Глава 33

         Школьный эстет Жека Долгов – хрупкое создание в очках в тонкой воздушной оправе. Он похож на молодого Карела Готта. Такой же длинноногий и худощавый.
          Жеке нравится вести со мной беседы на возвышенные темы, он ввел в обычай при встрече на школьных вечерах целовать мне руку – и кое-кто из мальчишек подхватывает этот романтический жест.
           Жека любит дарить мне изысканные вещи. Где он только находит всё это в наше дефицитное время? Может, они когда-то жили за границей и вывезли эту красоту оттуда? Черные нейлоновые перчатки с муаровым блеском. Английская роза сливочного цвета, с легким оттенком лимона и розовой пудры в серединке. Я особенно люблю носить ее на маленьком черном платье а ля Шанель, сшитом, как всегда, мамой. Книга Филиппа Эриа «Золотая решетка». Перевод с французского. Это, очевидно, любимая книга Жеки или одна из любимых. Он вложил в нее листок с цитатой, относящейся ко мне. Она приводит меня в смущение, хотя и очень комплиментарна. Впрочем, может быть, потому и смущает. Я-то знаю, что я такое… какой уж там идеал!:
          «…Я встречал души более прямые, чем печатная строка, души, для которых добродетель столь естественна, как для лошадей естественна побежка рысью…
         Когда мне на ум приходят эти слова, почему-то я вспоминаю тебя. Ты знаешь, Галка, это удивительно подходит к тебе.  Ты одна из тех, кто без помощи, без наставлений, без запретов сохраняет душевную чистоту по безотчетному велению совести и. в конечном счете, обходятся без кодекса морали. Да они и не нуждаются в нем».

                *  *  *
 
          Я тороплюсь в школу на премьеру пьесы о Павке Корчагине. Не помню, кто был автором. Во всяком случае, не Николай Островский, а, скорее всего, наш непревзойденный Федос и сварганил эту пьесу. Зато теперь он ставит ее вместе со стареньким актером ТЮЗа Федором Осиповичем Коробовым. Хотя, возможно, этот старичок и принес из ТЮЗа пьесу, которую они с Федосом сократили. Какие-то детали разрабатывает сам Федос, отодвигая Коробова в сторону, поскольку тот пасует перед мощным авторитетом Станиславского. Тот – по слухам – с Федосом Петровичем советовался  и всегда говорил: вот тебе – верю.

            Всех, кто дружил со словом, я заразила стихами. В том, что касалось сатиры, наиболее плодовитым оказался Вадик. Среди сатиры на учителей нахально написал и про Федоса:

«Вот «Федька».
Голос – словно сломанный фагот.
Зато ума, как говорят, палата.
Он литератор.
Тёртый, так сказать, калач.
Был вором, грузчиком,
А, говорят, еще артистом МХАТа».

           Я тороплюсь на премьеру, бегу по Профсоюзной вдоль каменных краснокирпичных и палевых двухэтажек так быстро, что, как назло, то и дело норовят спуститься капроновые чулочки. По дороге забегаю в чьи-то подъезды и подворотни – и без конца их перестегиваю. Боже мой, за что такое мучение? Где вы – современные колготки? Вы тогда показались бы чудом – тонкие, обтягивающие девичьи ножки без единой морщинки!

         Действие пьесы происходит в Шепетовке на Украине.
         Любовь Павки Тоня Туманова – Лялька Лобова с черными, как вишни, глазами с модной стрижкой каре, закрывающей ей лоб и щеки, с белым бантом на макушке – наша школьная Клаудиа Кардинале.
          Корчагин – белокурый высокий Энвер Шахмаев. Как они красиво смотрятся на сцене! Энверу даже лохмотья к лицу, когда он изображает вышедшего из тюрьмы пролетария.
          Лощеного Виктора Лещинского играет кудреватый хохмач Талгат Айдаров. Моего брата Сухарько в белой вышиванке исполняет Рустам. Он постарался гладко зачесать свои волнистые светлые волосы. Элка – с присущим ей юмором – упоенно представляет самогонщицу. Своего рода шедевр!
         Я – Лиза Сухарько. Обычная скромная девушка с русой косой. Зато правильная. Я в моей любимой форме и атласном черном фартуке. Только черные лодочки – из кокетливой взрослой жизни. У меня короткая роль, зато одна из самых эффектных сцен, когда я даю пощечину Лещинскому за то, что он доносит на Корчагина в полицию.
         
          - Ну-ка иди сюда, буду учить тебя делать «апач»! – повелительно выдергивает из толпы новоявленных актеров Толю-Лещинского Федос Петрович.
         - А что значит «апач»? – спрашиваю я.
         - Это такая фальшивая пощечина… в цирке клоуны мастерски  влепляют апач! Треск стоит – аж страшно становится! Публика в восторге! А вдруг и взаправду бьёт?..  – выразительно изображает, выкатив светлые до прозрачности глаза, наш Станиславский.   
          И Федос начинает терпеливо учить Толю хлопать незаметно в ладоши в момент пощечины – у того не получается. Долгие репетиции оплеух не дают результата.
          - Лупи его по мордасам, болвана! – свирепеет Федос. – Не бойся, лупи! Забудь про апач – дай ему леща! Я сказал: дай леща – разрешаю!
          При каждом очередном ударе локон на лбу Толи вздрагивает. Толя обреченно смотрит на меня своими карими глазами с поволокой, готовый, как мне кажется, каждую минуту выкинуть какое-нибудь коленце. Однако ему, как видно, не до шуток.
          С репетиции я ухожу с виноватым видом и горящей ладонью, а несчастный Толик с красной щекой.

          На спектакле – при встрече с Лещинским в ответ на его заигрывания – я гневно прерываю его и, полная справедливого негодования, обвиняю в подлости по отношению к Павке. Лещинский гнусно и цинично ухмыляется, за что я тут же намереваюсь влепить ему пощечину.
          Когда я размахиваюсь, как и положено по роли, Толя неожиданно не выдерживает и приседает. В зале раздаются смешки. Чтобы спасти положение, я бью его слева. Но реакция у него молниеносная – он опять приседает. Весь зал бьется в истерике от смеха.
           - Занавес! – кричит разъяренный Федос. – Я своими руками… своими руками придушу тебя, негодяй! Будешь знать, как срывать представление! – шипит он ему уже за занавесом.
            Но пьеса продолжается, и на этом мытарства бедного Толи не заканчиваются. Он попадает в мощные руки разгневанного Корчагина-Энвера, и тот одним ударом опрокидывает предателя с обрыва в несуществующую реку. Толик с грохотом и стоном падает куда-то за сцену – и выбирается оттуда уже в финале для поклонов – весь измазанный белой известкой.
            После спектакля я замечаю, что у Вадика, который был всего лишь болельщиком и терся за сценой – тоже спина белая, будто он, а не Толик падал с обрыва в реку. И как только его угораздило испачкаться?
            …Не передать, как я была расстроена моим провалом! Тем более, что книга – одна из любимых. А особенно фильм, где Павку играет неподражаемый Лановой!

            Еще в четвертом классе мы с Милкой Сомовой, моей тогдашней подружкой, бесконечно и самозабвенно проигрывали сцену встречи Павла и Тони в поезде.
            Девушка в белых мехах, ее разочарованный тон:
          - Признаться, Павлуша, я не ожидала встретить тебя таким… Неужели это всё, что ты заслужил у своей власти? Рыться в земле…  грязное полотенце на шее… А я-то думала, что ты, по крайней мере, комиссар… Как это неудачно сложилась у тебя жизнь…
          И его горький и гордый ответ на эти оскорбительные слова:
          - О моей жизни беспокоиться нечего. Тут всё в порядке. А вот у тебя жизнь сложилась хуже, чем я ожидал. Раньше ты не стыдилась руки рабочему подать, а сейчас от тебя нафталином запахло.
          …Конечно, каждой из нас хотелось быть Корчагиным, а не Тумановой. Но, не желая обижать друг друга, мы менялись ролями, играя любимого героя по очереди.

           Жека Долгов подходит ко мне после моего позора. Он в тонком джемпере сливового цвета с белым выпущенным воротничком.
           - Не расстраивайся, Галя! В конце концов, здесь нет твоей вины. А Толя… ну, что тут скажешь? Он же не профессиональный артист – не может ведь он терпеть насилие каждый день на репетициях ради одного представления с сомнительным художественным эффектом!
          - А Федос-то как разгневан! Я думала, он Тольку просто прибьет!
          - Ну, наш уважаемый Федос Петрович – тоже не Станиславский. Хотя и поговаривали о каких-то там его гипотетических контактах с МХАТом. Сам, наверное, и распространяет эти слухи ради вящей славы среди нашего брата – учащихся.
          Я огорченно вздыхаю… а Жека, по заведенному у него обычаю, осторожно берет мою руку и подносит к губам. Мне становится чуточку легче.
          - Галя, - говорит торжественно Жека, - позволь ради сегодняшней премьеры поднести тебе, как актрисе, мой скромный дар.
          - Что ты, Жека, я не заслужила!
          - Заслужила! – убежденно отвечает Жека. – Даже если бы сегодня у тебя не было премьеры и ты не выступала бы на сцене… заслужила!
          Он, не выпуская мою руку, неожиданно кладет на ладонь большую тяжелую брошь из темного металла. Мне неудобно пристально разглядывать ее, но Жека, как экскурсовод по Музею ювелирного искусства, продолжает:
           - Это старинная брошь – в ней всё настоящее. Мне бы очень приятно было, если бы ты ее носила и она бы тебе нравилась.
           Я растерянно попыталась возразить и вернуть Жеке его дар, но не тут-то было. Жека был настойчив и тверд. Пришлось смириться и поблагодарить, чтобы не обидеть дарителя.

           Заинтриговала меня эта старая брошка, про которую Жека сказал, что огромный кабошон темно-красного цвета – настоящий рубин, а вокруг лепятся крошечные белые жемчужинки. Мне не верилось, что это настоящее. В противном случае я бы, бесспорно, вернула ее Жеке. Может, его мама даже не знает, что он подарил мне брошку. И – каюсь! – я пошла в ювелирный, к мастеру, чтобы определить, что это такое.
           - Да, настоящий рубин. И настоящий жемчуг – правда, мелкий, скатный.
           - А что значит – скатный?
           - Речной. Он мельче и дешевле.
           - Так это старая брошка?
           - Это старинная брошка, - задумчиво поправил меня ювелир. – Только продать ее задорого вам не удастся… просто как лом… Здесь уже от времени появились трещинки, изъяны… Ну и что, что не заметно глазу? Я-то вижу! К тому же она не золотая… - бормотал он, глядя в увеличительное стекло, прикрепленное на голове.
         - Я не собираюсь продавать! – поспешно возразила я. – Просто так… узнать хотела.
         Мастер пожал плечами и потерял ко мне всякий интерес.
 
         Я решила не оскорблять Жеку возвращением брошки, поскольку обладание ею не сулило никакой материальной выгоды и не выглядело как моя меркантильность.