе в сад стояла неприступная крепость, никто в свете не мог овладеть ею; и другого входа туда не было . Содержал старец при своем дворе всех тамошних юношей от двенадцати до двадцати лет. Были они как бы под стражею и знали понаслышке, что Мухаммед, их пророк, описывал рай точно так, как я вам рассказывал. И что еще вам сказать? Приказывал старец вводить в этот рай юношей, смотря по своему желанию, по четыре, по десяти, по двадцати, и вот как:  сперва их напоят (о гашише – ни слова! – В.А.); сонными брали и выводили в сад; там их и будили. Проснется юноша, и как увидит все то, что я вам описывал, по истине уверует, что находится в раю, а жены и девы весь день с ним, играют, поют, забавляют его, всякое его желание исполняют; все, что захочет, у него есть; и не вышел бы оттуда по своей воле. Двор свой горный старец держит отлично, богато, живет прекрасно; простых горцев уверяет, что он пророк; и они этому, по истине, верят. Захочет старец послать куда-либо кого из своих убить кого-нибудь, приказывает он напоить (о гашише опять-таки ни слова! – В. А.) столько юношей, сколько пожелает; когда же они заснут, приказывает перенести их в свой дворец. Проснутся юноши во дворце, изумляются, но не радуются, оттого что из рая по своей воле они никогда не вышли бы. Идут они к старцу и, почитая его за пророка, смиренно ему кланяются; а старец их спрашивает, откуда они пришли. Из рая, отвечают юноши и описывают все, что там, словно как в раю, о котором их предкам говорил Мухаммад; а те, кто не был там, слышат все это, и им в рай хочется; готовы они и на смерть, лишь бы только попасть в рай; не дождутся дня, чтобы идти туда. Захочет старец убить кого-либо из важных, прикажет испытать и выбрать самых лучших из своих асасинов, посылает он многих из них в недалекие страны с приказом убивать людей; они идут и приказ его исполняют; кто останется цел, тот возвращается ко двору; случается, что после смертоубийства они попадают в плен и сами убиваются. Вернутся к своему повелителю те, что спаслись, и рассказывают в точности, как дело сделали; а старец устраивает пир да веселье великое; смельчаков он хорошо знает; за каждым из посланных он отряжает особых людей, и они ему доносят, кто смел и ловок в душегубстве».  Согласно Марко Поло, лидер «асасинов» подвергал своих «фидаинов» своеобразному «естественному отбору», поручая им первоначально ликвидацию местных недругов движения, как менее сложное задание. Тем же, кто с ним успешно справился, можно было поручать и более сложные (а потому – и более почетные) миссии. «Захочет старец убить кого-либо из важных или вообще кого-нибудь, выберет он из своих асасинов и, куда пожелает, туда и шлет его. А ему говорит, что хочет послать его в рай и шел бы он поэтому туда-то и убил бы таких-то, а как сам будет убит, то тотчас же попадает в рай. Кому старец так прикажет, охотно делал все что мог; шел и исполнял все, что старец ему приказывал. Кого горный старец порешил убить, тому не спастись. Скажу вам по правде, много царей и баронов из страха платили старцу дань и были с ним в дружбе». Последнее обстоятельство Рустичелло Пизанский, со слов Марко Поло, объясняет тем, что в описываемое время народы были разъединены и раздирались внутренними противоречиями, что делало их легкой добычей коварных «асасинов».
Из вышеизложенного явствует, что в «Книге» Марко Поло содержится большинство элементов (или, если угодно, ингредиентов) позднейшей «легенды об ассасинах»: 1)специальная подготовка юношей с детства к превращению в безупречные машины для убийства, или, выражаясь современным языком, в профессиональных киллеров; 2)применение в процессе их индоктринации наркотиков; 3)существование в секретном месте «земного рая», «подобия Эдемского сада» как дополнительного стимула и средства поощрения; 4) беспрекословное подчинение всех сектантов  зловещей и таинственной фигуре «старца» (или, по-арабски, «шейха»). Однако все эти элементы изложенной пизанцем Рустичелло со слов венецианца Марко Поло увлекательной и в то же время леденящей кровь истории возникли на пустом месте, а в результате естественной и закономерной эволюции целого ряда более ранних легенд и сказаний. И, хотя в настоящее время принято считать, что они обязаны своим происхождением главным образом, причудам фантазии не «муслимов», а «франков», есть основания полагать, что в образе «асасинов», представленном Марко Поло на страницах своей книге, отразились и некоторые более ранние представления мусульманского происхождения, ибо мусульманские авторы издавна возводили аналогичные обвинения на низаритов (как и на их предшественников).
«Франкские» легенды о низаритах испытывали, в ходе своего формирования, на себе явное влияние представлений о низаритском движении, господствовавших в враждебных ему частях исламского мира, начиная с самого возникновения низаризма, когда «дар-аль-ислам» стал свидетелем раскола измаилизма. С этого момента гонимые повсюду и со всех сторон низариты были обречены на «теневое существование» в стороне от исламского «мейнстрима». От них осталось мало письменных источников. Из низаритской (да и вообще измаилитской) среды вышло крайне мало историографов. С учетом данных обстоятельств, не представляется особо удивительным отсутствие достоверных сведений о низаритском движении у «внешнего», «профанического» мира. Не говоря уже о резкой оппозиционности низаритам мусульман-суннитов по доктринальным и политическим причинам. Противники низаритов заполняли лакуны в своих знаниях о «еретиках» всевозможными измышлениями (нередко заведомо клеветническими, но, во всяком случае, недостоверными). Каждый – в меру своего воображения.
С течением времени вокруг измаилитов в исламском мире сложилось множество легенд. Именно эта совокупность легенд (порой противоречащих друг другу) и получила у позднейших историков собирательное название «черной легенды». Говоря упрощенно, мусульманские критики измаилитов обвиняли их в намерении в результате своей подрывной деятельности разрушить мир ислама как таковой – не больше и не меньше. Некоторые оппоненты доходили и до утверждений, что измаилиты – на самом деле тщательно замаскированные иудейские агенты-провокаторы, стремящиеся своими возмутительными эксцессами опорочить ислам. В подобных обвинениях недостатка не было, как не было у низаритов недостатка в недругах в исламском мире. «Батинитам» были враждебны не только мусульмане-сунниты, но и мусульмане-шииты разных толков. В итоге сложился целый корпус антинизаритских сочинений мусульманских авторов. Тем не менее, враждебные низаритам легенды, содержащиеся в мусульманских источниках, значительно отличались от сложившихся впоследствии «франкских» легенд об «ассасинах». Члены низаритского движения, как уже говорилось выше, часто обозначались своими противниками из мусульманского лагеря словом «малахида» (множественное число от «мульхид») – «еретики». В то время как «франкский» термин «ассасин» происходит от другого уничижительного обозначения низаритов – «хашишийя» (о чем уважаемый читатель, несомненно, все еще не позабыл). Основной эффект «черной легенды» заключался, однако, не в специфических деталях мусульманских легенд (в большинстве своем значительно отличившихся от содержащихся в более поздних «франкских» легендах), но в сложившейся вокруг гонимых низаритов в «дар-аль-ислама» общей атмосфере подозрительности и «охоты на (низаритских) ведьм) – доводившим себя до психоза, охваченным манией преследования, правоверным «муслимам» везде мерещились интриги скрытых и полускрытых низаритов. «Мульхиды, мульхиды, кругом – одни мульхиды»…
Обвинения, возводимые на низаритов критиками-мусульманами, были достаточно серьезными. «Батинитскому» движению приписывался целый ряд преступлений против исламской морали. Как уже известно уважаемым читателям, в свое время «уравнители»-карматы (оказавшие немаловажное влияние на низаритское движение на раннем этапе его формирования) обвинялись своими мусульманскими критиками в промискуитете и «общности жен» («социализации женщин»). Впоследствии мишенью аналогичных или сходных обвинений стали воинствующие низаритские группировки в Сирии времен правления «Горного старца» Синана. Упоминавшийся выше мусульманский автор Камаль ад-Дин категорически утверждал, что некоторые измаилиты, именующие себя «чистыми», предавались пьянству и свальному греху. Что в ходе устраиваемых ими пьяных оргий мужчины осквернялись с собственными сестрами и дочерьми, женщины носили мужскую одежду, а один из этих нечестивцев дошел даже до объявления Синана своим богом.
В-общем, можно сказать, что измаилиты были, в глазах других мусульман, отмечены несмываемым клеймом сексуальной распущенности. Возможно, именно поэтому любознательные «франки», вступавшее в «Заморье» в контакт с местными мусульманами, запоминали обрывки этих «страшилок»,  отразившихся впоследствии, в гиперболизированном виде, в сказании о «райском саде асасинов», описанном пизанцем Рустичелло со слов Марко Поло.
Впрочем, данное предположение следует воспринимать как чисто умозрительное. Ведь обвинения в сексуальной распущенности постоянно возводились на различные группы инакомыслящих на протяжении всей мировой истории (христиане в данном плане не были исключением, обвиняя в свальном грехе различные еретические секты). Однако существует один момент, позволяющий более четко и ясно уяснить себе, где кончается исламская «черная легенда о мульхидах» и начинается «франкский» миф об «ассасинах», а также осознать главное различием между ними.
Речь идет о самом названии, данном «франками» низаритам – «ассасины». Как уже говорилось в начале настоящего правдивого повествования, никто из членов движения последователей имама Низара – низаритов – никогда не назвал бы (и не называл себя) никак иначе. Тем не менее, на раннем этапе истории низаритов они получили от своих мусульманских противников название, лечшее в основу позднейшего «франкского» названия «ассасин». Ибо в некоторых мусульманских кругах членов секты низаритов называли «хашишийя» - «потребители гашиша». Хотя они были известны в «дар-аль-исламе» также под названиями «измаилийя» («исмаилийя») или «низарийя», а иногда – под названием «батинийя» («батиния»), памятуя об их стремлении искать «сокровенный», «скрытый», «эзотерический» смысл в Коране (Джувейни именует их «батини»). Но название «хашишийя» появилось уже на раннем этапе истории низаризма.
Интересно отметить, что, когда термин «хашишийя» впервые появился в письменных источниках, ему не давалось никакого объяснения. Происхождение слова «ассасин» была прослежена вплоть до его истоков французским историком-ориенталистом первой половины  XIX века бароном Исааком Сильвестром де Саси, исследовавшим расколы ислама.  В одном из своих ученых докладов, опубликованном в 1818 году, он связал низаритов (более известных во «Франкистане» под названием «ассасинов») с еретической исламской сектой, упоминаемой в некоторых сирийских хрониках XII века. В частности, в хронике арабского историка Абу Шамы, описавшего в одном из фрагментов своего повествования, неудачное покушение низаритов на султана Саладина в следующих выражениях: «таким образом Бог спас жизнь султана от кинжалов аль-хашишийя».
Долгое время после этого было широко распространено мнение, что термин «аль-хашишийя» применялся к низаритом только их противниками-суннитами в Сирии. Однако с течением времени выяснилось, что данный термин был принят у зейдитов – как в Сирии, так и в Иране. Хотя он и не был у них в широком употреблении, но, независимо от места проживания, постоянно использовался зейдитами по отношению к низаритам на протяжении всего XIII века.
«Франкские» хронисты довольно рано узнали и усвоили эту уничижительное обозначение (или, если угодно – кличку) низаритов. Согласно Гийому Тирскому, «как наши люди («франки» - В. А.), так и сарацины называют их (низаритов – В. А.) ассасинами ( Assassini – В. А.); мы не знаем происхождения этого имени». Скоро термин вошел в широкое употребление у жителей «Франкистана». Так, например, флорентийский поэт Данте Алигьери в девятнадцатом стихе книги «Ад» своей «Божественной комедии» упоминает о «вероломном ассасине» (итал.: lo perdido assassin). Примерно в то же самое время другой флорентиец – Джованни Виллани – назвал убийц правителя итальянского города Лукки «ассасинами» (assassini), хотя они вряд ли прибыли в Италию из Сирии или Ирана. Таким образом, через несколько десятилетий после своего введения в употребление на территории Сирии (хотя и не исключено, что он употреблялся там и раньше, но соответствующие письменные источники, не выдержав испытания временем, просто до нас не дошли), термин «ассасины» обрел во «Франкистане» новое значение, ранее не известное по обе стороны Срединного моря.
Интересно проследить за тем, какой эффект низариты оказали на психологию  литераторов «Франкистана» (составлявших относительно небольшую часть от общей массы «франкского» населения). Столетиями ученые ломали словесные копья в бесконечных спорах о происхождении слова «ассасины». Одни исследователи придерживались ошибочной гипотезы, по которой «секта» была названа по имени своего предполагаемого основателя Арсака, или Аршака (судя по имени – парфянина или армянина), либо по его месту рождения – городу Арсакии, или Аршакии (сторонники данной точки зрения именовали членов «секты» «арсакидами» или «аршакидами»).  Другие утверждали, что «сектанты» получили свое название «ассасины» от арабского слова «аль-сисани», что означает «обитатели лесов», «лесные жители», «лесовики». И только исследование барона де Саси окончательно поставило точку в этом долгом споре.
Однако, хотя де Саси проследил и доказал подлинное происхождение названия «ассасины», он затруднялся прояснить другие аспекты «легенды об ассасинах». По его мнению, словосочетание «потребители гашиша» следовало понимать в буквальном, а не в переносном смысле. Поэтому ученый приводил в обоснование своей точки зрения ссылки на несколько источников, описывавших приготовление и употребление наркотика любителями вкусить приносимого им небезопасного наслаждения. Таков был тогдашний уровень знаний и представлений о предмете исследования не только самого де Саси, но и большинства образованных людей «просвещенной» Европы. В своей «Книге» Марко Поло не конкретизирует название средства, которым «опаивали», то есть опьяняли, юношей. Однако французские писатели-романтики середины XIX века были уверены, что это был гашиш (производя слово «ассасин»-«хашишим»-«хашишийя» именно от гашиша). Именно в таком ключе пересказывает легенду о «горном старце» граф Монте-Кристо в одноименном романе Александра Дюма-отца. Если верить вымышленному графу, старец «приглашал избранных и угощал их, по словам Марко Поло, некоей травой, которая переносила их в эдем (райский сад – В. А.), где их ждали вечно цветущие растения, вечно спелые плоды, вечно юные девы. То, что эти счастливые юноши принимали за действительность, была мечта, но мечта такая сладостная, такая упоительная, такая страстная, что они продавали за нее душу и тело тому, кто ее дарил им, повиновались ему, как богу, шли на край света убивать указанную им жертву и безропотно умирали мучительной смертью в надежде, что это лишь переход к той блаженной жизни, которую им сулила священная трава».
Так возникла одна из ключевых легенд о гашише, существенно повлиявшая на его восприятие в западной культуре. Вплоть до 60-х годов  ХХ века психотропные препараты на основе конопли воспринимались массовым сознанием как снадобье, дарящее райское блаженство, убивающее страх и возбуждающее агрессию. И лишь после того как употребление этих препаратов приняло массовый характер, романтический миф был развенчан, хотя его отголоски до сих пор кочуют по страницам публикаций в популярной прессе.
«Франки» XIX века понимали менталитет низаритов не больше и не лучше, чем их предшественники эпохи «вооруженных паломничеств» в Левант. В головах привыкших мыслить рационально «просвещенных» европейцев просто не укладывалось, как  «ассасины» могли с такой легкостью отдавать свои жизни ради дела, которому были горячо преданы. Этому должно было непременно иметься иное, не только и не чисто религиозное объяснение, например – прием низаритами наркотиков, якобы превращавших их в обезумевших фанатиков, утрачивавших контроль над своими чувствами.
В культурной парадигме «христианского мира» фактически отсутствовала традиция столь экстремистских и воинствующих групп, как низариты. Действия, подобные низаритским, представлялись чем-то чужеродным, как позднейшим историкам христианского Запада (жившим, к примеру, в XVIII-XIX веках), так и, вероятно, их предшественникам – жившим в основанном крестоносцами «Заморском королевстве» современникам низаритов. Поэтому «франки» неустанно искали «ассасинским» эксцессам иные, более рациональные (как им казалось) объяснения. В данном обстоятельстве содержалась своеобразная ирония. В Новейшее время (бывший) христианский мир гораздо чаще сталкивается с тем, что так называемые «фундаменталистские» или «экстремистские» движения, а также «тоталитарные секты» способны создавать психологическую атмосферу и среду, в которой систематически готовят своих адептов к тому, чтобы жертвовать жизнью ради торжества своих идей. Использование в годы Второй Мировой войны японцами «камикадзе» - пилотов самолетов и боевых катеров, отправлявшихся в самоубийственные миссии без надежды на благополучное возвращение и безо всякого употребления наркотических средств, было наглядным примером подготовки личного состава умереть ради дела, представляющегося им «святым» (в данном случае – ради Божественного Императора и его Божественной Династии, происходящей напрямую от богов). А в наше время тактика использования специально обученных «бомбистов» в «поясах шахидов», начиненных взрывчаткою автомашинах или превращенных в бомбы самолетах (как, к примеру, при подрыве террористами небоскребов Нью-Йоркского торгового центра в 2001 году), готовых принести свою жизнь в жертву ради «святого» дела, уже, кажется, никого не удивляет (в отличие от «франков» XVIII-XIX столетий и уж тем более – времен Средневековья).
«Франки» просто не могли уразуметь мотивы «ассасинов» - и все тут. Некоторые пытались объясняли их самоубийственное поведение стремлением получить за совершение теракта материальные блага. Так, упомянутый в начале настоящего правдивого повествования немецкий хронист XIV века Брокард-Бурк(х)ард утверждал, что они «продают себя», а его итальянский современник Франческо да Бути писал, что «ассасин – человек, убивающий других за деньги». Наверняка да Бути имел в виду «ассасинов» современного ему итальянского общества – наемных убийц-«браво» - чья мотивация, несомненно отличалась от мотивации «ассасинов» Сирии и других областей исламского мира. Тем не менее, не подлежит сомнению, что это слово стало синонимом человека, стремящегося к получению денежного вознаграждения за свои кровавые деяния. Именно с этим значением - «наемный убийца» - арабское по происхождению слово «ассасин» и вошло в лексикон «многобожников» европейского «Франкистана».
Против утверждения и представления, будто низаритские «фидаины» совершали убийства в состоянии наркотического дурмана, существуют сильные контраргументы. Практические доводы против употребления ими «дури» достаточно ясны. Действия низаритов были всегда тщательно продуманы и точно рассчитаны. Предполагалось, что потенциальный убийца должен проложить себе путь в ближайшее окружение человека, которого ему было поручено убить. Он должен был терпеливо дожидаться наступления удобного момента для выполнения полученного задания. И осуществить нападение на «объект» лишь при наличии как можно более благоприятных шансов на успех.  задуманного. Было необходимо точно рассчитать время – не столько ради того, чтобы успеть спастись самому (во многих случаях рассчитывать на это было бы совершенно безнадежным делом), сколько ради уверенности в несомненном успехе задуманного – чтобы «объект» был действительно и несомненно обезврежен, или, говоря по-нашему, по-русски, «крепко помер». К тому же в некоторых случаях перед нанесением смертельного удара «фидаину» требовался определенный временной запас. Действовать подобным образом мог только привыкший подходить к делу методично, полностью контролирующий свои эмоции и действия террорист. А никак не обезумевший от «дури» наркоман. Поэтому мнение, что участники низаритских терактов употребляли наркотики представляется (несмотря на свое довольно широкое распространение вплоть до наших дней) весьма и весьма сомнительным (если не сказать больше).
Существовали и другие объяснения происхождения термина «хашишийя». О них упоминал и барон де Саси, ссылаясь на арабского историка и географа периода власти мамелюков над Египтом Таки ад-Дин Абуль-Аббас Ахмеда ибн Али аль-Макризи. Аль-Макризи утверждал: «Мне известно о времени, когда лишь люди самого низшего сословия ели его (гашиш), но даже они оскорблялись, когда слышали, что их называют именем, произведенным от этого наркотика». Поэтому Макризи полагает, что быть названным «потребителем наркотика» воспринималось как социальное оскорбление, основанное на представлении, что потребители стимуляторов вроде гашиша принадлежали к низшей касте. На то имелись как практические, так и моральные причины. Ислам предъявляет к мусульманам целый ряд строгих правил, регламентирующих их повседневное поведение. К числу таких строгих религиозных требований относится совершение регулярных молитвенных действий – намаза – пять раз ежедневно. Потребление наркотиков естественно пагубно сказывалось на соблюдении данного правила, да и вообще вредило духовному здоровью мусульман, подпавших его пагубному влиянию. Поэтому термин «хашишийин» был, в применении к низаритам, синонимом словосочетаний «низкородный сброд» или «отбросы общества».
Несмотря на отсутствие достоверных доказательств употребления низаритами гашиша, в него многие верили. Это широко распространенное заблуждение вскоре стало частью легенд об «ассасинах» и единственным приемлемой для «франков» версией, объяснявшей добровольное мученичество низаритских «фидаинов». Поэтому утверждения об их добровольном одурманивании себя, как объяснение фанатизма низаритов,  принимались «франками» безоговорочно. Упоминания о низаритах встречались во «франкских» сочинениях еще до «Книги» Марко Поло. К моменту, когда Марко диктовал Рустичелло свои воспоминания в генуэзской темнице, «ассасинский» миф уже сформировался. Автором первого известного нам «франкского» сообщения о «человекоубийцах» был Бурхард Страсбургский. Бурхард был направлен с дипломатической миссией к султану Саладину императором Священной Римской империи и германским королем Фридрихом I Рыжебородым (утонувшим, как, конечно, помнит уважаемый читатель, в реке Салифе во время третьего по счету «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения) и в ходе своей миссии узнал о «секте человекоубийц». Бурхард называет низаритов «хейссессинами» (Heyssessini), свидетельствуя тем самым о том, что данное производное от арабского термина применялось к низаритам еще до его миссии (состоявшейся, как принято считать, около 1175 года). В своем отчете, направленном римско-германскому императору, Бурхард довольно подробно описал низаритскую «секту». Прежде всего, он сообщил императору, что вождь «хейссессинов» держит в постоянном страхе как мусульманских правителей, так и «франкских» баронов Земли Воплощения. Этот страх объясняется постоянными убийствами, совершаемыми «кинжальщиками» зловещей «секты».
Он описывает жизнь «хейссесинов» в отличающихся необычайным великолепием дворцах, расположенных в горной местности. Войти в эти дворцы, окруженные массивными высокими стенами, можно лишь очень узкую дверцу. В эти дворцы к главарю «секты» (которого Бурхард именует «князем») доставляют сыновей многих местных земледельцев. Их обучают в этих дворцах, причем в программу обучения входит изучение многочисленных языков (включая латинский и греческий). Это должно помочь им когда-либо в будущем лучше интегрироваться в дома и окружение будущих жертв. Обучение осуществляется суровыми методами и, как поясняет Бурхард, служит одной единственной цели:  <...> Учителя наставляют этих отпрысков с младых ногтей и до времени их полного возмужания, с первых шагов учат их повиноваться приказаниям Господина; и если они будут следовать этому пути, то тот, кто имеет власть над всеми живыми богами, дарует им прелести рая. Но если ученики откажутся исполнить какое-либо повеление, им не миновать наказания. Следует иметь в виду, что с детства они находятся в строгой изоляции и не видят никого, кроме наставников и воспитателей, и все идет тем же чередом, пока не наступает момент предстать перед Господином, чтобы исполнить задуманное им - убить кого-нибудь. Во время аудиенции Господин спрашивает, желают ли они повиноваться его приказу, чтобы впоследствии он смог воздать им радостями рая. Как учили и безо всякого сомнения или сопротивления они припадают к его стопам и пылко клянутся быть послушными во всем, что бы он ни повелел. Тогда Господин вручает каждому золотой кинжал и посылает лишить жизни намеченного им правителя».
ВМЕСТО ЭПИЛОГА. УХОД НИЗАРИТОВ В ТЕНЬ.
Захват монголами Аламута реально положил конец периоду существования самостоятельного, независимого государства низаритов на Среднем Востоке. Тем не менее, было бы неправильным считать, что конец этого государства одновременно означал и конец самого низаритского движения, вступившего в долгий период своего теневого существования, не завершившегося и по сей день.
Но это - уже совсем другая история.