Сказки бабушки Греты

Старая Грета отлично печет яблочный штрудель. И мастерски плетет кружева, не глядя на сведенные артритом пальцы. В день, когда, как она говорит, ее кровь не мерзнет, бабушка не выходит из
кухни: и кислых ципфелей наготовит с плетеным бретцелем, и затомит отбитое мясо в горчице. И протрет пыль. И белье стиранное нагладит. Многое ей дается.

А вот сказки рассказывать совсем не умеет.

Детвора любит бабушкино угощение. И по старому ее дворику под виноградным навесом бегать любит. А вот слушать рассказы фрау Греты — не очень. Но не все же время бегать да за столом сидеть! Голод ушел, игры сыграны, а родители, что разберут их по домам из-под Гретиного присмотра, ох, не скоро еще вернутся.

Темнеет на улице. Скучно ребятне. Но и бабушку жалко: умаялась старая за чужими внучатами поспевать, в кресло присела. Вокруг нее и дети расселись. Кто на стул, кто на скамейку, а кому и на полу удобно.
— Бабушка Грета, — спрашивает Арнольд, подтягивая короткие штанишки. — А ты была маленькой?
— Конечно, была! — кивает старая Грета.

Старческая память — болото: сделай шаг — по шею увязнешь, не выйдешь запросто. Грета лишь слово сказала, а уже пропали для нее и старый фахверковый домик, и свечи на стылом камине, и кресло, и лица детей. Идет по обрывкам воспоминаний, как по дороге, а ночные птицы с обочинных кустов расспрашивают ее детскими голосами.

— А что ты делала, когда была маленькой? — это снова Арнольд.
— Меня мама часто в лес отправляла, в бабушкину избушку. Соберет мне гостинцев в корзинку, проводит за порог, да предупредит — с Волком не разговаривать.
— Разве волки разговаривают? — это уже Мартина спрашивает, она самая старшая и в сказки не верит.
— Этот разговаривал, — закивала старая Грета, — часто к людям подходил. Любил поговорить. Да люди его боялись. Вот и мама наказывала мне: ни о чем с ним разговоров не затевать.
— А чего так?
— Того не знаю. Не помню. Маленькая была. Слушала маму, слушала, а раз и не послушалась. Бывало, захочет Волк со мной заговорить, а я кивну и дальше бегу. А тут не удержалась. Он по-доброму говорил, расспрашивал меня о чем-то. И корзинку я ему показала, и о бабушке в лесу рассказала. Он попрощался и убежал. Я к бабушке в дом пришла, а ее и нет. Лишь Волк с друзьями. Они ее забрали. Больше ее не видела.

— А друзья у тебя были? — спросил Пауль, коренастый да темноволосый. Его товарищи "Углежогом" дразнят.
— Как не быть! Была, конечно, подруга. Рахиль. Мы с ней в куклы играли. Она свои, тряпичные приносила, а я свои — с фарфоровыми личиками. Там, во дворе, под виноградом, где вы сегодня играли, мы и сидели тогда.
— А где она сейчас? — хмурый Михель слушает в пол-уха, больше Арнольда толкнуть норовит.
— Так ведь Волк со своими друзьями по дворам пошел, матушка Рахили ее в колодец и столкнула. Чтоб от Волка спрятать.
— Утонула?! - ахнул Арнольд и тут же ойкнул от тычка Михеля.
— Нет, — вздыхает Грета, — там неглубоко было. Я потом вам покажу тот колодец. Он и раньше неглубокий был, а теперь и вовсе пересох. Рахиль потом фрау Холла вытащила да к себе забрала. Рахиль у нее потом и жила, перины старой Холле взбивала да по дому помогала.

— И Волк ее не нашел?
— Нет, Мартина. Волк хитрый был, но глупый. Он со старой Холлой дружил и не думал никого у нее искать. А как Волка не стало — Холла Рахиль и выпроводила. Шкатулку ей на прощание подарила.
— Вас, бабушка, послушать, так вы в сказке какой-то жили! — сердится Михель. — Может, и домик пряничный видели?
— Хватит! — топает ножкой Мартина. — Не дразнись! Все знают, что пряничных домов не бывает!
— А как же! — кивает Грета. — Видела, конечно! Когда бабушку мою Волк забрал неведомо куда, так и меня за ней следом унес. В домик меня поселил, где другие дети были. Домик был кирпичный. А кирпичи — темные, как пряники. Мы с другими детьми часто их кусать пробовали, когда ночью есть хотелось.
— Вкусно? — облизнулся Арнольд
— Нет... Никто не укусил. Зачерствели, наверное, пряники.

— Бабушка Грета, — тянется Пауль, — а у тебя брат был?
— Конечно был! Братик Ханц! Он наш пряничный домик охранял! Как мы в этот домик приехали, он нас построил, и так и велел его называть — братик Ханц. Веселый был. Часто подшучивал. Накидает бывало, дорожку из хлеба по земле, а мы подбираем, едим да к нему по крошкам и идем. Он с того очень смеялся. Добрый был. Предупреждал нас, чтобы были послушными, а то нас ведьма Эльза Глюк переловит и в печь засунет.
— Ведьма?! — Арнольд от страха вцепился в Пауля. — А какая она?
— Хватит вам уже бабушку утомлять! — сердится Мартина. — Не бывает ведьм!

— Эта — была, — вздыхает Грета, — мы ее очень боялись. Она часто нас измеряла и взвешивала. Хмурилась и бормотала что-то себе под нос. Мы меж собой шептались по ночам, мол, думает она, кто из нас жир накопил, да кто в печь пролезть сможет.
— И забирала? — Арнольд от страха уже бледный, да в вечерних сумерках того не видно.
— Уводила, бывало, кого-то из нас. Стало быть, в печь и засовывала.
— А тебя братик Ханц спас? — тихоня Метрен впервые заговорил.
— Нет... — вздыхает Грета и кутается в потемневшую шаль, — не знаю, справился бы он с ней или нет. Он ее избегать старался. Ведьму лесорубы сгубили...

— Что еще за лесорубы?! — сердится Михель. — В сказках все по-другому было!
— Не умею я сказки рассказывать, — сердится в ответ старушка. — А только нас лесорубы спасли. И ведьму Глюк они в печь засунули! И про Волка потом люди судачили — те же лесорубы ему брюхо вспороли. И братик Ханц куда-то пропал, как они пришли. И пряничный домик сгорел... Страшные те лесорубы... До сих пор их боюсь. Как ушли — перестала, вроде, бояться. А хоть и страшные, да промеж себя говорят непонятно, но за Волка и ведьму их благодарить нужно...

Устала старая Грета. Не умеет она сказки сказывать.
Разберут вечером родители наигравшихся детей. И малыша Арнольда, и молчуна Метрена, и "Углежога" Пауля, и задиру Михеля, и зазнайку Мартину. Снова будет тихо в старом доме на Вальдштрассе. Лишь ночные тени по углам потянутся на запах яблочного джема. Снова догорят на камине свечи. И снова не заметит этого заснувшая в кресле Грета.

Догорая, треснет яркими искрами свечной фитиль, осветит на миг комнату. И заложенный камин, и тяжелые шторы на окнах, и цветную тарелку на стене, и кресло, и старческую руку Греты, на которой так и не выцвел полностью чернильный номер под кожей.
(С) Скрытимир