Глава 37

          «Первый вальс. И говор звонкий замер…
          Школьный зал молчанием одет.
          Бывшие девчонки – лебедями,
          тысячью неузнанных Одетт.
          Вот они, строптивые, кружатся,
          задевая крыльями ребят.
          И мальчишьи принципы крушатся,
          и мальчишки принцами глядят…» -
так, сочиняя стихи, я мечтала о своем долгожданном выпускном вечере – единственном, незабываемом, когда все девочки по традиции в белом. Непременно в белом!
          Девочки тоже волновались в предвкушении неповторимого праздника и обсуждали свои будущие наряды. Любка Хорошавина – наша классная Любка Шевцова – сшила обыкновенное ситцевое платье, белое с крохотными цветочками. Когда я спросила ее, почему такое простое, она назидательно ответила:
            - Потому что главное в женщине – волосы и ноги. Значит, прическа и туфли. На остальное мужчина не обращает внимания.
 
        Началось с того, что перед самым выпуском ушел на пенсию директор школы историк Павел Григорьевич… Неспешная походка, спокойное доброжелательное лицо. Он был удивительным человеком: никогда не повышал голоса, со всеми учениками – даже с двоечниками! – разговаривал на «вы»,  ни к кому не применял крайних мер в качестве наказания – и был безусловным авторитетом среди учеников. Все робели перед директором, и никому не хотелось  вызвать его недовольство. В нем жили врожденные аристократизм и такт, словно он получил воспитание в каком-нибудь Пажеском корпусе. Почему-то мы считали, что он и вправду дворянских кровей, хотя тогда говорить об этом было небезопасно. И только гораздо позже, навещая школу, я узнала от кого-то из учителей, что наш Павел Григорьевич был вполне одобряемого большевистской властью крестьянского происхождения. Откуда у него, простого
крестьянского сына, были эти манеры, это внутреннее достоинство, мягкость и обаяние?.. А, может, он учился в какой-то специальной школе, где прививали такие манеры?

        Накануне выпускного вечера неожиданно вышел указ – как всегда не вовремя! – запрещающий приносить в школу даже шампанское. Новый директор, который только недавно начал работать в школе, не решился ослушаться указа или хитроумно обойти его. А, может быть, мы, малознакомые, были ему безразличны.
        Так, все выпускники, получив аттестаты и заслуженные медали, разбрелись, кто куда – праздновать. Кое-кто из классных  руководителей вовремя зарезервировал  столики в ресторанах для себя и своих подопечных.
         Но наша Марьиванна не подсуетилась. Однако даже если бы она имела организационный талант, всё же провести последний школьный вечер в компании одних девочек было абсурдом!
          Единственным согревшим мое сердце моментом было то, что я, поблагодарив, как положено, учителей и родную школу за аттестат и золотую медаль, прочитала стих Евтушенко «Тайны», который мне очень нравился:
 
«Тают отроческие тайны,
Как туманы на берегах…
Были тайнами Тони, Тани,
Даже с цыпками на ногах…»
…………………………………
 
         Мне не хотелось покидать школу с ее парадным уютным залом, где музыканты наяривали прощальный вальс: «Давно, друзья веселые, простились мы со школою…» и заводную «Королеву красоты». Но ни танцующих вальс, ни танцующих твист не было. Не было ни выпускников, ни учителей. Один оркестр отрабатывал оплаченное мероприятие.
          «Школа готовит нас к жизни в мире, которого не существует…». Кто это сказал?

          Мы с Вадиком спустились вниз по лестнице мимо высоких старинных зеркал, где отражались его ярко-синий костюм, увядшая роза на корсаже моего парчового платья, моя замысловатая прическа и белые длинные перчатки – всё это выглядело постыдно неуместным…
          Мы направились к Кремлю, медленно сошли по широким ступеням к мосту над Казанкой… Рассвет был белесым, серые облака походили на застывшие над городом клубы пароходного дыма… Традиционная встреча рассвета оказалась унылой и безрадостной. Страшно хотелось спать…
            Всё, что осталось от того выпускного – моя фотография, сделанная перед торжеством. Она несколько лет потом красовалась на выставочной витрине фотостудии на Кольце.

                *  *  *

           После выпускного не прошло и нескольких дней, как я получила приглашение от Вадика и Федоса Петровича в ресторан. Вадик неоднократно пытался меня туда затащить – видно, для него посещение этого заведения, как и курение, входило в разряд взрослых доблестей. Но я сопротивлялась и говорила, что переступлю порог ресторана только, когда закончу школу. И вот этот вечер наступил.
            А Федос Петрович, долго и упорно готовивший меня к вступительным экзаменам в университет – не взял с меня ни копейки. Бесспорно, он заслужил и ресторан, и подарки – шоколадный портфель под крокодилову кожу и нейлоновую белую рубашку, которые сумела достать мама – не могла же я, в конце концов, остаться неблагодарной! Хотя поход получился странным – меня пригласили мужчины, они были зачинщиками. Это был заговор. Вадик  попросил Федоса поддержать его. В конце концов, учителю захотелось расслабиться после учебного года – и это был прекрасный повод не просто выпить в одиночестве, а чинно посидеть в молодой компании.
           Мужчины выбрали ресторан «Парус» - бывшую пристань на берегу Казанки. Я пришла в строгом костюме молочного цвета, который мама мне сшила еще в десятом классе. Чтобы он не выглядел слишком по-свадебному, я надела красные перчатки и туфли, приколола алую розу к лацкану. Конечно, я тогда не знала, что моему многострадальному костюму, действительно, суждено будет стать свадебным – на моей тайной свадьбе, которая состоится через каких-то пару лет.
    
         В августе я стала студенткой филологического факультета университета, а Вадик – студентом химико-технологического института. Рустам пытался попасть в медицинский, но конкурс был слишком велик, и он не прошел. Осенью его взяли в армию. Славка Вербовский поступил на юридический – его готовила Элла Юльевна. Я отметила поступление тем, что подрезала волосы до короткого каре и решилась остричь челку.

                *  *  *
         
          По мере взросления наши бесконечные ссоры с Вадиком сосредоточились, в основном, на праздниках. Как только надвигался чей-то день рожденья и нужно было решать, что купить – всплывало предложение вообще никуда не ходить, а лучше посидеть дома. Когда в преддверии праздников мы обсуждали, куда и с кем пойдем отмечать – Вадик так выстраивал разговор, что вновь вспыхивала ссора. В конце концов, мы ссорились окончательно – и на праздники я уходила одна в другую компанию. Сразу после праздников он обычно появлялся и мирился со мной.
            Я никогда не звонила первой, не шла навстречу. Я чувствовала, что не хочу продолжения этих нервных отношений – я больше не выдерживала постоянного  напряжения непонятных ссор… Скрыться от него в школе было невозможно. Оставалось ждать студенческой жизни, как избавления.
           «Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты когда-то любил…» - подытожил Ремарк.
           Вадик приводил меня к себе домой, чтобы окончательно помириться – напоить чаем, угостить каким-нибудь очередным кулинарным шедевром. В конце концов, только здесь он мог поговорить со мной так, чтобы нам никто не помешал. Но уединение не помогало – с каждым разом я все дальше и дальше отодвигалась от него… все дольше и дольше нужно было объясняться со мной, чтобы добиться хотя бы видимости примирения.
           После очередных размышлений, я подвела стихотворный итог нашему долгому нервному марафону:

                «В этой комнате всё чужое.
                Светом зыбким окружена,
                я ловлю твоих мыслей шорохи,
                и в моих руках – тишина.

                Я – задумчивость, ты – замученность.
                Оба разные и одни.
                Кто мы? Где они, наши лучшие,
                нами выдуманные дни?

                Наступает на нас молчание,
                опускает всё ниже плечи,
                но молчание, как отчаянье,
                и от этого нам не легче...»