тождество поколений

               
Клавдия Фоминична Дерябина, древняя, но ещё вполне свежая старушка, сидела подле окна и потихоньку напевала под жужжание колеса своей не менее древней прялки:
 - Очаровательные глазки, очаровали вы меня.
В вас много жизни, много ласки,
В вас много страстного огня.
В противоположном конце избы тоже против окна за компьютерным столиком сидела старухина правнучка, шестнадцатилетняя Зойка. Солнечный луч золотил её каштановые волосы, а свежее лицо светилось чистотой первого девичества.
Зойка одним ухом прислушивалась к старухину дребезжащему пению и едва заметно усмехалась.
От бабкиного пения, как и от самой её прялки на девушку веяло такой пушкинской древностью, про которую только и можно у него прочесть.  И от этого Зойке было тепло и уютно.
 Она была занята тем, что ловила «лайки» от своего одноклассника Сереги Аверкина и время от времени, бросая на бабку веселые взгляды, отстукивала для него свои коммы по клавишам ноутбука.
Вот и сейчас отстучала: «Ты чего вчера такой замороженный был? Поцеловал, будто ледяной сосулькой ожег».
«Холодно же было: губы свело», - оправдывался в своем комме Серёга.
- Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака, - под веяние прялки тихонько продолжала выводить старуха.
Зойка покосилась на увлеченную своим пением бабку, засмеялась и отстучала для Серёги: «О, горе нам, поколению нищих духом и хилых!.. Бери пример с моей прабабки. Ей в марте стукнет девяносто один год, а она под облака ещё взлетает. А ты, несчастный, на морозе застыл, тебя и любовь моя не греет».
«Девяносто один! Ого, ошалеть можно! –на экран ноутбука выскочил Серёгин удивленный комм. – Ты смотри, как бы в самом деле она не взлетела!..»
«Фигушки, не дождётесь! Она у меня покрепче железа... Да и некогда ей отлетать. Вознамерилась пуховой платок мне связать....  Вот уж согрею тебя!.. Послушай, ты сейчас давай двигай к Лильке Сомовой. Пусть она оставит тебе ключ от своего дома, а сама дует к Светке тригонометрию долбить. У неё же хвост по этому предмету… А я тоже сей же час прилечу».
И Зойка довольно откинулась на стуле.
«Ох, как клёво придумала! – отозвался Серёга. - Я уже и крылышки навострил, и перышки почистил...Лечу, лечу, как звезда по небу!..»
Зойка представила, как при встрече она кинется Сереге на шею, как они крепко обнимутся, и губы их сольются в долгом нетерпеливом поцелуе
Она быстро выключила ноутбук и торжествующе посмотрела в окно.
На улице перед её глазами скучно стыли заиндевелые акации их палисадника, а дальше за дорогой и деревенскими огородами лежал безмолвный луг в бледном сверкании зимнего холодного солнца. Его гладь оледенела местами, и по этим оледеневшим плешинам время от времени пробегали дымные снежные змейки.
–- Бабуль, - произнесла она, - мне к Лильке надо, алгебру учить.
- К какой ещё Лильке, чёрт бы её гнул!  - остановив колесо прялки, с добродушной ворчливостью произнесла старуха и по-птичьи хитро склонила голову. -. А у неё мать никак в больнице? Аль, выписали уже..., теперь вроде бы подолгу не держат.
- Всё ещё лежит, - сразу ответила Зойка, - но жар уж согнали, вставать стала.
 - Дай-то бог!..  Им не больно верь, этим нынешним врачам! Наговорят много, а лечат мало. К ним лучше не попадать. Одними лекарствами, нужными и ненужными, запичкают. Вот у нас были...
И старуха, воткнувшись глазами во вьюшку, принялась вспоминать, какими у них славными были врачи.
Зойке было неинтересно, старуха поняла это и переменила разговор.
-Что ж, раз надо, иди учись,-  поправляя нить свой пряжи, разочарованно согласилась она. - Да смотри у меня, чтобы недолго. До матери, чтобы была... Не то будешь мне выволочка: «За девкой не смотришь!..» Как будто я унтер...
Старуха ещё что-то говорила, но Зойки и след постыл. Впустив в избу большой клуб пара, она хлопнула входной дверью.
А через минуту уже во дворе раздался морозный скрип открывшейся калитки.
Сквозь разрисованное ледяными узорами стекло окна старуха увидела, как правнучка, торопливо оглядевшись, вынула из кармана зеркальце, поправила под шапочкой прядь волос, разгладила брови, облизнула губы и выбежала на дорогу, легко и быстро.
«Знамо дело, надо торопиться!» – улыбнувшись, догадалась старуха.  – Алгебра у нее!.. Знаем мы эту «алгебру». Сами проходили».
И она завистливо воздохнула; созрела девка, настоящая невеста стала. Теперь, поди, с Сережкой Аверкиным свидеться полетела. С ним, по слухам, водится...
«Ну, что ж, парень он ладный, не балованный», - великодушно одобрила она.
Ей стало так хорошо при этой мысли, что захотелось самой нырнуть в свою молодость. И она возвела глаза к потолку.
 Ох-хо-хо, сколько времечка пролетело! Да и само её время другим тогда было. Война шла.
 И старуха потихоньку задумалась.
 Господи, трудно же было! Жили бедно; работали, как ломовые лошади, а им, молодым, было всё нипочем.  Это их матери бились, как рыбы об лёд. А они в своём девичестве никакого унынья не знали. Всякую работу играючи исполняли, без заботы и тяжкой думы жили.
Тогда ещё жива была её бабушка Анна. Она и внушала: «Живи весело, дочка, и знай, что у нас с тобой всё есть для полной жизни: и солнышко на небе, и травка по весне, и снежок зимой.
Не думай ни о чем лишнем. Знай, внучка, самое недоброе на свете - это человеческая жадность. Она и есть матерь всей нашей бедности. Жадности, сколько ни навей, сколько ни дай, всё несытой будет, всё ей мало.  Вот ты и не будь угодницей своих несытых желаний. Завелось лишние, с голодным поделись, тогда воочию увидишь, всего у тебя в избытке».
Тогда тоже не очень-то свою бабку слушала. Тоже, как Зойка ныне, отмахивалась от старушечьих советов. Тоже сломя голову на вечерки летела.
Видно, так уж жизнь устроена, старость молодости не указ. Вот попытай внуши всё это Зойке, куда там! Десять раз отмахнётся, десять раз отбрешется; много, мол, ты, глупая старуха, понимаешь. Ныне на богатство все нацелены, а ты про бедность толковать корячишься...
Клавдия Фоминична в досаде так потянула нить пряжи, что и оборвала её. Пока надвязывала, дала себе успокоиться. И опять попыталась что-то свое, давнее запеть:
 - Вянет, пропадает молодость моя...
Но тут же спотыкнулась, надломила песнь; чего завелась, старая дура? Была молодость, да отпрыгала, отскакала. Были и свидания, и милования под акацией на скамеечке до зари. Всё, как и должно, было!
Промилуешься, процелуешься – уже утро встаёт, опять надо в поле. Идешь, спотыкаешься, глаза слипаются, так спать хочется. А на душе всё равно счастливо и благостно. Весна же, светло, тепло! Сады изливаются белым вишневым цветом, соловьи поют. И губы горят от неостывших жарких целований.
Тётя Поля –бригадирша домой не ходила, ночевала прямо в поле, в бригадной будке. Встречает, смеётся:
-Ну, что нацеловались, девоньки-красавицы? Теперь давайте вружайтесь в работу. И Шуре Синюхиной, как старшой по летам:
- Ты, Шура, за руль трактора садись, а ты, Клавка, опять становись на сеялку... Я её ещё с вечера семенами загрузила.
Вчера была суббота, банный день, в ночь на пахоте не работали, роздых дали.
Втроем завели колёсный трактор, старый СТЗ, и покатили с Шурой по своему полевому гону, таща за собою пыль, рыжею от раннего солнца.
 Куда ни глянешь, небо чистое во все концы; над соседнем люцерновом полем, пестря крыльями, с места на место стрепета перетекают, как живое серебро. Жаворонки высоко трепещут в своём птичьем ликовании. Но их трелей не слышно, тонут в рокоте мотора.
К закату так изжаришься, так прокалишься под солнцем, что на негритянку становишься похожа. И ждешь, не дождутся, когда смена придет.
Менять должны брат с сестрой Сиваковы, Васька с Верой. Она на том же неостывшем СТЗ будут пашню поднимать под посев.
 Ваське в ту пору шестнадцатый шел, Вера двумя годами моложе. Тонкая, упругая, как тростина, с облупленным от загара носиком, она в работе не уступала брату.
Недолго довелось пожить бедной. Той же зимой на снегозадержании ставила с бабами щиты в поле. Из одежонки на ней - одна фуфаечка с материнского плеча. Продуло ледяным ветром, в неделю сгорела от жара.
В бреду все моченых яблок просила.  А какие тогда яблоки, отколь? Картошки-то не всегда до нови хватало. Коров, после зим ослабших от бескормицы, всем колхозом на верёвках в луга выводили.
Господи, господи, матеря старели на глазах, а им, молодым дурехам, лишь бы игрища да гуляния до утра.
За ней Степан Фомин стал ухаживать. Видный из себя парень, смелый и дерзкий. Такие сразу девчатам в глаза бросаются.
Они с товаркой Ленкой Вилковой первыми плясуньями были. Никто их переплясать не мог. Под балалайку плясали, другой музыки не было – все гармонисты на фронт ушли.
А со Степаном у неё любовь началась со одного скандального провожания. Ночь была тихая, с тонким месяцем над дворами, с песчаной набитой лошадями дорогой средь уличной травы-муравы.
Провожать её пошли сразу двое; вторым Пашка Козлов увязался. Степану это не понравилось.
Долго шли молча, в одном месте Степан придержал Пашку за рукав рубахи, оба приотстали.
Одна пошла в ожидании чего-то важного. Вскоре Степан нагнал её. Следом и Пашка прибежал; пристроился рядом, с другой стороны.
 Опять пошли молча. Чувствовалось, напряжениертёт. Степан сопит, из себя выходит. И у самой на сердце тревога, а самой приятно. Как же, самые видные парни села её провожают. Об рослые; Пашка с русыми кудрями, Степан напротив, чёрен, как вороново крыло, и глаза большие, карие. Есть чем перед подружками погордиться.
Недолго так шли. Степан неожиданно подлетел к Пашке, ухватил его за ворот рубаху и грубо дернул на себя.
Завязалась самая настоящая потасовка. До крови дошло. Степан нос расквасил Пашке, и он побежал в чей-то двор к кадушке с водой, умыться.  А она стала корить Степана за его горячность, но не сердито, а лишь для видимости.
 Пашке при случае потом сказала: «Сам виноват; нечего было за нами тащиться».
Вот с этого памятного провожания и легла на её сердце самая настоящая любовь. Степану восемнадцатый год шел, скоро на фронт, повестку из военкомата ждал.
Война с немцем шла к концу, и он на германском фронте повоевать не успел. По дороге в часть, где-то уже в Польше, объявили о нашей полной победе.
А вот японскую Стёпа полностью захватил. Но это, говорил, что за война? Хвастал потом; японца гнали так скоро, что иной раз по 60 километров без единого выстрела на танках отмахивали.
С медалью, однако, вернулся. Тут и свадебку сыграли. Водки не на что было взять. На свекольном самогоне выехали, пляс был такой, что полы стонали!
Пашка тоже был на свадьбе, до расшибу плясал. Он к этому времени успел на Ленке Вилковой жениться.
 Ах, какое время было, какими сами были! Степан в МТС
 комбайнером стал работать, на весь район рекордами прославился.
Он же в молодости орлом был и жил по орлиному. А вот в старости быстро свернулся, до срока износил себя. В последнюю свою зиму больше на печи лежал. Поест и сразу -  на печь. Иной раз аж досада возьмет.
- Ты чего всё вылёживаешься? – спросишь. - Все кости себе пролежишь.
А он в ответ:
- Чать, они свои, а не заёмные. Чего их мне жалеть?
Вот и сладь с ним! Махнешь рукой: «Ну, лежи, коли боишься, в земле не належаться...»
В зиму и помер. Хоронили всем селом. Пашка ему крест из морёного дуба вытесал; вот уже два десятка годов стоит, словно окаменевший!
Господи, господи, как время летит, сама трухлявой колодой стала. Но бога нечего гневить, хорошо пожила, много повидала, одним колесом не объехать. Даже старинную соху в девчонках довелось застать. А на ней ещё прапрадед наш Платон Миронич свою десятину пахал!
«Всё проходит, всё меняется. Лишь человеческая любовь неизменна во все века», - решила Клавдия Фоминична и нажала на педаль зажужжавшей прялки...
22. 08. 18 - 25 07. 24 гг.