Как я не стал писателем

       Запись в дневнике: «Вчера записал на «Видео-ТВ» документальный фильм об Элизе Ожешко, и вечером посмотрел. Одна вещь меня "зацепила". Оказывается, «пани Элиза» с раннего детства, как себя помнила, умела читать и сочинять разные стишки, басни, рассказы, которыми делилась со старшей сестрой. Разница в возрасте у них была шесть лет. Да и не только с ней, видимо, потому что первая её учительница, гувернантка, пророчила матери Элизы – пани Павловской: «Зюня непременно станет писательницей», - чего мать, и это странно и абсолютно непонятно нам, нынешним, – совсем не хотела и даже боялась.
       Эти ранние устные сочинения Элиза Павловская (это по мужу она – "Ожешко"), повзрослев, совсем не помнила. Не помнила даже, о чём они были.

       Дальнейшее развитие её врождённые способности к сочинительству получили в женском Варшавском монастыре (коллегиуме), где она в течение пяти лет жила на полном пансионе и получала религиозно-светское – высшее для женщин своего круга – образование. Там она частенько писала сочинения на заданные темы вместо своих «менее одарённых», а вернее – более ленивых – подруг. Учитель словесности уже хорошо "знал её руку" и безошибочно определял, какие из проверенных сочинений писала «пани Эльжбетта».

       Затем её талант продолжил своё «взросление», когда Элиза вышла замуж и переехала в имение мужа под Каменцом - на Полесье. Ей было восемнадцать лет. И писала она уже всё больше об окружающей действительности: о тяжкой доле угнетённого белорусско-польского крестьянства.

       Затем случилось известное восстание польско-белорусского дворянства – шляхты – против гнёта «чужеземного захватчика» - российского самодержавия (1863-64 гг.), в котором Элиза принимала довольно активное участие, создав на Берестейщине так называемый «женский батальон» и возглавив его подпольную работу в помощь восставшим.
       Засим, как известно из курса истории, произошло поражённые восстания. Как итог, – трёхлетняя ссылка мужа с конфискацией имения. Следом идёт её возвращение на родину – на Гродненщину, где Элиза находит  отцовское имение фактически  разорённым и в великих долгах, практически, - неоплатных.

       Начинаются её мыканья по различным государственным учреждениям, – российским, кстати, – в поисках работы. Всюду ей отказывают (хотя её саму в активной помощи инсургентам не уличили, но и довольно пассивное участие мужа в восстании и для неё не проходит даром.
      
       Отсюда берёт начало её серьёзное отношение к писательству как к способу не только «излить душу бумаге», но и пытаться "заработать денежку на хлеб насущный".   А это уже 1866-1869 годы. Элизе - тридцать пять-тридцать восемь лет. И в течение последующих сорока-сорока пяти плодотворных писательских лет она превращается в профессиональную и весьма известную, популярную польско-белорусскую писательницу, признанную во всём читающем мире и, в первую очередь, в Царстве Польском и в Российской Империи. А там уже и далее – «по кругу»: - Европа, Америка, Азия, - не исключая и Австралии.

       Посмотрев фильм, я поначалу втуне просто порадовался тому, что "здесь", «на другой стороне родной - почитай, "двоюродной", - земли», ещё разик «слетал душой» в свой родной край: “po nad Nemnem” («Над Нёманом», – название известного романа Элизы Ожешко): «искупался в чудных водах» польско-белорусской литературной истории... А там, по естественной цепи рассуждений, вспомнил и о своём детстве: «А ведь и я умел сочинять "разные истории": - только что не "целые книжки выдумывал", которых в жизни никогда не читал, поскольку читать тогда ещё не любил... гораздо позже только… Но взамен этому, - так "свежо и подробно", как это "лилось" из меня когда-то, - сочинять разучился.
       Вот бы кто-нибудь из взрослых (и в первую очередь, родителей, конечно же) "направил бы" меня тогда: как-то заинтересовал «сочинять истории», «целые детские книжки», а главное, - записывать их, – точно так же, как в свое время поступил отчим Юрия Нагибина, тем самым кардинальным образом повлияв на будущую счастливую судьбу и замечательную творчески плодотворную жизнь любимого пасынка... Заметив у ребёнка талант к сочинительству, он предложил тому дни напролёт не гонять во дворе мяч, а почаще находить  побольше свободного времени, чтобы записывать собственные выдуманные - и не только выдуманные - "интересные истории", которые вечером прочитывал и, в зависимости от объёма и содержания прочитанного, выдавал будущему замечательному советскому прозаику заслуженный «гонорар»*: – "серебряной", как правило, "монетой": - от двадцати до пятидесяти копеек за раз. Иногда, даже, доходило до рубля... {“гонорар” здесь указан в пореформенных ценах, сложившихся после "хрущёвской" денежной реформы 1961-62 гг.}.

       А ведь всё могло бы очень даже похоже сложиться и в моей судьбе, будь в ней такой же проницательный «отчим-отец»... Я ведь тоже запросто, «на ходу», импровизировал-сочинял «рассказы», «повести» о пацанах, игравших «в индейцев», «в войнушку», путешествовавших по тропическим странам "морям-океанам", тайком пробираясь на пиратские шхуны, барки, бриги, где они украдкой подслушивали пьяные россказни собутыльников о якобы зарытых на необитаемых островах бесценных кладах. О поиске этих кладов и о всех удивительных приключениях, выпадавших на их долю благодаря моей неуёмной, в то время, фантазии. Да и многое другое мог бы я тогда же насочинять, дал бы кто «настоящую тему» да "подогрел" бы писательский интерес...
 
       Помнится, был у меня закадычный друг детства – Игорёха Вендиловский. Он был старше меня на два года, и дружили мы с ним «плотно», где-то, в период моих десяти-двенадцати, а его – двенадцати-четырнадцати - лет. Позже, как это сплошь и рядом бывает в жизни, наши жизненные пути-дорожки разошлись.
       Но зато в тот «самый золотой» период перехода детства в отрочество, в те самые "бесконечные" летние каникулы мы с ним всякий, почитай, день напролёт, когда наши родители были на работе, уже начиная с девяти утра начинали играть в пластилиновых индейцев, ковбоев, которых сами же и лепили, - "не отходя от кассы". Обыгрывали популярные тогда фильмы с Гойкой Митичем и Пьером Брисом в главных ролях.
       Обыгрывали не столько сами сюжеты фильмов, сколько используя лишь имена главных героев: их костюмы, антураж картин, - мы во всю прыть неуёмного детского воображения сами выдумывали собственные истории "про индейцев", про их схватки с «бледнолицыми», их мирную жизнь со своими особенными "дружбами", "любовями", "охотами на бизонов" и, - как в мини-кукольном пластилиновом театре, - разыгрывали всё это на импровизированной сцене: на полу Игорёхиной комнаты в их большой трёхкомнатной квартире.
       А во время учёбы, в сентябре месяце, когда свежи ещё были яркие впечатления недавних каникул, мы по утрам вместе ходили в школу, до которой идти нам было километра два, два с половиной. Это занимало минут тридцать-сорок. И вот, чтобы скоротать время, я частенько принимался выдумывать якобы вечером "только-только" прочитанную главу или "целый кусок" какой-нибудь интересной книжки, название которой я тут же придумывал, - на ходу. Её я, якобы, взял накануне в библиотеке и весь вечер "запоем" читал. И хоть читать я тогда вовсе не любил, - сочинять мне удавалось куда как «легко и просто, весьма подробно» и вполне себе "убедительно"... Убедительно настолько, что Игорёха, - как сам признался мне уже значительно позже, когда мы вполне "выросли" и заодно - повзрослели, – довольно долгое время принимал мои фантазии "за чистую правду". Когда же понял, что я сочиняю, фантазируя на ходу, решил использовать моё краснобайство в своих личных корыстных целях. После уроков в школе попытался записывать всё, что слышал от меня утром и днём - на обратном пути домой. Да не тут-то было! Пару раз попробовал: писать так же легко, как это «лилось» из меня, - не получалось. Бросил, - и больше "не поднимал".
\
       А жаль. Вот если бы он тогда же догадался как-то «подкупить» меня, что ли, предложив за написанные и отданные ему «главы» всякий раз угощать меня вкуснейшим матушкиным печеньем: то ли «австрийским», то ли «венским» (название у того печенья было так похоже), попадавшим в мой рот лишь изредка, - "по большим праздникам", - и казавшимся мне тогда же непревзойденным шедевром кулинарного искусства, - то, уверен, я бы с превеликим удовольствием согласился бы на такой необычный бартер.

       Иное дело: получилось бы у нас с Игорёшей из этого что-нибудь путнее?.. Вполне возможно, что мне, как и старшему другу из-за объективной трудности точной передачи с легкостью выдуманного из головы на стадии переноса текста на бумагу вскоре, наверняка, надоело бы корпеть над тетрадкой даже в угоду сладострастно-ненасытной своей утробе. Хотя, кто знает? – А вдруг!.. Стоило бы попробовать нам с ним, конечно же… хотя бы разик один... пол разика...
       К сожалению, не было у моего друга ни дара предвидения, ни жизненного опыта, ни собственного таланта к сочинительству, чтобы суметь рассмотреть в моём лице "глубоко запрятанный подлинный беллетрический талант", или - настоящий потенциал будущего писателя.

       А то, что этот потенциал был заложен в меня с рождения, помимо сказанного, подтверждает и то, что ещё в пору "золотого детства" – лет, эдак, в семь-десять, - наблюдая какую-нибудь замечательную картину природы, я не раз ловил себя на "совершенно посторонней" мысли: ...«Надо бы непременно запомнить "это"!.. Когда-нибудь позже я непременно опишу "эту картину". То же самое бывало и в отношении новых лиц, характеров чем-либо запомнившихся мне людей, "хотя бы на миг" появлявшихся на моём жизненном пути. Словом, сам того не осознавая, я исподволь готовил себя к писательству.
       Однако, оно так и не наступало...
      
       В этой связи пришёл мне на память эпизод с выпускным школьным сочинением на экзамене по русскому языку и литературе. Тема сочинения была выбрана мной из трёх или четырёх заданных, крупным красивым почерком нашей «русачки» выведенных  мелом на тёмно-коричневой классной доске. Звучала она так: «Сходство и отличие образов Андрея Болконского и Пьера Безухова в романе Льва Николаевича Толстого «Война и мир»».

       Толстой тогда был безраздельно любимым мной писателем, и я надеялся успешно справиться с темой сочинения. А вышло куда как больше… Но об этом надо бы рассказать поподробнее.

       Отчетливо помню единственную фразу из того сочинения, лаконично рисующую образ Пьера Безухова в "том" моём понимании. Причём эта фраза изначально была мной стилизована «под Толстого»... - «Основной чертой, ярко характеризующей Пьера Безухова как любимого героя Льва Николаевича, - и в то же время разительно отличающей его от «менее любимого» образа Андрея Болконского, - была "живая горячая потребность души сделать значительно большее количество добра значительно большему числу людей"»... И ещё кое-что, но уже не так "дословно", было в том моём сочинении: «...Он, Пьер, был «русский барин» не столько по своему рождению, сколько по всему «строю души»: наивный, близорукий (сиречь – много читающий), вдумчивый, а потому и «всё и вся подмечающий»; любящий отечественное, «своё», то есть – народное… Они оба, - Пьер Безухов и Андрей Болконский, – суть две ипостаси души самого автора, с его безграничной любовью к народу, с одной стороны, и непомерным тщеславием и ложно понимаемыми «светскостью и аристократизмом» своей личности, – с другой…».

       После написания черновика у меня жутко разболелась голова. Ничего подобного раньше никогда со мной не случалось. Это теперь я понимаю, что от испытываемого экзаменационного волнения, глубокого переутомления у меня, видимо, резко «подскочило давление». А тогда я, право слово, даже чуток за себя испугался. Попросил выйти - подышать воздухом. В классе действительно было очень душно. Такое допускалось: нужно было только оставить черновик на парте и – ступай себе с богом.
       Я вышел на школьное крыльцо и невольно зажмурился от бившего в глаза и ещё такого яркого - "только что" послеполуденного - солнца. Решил пройтись к озеру: по пути продышаться и посмотреть, хотя бы минут десять, как "мужики ловят рыбу на «донки»". Да и ловят ли вообще.

       Помню чистую зеленоватую воду, пахнувшую водорослями и свежей рыбьей чешуёй у старой, поросшей сочным салатовым мхом, дамбы... Помню по-аквариумному медленно плавающих на мелководье серо-полосатых "колючек" с острыми тёмными шипами по бокам туловищ и острыми пиками спинных плавников:...«Да их, наверное, ни окунь, ни щука не трогают?..», – подумалось мне тогда же...

       Полчаса, минут сорок понадобилось мне, чтобы, прогулявшись,  заметно утишить, почти «стереть» со стенок и дна черепной коробки остаточно "копошащуюся" в ней, но и уже вполне терпимую, боль. В запасе у меня оставалось немногим более часа, чтобы аккуратно и "прилежно-красиво", "набело", переписать сочинение в новенькую "двухкопеечную" тетрадку.
 
       Того текста набралось всего лишь на четыре с половиной страницы, или - на два листа с четвертью. Помню, мне самому показалось удивительным, как это я умудрился на такой незначительной по размеру площади бумаги уместить "вполне себе "приличное" по своему  содержанию" сочинение... Тема-то его была ой какая обширная!.. И "тема та" оказалась полностью раскрытой!..

       Однако, "дело было сделано", и его оформленный итог в новенькой зелёной тетрадке "в сплошную линейку" лежал передо мной на столе. Оставалось, будучи уже «в цейтноте», наспех, но со всем тщанием, заставить себя перепроверить написанное на предмет возможного устранения описок, грамматических ошибок, пропусков букв или знаков препинания. И очень хорошо, что я не поленился этого сделать. Три-четыре «мелких» ошибки, описки, как раз и "просочились" на чистовик моего итогового "выпускного" сочинения. К счастью, я все их исправил, хотя и сдал сочинение предпоследним. Но зато и получил за "свой труд" высший бал: "5/5".
       Сдав сочинение, облегчённо вздохнул и с ощущением некоего внутреннего, только что совершённого "подвига", удовлетворённый настоящим - пускай себе и скромным триумфом, - покинул класс, прочно и сразу же за порогом «позабыв» о той внезапной, "раскалывавшей голову" и прежде неведомой, доселе, боли.

       Довольно долгое время спустя я жалел, что не оставалось у меня в запасе хотя бы пятнадцати-двадцати дополнительных минут, чтобы ещё разок переписать то показавшееся мне "шедевральным" сочинение, сделав себе на память ещё одну копию. Однако, то благое намерение так и осталось мною нереализованным.
       А оно, наверное, стоило того. Ибо недаром ведь наша завуч по русскому языку и литературе - Елена Петровна Шнейдер, - «правая рука» директора и вообще, - маститая во всех отношениях "гранд-дама" более чем яркой еврейской наружности (из "коллекции" лучших образчиков «дочерей Адамовых», иже с ними - "Сионовых"), после проверки всех сочинений придя в класс и делая итоговый "разбор полётов", с особым пиететом остановилась именно на моём сочинении, как на "наиболее выдающемся", с её профессиональной точки зрения. Сделав даже, при этом, "пардон" сочинению-поэме Людки С-вой – нашей "штатной", можно сказать, классной поэтессе, прославленной не только на всю школу, но даже - ей-ей! - "на Республику"...
       Для сведения заинтересованных. В девятом классе вышеупомянутая Людмила С., участвуя в Республиканском конкурсе, посвящённом памяти едва ли не первого Героя Советского Союза, воина-интернационалиста ("афганца") и нашего земляка-белорусса - Николая Чепика, который был тогда в нашей небольшой республике у всех на слуху, - написала сочинение-поэму в стихах. По объёму это была настоящая "поэма", которую не только транслировали на всю республику по радиоточке, для чего с республиканского радио приезжали корреспондент с оператором: - брать у Людмилы, победительницы конкурса, интервью. Так что не только наш класс, но и вся школа заслуженно могли гордиться, - и гордились, - ею. Благодаря подобным "сочинениям-поэмам" и кое-каким публикациям в районной-городской газете, Людмила, по окончанию школы, легко поступила на журфак БГУ.

       В конце же своей «пламенной речи» Елена Петровна «клятвенно заверила» нас, прямо глядя при этом мне в глаза, обращаясь ко всему классу, что это моё выпускное сочинение "займёт достойное место в анналах школьной истории среди прочих «выдающихся» сочинений выпускников школы разных лет: прежде написанных и тех, что  ещё будут написаны в будущем"...
      
       И я до сих пор прекрасно помню её «горящие внутренним провидческим светом» большие чёрные глаза: - красивые "вообще", а в ту минуту – красивые ещё и "по-особенному": - то ли "еврейские", то ли "персидские какие-то, Есенинские, очи"…

       Она тогда же и Смарагду Сливко – одному из предметно подчинённых ей педагогов и тогда уже "небезысветному городскому пииту", периодически публиковавшему свои "вирши" в местной газете, - очевидно, от переизбытка переполнявшей её «радости открытия таланта»: - слишком ясным всё это было, – сама дала ему прочесть моё сочинение: - для «экспертной», видимо, оценки. Уж очень захотелось ей в ту самую минуту "похвастаться" чисто по-женски... Хотя он, я это точно знал, в «нашу» экзаменационную комиссию не входил.

       Тот, правда, никакого особенного восторга не выказал и радости её "вящей" не разделил. Может быть, по причине невольной и скрытой зависти (я ведь не был «его» учеником). Либо такой естественной в честолюбивой «писательской среде» ревности к чужой, – пусть даже и мимолётной, и такой ограниченной "рамками школьной программы", - славе. А впрочем, как сказал "классик": «Он был поэт!..». Я же писал прозой.

       О сколько чудных замыслов небольших рассказов, новелл, эссе родилось и сошло "во мглу", "в небытие" в никогда не перестававшей, в сущности, бредить писательством душе  моей!.. К сожалению, то ли "природная лень", то ли усвоенный "с младых ногтей" завет Гоголя: «Если можешь не писать – не пиши!», – на добрую четверть века «отодвинули» меня от письменного стола и стопки чистой белой бумаги...
       А может статься, эта моя «природная склонность» ждала того часа, когда человечество изобретёт ПК, ноутбук, планшет: - и незачем будет исписывать «горы, стопки» писчей бумаги аж до "нестираемого мозоля" на среднем пальце правой руки?.. Нет, конечно же, - нет. Тут сошлось многое: - и не развитый с детства дар, могший, я уверен, при благоприятном стечении обстоятельств «расцвесть» и «заблистать» "до срока". И явное отсутствие глобального честолюбивого «плана на жизнь»: дерзких мечтаний юности, толкающих даже абсолютных бездарей на многодневные, многолетние "трудовые бдения". Здесь и явная "природная" лень, устрашившаяся того титанического труда, какой дОлжно было бы проделать мне, чтобы с полным правом назвать себя заветным словом - "писатель". Но главное, всё-таки, мне кажется, есть недостаток истинного таланта, который один есть «альфа и омега» действительного "автора-творца" – создателя абсолютно новой субъективной действительности.
      
       К счастью, однажды, бродя по лабиринтам "Всемирной Паутины", я набрёл на один замечательный сайт "Проза.ру". Поставил, "на всякий пожарный", закладку на его страничке и надолго о нём забыл. Прошло ещё несколько лет, прежде чем я решился обнародовать кое-что из ранее мною написанного. А поскольку "писатель" без "читателя" есть ничто иное, как "медь звенящая" или "кимвал звучащий", то и решился я, наконец, предать некоторые из своих "сочинений" на публичное рассмотрение. Что из этого выйдет – один бог весть. Но: "будем живы – будем и посмотреть"...
       Да и про «собак Чеховских» стоит не забывать, время от времени ими себя  подстёгивая и ободряя.