Сбой

1.
Мужской голос, доносившийся из настенного динамика, раз за разом повелительно зачитывал распоряжение местных властей об эвакуации жителей из арктического поселка на «материк». Водовод, который тщетно пытались запустить уже месяц, встал намертво. На сборы отпускалось всего двенадцать часов.
Софье казалось, что это злополучное известие вбивают в нее, неуклюже примериваясь, сапожным молоточком, отчего она испытывала внезапные приступы головной боли. Парализующая внезапность случившегося растеклась по ее телу инъекцией неподвижности и усадила в низкое кресло напротив прихваченного наледью окна.
Небольшой уголок оконного проема перекрывал темный силуэт престарелого пианино. С тех пор, как инструмент на клавишную ворожбу клубных музыкантов стал отвечать еще живым, но глубоко расстроенным звуком, он был поспешно приговорен сначала к зачехлению. А когда из краевого центра на смену подоспели новенькие универсальные синтезаторы, то и вовсе - к слому. Стараниями Софьи грузного ветерана сцены подлечили и перевезли к ней на подселение музыкальным тренажером для ее пятилетней дочери Иринки. Белокурая владелица «черного великана» уговорила мать втиснуть его в передний угол неподалеку от окна - «поближе к улице, чтобы легче было подбирать нотки к пурге».
Вот уже месяц Софья изо дня в день после возвращения с работы спускалась к прицепной водовозке за пайкой озерной питьевой воды. Соседи гуртом обступали подъехавшую к дому водоносную «утробу», невольно подменяли ведёрным скрежетом свою усталую немногословность. Маленькая Иринка провожала мать до порога и, по сложившемуся ритуалу, бежала к окну, набросив на плечи пальтишко, чтобы уберечься от форточных сквозняков. Затем она вскарабкивалась на широкий подоконник, растапливала в полупрозрачной оконной наледи лунку, помогая себе указательным пальчиком, и, вытянув тонкую шейку, сосредоточенно высматривала через самодельное отверстие мать в свете уличных фонарей. Махнув Софье рукой, Иринка в ее ожидании усаживалась на «крепкое плечо» своего музыкального друга и слушала посвисты пурги, нескончаемой в полярной ночи.
Казалось, что течение жизни в этих крайних обстоятельствах было уже уравновешено новыми привычками, даже сдобрено посильными затеями, и ничего запредельного произойти не должно. Но угроза эвакуации, призрачно нависавшая ледокольным «носом» над житейскими скрепами полярников, вдруг реально двинулась вперед, полным ходом, всем «корпусом», круша надежды людей на возвращение к стабильности и оставляя под «килем» лишь темную бездонную полынью ужасающей неопределенности…
Дом после минут затишья начал поэтажно прорастать гулом. Внизу туго запружинили и захлопали двери, провожая «прощальными аплодисментами» сотрудниц небольшой торговой конторы, занимающей часть (квартирующей в части) цокольных помещений. Женщины, переполошенные известием об эвакуации, выскакивали на улицу и спешили домой к семьям, продолжая на морозном воздухе застегивать теплые одежды.
Софье стало слышно, как в квартире этажом ниже соседка громко разговаривала «по межгороду» и, повторяясь, выкрикивала телеграфным текстом то, что мучило сейчас больше всего: «кошмар… должны срочно съехать… бросаем все… спасибо - ждите…». Пробудившись от шока, Софья неожиданно поняла, что ей с Иринкой  ехать было некуда. Родители ютились вместе с семьей брата в хрущевке, а муж…
Кто-то постучал и приоткрыл дверь. Не заходя в комнату, ее подруга Наталья с порога негромко, почти скороговоркой, выпалила:
- Сонь, не буду сокрушаться – время терять, но надо бы наших на прощанье проведать. Едем? – и, не дождавшись ответа, добавила, - я уже и Толика на лестнице перехватила, договорилась – подбросит на вездеходе до кладбища.
Софья молча поднялась с кресла.
- Давай-давай, встряхнись. Срок-то на сборы струячит скоренько, как песок в Иришкиных часах,- поторапливала Наталья, проходя в комнату.
Софья встала, опершись на подлокотники кресла, распрямилась и глянула через плечо подошедшей подруги на песочные часы, по которым ее дочь отмеряла время своих музыкальных занятий. Устаревшая вещь, как это часто бывает, с появлением детей в доме стала полезной и незаменимой игрушкой. Иринка умостила часы на свободный край пианино и каждый раз, усаживаясь за инструмент, переворачивала их и повторяла мамину присказку: «Беги песочек – звени голосочек».
На мгновенье Софье показалось, что в полусферах этих часов мечется запаянное время: не лежит, смиренно обратившись в прошлое, не струится вниз сквозь узкую межу горловины, а едва различимо клокочет, извергаясь вспять.
- Бред какой-то, - отозвалась Софья о своем видении.
- Ну вот и очнулась раз ситуацию верно оценила. А теперь шубу на плечи и к вездеходу, - скомандовала Наталья. - Иришка, заводи, дружок, свои песочные, как всегда, на полчаса, садись за клавиши и пой веселей – выдай соседям ля мажор вместо паники. А мы с мамой аккурат уложимся в твой урок.
Иринка поспешила к инструменту, задрав светлую головку, дотянулась до часов, перевернула их, будто бы стряхнула легкой детской рукой безвременье, а затем пошептала свое: «Беги песочек…» И часы стали должным порядком ронять сыпучие мгновения из одной своей «пригоршни» в другую. Софья, глянув в их сторону, облегченно вздохнула и вышла вместе с Натальей, по северной привычке не закрывая дверь на ключ.
2.
Со стороны поселка арктический погост почти неприметен глазу – ни темных птиц, кружащих над ним распятыми тенями … ни храма, ни часовенки для скорбящих… ни деревца, ни кустика у могильной оградки… ни торной дороги, ни мощеного подъезда к нему... лишь разбитая непогодами да гусеничными траками невозвратная колея… Северным летом, коротким, как прерванный зевок, холмики погоста прорастают огненной цветью желтых полярных маков, сливаясь с травяным одеянием тундры. А зимой над метровым снежным покровом последнего пристанища вперемежку возвышаются лишь верхушки крестов да пятиконечные звезды, словно награды за смелость жить и умереть на этих высоких широтах...
- Проворней, бабоньки, проворней, - поторапливал Анатолий подруг, подсаживая их в крытый кузов вездехода. – Я, конечно, за это самоуправство от начальства по полной огребу. Все вездеходчики в порт на срочный инструктаж отправились, а я с двумя блондинками в «богову долину» … Ну да семь бед - один ответ.
Анатолий говорил не к месту бойко, иронично, будто поймал кураж непослушания, но его усталые глаза были напряжены, движения расчетливы.
- Толя, все, что происходит, это серьезно? – с тревогой спросила Софья, придержав Анатолия за рукав «аляски». – Ведь раньше такие же аварии случались, и все обходилось как-то, никого не выдворяли из поселка.
- Серьезней не бывает. Теперь и дизель поселковый встал. Еле-еле тянем жилфонд на запасном. К дизельной на заставе не подключиться – мощностей не хватает. А здесь без тепла, сама знаешь, кранты… Никто не будет детьми и женщинами рисковать.
- Что же делать, Толя? Вот так запросто все бросить?… Миша ведь другом твоим был. Скажи, Толя, как быть.
- Жить… Я тебе по опыту так скажу: много я нашего брата с Северов на «материк» насовсем провожал.  И всегда повод к выезду - кость в горле. Поперек желания люди из этих мест съезжают… вроде приговоренных. Улавливаешь сходство? Только в нашем случае на думы и сборы времени нет. Поэтому прими как неизбежность, Соня, пакуйся в кузов, поедем - поклонишься мужу… И в дальнюю дорогу... Сюда уже вряд ли вернетесь, ты же это понимаешь…
Он перехватил руку Софьи и направил ее в кузов вездехода, где, вцепившись в дощатую продольную лавку, уже сидела ссутулившаяся Наталья. Вездеход тронулся, загромыхал по ухабам исполинской погремушкой - вторя шуму движка, «заговорило» все металлическое нутро кузова.
Женщины сидели рядом, плотно прижавшись друг к другу худыми скукоженными плечами. Они молчали и, казалось, ко всему были безучастны. Но какой-то нездешней краской мелькнуло воспоминание о совместных семейных вылазках к морю, куда отправлялись на этом же вездеходе, и на этой же пустующей ныне лавке, напротив них, среди рыболовных снастей и прочей походной поклажи сидели и балагурили мужья, заботливо держа в охапке детей на своих коленях… Оттого ли, что язык сегодня отяжелел и говорилось понужденно, Софья вспомнила, как в этих летних поездках все вместе легко и с охотой пели, пели не жалея связок и приземляя тональность, будоража и умиляя ее чуткий музыкальный слух… пели задорные и лирические: в вездеходе – под притопы, у моря - под гитару, в балке - под треск рубленого плавника, палимого в «буржуйке».  Да и не было это вовсе пением, скорее - разговором между счастливыми людьми, в котором многие  ноты так и остались не взятыми…
На выезде из поселка вездеход круто повернул и пошел «галопом» вдоль берега моря, рассекая гребни встречных заструг. Обе женщины резко пошатнулись, отцепили руки от скамеек, обхватили друг друга, удерживая от падения,  и вдруг зарыдали, в мыслях кляня и разбившийся в прошлом году вертолет, в одночасье отнявший у них мужей, и теперешнюю аварию, и предстоящий выезд, … и себя, за то что не похоронили мужей на Большой земле… Плакали жадно, по-вдовьи, громко и мокро  всхлипывая, словно хотели, укрывшись вездеходной бронёй и шумовой завесой от сторонней жалости, «опростать душу от боли», как говаривала Сонина бабушка, пережившая войну …
Анатолий подутюжил слежавшиеся сугробы у левой окраины кладбища и остановил машину. Женщины выбрались из кузова и зашагали гуськом по свеженакатанному для них пути, который уже через минуту плотно застилал поземок. Свернув ближе к захоронениям, они стали прокладывать свою стежку, всматриваясь в снежную целину припухшими глазами и пробуя ее на плотность мысками валенок, которые неизбежно оседали в утрамбованном ветрами снегу, захлебывались и неподъемно тяжелели.
Наталья пробиралась первой, держа равновесие согнутыми, «загипсованными» напряжением руками. За ней шаг в шаг продвигалась Софья, невольно схватившись за ослабленный у ее горла виток шарфа, как за спасательный круг. Анатолия вдовы в проводники не взяли, подспудно опасаясь его понуканий из-за спешки. Они остановились неподалеку от двух деревянных, внешне схожих крестов, сколоченных на заказ в портовой ремонтной мастерской и по лету вогнанных в пробуренную землю покойной мерзлоты. Сквозь световую прореху февральского полдня угадывались лишь их верхние поперечины, остальное было высоко прибрано белым покровом.
Спустив с плеча небольшую кожаную сумочку, Наталья достала из нее два огарка хозяйственных свечей и выдавила сведенным ртом: «Простите, родные, других нет… простите за все…». Софья кротким эхом повторила озябшими    губами «простите». После чего обе поняли, что говорить больше не должны, потому что слово сейчас подстрекало слезы, а их уже как будто не осталось.
Софья повернулась к ветру спиной и распахнула шубу, чтобы уберечь огонь зажигаемых свечей от его нападок. Дрожащими кончиками пальцев, не чувствуя скользящего по ним свечного пыла, Наталья поочередно опустила горящие огарки на донья прихваченных из дома граненых стаканов и протянула один из них подруге. Та прижала его к раскрытой груди, прикрыв рукой сверху. Огненный язычок свечи горячо и обреченно забился в стекле под куполом женской ладони, обозначив минуты живого молчания … Казалось, и небо, облокотившись на «подпорки» высоких сугробов, вслушивается в эту земную тишину. И вторя ей, где-то там, на занесенном звездами Млечном Пути, смычок безымянного уличного музыканта в те же мгновения взметнулся и беззвучно замер, выйдя за черту нотного ряда…а потом опять тихой скорбью лег на струны…

3.
Анатолий резко развернул вездеход, скинув веером снег с гусеничных подошв, и высадил женщин у их подъезда.
Подножие пятиэтажки, по арктическим меркам, высотки, негусто и вразнобой опоясали вездеходы и «Бураны» промысловиков. Остальной транспорт ожидал отмашки на марш, стоя «на приколе» у портовой конторы. Дом, непривычно даже для полярного полдня, светился каждым окошком, что бывает в преддверии большого праздника или, как оказалось, фатальной беды.
Придерживая Софью под руку, Наталья окинула взглядом фасад дома и горько обронила:
- «Титаник» сухопутный - и только …
Двойной подъездный тамбур встретил женщин последним выдохом повседневного домашнего тепла, которое наружная прохлада тут же обратила в клубы забелённого выхолощенного пара. Приняв эту холодную «баню», они зашагали по лестнице, где их привычно окружили квартирные шорохи, слившиеся в один невнятный подъездный шумок, который на сей раз дробился мерным звуком, «выдаваемых» Иринкой мажорных грамм. На третьем этаже подруги молча приобняли друг друга и, тронув плечом дверь, Софья вошла в свою квартиру.
В прихожей она разделась, стянула валенки, упираясь в набитые снегом голенища, затем сняла носки, стряхнув с них ледяные катышки, и, прислонившись к стене, оживая, с минуту наблюдала, как на фоне «черного квадрата» пианино в свете настольной лампы Иринка, неуклюже топыря пальцы, перебирала клавиши.
Софья босая, не чуя озябших ног, бесшумно подошла сзади, присела на свободный край табуретки и скользящим движением правой руки стала ей подыгрывать. Дочь чуть вздрогнула, потом прильнула к матери, но играть не прекратила. Казалось, что этому неразделимому дуэту инструмент отвечал не звуками заданной гаммы, а голосом колыбельной – первой песни в любой жизни.
Стук в дверь осёк их игру. На пороге стояли два бывалых полярника. Оба «родом» из общего коммунального прошлого. Одного из них в этом доме с любовью величали Федором Ивановичем, другого с тем же чувством кликали на все лады: и Гринушкой, и Гринпёсом, и Бегущим по волнам, и мохнатым Сватом...
4.
В каждой семье хранятся истории, которым с сердечной наивностью приписываются послания небес, сколько бы в них не было обычных совпадений. 
Семь лет назад по осени, когда первая пурга запела свою отповедь «тощему» полярному лету, они повстречались при забавном случае.  Да и как было разминуться?!  Всего четыре улочки, словно сколоченная для «лица» поселка портретная рамка, обхватывали «лущенные» северными ветрами дома. При всей безупречной прямизне сторон этого дорожного «узла» жители называли его «круговертью», с которой никуда не свернуть. Маршрутными остановками были нанизаны на эту «круговерть» жизни школа, больница, клуб. Оттого и вероятность мимолетной встречи на ней была неизбежной, но не всякий раз попутной.
Вот и тогда – Софья спешила в клуб, небрежно набросив на себя куцеватую стеганую пихорку, под которой голубым солнце-клешем перекатывался подол ее выходного платья, а Михаил, устало потупив взгляд, возвращался в общежитие после очередного облета рыболовецких «угодий», чуть сутулясь под увесистым рюкзаком с дарами летней путины. И не было у этих пешеходов друг к другу никого интереса.
В это время на противоположном конце улочки появилась пестрая стая собак, разгульно сбившихся после очередной зимовки, среди которых безошибочно угадывался Сонин любимец – громадный смоляной водолаз, которого она  знала и баловала с младых когтей. Бывшие соседи по коммуналке купили его трехмесячным кутёнком на «материке» с весомой родословной, в диковинку для местных, и готовой кличкой Грин. При всей своей природной незлобивости и величавости, вскоре заматеревший пес после первой же зимовки успел прославиться как отчаянный защитник хозяев от медвежьих угроз и неутомимый помощник в изнурительных северных промыслах.
Завидев издали Софью, одуревший от радости Грин рванул к ней с таким вымахом передних лап, что, казалось, задние толчковые, вытянувшись стрелой, и земли не успевали коснуться.  В мгновенье он обогнал Михаила и был в одном рывке от Софьи. Она, сообразив, что устоять на ногах после столкновения с этим «снарядом», заряженным собачьим восторгом, будет сложно, приготовилась к встрече, как при вынужденном приземлении, скрестив на груди руки и закрыв глаза.
Очутившись на припорошенной земле, Софья почувствовала, как большой и теплый, словно ломоть свежеиспеченного хлеба, собачий язык оглаживает ее лицо, попутно слизывая с него усердно наведенный марафет перед ее первым выходом на клубную сцену. От досады у Софьи брызнули слезы, размывая по щекам остатки черной туши.
Михаил встрепенулся, скинул на обочину рюкзак и попытался отогнать Грина. Пес не ощетинился, в раздумье потоптался и покорился напору человека, но, видимо, осадочек от этой уступки остался. Он отбежал к обочине и стал со всей своей молодецкой рьяностью тормошить рюкзак за веревочную удавку. Освободив из плена содержимое, хлынувшее серебристой волной на снег, Грин принялся «угощать» отборной рыбой своих подоспевших кудлатых приятелей.
Дерзкая выходка пса лишь позабавила Михаила. Он встал перед Софьей на колено, поправил подол ее платья, заляпанного собачьими объятьями, и достал из кармана куртки носовой платок.
- Не побрезгуешь? – спросил он.
Она неопределенно кивнула и, хлюпая, доверительно проговорила о своем самодеятельном певческом дебюте:
- Мне в клуб надо. Я сегодня выступаю… первый раз.
Михаил промокнул ее глаза со слипшимися ресницами, подтер обслюнявленный Грином нос и приподнял Соню за локти.
- Для начала умоешься. Я сегодня - за Мойдодыра. Идет?
Он подобрал распотрошенный рюкзак и, шутливо полоща, вытряхнул его до пуста, до последней рыбки, пытаясь отвлечь Софью от грустных мыслей.  И проводил девушку домой, сделав вдвоем  с ней первые шаги по круговерти судьбы.
    А Грин вместе с подкрепившейся оравой собак свернули с дороги из поселка на берег подернутого «салом» моря, чтобы там дать волю порывам своего непритворного нутра да с лаем погонять помора-разбойника, разряжая пустынную тишину перебранкой с ним. Если же случится, то и медведя на подступах к поселку закружить в рискованном «танце», «посадить» его на задние лапы - сбить охотку шататься по людским улочкам…
Если бы в северном поселке собакам давали награды за служение человеку, то не было бы среди них обойденных этим почетом, а Грину много позже, в его ветеранских летах, крепили бы «орденские» планки – таким неподъемно увесистым стал бы нагрудный набор его призовых жетонов.  Но годы этих бескорыстных собачьих стараний ничего, кроме человеческой дружбы, скрепленной общим одолением арктических напастей, да седины в шерсти, Грину не дали. Однако пес свом разумным чутьем улавливал, что жизнь его задалась, и главное в ней случилось.
…Став супружеской парой, Софья и Михаил уже не считали свою встречу обычным совпадением и рассказ о ней поведали своей дочери…
Вот так фамильное древо и порастает завитками семейных историй, порою курьезными, как эта, порою печальными, а любовь и память из рода в род питают их и не дают им омертветь.
5.
Гость, осмотревшись, поприветствовал хозяек. Затем скинул тулуп, отряс заиндевевшую с мороза бороду и стоявшим в прихожей веником сбил наледь с боков Грина.
- Эх, девчата, чайку бы с морозца на посошок. Иди, Иришка, получай от бабы Зины гостинку – крупенник с омульком, да тут и слатеньких с повидлой она полОжила. Налетай-ка.
Он вынул из-за пазухи теплый сверток и протянул Иринке.
- У вас тут, гляжу, всё обычным порядком, без аврала. Молодца.
Соня тихо прошла в прихожую, опустилась перед распластавшимся Грином на колени и прикоснулась лицом к его крутому высокому лбу. Пес понимающе замер. Плечи Сони мелко затряслись.
- Ну-ну, пес без того весь наволг, да и негоже босой у дверей на сквозняке гнездиться… Пойдем, дочка, обсудим дела наши, пока вон Иришка на стол накрывает.
Федор Иванович усадил Софью в кресло и, подвинув стул, сел напротив нее «близехонько, чтоб Иришке серьезом по ушам не елозить».
- Дочка, долгих речей вести не буду - некогда проводины налаживать. Сама знаешь, вы нам с бабой Зиной не чужие. В какие края думаете съезжать?
- Некуда нам ехать, Федор Иванович. Мишина родня на Украине, теперь, считай, за границей живет. На свою недобрали, не успели… Наташа вот с собой зазывает. Они будущим летом все равно съезжать собирались, ее свекровь заболела, уход нужен. Да ведь больному человеку покой необходим, а дети -шумливый народ…  У брата в однушке - один на одном - теснота, хоть и примут, конечно… Но главное - не готова я пока ЕГО оставить здесь… Ведь отъезд этот, говорят, навсегда, понимаете?
- Понимаю. Не оправилась ты еще, кровит душа…  Но духом пустеть нельзя, Сонюшка. Знаешь, как говорят, дух испустил – умер. А у тебя дочка.
Гость перевел взгляд на кухню, где хозяйничала Иринка, и обмяк.
- О, как управляется помощница! Нам вот Господь не дал такой радости деток поднимать… Зина-то моя так и не понесла с той поры, как сынка Соколовых из полыньи вынула. Увидела из окна, как он с малого причала рухнул и под лед ушел, - в чем была дома, в том и рванула на выручку. А в нашей воде ледяной счет на минуты идет. Мальчонку спасла, а себя не уберегла, все нутро свое бабье выстудила. Вот и толчемся теперь друг о дружку то на зимовье, то в поселке… Хотели взять ребятёнка в детдому, да как узнают, бывало, из какой мы глуши, – отказная. Так что никто на Большой земле нас не ждет. Здесь по гроб жизни прописаны…
- Федор Иванович, да вас с тетей Зиной за доброту и мудрость полпоселка своими родителями считают. И мы с Мишей тоже…
- Думаешь, жалюсь на жизнь? Нет. Поразмыслил как-то, еще в годы ретивые: а хотел бы я какую-нибудь другую Зину женой своей звать, которая бы нарожала мне кучу детишек, но в тот решающий момент у окна отвела бы глаза от чужой беды… и понял, что другой Зины мне не надо…
- Вот и мне другого не надо… Прошу вас, очень прошу, Федор Иванович, возьмите нас с Иринкой хотя бы до ее учебы к себе на зимовку,- с мольбой в голосе наседала Софья. - Я никакой работы не боюсь – рыбу могу тянуть и шкерить, по дому управляться, готовлю хорошо… Вы же меня сами хвалили!
- Ну, дурость городишь, прости меня, Соня. Тебе ли, пичуге, музыканше, рыбу с-подо льда тягать?! Хватит, одну уже недоглядел! Зимовка - это тебе не дача и даже не полярка, чтоб с малым детем там бедовать!
Опытный зимовщик нахмурился, всплеснул заскорузлыми от рыбацких трудов руками и с сердцем по-родственному продолжил вразумлять:
- Коль, говоришь, родитель я тебе, так и слушайся моего отцовского наказа.  Собирайтесь, и нече годить. Часов через шесть электричество вырубят, и будет в доме «тьма египетская». Ледокол за вами уже на подходе, - и, вздохнув, добавил, - а Миша теперь всегда возле тебя будет через дитя...
Федор Иванович вынул из кармана сложенный из газеты пухлый пакет и положил его на стол.
- Здесь деньжат немного вам на первое время, пока там еще с книжки запросишь. Может, съемную квартиру возьмете неподалеку от своих.
Софья отрицательно покачала головой.
- А чтоб не перечила – дай-ка мне, дочка, Мишин карабин, вроде как на обмен, мое-то ружьишко совсем поизносилось, курок барахлит. Не ровен час, замешкаешься, и какой-нибудь шатун подомнет, не успеешь его шугануть косолапого.
Софья проводила Федора Ивановича в соседнюю комнату, в углу которой стоял самодельный сейф, скроенный из металла по «выкройке» большого школьного пенала. Отыскав на шкафу ключ, она протянула его Федору Ивановичу и вышла к Иринке на кухню, бросив на ходу:
- Хозяйничайте, дорогой. Сейф без секретов. А мы ждем вас к чаю.
Через пару минут Федор Иванович вынес к порогу карабин, упакованный в брезентовый чехол, и небольшую подписанную картонную коробку с патронами, которую примостил там же на табурет.
После недолгого чаепития оставалось самое трудное - попрощаться. Памятуя правило «лишних слез», Федор Иванович молча обхватил обеих «своих девчонок», крепко прижав к груди.   Грин, все это время терпеливо ожидавший хозяина, поднялся и, мелко переминаясь на лапах, тоже плотно притиснулся к девичьим ногам. И только его хвост неукротимым метрономом отсчитывал те самые мгновения недолгих проводов.  Разжав объятия, Федор Иванович взял карабин и, пряча влажные глаза, повернулся к двери. Грин, неуклюже оборотившись всем своим богатырским корпусом в узкой прихожей, последовал за ним, невзначай смахнув хвостом крышку с коробки, взятой из сейфа. Соня беглым взглядом заметила в ней поверх патронов с краю клочок тетрадного листа, на котором почерком ее мужа были выведены два ряда цифр, напоминающих своим раскладом номера междугородных телефонов. Неожиданно смутившись, она незаметно вынула бумажку, спрятала ее в карман юбки, а затем вдогонку подала коробку Федору Ивановичу.


7.
Проводив гостей, Софья спустила с антресолей на пол отпускные чемоданы и принялась опустошать плательный шкаф, беспорядочно набрасывая одежду цветастой горкой на диван. Иринка выдергивала из этой кучи свои «тряпочки» и складывала их отдельной стопкой. От дивана она метнулась к овальному столу в гостиной, на который ссыпала из ящичков письменного стола и с книжных полок кипы нужных бумаг и фотографий. Порывистыми движениями она ровняла их по краям и без разбору запихивала в небольшую хозяйственную сумку, набивая ее до верху. Не справившись с избытком бумаг, которые белым кляпом торчали из дерматиновой полости разбухшей сумки, Софья с одержимостью передовой многостаночницы кинулась к обувной тумбе и выгребла из нее груду туфель и сапог...  Пустившись в эту суетную карусель, она слепо надеялась отогнать от себя тоскливые мысли и, более всего, ту внезапную озадаченность тайной, которою хранила в себе, как ей казалось, записка мужа, спрятанная им от ее глаз в сейфе. Но мысли, вторя ее подвижности, точно вселились в размытые тени, невнятно елозившие за ней по стенам и полу, не отпуская ни на шаг.
В какой-то момент Софье захотелось просто рухнуть от бессилия на кровать, забыться и никогда не просыпаться в этой разрушительной реальности. Но присутствие дочери, которая тихо шмыгала за ней по пятам, с тревожным интересом заглядывала в ее померкшие глаза и всеми своими силенками пыталась облегчить ей эти непонятные ее детскому разуму «сборы насовсем», придавало Софье самообладания.
Вспомнилась Мишина предполетная присказка, которой он под час с теплой иронией обуздывал пылкость ее рассуждений о делах семейных: «Прежде чем взлететь, приземли эмоции».
Она присела возле телефона, вынула из кармана записку и робко набрала «07». Знакомая телефонистка на узле связи изумилась:
- Соня, ты чего-то припозднилась? Все уже отзвонились, кому куда надо, и на чемоданах сидят. Ну так что у тебя?
- Лиля, не в службу, а в дружбу набери пару номеров. Правда, город и кого пригласить я не знаю.
- О как! Детектив какой-то!  Ладно, для тебя на прощанье сделаю, а то с ночи всю связь с материком погранцам передают. И распрощаюсь я со своей «светёлкой» навсегда, - уныло иронизировала Лиля, мельком оглядев свою рабочую комнатенку, напичканную темными стеллажами в сплетении проводов и наглухо задраенную фанерным листом от солнечного света.
Ожидание было минутным. Лиля по выучке отчеканила:
- Питер на связи. Первый номер не отвечает, говори со вторым.
Софья рассеянно переложила телефонную трубку из одной руки в другую. Размяла онемевшие пальцы освободившейся руки, а потом опять переложила в нее трубку. «Только бы не женщина», - пронеслось в голове нелепой ревностью.
На том конце провода мягкий женский голос произнес:
- Слушаю Вас. Здравствуйте.
От растерянности и промелькнувшей досады на себя за этот звонок Софья забыла ответить на приветствие и сразу сбивчиво представилась. Собеседница, словно учительница начальных классов, привыкшая к сумбуру в детских головах, участливо спросила:
- Чем могу вам помочь, Софья?
- Простите, но я хотела узнать у вас о моем муже Михаиле. Он летчик полярной авиации… Вы были с ним знакомы?
Ей негромко ответили:
- Подождите у трубочки. Всенощная только что закончилась. Сейчас я приглашу отца Арсения. Возможно, он знает вашего мужа. А я лишь дежурная по храму.
От неожиданности Софья оцепенела. Отношение к православию в их семье было не больше, чем дань уважения к традициям предков. Храма в поселке еще не возвели, и в дни Церковных праздников дома посильно, без чтения молитв, справлялась лишь их часть, видимая глазу и угодная желудку, а не душе. 
Подошедшему к телефону отцу Арсению она точь-в-точь повторила сказанное ранее дежурной по храму.
- Да-да, припоминаю Михаила,- промолвил отец Арсений.-  Беседовал с ним не единожды. Исповедовал… А что вас беспокоит, Софья?
- Батюшка, буду с вами откровенна. Может, это покажется вам глупостью, но помогите, пожалуйста.  Миша недавно погиб, разбился… А сегодня случилась авария в поселке, объявлена эвакуации жителей, и я, собираясь, в его вещах нашла спрятанную записку с номером вашего телефона. Сначала, стыдно признаться, даже приревновала,- смущенно рассказывала Софья.- А теперь в недоумении – о чем молчал, что его мучило? Ведь все это так не похоже на него.
- Вы правы, люди, к сожалению, чаще всего впервые сами появляются в храме, когда в мирУ к ним приходит беда.
Отец Арсений на мгновенья затих в размышлении, а затем продолжил:
- Конечно, тайну исповеди я не в праве вам открыть. Но из обычного общения с ним, я понял, что он хотел непременно успеть обвенчаться с вами… Думаю, вас это утешит.  Не разгадывайте его поступки, это теперь не важно. Для него нужнее ваши молитвы. А для вас… Каждый человек хотя бы раз делает шаг от привычного к непознанному. Не бойтесь и верьте.
Софья нашла в себе силы попрощаться с отцом Арсением и в раздумье замерла у телефона.
Резкий звонок вновь заставил ее очнуться.  Она подняла трубку и, опережая телефонистку, решительно проговорила:
- Лиля, не надо набирать второй номер.
- Да и бесполезно. Там, похоже, рабочий день закончился. Но я справки навела. Ты знаешь, это оказывается онкологический центр. И хорошо, что он тебе не нужен. Счастливо, Соня. Думаю, еще увидимся на Большой земле. Северяне, как однополчане, связь на всю жизнь! Это я тебе как связистка говорю, - грустно усмехнулась Лиля на прощанье.
Маленькая записка, словно тайком подброшенная шпаргалка, открыла Софье пробелы недавнего прошлого, сделав почти очевидной причину поездки мужа в Питер на «случайно подвернувшиеся», по его словам, курсы переподготовки летного состава, после которых он неожиданно взял отпуск и в том злополучном полете, к ее недоумению, оказался уже не в кресле пилота, а на пассажирском месте… И эта обжигающая болью догадка о его болезни теперь действительно никак и ничего не могла изменить. Любые житейские потуги во спасение были уже бессмысленны за порогом жизни.
Клочок бумаги возле телефона под высоким рассеянным светом потолочной люстры белел обрывком правды, которую Михаил, жалея жену, скрывал от нее. Софья взяла записку, еще раз глянула на знакомый почерк, погрузила ее вместе с утаёнными словами на дно сейфа, навсегда «задраив» их стальной дверкой, и оставила себе только любовь и память…
8.

К назначенному часу жильцы пятиэтажки подтянули свою громоздкую поклажу к выходам из квартир и по обычаю присели помолчать перед дорогой. После чего дом начал истекать людьми и угасать.
Софья, пропустив вперед Иринку, выключила в квартире свет и прикрыла дверь, запирать ее на ключ уже не имело смысла – от стужи замки не уберегут. Иринка с увесистым рюкзачком за плечами семенила в новых дутиках и шелестящем пуховичке с песцовым капюшоном, купленными чуть на вырост. Поношенные сапожки и шубку, посоветовавшись, они решили оставить, чтобы выгадать место в чемодане для пары любимых игрушек, подаренных Иринке отцом.
На тускло освещенной лестничной площадке они приостановились, ожидая спускающихся с верхнего этажа Наталью и ее сына Ваню, Ирининого ровесника и дружка. Дети, утомленные неразберихой уходящего дня, этот вечерний выход «на воздух» приняли с оживлением. Они обрадовались встрече, замедлили шаг, стали что-то увлеченно обсуждать и оглядывать друг у друга обновки. А их матери, сгибаясь под тяжестью багажа и гнетущего настроения, обогнав детей, продвигались вниз рука об руку с теперь уже бывшими, такими же навьюченными соседями.
Подъезд, словно вскрытая бедой вена, «испускал» парящийся поток людей на усеянный следами дворовый снег. Софья примостила чемоданы и сумку возле одного из «запряженных», монотонно тарахтящих вездеходов и принялась высматривать в толпе Иринку. Но среди снующих рядом ребятишек ее не было. Она глянула на крыльцо и увидела, что Ваня, крепко держась за перила, спускается по скользким, несбитым ото льда ступеням в одиночку, без ее дочери. Софья глубоко вздохнула и отчаянно, по-волчьи, запрокинула голову к ночному небу, а потом, поджимая подбородок, заметалась глазами по дому... Мрак полярной ночи сливался с пустотами погашенных оконных прорубей и темно-серым бетонным фасадом пятиэтажки, прибирая в небытие то, что покинуто людьми.  И только живым домашним светом лучилось окно ее квартиры, где маячком на подоконнике стояла ее дочь.
Под гипнозом от увиденного Софья, сдавленной пружиной, плавно опустилась на чемодан, повалившийся плашмя от вездеходной тряски. Не отводя глаз от своего окна, она попыталась что-то прокричать Иринке. Но сердце билось так высоко, где-то под горлом, что кроме сухого хрипа она ничего не смогла из себя выдавить. В какой-то момент ей почудилось, что за спиной Иринки возник силуэт Михаила - его плечо, его рука, обхватившая дочь… Горстью снега она исступленно потерла переносицу, прищурилась, вглядываясь сквозь слюдяную наледь оконного стекла, и в этой преломляющей свет полупрозрачности различила, что Иринка, маленькая, почти бестелесная, одиноко стояла, прижавшись личиком к растопленной лунке, а за ее спиной виднелся лишь угол старого пианино… 
К Софье подскочила Наталья, стала ее тормошить и о чем-то горячо и отрывисто говорить, тыча рукавицей на светящееся окно. Но Софья ее не слышала.  Какие-то пробудившиеся силы подняли ее с места и понесли по лестничным пролетам к дочери. Распахнув дверь, она осторожно сняла дочь с подоконника, приникла к ней и в тихом раскаянии, с материнской любовью все повторяла и повторяла «прости, доченька, прости, прости…», винясь в поглотивших ее волю болезненных скорбях и смятениях.
Свесив ноги утюжком, Иринка ерзала у матери на коленях, растерянно заглядывала ей в глаза и простодушно лепетала в ответ:
- Мамочка, не плачь, я просто часики на пианине забыла. А потом тебя увидела и много людей. Думала, что опять все за водичкой стоят…
Эти откровения матери и дочери, сидящих у окна в темном, холодном плену опустевшего дома, прервал нежданный телефонный звонок. Софья вздрогнула, выпрямилась, промокнула глаза кончиком шарфа и поторопила:
- Пойдем, доченька, кто-то ошибся. Все люди уже на улице, а мы можем опоздать.
- Мам, если все люди на улице, кто ж тогда звонит? Давай хоть узнаем.
Софья в недоумении подошла к телефону и сняла трубку.
- Здравствуйте, командир заставы майор Бурак беспокоит. Софья Александровна?
- Да.
- Значит, успел. Ко мне сейчас Федор Иванович заходил, насчет поставок рыбы и оленины для заставы договаривался. И еще он хлопотал о вас с дочерью, а ему отказать сложно. Короче говоря, как вы отнесетесь к предложению покашеварить у нас по контракту на полгода. На довольствие мы вас поставим, комнату отапливаемую выделим, можете даже что-то из обстановки перевезти с собой. А летом по теплу, думаю, водовод восстановят, дизель новый запустят, и все пойдет своим чередом – форпосты не вымирают, честное слово. Ну а пока в поселковом хозяйстве сбой, будем с вами границу охранять. Согласны?
Справившись с волнением, Софья вполголоса, словно могла спугнуть это предложение, ответила:
- Да, конечно.
- Выходите к подъезду, я сейчас за вами машину с ребятами отправлю, помогут вам вещи загрузить. До встречи.
Софья звучно выдохнула. В очередной раз за этот долгий день она окинула комнату потеплевшим взглядом, а затем повернулась к дочери и приняла из ее рук забытую игрушку со струящимся «временем».
- Это не ошибка, дорогая. Мы остаемся в поселке, но пока переедем на заставу. Хорошо?
Иринка радостно запрыгала, шурша своими теплыми обновками, а потом вдруг подбежала к пианино, открыла крышку, будто дала возможность другу замолвить о себе словечко, и не по-детски серьезно спросила:
- Мам, а музыка останется здесь замерзать?
Софья задумалась: «Или дочь так за один день повзрослела… или я выздоравливаю?» И, вспомнив разрешение майора «перевезти что-то из обстановки», твердо пообещала:
- Нет, доченька, музыка будет жить с нами.

( За рассказ "Сбой" автор назван лауреатом международного литературного конкурса "Север - страна без границ" и финалистом Всероссийского конкурса "Современный российский рассказ".)