70

Дуняша возвращалась от колодца. Шла неспеша по малолюдной улице, мыслями витая в другом конце деревни.

Синий сарафан ладно облегал фигуру, босые ноги приятно утопали в пыли, плечи тяжелило коромысло.

Мысли же витали вокруг новых событий в Дубравном.

Весть о возвращении Матвея не привлекла бы всеобщее внимание, разве только нескольких человек, остальные махнули бы рукой: ну нашёлся, и нашёлся, подумаешь, невелика была потеря, если бы не возвращение Матвея в ясном уме. Такого даже старики не припомнят, чтобы деревенский дурак стал разумным.

Как только эта новость доставлялась чьими-то услужливыми устами в какую-либо хату, тут же находился повод у всех живущих в этой хате проведать старую бабку Репку. Или хотя бы пройти мимо её покосившегося тына, заглянуть внутрь двора.

Говорят, не очень он и изменился. В разговоры вступает неохотно, поздоровается и - ладно. На вопросы самых настырных: «где ты был», «да что там делал», отвечает загадками, мол, где я был, и сам ещё не понял. А что я там делал, похоже, спал. Вот и разбери, то ли вернулся в разум, то ли ещё куда завернул по дороге.

Но бабкину хату за несколько дней преобразил. Это тоже люди говорят. Сама Дуняша в ту сторону не ходила. Страшно почему-то. Или стыдно. Дуняша и сама не поняла.

Нашлись добрые люди, доложили барыне, что вот-де, парень, косая сажень в плечах, даром харчи ест, Глафира Никитична его к себе призвала. Посмотрела, приказала начинать сено косить по лесным полянам. До сенокоса. Как сенокос начнётся, тогда уж вся деревня выедет на покосные луга.

А Дуняша чувствовала потерю. Только теперь стала понимать, как дорог был ей тот Матвеюшка, дурачок. И потому её к нему всегда тянуло, что чувствовала в нём родную душу. Никому об этом не скажет, себе только признается. Родную душу чувствовала у дурочка деревенского! Кто узнает - обхохочется. Но близка и понятна была Дуняше его улыбка добрая, направленная на весь свет. Милы сердцу жалость и сострадание ко всем живым существам.

А вот теперь получается, с появлением нового Матвея, того Матвеюшки не стало. Это она тогда ещё поняла, когда вдвоём возвращались с опушки, смущённые и молчаливые.

- Эй, девица-красавица, позволь воды напиться!

Дуняша оглянулась. Опять этот, Дуняша не помнила, как его зовут. Остановил бричку, улыбается. Как подъехал-то тихо? Дуняша даже не слышала. Раньше, до Лютого, у них управляющим был. Потом отдала его барыня в деревню своему племяннику. Говорят, там теперь управляет.

Но не любила его Дуняша не за это. Какой-то он вечно голодный и постоянно от жажды страдает. Когда бы Дуняша его не встретила, всё у неё что-то выпрашивает. То воды попить, как сейчас, то ягодок горсточку зачерпнуть, если она с ягодами шла, то ещё что.

И не то, чтобы ей воды или ягод жалко. А... сама не знает. Взгляд у него какой-то липучий и масленый.

Но, нравится-не нравится, а отказать она не может. Остановилась, повернула коромысло с одним ведром:

- Пейте, барин.

Тот слез с брички, нагнул голову к ведру, стал жадно пить, купая усы. Дуняша терпеливо ждала. Наконец, оторвался:

- Благодарствую, добрая девица, что не дала пропасть.

Дуняша молча повернулась. Стало стыдно. И чего взъелась на человека? Как будто воды жалко. Ну попил, что здесь такого? Жара всё же. Эх, недобрая она...

Дома вылила воду из ведра в бочку на огороде. Вечером грядки польёт. Поколебалась, вылила и из второго. Пошла снова за водой.