366 снов на Благуше. Часть 25

Часть25
А на рассвете, своя-не своя,
Метта домой прибежала.
Бендер ее у порога ждал:
«Где ты всю ночь пропадала?»
(Г.Гейне. Фрау Метта)

Сон 196
Тихий Неангел пролетел, на миг осенив их темными своими крылами
«Эмиль, - проговорила Софи дрожащим голосом, сжав его руку, - поклянитесь, что никогда, никому, даже на исповеди, не расскажете о том, о чем я собираюсь вам поведать».
Эмиль поклялся, вспоминая мучительно, кому еще давал подобную клятву и какую тайну обещал хранить. Та страшная тайна полностью стерлась у него из памяти, но одно он вспомнил: он поклялся не выдавать ее не только на исповеди, но и на дыбе.
«Хорошо, -обреченно промолвила Софи, будто он долго уговаривал ее раскрыть ему свою душу, - расскажу вам все».
«Приближался день летнего солнцестояния, – так начала Софи новую свою историю. - Накануне его, ночью, на холме Наглис  язычники под руководством Кестутиса совершали мистерии, на которые допускались лишь избранные. Те же, кто не принадлежал к их тайному братству, под страхом смерти не смели даже приближаться к священному месту; более того, им запрещалось после захода солнца покидать дома и зажигать огонь. 
Когда солнце стало клониться к закату, Кестутис надел чистую одежду и сказал мне: «После моего ухода запри  окна и двери и всю ночь молись перед иконой Богоматери за себя и нашего будущего ребенка». – «Я буду молиться за тебя», - прошептала я. – «Не смей, - отрезал Кестутис, - даже имени моего не произноси перед иконой».
Я только кивнула. Слезы душили меня.
После ухода Кестутиса я затворила окна и двери, но, устремив взор на лик Святой Девы, увидела, что она смотрит на меня с немой укоризной. Как я могла молиться за себя и ребенка и не молиться за того, кто был мне дороже жизни? Однако я  не смела нарушить запрет Кестутиса. И тогда я потушила лампаду, вышла из дома и направилась к холму Наглис, решив быть рядом с мужем где бы он ни находился.
Порыв ледяного ветра чуть не сбил меня с ног; дождь, перемешанный с ледяной крупой, ударил в лицо. Был конец июня, днем стояла жара, и мое легкое платье сразу промокло. Я вернулась в дом надеть что-нибудь теплое. Дверь в каморку покойной Ванды была приоткрыта. Я туда редко заходила, разве что посмотреть рецепт какого-нибудь блюда или взять молитвенник. После смерти матери я ходила в церковь только с молитвенником Ванды, мне почему-то казалось, что Бог так скорее услышит меня. «Глупое суеверие», - скажете вы, образованный человек. Я и сама сейчас думаю так, но тогда… тогда я не могла думать иначе. Я всегда запирала каморку Ванды на ключ, боялась, наверное, что она может прийти ко мне не только во сне, но в последний раз, видно, забыла это сделать. Я вошла и сразу увидела длинный черный плащ, висящий на гвозде у самой двери. Недолго думая, я надела его и снова вышла из дома. Плащ был широким, длинным и  тяжелым, капюшон спускался на глаза, но мне сразу стало тепло, да и погода  неожиданно улучшилась: ветер стих, дождь со снегом прекратился, и я быстро согрелась.
Солнце только зашло, но улицы были пустынны, и не светилось ни одно окно. Мертвая тишина царила вокруг, и я чувствовала себя одной в целом мире. Миновав деревню, я вошла в лес, где было уже совсем темно. Сквозь ветки виднелся догорающий закат, но он постепенно тускнел и сливался с темно-лиловыми неподвижными облаками. Было тепло и душно, и порой мне казалось, что чернеющее небо медленно опускается все ниже и ниже и в конце концов погребет под собой землю.
Я шла по дороге, идущей в Хайлигенау. В лесу было совсем безветренно, однако слева, за невысокими дюнами, глухо и угрожающе вздыхало море. Я пристально всматривалась в лесную чащу, ища раздвоенную сосну, сразу за которой надо было свернуть направо, к холму Наглис. Однако, за какой именно раздвоенной сосной находился нужный мне поворот? Темные силуэты деревьев корчились и извивались в неистовом танце, протягивая ко мне цепкие руки, а тишина была такая, что я не знала, то ли волнуется море, то ли кровь шумит у меня в ушах. Наяву я никогда не была на холме Наглис, но, помнится, несколько лет назад во сне Ванда водила меня туда, но сам холм я забыла после пробуждения, я сохранила в памяти только дорогу, и мне казалось,  что я хорошо запомнила сосну, у которой надо было свернуть направо в лес. Ее форма напоминала лиру, но сейчас я увидела, что многие сосны выглядят почти так же, и я никак не могла решить, какая из них больше похожа на ту, которую  видела во сне.
Вдруг сквозь ветви я увидела далекий огонь. Он находился на возвышении, и я поняла, что это был священный огонь на холме Наглис. Я стала пробираться к нему сквозь чащу и вскоре заметила, что была не одна. Вокруг меня в том же направлении шли люди, облаченные в черные одеяния. Они шли, смиренно опустив головы, как будто не замечая друг друга, и тут я поняла, что это были монахи и монахини. Я никогда не думала, что их было так много в двух святых обителях по соседству с П., но когда мы подошли к холму Наглис, и я смогла разглядеть их при свете костра, ужас пронзил меня, и я едва не лишилась чувств. Капюшоны скрывали полуистлевшие лица мертвецов, оскаленные черепа, а то и черную пустоту, в глубине которой мерцали синеватые огоньки. Среди них были и живые, однако, казалось, их совсем немного, и они терялись в сонме мертвецов. Время от времени живые и усопшие дружески кивали друг другу и перекидывались парой слов, а иные скелеты, скаля оставшиеся зубы, что-то говорили молоденьким монашкам, отчего они вспыхивали, словно маков цвет, и, хихикая, убегали. Чем ближе к холму Наглис, тем гуще становилась толпа иноков, однако вокруг меня образовалась как бы невидимая стена. Никто не подходил ко мне вплотную и не заговаривал со мной, лишь время от времени живые и мертвые с любопытством оглядывались на меня, отчего холодный ужас пронзал мое сердце.
В конце концов беспорядочное движение замедлилось, и монахи неподвижно застыли  на склонах и у подножия холма Наглис. Мой страх постепенно притупился, я уже ни о чем не думала, я лишь старалась как можно внимательнее смотреть вокруг, будучи уверена, что все это – последнее увиденное мной в этом мире. Однако мне была невыносима мысль, что, умирая, я буду видеть лишь эту черную стену и лица, искаженные смертью и  похотью, и потому я внимательно всматривалась  вдаль, стремясь увидеть его. И я увидела.
В белых длинных одеждах, в венке из дубовых листьев, с посохом, на котором были вырезаны фантастические монстры, вырастающие из коряг и пляшущих искривленных стволов, с грозным взглядом, с  темными  сверкающими,  словно молнии, очами, он был воистину Сыном Божиим, но не тем, кого я видела в церкви, но другим, сильным и страшным, не знающим пощады и прощения, но следующего лишь высшим законам вселенской справедливости. Вот почему Аустея называла его Сыном Божиим. Да, он был им, настоящим Сыном Божиим, плоть от плоти грозного Перкунаса, сошедшим на землю, дабы очистить или испепелить ее. Я не могла оторвать от него взгляд и медленно приближалась к нему, пробираясь сквозь толпу иноков, забыв о том, что он может заметить меня.
Внезапно внимание мое привлекли страшные стоны. Я увидела процессию инокинь в белых одеждах с факелами в руках, а за ними другие инокини  с огромным трудом тащили по песчаному склону большие сани, в которых лежал обнаженный связанный  рыдающий без устали  человек.
Сани остановились у обложенного хворостом столба, к которому двое монахов привязали несчастную жертву. Появился аббат; его лицо  было торжественно и печально. Он перекрестил страдальца и стал что-то говорить ему по-латыни, но тот не слушал  его и продолжал вопить и причитать. И вдруг я узнала его. Это был келейник и любимый ученик аббата Карл, который неизменно сопровождал своего патрона всегда и всюду, Не буду пересказывать грязную ложь,  которую я слышала не раз на базаре в Кретинге  относительно аббата и Карла, ибо многое из нее мне до сих пор непонятно. Скажу лишь, что Карл был интеллигентным и воспитанным молодым человеком, очень образованным и даже, как сказал мне Кестутис, в соавторстве с аббатом написал статью о местночтимых святых П-ского уезда, которую обещали опубликовать в ученых записках Виленского университета.
Кестутис стоял неподалеку, не обращая внимания на эту душераздирающую сцену. Его внимание, казалось, привлекал только ворон, сидевший на высохшей ветке сосны. Кестутис тихо свистнул, птица взлетела и опустилась на его плечо. Некоторое время ворон кивал, щелкая клювом, затем Кестутис протянул ему ломоть сыра, и ворон улетел с добычей.
Проводив птицу взглядом, Кестутис подошел к Карлу, который, увидев его, стал кричать еще громче. Аббат перекрестил жертву еще раз и скрылся в толпе.
Кестутис вытащил из-за пояса большой нож. Я закрыла глаза, дабы не видеть дальнейшее. Через мгновение крик прекратился. Я заставила себя открыть глаза, ожидая увидеть окровавленный труп и своего мужа, хладнокровно убившего беззащитного человека. Однако передо мной был лишь столб и куча перерезанных веревок у его подножия, а Карл опрометью бежал вниз по склону со скоростью и ловкостью, которую невозможно было предположить в этом упитанном и изнеженном юноше.
Аббат подошел к Кестутису, что-то сердито говоря ему на непонятном языке. Его лицо выражало недоумение и разочарование.
«Он не угоден Перкунасу, - спокойно ответил Кестутис на его упреки. - Жертва должна добровольно и с радостью принять смерть». – «Темное суеверие», - проворчал аббат. – «А теперь, - так же хладнокровно продолжал Кестутис, - помолимся Господу нашему Иисусу Христу». – «О да, помолимся! - воскликнул аббат, стремясь перехватить инициативу. - Дорогие братья и сестры, переходим ко второй части нашего экуменического богослужения. Почтив древних богов и обычаи здешнего края, воспоем  хвалу Господу нашему Иисусу Христу и пресвятой Деве».
Появилась аббатиса, трижды хлопнула в ладоши, и вскоре беспорядочная шумная толпа монахов и монахинь встала стройными рядами на плоской вершине на склонах холма.
Наступила мертвая тишина, даже смолкли ночные птицы, и лишь еле слышно потрескивало несколько факелов.
Вдруг нежный высокий девический голос раздался как будто откуда-то сверху, точнее, из другого незримого мира, и, словно бесконечная волнистая светящаяся линия, оплел сумрак ночи, обводя скрывающиеся в ней невидимые сущности. А потом к первому голосу присоединились второй и третий, и незаметно сияющие во мраке линии превратились в ангельский хор, славящий Бога в небесной лазури, озаренной невидимым солнцем.
Позже ангельский хор девичьих голосов соединился с мужскими, которые, словно тяжелая золоченая рама окружил бесплотное призрачное пение, словно защищая его от мрака бесформенной плотной материи, протягивающей к нему свои руки-ветви.
Бог знает, сколько продолжалось это пение. Я забыла, кто я и где я, забыла прошлое, забыла все на свете и лишь качалась в блаженном полусне на волнах божественной музыки сфер.
Пробудила меня внезапная мысль, появившаяся как будто извне. «Вот она, смерть, - подумала я, - ведь я хотела умереть и потому пришла сюда. Но неужели это и есть Царствие Небесное, как я могла попасть сюда без исповеди и покаяния, я даже не помолилась перед тем, как выйти из дома».
Между тем хор пел все громче и быстрее, мужские и женские голоса слились воедино, начатые мелодии обрывались, сменяясь другими, вот уже исполненная гармонии музыка сфер сменилась чудовищной неистовой какофонией.
Певцы, стоявшие вначале неподвижно, стали раскачиваться в такт музыке, потом их ряды смешались, и они пустились в пляс, срывая друг с друга одежды, превратившись в обезумевших от страсти сатиров и вакханок.
Помнится, давным-давно, в Страсбурге, в раннем детстве, Анджей водил меня с матерью в картинную галерею. Вот там я, кажется, видела нечто подобное. Остановившись у одной картины, Анджей сказал: «Вакханалия -древнее сакральное праздненство в честь бога вина и плодородия Вакха, растерзанного титанами и воскресшего, и потому способного возвращать усопших к новой жизни».
Мать, встав между мной и картиной, сказала недовольно Анджею: "Не будем здесь задерживаться, ты забыл, что мы с ребенком?".
Мы пошли дальше, а я, незаметно оглянувшись, посмотрела еще раз на картину, пугавшую и притягивавшую одновременно.
"То, что  современным людям кажется непристойным, - сказал Анджей вполголоса моей матери, - в древности было священнодействием, богослужением, призванным пробудить жизненные силы земли и соединить свое индивидуальное бытие с ритмами мироздания, Вот почему сцены вакханалий изображали на античных саркофагах, ибо они вселяли  надежду на возрождение к новой жизни, в новом мире, в присутствии божества.
Видишь лежащую в изнеможении сакханку? Скорее всего это Ариадна, брошенная Тезеем на острове Наксос. Однако Вакх даровал блаженную жизнь обреченной смерти,  и земное горе превратилось в небесную радость.
Тогда, в те далекие времена, люди не были хитрыми и наглыми попрошайками, толкающимися у Небесного престола и выклянчивающими себе кусок пожирнее и побольше.  Их богослужения были именно служениями, во время которых они соучаствовали в божественном творении и поддержании высшего миропорядка".
"Да ты язычник, Анджей, - испуганно прошептала моя мать, -
говорил бы хоть потише". - "Не бойся, -ответил Анджей, - на громкие речи у меня нет сил".
  То, что я видела сейчас, было не только пародией на святую христианскую церковь, ибо участники этой оргии были ее служителями, но и на античные вакханалии, запечатленные на древних саркофагах.   Вместо стройных и юных тел - бесформенные куски жирного мяса или мешки костей,  вместо ритмических грациозных движений -  неуклюжие прыжки и тяжелая беготня на отекших изъязвленных ногах, оплетенных выступающими венами. Но главное - эта вакханалия была только праздником разбушевавшейся плоти, умерщвляемой многие годы и теперь вырвавшейся  на свободу. Здесь царил хаос темных и грубых, не освященных религией инстинктов.
Неистовее других казался аббат, одним из первых сорвавший с себя одежды и подобный грузному силену, но не античному, а скорее с картин Рубенса. С необычайной для его грузного жирного тела легкостью он совершал головокружительные прыжки, кувыркался в воздухе, ходил колесом и не обделил ласками ни одну монахиню, которые так и льнули к нему.
Вокруг меня, как и прежде, была как бы невидимая стена. Меня не замечали и, наткнувшись на окружавшую меня прозрачную границу, меняли направление движения.
Внезапно беснующаяся толпа, повинуясь какому-то общему импульсу, направилась на вершину холма, туда, где горел священный огонь, у которого находился Кестутис. Черный ворон опять появился на его плече, и он время от времени давал ему маленькие кусочки сыра. Рядом с ним стояла аббатиса. На ней, как и на Кестутисе, были длинные белые одежды, на голове венок из ветвей цветущей липы, темно-рыжие волосы тяжелыми волнами ниспадали до колен. На шее висело ожерелье из крупных янтарей, полные смуглые сильные руки обрамляли золотые браслеты. Она была статной и очень высокой, почти одного роста с Кестутисом, и видно было, что не впервые исполняет она роль верховной жрицы  - так уверенно, спокойно, воистину по-королевски держалась она. На плече у аббатисы сидела сова, внимательно следившая за происходящим светящимися круглыми глазами; время от времени и ей доставался кусочек сыра. В тот момент я, кажется, впервые почувствовала ревность, которую я никогда не испытывала к Аустее.
Вокруг Кестутиса и аббатисы, как и вокруг меня, тоже была как будто невидимая сиена.  Об эту стену, словно птицы о стекло, бились обнаженные монахи и монахини, вопя исступленно: "Перкунас! Спаситель! Наш бог!"
Аббатиса улыбалась царственно и ласково, а лицо Кестутиса было абсолютно бесстрастно и неподвижно, словно маска.
Черный ворон слетел с плеча Кестутиса и медленно полетел в сторону моря. Кестутис внимательно посмотрел ему вслед и стал медленно спускаться со склона холма, играя незамысловатую мелодию на бирбине.
Шум внезапно смолк, и толпа в молчании пошла за ним, туда, где вздыхало и стонало море.
Приближалось утро. На востоке зарозовело небо, и клочья тумана, словно привидения, цеплялись большими бесформенными лапами за растопыренные черные сучья.
Простая мелодия тонкой змейкой вилась и вилась впереди, среди туманного леса, и в полном молчании шли за ней завороженные люди.
От холма Наглис до моря совсем близко, и вскоре мы оказались на берегу. Впереди, скрытые белым туманом, шумели незримые волны, а сзади расплывшейся серой оборванной в нескольких местах лентой виднелась кромка леса.
Мелодия слилась с шумом моря, то исчезая в нем, то выныривая, но она становилась все тише и тише и все реже появлялась среди волн. Словно завороженная, я медленно шла среди таких же, как я, заколдованных, зачарованных волшебной музыкой и усыпляющим шумом волн, и люди вокруг меня все более и более казались искаженными темными силуэтами, постепенно расплывающимися и теряющими очертания, и мне не было страшно, только сладостная тоска сжимала грудь. И когда прохладные волны стали льнуть к моим ногам, я услышала совсем близко  властный голос Кестутиса: "Убирайся домой!"
Я оглянулась: вокруг меня были только расплывчатые силуэты, идущие вперед, в море, за исчезающей в волнах мелодией.
Но голос был таким явственным, таким близким, что я кинулась прочь, стремясь вырваться из этой уходящей в небытие процессии.
Я побежала обратно в лес. Черные руки деревьев, прорвав туманное покрывало, пытались схватить меня и, если я остановлюсь, превратить в одну из них. Ползущие отовсюду корни, словно змеи, оплетали мои ноги, я падала, вставала и бежала опять, не зная куда, лишь бы не дать этому лесу поглотить меня.
Понемногу туман стал рассеиваться, сатанинская пляска деревьев стала замедляться и между ними появился просвет.
Собрав последние силы, я бросилась туда и оказалась на еврейском кладбище. Я никогда не была здесь, однако знала, что оно находится совсем близко от холма Наглис. Но сколько же времени мне понадобилось, чтобы вырваться из  смертельного морока и добраться сюда. Здесь, на кладбище, тумана не было. Меня окружали надгробия с еврейскими надписями, звездами Давида, а иногда и с символическим изображением занятия того, кто был погребен.
Взглянув на небо, я увидела, что серые облака стали выше, и кое-где появились просветы, сквозь которые виднелись островки голубого неба. От кладбища, через лес, шла довольно широкая утоптанная тропа, и я  пошла по ней, несмотря на то, что хотела немного побыть здесь, на открытом месте, где не было ни тумана, ни извивающихся деревьев, где царила тишина и покой, на страже которого стояли неподвижные камни.
Едва сделав несколько шагов по тропе от кладбища, я заметила, что туман полностью рассеялся, а деревья уже не казались сказочными чудовищами. Это были просто деревья, искривленные сильным ветром и непогодой.
Вскоре тропа вывела меня на дорогу, ведущую в П., однако я не хотела идти через деревню  и вышла к морю, чтобы добраться до дома по берегу.
Здесь тоже туман рассеялся, и море успокоилось. Волны еле слышно плескались о берег, а вода под светлым безоблачным куполом неба, на котором истаивал бледный месяц, была голубой с сиреневатым оттенком. Такая вода бывает в утренние часы у берегов Италии, где родилась моя мать. Она много рассказывала мне о своей родине, и по утрам, когда случалась такая погода, я выходила на берег моря, вспоминала ее и свою полузабытую мечту когда-нибудь побывать в Италии.
Я пошла вдоль моря по песчаному берегу, который в этот ранний час казался розовым. Вдали белел парус, а у берега качались на волнах чайки. Всегда такие крикливые и беспокойные, они были совершенно  безмолвны и казались издали маленькими белыми лодочками.
На какое-то время я забыла, где я и что со мной. Я вообразила себя маленькой девочкой, в Италии, куда моя мать собиралась уехать со мной как раз в тот год, когда мы потеряли все   и оказались в П., в пустынном, суровом краю, на берегу холодного моря. Эти десять лет пролетели, словно сон, но проснулась я не в светлой комнате с видом на Неаполитанский залив, а взрослой женщиной, замужем за почти незнакомым человеком, которого я любила, но больше боялась, потому что был он из другого мира, непонятного и страшного.
Звон колокола окончательно пробудил меня от грез. Вдали, словно темный корабль на рейде, стояла наша церковь. Значит, уже половина восьмого, В это время мы уже заканчивали завтрак, и Кестутис,  встававший на  рассвете, шел опять работать. Где же он сейчас? Воспоминания ужасной ночи нахлынули на меня. Жив ли он? Он приказал мне идти домой, а сам ушел в туманное море, в смерть. А точно ли это был его голос? Не дьявол ли, не злой ли дух разлучил меня с ним? Мне стало страшно. Я вошла в церковь, и упала на колени перед статуей Мадонны, умоляя спасти Кестутиса. «Но если нам не суждено быть вместе, - сказала я, - дай мне умереть вместо него». Сквозь слезы я увидела, что Богоматерь едва заметно кивнула, и тогда я, успокоившись, вышла из церкви».


Сон 197
На следующий день, после десерта и кофе, снова прилетел незримый Неангел, и, почувствовав дуновение от его крыльев, Софи продолжила прерванный вчера рассказ.
«Когда я вернулась в усадьбу, из столярной мастерской Кестутиса раздавался стук топора. «Хвала Небесам, - подумала я, - Пресвятая Дева услышала меня: он жив!»  Забыв про усталость, я побежала к мастерской, но у самой двери остановилась, как вкопанная. Мне открылся весь ужас моего положения: вернувшись, Кестутис не застал меня дома.
Раз в отрочестве, проникнув в библиотеку господ Велимирских, я нашла воспоминания какого-то миссионера, распространявшего христианство в здешних местах. Я немного поняла и запомнила из той книги, поскольку мать отобрала ее у меня, сказав, что это не детское чтение. Но одно врезалось мне в память: местные жители имеют обыкновение сжигать неверных и непокорных жен. Я ни от кого не слышала о таком обычае и не решалась спросить, существует ли он до сих пор. Однако сейчас я отчетливо поняла: подобная участь уготована мне, и это справедливо.
Я открыла дверь мастерской. Кестутис изготовлял намогильный крест. Он был лучшим плотником в округе и знал все обычаи, и потому только ему поручали это ответственное дело. Я знала, что в последнее время ни в нашей деревне, ни поблизости никто не умер, и у Кестутиса не было заказов. Значит, этот крест предназначался для меня.
Кестутис не спеша обернулся, посмотрел на меня тяжелым взглядом и негромко спросил: "Хорошо ночью погуляла?"
Я онемела от его спокойного голоса, и смертный ужас сковал меня. А он уже отвернулся и продолжал заниматься своим делом.
Я пошла в дом. Кестутис не такой человек, чтобы тратить время на объяснения и брань. Просто закончит свою работу, сожжет меня на костре за домом и вновь займется своими делами,  и никто  даже спросить не посмеет, где я.
Я поднялась на заставленное цветами крыльцо, где Кестутис недавно сделал перила. Он не любил прерывать начатое дело и все доводил ло конца. Так и сейчас: закончит крест, потом придет за мной. Вероятно, он хотел дать мне время помолиться перед смертью. Это на него похоже: ему нравилось, что я набожна, хотя сам никогда не ходил в церковь, и Аустею, как говорили, выбрал потому, что она была из очень благочестивой семьи.
Перед тем, как помолиться, я решила обойти дом, чтобы попрощаться с простыми привычными, но такими теперь дорогими вещами, которые окружали меня десять лет. Я вошла в кухню, где скоро будет хозяйничать другая женщина, и стала готовить свой последний завтрак. Я хотела исполнить свой последний долг перед мужем, который через несколько минут сожжет меня заживо.
За завтраком Кестутис сказал: «В эту ночь тебя спас только плащ Ванды. Увидев, что ты  решила идти на холм Наглис, Ванда одолжила тебе свой плащ, который собственноручно изготовила для нее в Раю пани Велимирская в благодарность за преданную службу. Этот плащ защищает ее от пламени в Чистилище, но из-за твоего своеволия и глупости она несколько  часов была палима огненным дождем. Кстати, ты повесила его на гвоздь в ее каморке? Ванда сможет найти его только там».
Я похолодела. Я забыла, где плащ Ванды: бросила ли я его  где-то в доме, а может быть, потеряла в лесу? Ни слова не говоря, я выбежала из кухни.
Ни дома, ни в саду плаща не было, и я вышла из усадьбы, решив не возвращаться без него.
Прежде чем идти в лес на поиски плаща, я зашла в церковь, однако не решалась подойти к Богоматери. Сегодня она услышала мою молитву, спасла Кестутиса от гибели, и могу ля я снова умолять ее о помощи? Мои размышления прервала какая-то незнакомая женщина в бедной крестьянской одежде. Пристально взглянув на меня большими темными печальными глазами, она сказала тихо: «За других всегда можно молиться. Вот твой плащ, ты его у меня забыла. Скорей повесь его на место, чтобы Кестутис не сердился, но Ванде он больше не нужен: она в Раю».