Забытый жанр

 
         Октябрь 1960 г.
  Это мое второе письмо к тебе. Первое было слишком  суммбурное, потому что я не был уверен, что оно найдет адресата. Пишу, а на меня с листа календаря смотрит бронзовый Пушкин — под ним  мы когда-то встречались с тобой,даже вспоминать больно.
         Первое письмо я послал почти наугад. Ты так сбивчиво объясняла мне, где найти нужное почтовое отделение, что я долго искал, и 104-е показалось наиболее схожим с твоим описанием.
         Как видишь, получилось не так, как хотелось: несмотря на имеющийся официальный запрос в связи с моей учебой в институте (третий курс) и протесты непосредственно  дирекции училища, мне все-таки пришлось надеть солдатскую шинель. Говорят, у них недобор в этом году, да и я себя неразумно вел в военкомате. Но что случилось, то случилось, однако самое ужасное для меня — нас с тобой разбросало в разные стороны.
         Сейчас я живу прошлым, чем настоящим. ;Минувшее проходит предо мною;: московские предвечерние сумерки, высокая стройная девушка уже входит в метро, но я успеваю, несмотря на зажатое волнением горло, пролепетать, что я художник и хотел бы нарисовать ее портрет. И вот ты смотришь на меня своими удивительными глазами, минуту раздумываешь, а потом, наверное, почувствовав, что творится в моей душе, соглашаешься. Я очень несчастный и очень счастливый человек одновременно, и чем больше я счастлив, тем более несчастен. Виной всему моя обостренная впечатлительность и очень хорошая память — я ничего не забываю. То, что было даже когда-то, будет всю жизнь со мной, а наша встреча и подавно.
       Сейчас я сижу дежурным, руки у меня зябнут, и перо ходит неуверенно. Настроение тоже ходит ходуном. Пишне хотя бы коротенькие письма, но пиши. Ты еще помнишь меня? Как поживают твои графики? Не огорчайся мелким неудачам. Говорю, а у самого сердце болит. Как бы я хотел тебя увидеть. Я боюсь этой неожиданной разлуки. Говорю себе: надо надеяться, потому что иначе пустота. Известная истина, но иногда очень трудно верить и надеяться.
       На этом заканчиваю. Пиши, пожалуйста.
 
       4 ноября 1960 г.   
        Добрый вечер!
Сейчас поздний вечер; я сижу в радиокомнате, которая заменяет мне мастерскую и где я занимаюсь своими оформительскими делами. Работа окончена, я сижу один-одинешенек и пишу тебе уже третье письмо в эфир, не получив ответа еще ни на одно отправленное.
       На данном этапе мне больше нравится быть одному, распутывать путаницу своих мыслей. Я опять вспоминаю историю нашего знакомства и последующие немногочисленные встречи, и мне одновременно грустно и тепло на сердце. Я вижу Москву, идет легкий снежок, ты, как всегда, спешишь домой с чемоданчиком и чертежами. Вот свернула в свой переулок, вот вбежала в подъезд. Но нет: ;Стой!;  Вот такой, как я теперь тебя вижу, ты останешься в моей памяти. ;Это твое мгновение не кончится никогда; (помнишь эти тургеневские слова?). Я вижу все так ясно, как наяву, но Бог знает, сколько бы я дал, чтобы на самом деле оказаться рядом с тобой.
        Сейчас я много рисую, использую каждое свободное мгновение, правда, это в основном зарисовки окружающих и по памяти. Мое отношение к природе особенное. Сказать, что я ее люблю, это ничего не сказать, я падаю ниц перед ее величием и хочу достичь такого мастерства, чтобы зритель, глядя на мои картины, чувствовал   мое преклонение перед окружающим миром. Дорогая, я человек немного излишне восторженный и впечатлительный и поэтому пишу тебе такие сумбурные письма. Но в одном меня нельзя упрекнуть — в отсутствии искренности. Я еще очень мало знаю тебя, но это не мешает мне говорить то, что я не сказал бы самым лучшим друзьям.
       Мое отношение к тебе — особое, впрочем, сейчас лучше не надо об этом. Кто знает, что будет дальше, вдруг не встретимся, но помни: тот, кто пишет тебе сейчас, всю жизнь будет помнить тебя. Это не просто фраза, это истинная правда.
На этом я кончаю. До свидания.

25 ноября 1960 г.
          Иногда, дорогая, я пытаюсь себе представить, как про-
изойдет наша встреча и когда. Однако пока у меня ничего не получается. Время — вещь жестокая и безжалостная; ;Все проходит; — знаменитая надпись на кольце Давида, оно всё стирает и сводит на  нет. Это строгая и непреложная формула.
            Ты для меня значишь очень много. Я часто думаюо моем отношении к тебе, стараюсь разобраться в нем и всё  больше и больше прихожу к мысли, что ты  вошла  в мою жизнь прочно — навсегда. Мы были мало знакомы, когда обстоятельства разлучили нас, но и тогда ты была для меня особенная. Теперь это чувство усилилось во много раз, теперь уже мне необходимо тебя писать, а лучше — видеть тебя. Но когда это будет? Не очень скоро, наверное. Мы оба станем старше, между нами лягут месяцы, годы, прожитые вдалеке друг от друга. Что я встречу? Неужели забвение? Нет, я не хочу этому верить. Я часто вспоминаю, как рисовал тебя в скверике; ты была в пальтишке с бархатными отворотами. Ах, эти глаза!.. Они просто мерещатся мне, большие, замечательные глаза.

                Глаза любимой, зеркало души,
                Смотрят, черным пламенем сверкая.
                Если глаза твои так хороши,
                То душа у тебя какая

     Прости, не очень складный экспромт. Глаза — чудо, но как бы мне хотелось заглянуть в твою душу. Что там? Недавно я слышал такую фразу: ;Хороша память, потому что забывает;. Лучше бы, конечно, все забыть, но как? Чем вытравить эти жгучие воспоминания? Они же снова и снова лезут в мою больную голову, тревожные, потому что я не знаю, как далеки сейчас наши мысли, души. Неужели я тебе безразличен? Впрочем, хватит об этом, лучше не думать.       У меня все по-старому: думаю о тебе больше, чем необходимо, и пишу письма все тем же неразборчивым почерком. Впрочем, надеюсь, ты все разберешь. Я у тебя карточку просил, пришли, пожалуйста. Жду твоих писем, а пока крепко жму твои ручки, мысленно, конечно.

  Январь 1961 г
      ;Он с ума сошел, не давал мне покоя в прошлом году, теперь намеревается делать то же самое в новом;. Я смиренно соглашаюсь, но ничего не могу с собой поделать —
я перестану писать тебе только тогда, когда увижу тебя. Когда это случится? К тому же я не гарантирован — вдруг ты скажешь: ;Я вас не знаю и знать не хочу;? Я от ужаса зажмуриваю глаза. Лучше оставим эту тему. Не лишай меня надежды. Прошу, пиши мне.
         Ура! Я получил от тебя письмо! Сегодня я почему-то особенно ощутимо, до сердечной боли ждал весточки, моя родная, моя хорошая. Мне иногда даже самому странно, какое огромное значение имеют для меня твои послания. Я как манны небесной жду, и… вот приносят стопку писем.  С бьющимся сердцем начинаешь перебирать — неужели ничего нет?! Стопка все уменьшается, вот уже последнее письмо — и оно тоже не мне. Мрачный и расстроенный, отхожу от стола, на завтра повторяется все то же самое. Так со мной было и сегодня, но потом принесли несколько писем, и одно из них было от тебя.
       Разговоры о ;смысле жизни;, о человеческом счастье всегда, как и тебя, занимали меня. Удача и счастье — это не одно и то же. Главное — достижение поставленной цели? Конечно, но это может быть, только если человек обладает большим ;жизненным напряжением;, сумеет всегда поддерживать на своем жизненном манометре определенное давление. А если неправильно выбрана цель? В живописи для меня много значат настроение, чувство и, как ни странно, мастерство. Делакруа говорил: ;Живопись — не что иное, как мост, переброшенный от души художника к душе зрителя… Зритель бывает растроган тогда, когда, глядя на картину, он вместе с тем видит природу, как она сохранилась в его воспоминаниях .  Я понимаю эти и я, если судьба разрешит.
Прости, если не очень складно, писал урывками.
До свидания, дорогая моя.

Март 1961 г.
       Ох, дорогая моя, мне так хочется поговорить с тобой,и это заставляет снова взяться за карандаш, начать писать, хотя предыдущее послание я отослал позавчера. Это не  будет письмо в обычном смысле, а скорее пестрая вереница моих мыслей о тебе, о себе, о живописи и музыке — словом, всё то, что вертится в моей неспокойной голове.
        Ты бывала, конечно, в музее Пушкина, но не в то время,
когда выставлялись картины Дрезденской галереи, а когда там размещена постоянная экспозиция. Есть один портрет Рембрандта ;Портрет жены брата;, даже среди его работ это из ряда вон выходящая вещь. Там не только цвет и форма — там музыка, портрет не только смотрится, он звучит. Наш Левитан в своих пейзажах тоже столько же композитор, сколько художник.
    Если меня спросят, верующий ли я, то отвечу: ;Да, но мои боги особенные, их я ставлю выше всего в мире. Это Моцарт, Россини и Бетховен, особенно Моцарт. Но, кроме того, я почитаю не только богов, но и святых, а их много. Здесь и Римский-Корсаков, и Гуно, и Верди, и Шуберт, и многие-многие, чьи творения просто сводят меня с ума.
      Любовь к музыке творит со мной чудеса, заставляя любое мгновение воспринимать через музыку, — в моей голове постоянно звучит какая-либо мелодия, напоминая и  высветляя многие чудесные кусочки моей жизни. Когда я вспоминаю нашу первую встречу, слышу увертюру из ;Дон Жуана; Моцарта. Когда я вспоминаю день нашего
прощания и как потом я поздно ночью бродил по пустынным московским улицам и искал почту, — невидимый оркестр играет для меня первую часть симфонии соль минор Моцарта. Во мне всё кипело — я был взволнован встречей с тобой, мне было страшно грустно от расставания, при этом я беспокоился, найду ли нужное отделение. Всё это вместе сливалось в ужасные по своей силе, почти нечеловечески прекрасные звуки.
        Совсем недавно я рисовали  маленькую картинку — лунная ночь на берегу моря, — и вдруг по радио услышал по-
лонез Огинского, и, хотя глаза мои были сухи, я внутренне рыдал, буквально плакал горькими слезами. Эти звуки жгли меня. Я не стыжусь признаться в этом, хотя не считаю себя слабым человеком. Наверное, таким впечатлительным людям, как я, вдвойне тяжело. К тебе, дорогая, я привязан теперь крепкой веревочкой, и как мне будет больно, если ты разорвешь ее.
        Видишь, чего я тебе сегодня только не наговорил —самому стыдно; ты, наверное, устала, нежное создание, а я исписал целых два листа. Кончаю, ложись спать, отдыхай и не поминай лихом того, кто сейчас думает о тебе и к которому  ты все еще обращаешься на ;Вы;. Не надо, ради бога. До свидания, моя радость.

Сентябрь 1961 г.
      Это письмо будет не совсем обычным. Собственно говоря, ничего нового в нем не будет, просто все будет сказано до конца, без намеков — прямо, открыто и честно.       Я уже давно чувствую, что люблю тебя, люблю очень сильно, даже сильнее, чем мне сейчас нужно, поскольку это тяжелым грузом ложится на мои плечи. Впрочем, такое признание в письменной форме само по себе не оригинально — сколько хороших людей в силу обстоятельств вынуждены   были говорить о любви на расстоянии.
      Я  бы  сказал тебе  то же  самое, глядя в  твои чудесные глазки, если бы моя воинская служба не разлучила насДа, я люб лю  тебя, дорогая, и готов повторить это много раз. Не знаю, к худшему или к лучшему ты однажды прошла мимо меня, но знаю твердо, что это была роковая встреча с той, которую я полюбил, полюбил на всю жизнь. Не сочти это банальной фразой, это самое искреннее признание
       Как сложится наша жизнь? Может быть, мы пойдем разными путями, но ты всегда будешь неприкосновенна в моем сердце. Самые лучшие, самые драгоценные  воспоминания сохраню о тебе, сохраню и в дни счастья, и в  дни горя. Не могу высказать, как мне хочется тебя увидеть, —
не хватает слов, если бы я смог сейчас перенестись в Москву! Я не знаю, дорогая, как ты воспримешь мое письмо, прошу только об одном: не сердись, представь себя на моем месте, и ты поймешь, что я сейчас испытываю.
       Дорогая моя, мне сейчас просто вспоминать о тебе больно. Даже во сне ты стала меня преследовать, даже ночью не даешь мне покоя. Сейчас вспомнилось, как я стоял у ;Маяковской; и ждал тебя. Вдруг вижу твою белую шапочку, блестят темные глаза, и дышишь ты часто-часто. Помнишь, у тебя были чемоданчик и рулон бумаги… Господи, лиши меня памяти!
       Расстроился я совсем, заканчиваю это письмо в очень плохом настроении.
Желаю тебе счастья, дорогая, и очень люблю тебя.

Февраль 1962 г.
         Что-то холодно мне, любимая, в это воскресное утро.За окнами бушует пурга, да и в душе тоже. Последнее время к моим музыкальным пристрастиям прибавились неаполитанские песни (по радио, конечно), но не радостные, ;солнечные;, а музыка грусти, любви и страдания. Человек — удивительное существо, его восприятие музыки, живописи иногда достигает поразительной остроты, если что-то в окружающем мире совпадает с той струной, с тем отзвуком, что в этот момент дрожит в его сердце.
        Я часто вспоминаю свое детство и начало юности —счастливое, замечательное время, когда над твоей головой сплошная безмятежность. Я вспоминаю такой случай: был один из самых тяжелых периодов в моей жизни (очень тяжело умирал отец), я медленно брел по улице, всецело занятый своими мыслями, и все вокруг было окрашено в черный цвет. Вдруг я услышал звонкие детские голоса (проходил мимо   сада), и столько беззаботности и щебетания было там, за окнами, что я невольно позавидовал. И, как будто читая мои мысли, какая-то пожилая женщина вдруг сказала мне: ;Как счастливо может быть детство, но через какой-нибудь десяток лет и они сполна получат все, что им уготовлено судьбой;. Я теперь думаю: есть счастливцы, к которым судьба  всегда благосклонна и сполна одаривает их всем, что может пожелать, оберегая от сильных потрясений и болезней. Но нужно ли завидовать? Нет, завидовать никому не следует. Может быть, каждому, пришедшему в этот мир, уготовлена своя судьба, и только в плохих фильмах герои легко поворачивают линию жизни в нужном направлении, а на самом деле каждый должен пройти свой путь. Впрочем, хватит философствовать.
         Почти полтора года тому назад я видел тебя в последний раз. Мы ходили по уютным переулочкам, которые так приятно вспоминать, и я был счастлив, хотя счастье было уже окрашено предчувствием скорой разлуки с тобой. Но  я тогда не думал, что это будет так тяжело для меня. Воспоминания о тех днях так же свежи и волнительны.
       Знаешь, мне как-то пришла в голову забавная мысль. Вдруг я стану знаменитым, умру — и выйдет в свет объемный  том нашей переписки? И очереди будут занимать с вечера за книгой, как теперь за классиками. Конечно, это шутка. Да и знаменитым я вряд ли стану, не та порода.
До свидания, дорогая моя.

25 марта 1962 г.
 
Повеяло весной, заиграло солнышко, и в сердце вселилась  надежда на возможные перемены в моей жизни. Родилась надежда, стало легко дышать. Да еще ты мне сегодня прислала такое теплое, ласковое письмо. Читая, я отошел к окну, а там, за стеклом, настоящая весна. Как остро чувствую это сияющее, ликующее время года. Залитые весенним солнцем улицы, радостный щебет птиц, веселые лица людей, жадно впитывающие весенний хмель, а над всем этим небо синее-синее, как бывает только весной. Посмотришь вверх и не можешь оторвать глаз — так манит эта беспредельная даль, глаза уже не выдерживают ослепительного блеска. Все мелкие заботы и невзгоды растворяются в этой весенней суете, и становится так лег-ко и радостно. Я сейчас за Пушкиным могу только повторять: ;Как грустно мне твое явленье, весна, весна! Пора любви!; Да нет, все будет хорошо, и мы совсем скоро увидимся. Или опять все отодвинется в туманную даль? Нет,не хочу о грустном. Пусть одно письмо будет коротким, но светлым, с предчувствием радостного.  Желаю тебе тоже весеннего настроения. До свидания,моя хорошая.
   
Июль 1962 г.
     Вот я и в Москве и опять пишу тебе письмо. Когда же закончится наше бумажное общение? Как ты мне сейчас нужна, живая, теплая, видеть как кривятся в легкой улыбке твои губки, заглянуть глубоко-глубоко в твои чудесные глазки, которые столько раз смотрели на меня в ночных видениях, а ты? Взяла и уехала… в Крым.
    Мое досрочное освобождение из воинского плена произошло все-таки как-то неожиданно быстро для меня, хотя надежда появилась еще весной. Я думаю, институтское руководство, почему-то уверовав, что я смогу вплести золотую ленту в венок славы нашего Училища, так надоело военкомату своими письмами во все инстанции, что, в конце концов, они решили от меня избавиться. Я решил заранее тебе не сообщать о появившейся надежде, а если повезет, внезапно предстать пред Вами, мадам,  с мрачным укором в очах за холод и равнодушие к моим воплям и стенаниям — ты совсем перестала мне писать последнее время. Шучу, конечно — что мне остается еще делать, — но я так боялся, что все мои мольбы и уговоры не дадут желаемых результатов и наша встреча опять отодвинется. Но, видимо, Всевышний все-таки услышал меня — ситуация разрешилась, и мне довольно буднично сообщили, что моя служба в рядах нашей доблестной армии окончена и я могу отправляться восвояси, чем я, конечно, и воспользовался.
И вот я в Москве, шумные улицы которой хотя слегка и оглушили, но одновременно успокоили мою взбаламученную душу. Мама ждала меня в Москве у своей двоюродной сестры, моей тетки Вари, которая временно предоставила нам жилье (у нее трехкомнатная квартира). Приехав и поцеловав плачущих от радости женщин, я — что ты думаешь, сделал? Конечно, ринулся звонить тебе, но мне холодно сообщили, что тебя нет дома; на мой повторный звонок твоя мама (представляешь, я узнал ее голос) сказала, что ты в институте, но в пять будешь дома. ;У нас сегодня гости;, — строго добавила она на прощание, по-видимому, чтобы я не рассчитывал на свидание с тобой. Я знаю, что домой из института ты обычно едешь на метро, и решил попробовать перехватить тебя на ;Бауманской;, поскольку просто физически не мог отложить нашу встречу хотя бы на день. Я выбрал позицию у эскалатора, у единственной лестницы на спуск. Стоял и с замиранием сердца ждал, гадая, что я увижу в глазах моей любимой: радость или так, слабое удивление. Я стоял очень долго, наверное, сотни людей прошли мимо меня, но  тебя все не было; на меня уже с любопытством поглядывали дежурные и контролеры у входа, мои ноги, кажется, приросли к полу и онемели. По-видимому, пошел дождь — входящие закрывали зонты, снимали и встряхивали плащи. Вдруг в вестибюль ввалилась веселая группка молодежи, и тут… я увидел тебя. Ты смеялась, что-то объясняя своей приятельнице-толстушке, а та со смехом пыталась отобрать зонт у толстощекого очкарика. Когда я увидел тебя так близко, сердце мое зашлось, руки и ноги стали неподъемными, и мне пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы схватить тебя за руку, когда ты уже почти ступила на плывущие вниз ступени эскалатора. Ты с удивлением взглянула на меня, и что же я увидел в глазах из моих снов? Лишь безмерное изумление и, пожалуй, досаду, что оторвал тебя от беззаботно веселящихся друзей. Может быть, я даже сделал тебе больно, прости, вцепившись в твою  руку, но говорить я не мог, я просто повлек тебя за собой на улицу из шумного вестибюля. Во мне все ходило ходуном, казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди, и я просто тащил тебя за собой. Я не помню, как мы, наконец, оказались в скверике, на пустой скособоченной лавочке, среди соседствующих с  метро  домами.  Когда  я немного опомнился, сбивчиво объяснил тебе, как освободился из армии и оказался здесь. Ты слушала меня, почти не перебивая, глаза твои постепенно теплели, ты даже стала гладить мои сцепленные руки. Глаза твои теплели, но любви там не было ни капли, и даже настоящей радости, по случаю моего возвращения, я не увидел там. Но счастье видеть тебя, сжимать твои ручки в своих, видеть, как выглянувшее солнце золотит твои легкие волосы, было безмерно, и я простил тебе все, даже твое нетерпение скорее ехать домой.
 — Меня ждут, у папы день рождения, — предупреждала ты меня несколько раз.
    Потом я провожал тебя, а через два дня — две наши короткие встречи, и то только потому, что я  безотлучно торчал у твоего парадного — ты сообщила мне, что улетаешь
в Крым с приятельницей отдыхать и ничего изменить нельзя. Конечно, я бы ринулся за тобой, но я не могу бросить маму, и мне надо срочно восстанавливаться в институте.  Спросишь, зачем я пишу тебе это пространное письмо, зачем так подробно и открыто рассказываю о том, какую бурю чувств во мне вызывает один твой ласковый взгляд, одно твое прикосновение. ;Зачем мне это сейчас? — скажешь ты. — Здесь так хорошо, такое ласковое море, нежное солнце, восхищенные взгляды молодых мужчин, а ты со своим нытьем;. Потому и пишу тебе, чтобы ты не забыла меня! Да, милости прошу, не сочувствия, а твоей любви. Очень хочу твоей любви, чтобы твои глаза загорались, светились ответным огнем на мои трепетные молящие взоры.  Я открыт перед тобой, я не хочу даже легких шуток в этом вопросе. Ладно, целую тебя бесконечное число раз хотя бы на бумаге. Отдыхай, поправляйся, моя радость, и не очень кокетничай с воздыхателями. Целую, люблю.

25 марта 1963 г.
      
       Пожалуйста, не пугайся! Это — прощальное письмо, я не буду молить тебя о встречах. Вчера ты прогнала меня из своей жизни. Я даже не понял, какие мои слова так зацепили  тебя, тешу себя надеждой, что, скорее всего, подсознательное чувство вины передо мной привело к такому эмоциональному взрыву. Ты почти кричала в оправдание, что никогда не говорила мне о своей любви, ничего никогда не обещала и ничего не делала, чтобы удержать меня рядом. Абсолютно верно! Ты ничего не делала, ты лишь милостиво позволяла приносить и класть к твоим ногам кровоточащие куски моего сердца. Вижу, как ты досадливо морщишься: ;Вечно ты драматизируешь;. Я всегда изумлялся, как ты, такая вечно сострадающая больным кошкам и собакам, так холодна и безучастна к моим стенаниям. Хотя я терпеливый, но до состояния полного душевного размягчения опускаюсь редко. В порыве ;праведного; гнева ты даже заявила, что я мог бы почувствовать холодность с твоей стороны, что я сам не хотел ничего замечать. В этом ты тоже права, тысячу раз права! Тебе давно не до меня: сколько раз ты не являлась на свидания, когда я часами торчал у твоего подъезда — якобы была занята в институте, — или присылала вместо себя твою приятельницу Татьяну сказать, что не придешь. (Между прочим, мы подружились, это она как-то в сердцах сказала мне, что всё зря — я тебе совершенно не нужен.) Конечно, я не  сумасшедший, я чувствовал, где-то понимал, что кто-то встал между нами, но, надеялся: то огромное, трепетное, что переполняло меня, растопит и твое сердце. Прости за мою дурость, но я действительно надеялся, мне казалось, что мое терпение, моя любовь не оставят тебя  равнодушной, просто ты еще слишком юная для серьезных чувств.
Но чуда не случилось, вернее, случилось, но не со мной Кто-то, может быть, из твоих сокурсников, какой-нибудь очкарик с золотой ложкой во рту, встал между нами. Нет, я ни о чем не прошу тебя, но кривить душой не буду, изображая гордое равнодушие, — мне безумно больно, пустота заполнила мою душу. Я не рисуюсь, но то, что я испытывал к тебе, да что говорить, и сейчас испытываю, многого стоит, и дай тебе бог, чтобы кто-то еще так любил тебя, как я.
     Я не упрекаю, я просто открыт до конца перед тобой. Изображать равнодушие ради уязвленной мужской гордости считаю глупостью, недостойной моей любви к тебе. Сейчас со стены на меня смотришь ты, с портрета, что я нарисовал по наброску, сделанному в скверике у памятника Пушкину. На нем ты еще совсем девочка, лучезарная, какая-то неземная, открытая миру и любви. Вчера я хотел его уничтожить, но не смог. Решил — пусть остается как память об удивительном куске жизни, когда душа моя была наполнена чувством такой силы, что, если это еще когда-нибудь повторится, сердце мое не выдержит. Я желаю тебе счастья, потому что люблю и не могу желать плохого. Ты не волнуйся, я уезжаю из Москвы насовсем. Училище окончено, у меня есть возможность остаться в Москве (есть предложение — декоратором в один московский театр), но я уже определился в Воронежский драматический — уезжаю к маме. Уеду, а то ноги сами будут приводить меня в твой переулок, к твоему подъезду, — буду только нервировать тебя.
     Прощай и будь счастлива. Желаю тебе только хорошего.

    1-го  января 1962 г
   В качестве новогоднего  поздравления    

              Опять  пишу тебе  моя   родная
              И однобокая   луна печально 
              Смотрит  на    меня, не согревая.
              Любимая, пусть ты давно с другим,
               Пусть, я и не был нужен,
               Ног чувство нежное на сердце сохрона
               Хоть изредка, пусть даже рядом с мужем
              Ты вспомни про меня.
               Пройдет десяток лет, и как-нибудь под вечер
              Средь  писем и бумаг найдешь вот этот лист
               Придвинешься к окну, начнешь его читать.
               Любимая, я так тебя люблю
               Буль счастлива,  р одная.
               Рассвет уде вступил в сов права.

               Прощай!.......

      Февраль  1968 г
                Дорогая  Милена!
     Приехал в Москву по служебным делам и решил разузнать, как ты, а если повезет, то и увидеть тебя. Позвонил по знакомому номеру, но твоя мама сказала, что ты теперь живешь по другому адресу, у мужа, но новый телефонный номер не сообщила. Да я бы и звонить не стал, зачем? Повд для ссор. Однако решил переслать тебе фотографии, которые были когда-то сделаны во время наших прогулок по московским улицам или во время поездки на дачу к твоей подруге Татьяне. На мой взгляд, они неплохие, во всяком случае, ты на них, как всегда, прелестна.
     Прошло пять лет с момента нашей последней бурной соры. За это время твой переулок, да и сама Москва изменились мало. Город стал только суетливее, да еще пышо разрослись кусты в садике на углу вашего переулка.
      Мне кажется почему-то, что тебе все-таки будут интересны хотя бы мимолетные сведения обо мне. Был  женат, разведен, пока в Воронеже, но собираюсь перебираться в Москву — есть приглашение от театра им. Ермоловой, даже помогли с жильем. На мое счастье, подвернулся еще выгодный обмен: однокомнатная квартира, да еще с большой кухней. Сообщаю тебе свой будущий адрес и даже телефон. Вдруг надумаешь позвонить или написать.
     Желаю счастья и успехов.
Твой бывший вечный корреспондент.

P. S. Позвонил Татьяне, и она более подробно рассказала мне о твоем житье-бытье.
Еще раз всех благ.
   
Апрель 1973 г.
                Милый Леня!
     Надеюсь, ты еще помнишь меня. Впрочем, к чему это дурацкое кокетство — конечно, помнишь, я уверена, и я тебя помню отлично.
     На прошлой неделе я была в гостях у небезызвестной тебе Татьяны. Между прочим, у Тани родилась дочка.,  а вот с мужем они окончательно расстались. Мы ударились в воспоминания, смотрели старые фотографии и наткнулись на ту, где мы втроем на даче. Татьяна всегда к тебе хорошо относилась, одно время я была даже уверена, что у вас роман, но она так искренне возмутилась, когда я заикнулась об этом, что мне стало стыдно. Мы рассматривали фотографии, и тут Татьяна и предложила: ;Давай найдем Леню. У тебя, по-моему, должен быть его московский адрес. Мне помнится, что ты говорила, он тебе прислал адрес, а возможно, и телефон, когда перебрался в Москву. Все-таки он очень симпатичный и интересный человек;. Скажу честно, мне тоже захотелось увидеть тебя, хотя прошло порядочно лет с нашей последней встречи. Короче говоря, если захочешь, позвони по старому номеру, я сейчас живу у родителей.
    Буду рада увидеть тебя.
 
Январь 1974 г.
                Моя дорогая!
       Все вернулось на круги своя: мы опять встречаемся, правда, реже, чем в дни юности, — ты всегда занята, я опять пишу тебе письмо, как десять лет тому назад, поскольку ты укатила куда-то и я тоскую и маюсь без тебя, но я не смею оптать. Удивительная Вы женщина. Ладно,  я — подумаешь, важность какая, но ты спокойно бросила на руки дедушки и бабушки малолетнего сына. Что тебе далась эта учеба или практика, как она у вас там называется, в Новосибирске? ;Ничего ты не понимаешь, — раздраженно попыталась объяснить ты на мое недоумение, — это совершенно другой уровень и по знаниям, и по общению;. Я действительно мало что понимаю в твоей, а теперь и в моей жизни. Единственная ясность — люблю тебя так же сильно, как десяток лет тому назад. Конечно, эти десять лет в разлуке я вспоминал, думал о тебе, порой проклинал, но то, что мое отношение к тебе по силе чувств не изменилось за это время, я осознал только теперь. Что это? Не встречались ли мы с Вами, мадам, в нашей прошлой жизни? Кто-то из великих сказал, что большая любовь делает ненужными многих и нужным — только одного. Но тебе всегда больше были нужны ;многие;, ты никогда не дорожила часами, проведенными со мной. Ты негодуешь, как смею требовать любви и внимания. Знаешь, смею и хочу.      Правда, я до сих пор не знаю, кто Вы, мадам. Замужняя, поссорившаяся с мужем дама или свободная женщина? Ты же не хочешь разводиться, якобы чтобы не травмировать ребенка. Это я могу еще понять. Но и со мной ты также не хочешь сближаться. Почему? Я очень ценю всякое общение с тобой, но только физическая близость, конечно, при наличии любви, делает мужчину и женщину одним целом. Понимаю, я ступил на запретную территорию, но если бы ты только знала, как это мучает меня.
         Вчера вечером ты звонила и сказала, что ваш отъезд из Новосибирска откладывается еще на восемь дней, так что мое послание успеет дойти до этого чертового академического городка и может испортить тебе настроение. Ладно, не сердись! Ты интересовалась, как дела с моей выставкой. Как ни странно, постепенно двигаются, думаю, к твоему приезду все будет готово. Честно скажу, если бы не мой друг Александров, я бы не пошевелился. Не люблю и не умею, да и до настоящего мастерства еще далеко-далеко. Не буду тебя больше мучить, целую крепко и очень жду.
     Вс егда твой.

Июль 1974 г.
         Дорогая моя!
         Ну,  зачем ты укатила одна с маленьким Мишкой в Крым, не позволив мне сопровождать вас? Объяснения, что тебе надо отдохнуть, не надо травмировать ребенка, неубедительны. Мы могли не жить вместе, я бы устроился где-нибудь поблизости от санатория, но днем — пляж, вечером прогулки были бы наши. Кстати, мы прекрасно ладим с твоим сыном, неужели ты предполагаешь, что я допустил бы какую-то случайность, травмирующую детскую душу? Нет, дело не в Мишке. Кто-то, впрочем, ясно кто, опять разъединяет нас, хотя ты уверяешь, что  твой бывший супруг собирается ехать с сыном в Болгарию в бархатный сезон. Дело еще в том, что мое воображение живописует мне, как ты, прелестная, загорелая, с бархатистой, персикового цвета кожей, воспламеняешь сердца и возбуждаешь еще кое-что у молодых мужчин на пляже. Меня раздирают ревность и досада. Вообще моя душа взбаламучена и истерзана, а воспоминания о нашей внезапной близости в моей мастерской еще добавляют мучений. Дорогая моя, я же не тот трепетный мальчик, что забрасывал тебя письмами когда-то. Я зрелый мужчина и прекрасно знаю, что при совместном сильном влечении, когда мужчина и женщина входят друг в друга, когда сердца улетают в небеса, тогда может произойти настоящее соединение душ — именно тогда должно происходить зачатие нового существа, с небес должна слетать новая душа. А мне показалось, что для тебя это было не стремление к соединению, а… месть, месть кому-то за что-то. Может быть, это было бессознательно с твоей стороны, но было и особенно больно, что для наказания другого был выбран я, который так любит тебя и особенно чувствителен к подобным обидам. Ну почему ты потом, когда все произошло, вдруг спросила, люблю ли я тебя? Неужели ты еще сомневаешься в моих чувствах? Пойми, мы с тобой — продолжение друг друга.
    Есть еще один секрет. Когда мы вместе, к нам присое-иняется, наверное, слетает откуда-то, может быть с не-бес, видение — та девочка, что я поймал когда-то у входа в метро. Пленительное видение всюду следует за нами, не отпускает, соединяет наши руки и сердца. Я так явственно чувствую ее присутствие, а ты еще спрашиваешь, люблю ли я тебя.
        Да, ты иногда бываешь со мной такой ласковой, такой обволакивающей, но не потому, что это я, а по доброте душевной, потому что ты открыта, расположена ко всему миру, ко всему, что окружает тебя: кошкам, собакам, людям, ну и заодно ко мне. Опять ты сердишься. Не могу удержаться. Ну почему ты не ревнуешь, не боишься потерять меня? Я говорю тебе, что поеду на Кавказ с одной из моих знакомых, ты равнодушно бросаешь: ;Поезжай, конечно. Тебе тоже надо отдохнуть;. Что это такое! Так не должна вести себя не только любящая, но любая женщина, если мужчина ее хотя бы чуть-чуть интересует. А между прочим, сейчас около меня крутятся несколько молодых женщин, причем по крайней мере две из них весьма привлекательны. Одна, художница, зовет в какое-то живописное местечко в Крыму, на этюды. Вот возьму и поеду, тебе же все равно.
     Ладно, не хочу портить тебе настроение своим нытьем. агорай, отдыхай, поцелуй от меня Мишку и иногда все-таки думай обо мне. Кстати, хочу детей,   наших с тобой детей!
           Все равно твой.             

    Август 1974 г.
    Мой милый!
          Получила твое письмо и не могу не ответить. Ну что ты такое вообразил — якобы я была с тобой, чтобы отомстить моему супругу! Я же была до конца твоей! Что такое ты почувствовал, чтобы придумать этакое?
    Мой муж. Когда-то мне казалось, что я очень сильно его люблю — не влюблена, а именно люблю. У всех по-разному складывается семейная жизнь, но у меня  наше совместное существование привело к тому, что мое ;люблю; стало потихонечку таять. Рождение Миши замедлило этот процесс,  но мой супруг во время беременности довольно гнусно вел себя, и в конце концов все чувства растаяли. Остались лишь ощущение необходимости заботы с моей стороны и толика уважения, поскольку по отношению к сыну он безупречен. Миша его обожает.
       А теперь я тебе открою тайну. Я люблю тебя, я сама это поняла не так давно. Я и с тобой была в тот вечер в твоей крошечной мастерской, потому что люблю тебя. Я до неприличия старомодна, как прабабушкин лорнет, который чудом дожил до наших дней и который я недавно нашла.
         Между прочим, перед тем как я по совету Татьяны на-ла тебе на московский адрес, я нашла два твоих старых письма (остальные ты забрал), прочитала их, и что-то дрогнуло в моем сердце, и мне так захотелось тебя увидеть.
   Все, что я сказала тебе сегодня, — правда, ты же знаешь, я всегда искренна. Что с нами будет дальше — не знаю. Миша не то что любит, он боготворит отца, мой муж стал взрослеть, и его потянуло к дому; кстати, мои родители  всегда были на его стороне. Это ты живешь в своеобразном коконе: тебе мало кто нужен, ты одержим своим искусством, стремлением к совершенству, когда-то был одержим мною, вернее, той девочкой, портрет которой я так и не видела. Ты неприхотлив, тебе ничего не нужно, только то, чем ты одержим в данный момент. Тебя не волнуют успех, признание, тебе важна собственная оценка. Уехал твой приятель и сразу затормозилась подготовка к твоей персональной выставке, ты
 все и бросил, сказав мне: ;Я еще не достиг того уровня, когда мнение других может что-то открыть. Пока я всё знаю сам, что плохо;. Я — другая: честолюбива, мне нужны одобрение и похвала других. Впрочем, довольно, что будет дальше, не знаю, но я сказала тебе главное — я люблю тебя. Это правда.
(Письмо не было отправлено.)

10 октября 1975 г.
    Дорогая Милена!
       Это мое прощальное письмо. ;Ты всегда был склонен к патетике;, — скривишь ты губки. Но это действительно последнее письмо. Я хотел поговорить, высказать тебе всё, что эти две недели терзало и жгло мою душу, но у тебя, как всегда, время для меня ограничено — мадам некогда, и я решил обратиться к привычной для нас форме общения — письменной. Да, эпистолярный жанр — единственный, против которого ты не возражаешь в наших отношениях, наверное, потому, что захотел — прочитал, не захотел — выкинул, а иногда отложил прочтение на спокойную или чувствительную минуту.
      Что мы должны расстаться — я сам должен уйти от тебя навсегда, — я понял еще две недели назад, когда ждал тебя у Киевского вокзала, под часами. Тот день был богат  событиями: еще утром я случайно узнал, что у меня скоро должен родиться наследник.
    Когда ты летом укатила с сыном в Крым, не позволив  мне поехать с вами, я отправился на Кавказ с одной из моих приятельниц. Я пугал тебя этой поездкой, но Вам, мадам, было все равно. Я был зол и обижен, а с Ритой, так зовут эту мою приятельницу, было все легко и просто. Она приняла меня без всяких условий и уговоров, зная, что по возвращении в Москву мы, скорее всего, расстанемся — разойдемся в разные стороны. Так и произошло, и я почти забыл о ее существовании. Об этой случайной связи на берегу Черного моря я рассказал тебе, но ты практически не прореагировала, я даже не уверен, что услышала меня до конца. О беременности Риты я действительно узнал случайно от моего приятеля, которому она, кстати, очень нравится. Я понял, что мне надо срочно что-то решать, при этом о расставании с тобой я не мог даже помыслить, а Рите, легкомысленно решил, что буду просто помогать деньгами. Честно, мне даже представлялось, как мы с тобой, наконец, соединимся и будем воспитывать двух детей, — о согласии Риты на такой вариант я как-то не размышлял.
        Отправляясь на свидание, я всю дорогу думал, как убедить тебя принять какое-то решение — быть вместе, чтобы окончательно не потерять друг друга. Меня мучило, как ты воспримешь известие о ребенке, кроме  того, я не знал, что последнее время происходит в твоей жизни и любишь ли ты меня хоть чуть-чуть. Ты бываешь иногда необыкновенно ласковой и душевной, но это больше твоя внутренняя природа, а не расположение ко мне, и может наступить такой день, когда ты раздраженно прогонишь меня. Так уже было десять лет тому назад. Я уже не мог больше ждать, ты иногда разрывала мое сердце.
      В тот вечер на условленное место я приехал заранее  и нервно ходил под часами, всё думая, с чего начать разговор. Прошел час, тебя все не было, потом прошло еще полчаса — я привык к опозданиям, но тут почему-то стал беспокоиться. Наверное, это отразилось на моей  физиономии, потому что ко мне вдруг подошел молоденький милиционер, попросил документы и сказал, что давно за мной наблюдает. Его только не хватало! Путано я стал что-то объяснять, он слушал, при этом недоверчиво косился то на фотографию в паспорте, то на меня, заподозрив, наверное, что я собираюсь,  по крайней ме¬-ре,  взорвать Киевской вокзал. И тут подошла ты, спокойно взяла меня под руку, удивленно взглянула на юного стража общественного порядка: ;Что случилось? Я немного опоздала;. Милиционер тут же, даже смущенно вернул мне паспорт, взял под козырек и растворился в уличной толпе. В результате все как-то спуталось, пошло не так, как я хотел, но ты, как часто бывало, не почувствовав мое взвинченное состояние, спокойно заявила, что у тебя всего пятнадцать минут, тебе надо домой, кто-то приехал, кто-то уехал и прочий бред.
      Зная Вас, мадам, я даже не возражал, но это было так не-
ожиданно и так жестоко, так наглядно продемонстрировало мне, как ты можешь легко и спокойно разрушить все мои планы и построения — всю мою жизнь. А еще я кожей почувствовал чье-то присутствие рядом с тобой — да, рядом с тобой час-два назад был кто-то другой, кто тебе гораздо важнее, чем я, и он в эту минуту еще не отпустил тебя до конца.
    Мы молча шли по Бережковской набережной, и ты, на-верное, все-таки почувствовав, что со мной происходит нечто непривычное, попыталась приласкаться: ;Не дуйся, пожалуйста, мне самой не хочется уходить от тебя, но так
сложилось. На следующей неделе устроим ужин при свечах в твоей мастерской;. Но в этом обещании я почувствовал неискренность. И тут я, наконец, осознал: это конец, мне надо уходить, в противном случае наш роман так и будет  вяло тянуться до тех пор, пока кто-то, по-настоящему нужный тебе, не вытолкнет меня из твоей жизни. Скажу тебе честно: если бы не скорое появление на свет нового существа, возможно, я бы опять все тянул и тянул, ничего не предпринимая, — мне больно уходить от тебя. Ты это очень хорошо знаешь и пользуешься тем, что тебе позволено многое.
      Итак, прощай! Я до сих пор тебя люблю сильно. Знаю, что ты меня обратно не позовешь, но я не передумаю, потому что решается сейчас не только моя судьба, но судьба того, кто лишь готовится вступить в этот мир.
         Спасибо тебе, вряд ли с какой-то другой женщиной я испытаю такой накал чувств, как с тобой. Я иногда думаю, что, может быть, ты даже тут и ни при чем — я сам нафантазировал мою любовь. Нет, это не так, я честен с то бой — твоя душа, может, даже вопреки тебе самой, иногда очень отвечала моей душе. С тобой я прочувствовал, какое изысканное наслаждение может дать физическая близость с любимой женщиной, какое счастье, когда люди созвучны      друг другу, а у нас с тобой были такие мгновения.
       Прощай, радость моя. Желаю тебе счастья всей душой. Еще желаю душевного спокойствия, потому что чувствую — оно тебе понадобится, не ушел из твоей жизни  твой бывший супруг, а он — человек сложный.
        Прощай.


Август 2017 г.
      Добрый день, Милена Станиславовна!
Надеюсь, это письмо попадет к Вам в руки. Я даже не
отправил его по почте, а, испросив разрешения, заехал к Вам домой и отдал Вашей дочери конверт с  просьбой передать Вам, когда Вы вернетесь с Кипра (мне сказали, что Вы с внуком и сыном отдыхаете на этом курорте.)
      Прежде всего, сообщаю Вам печальную новость: месяц тому назад умер папа. Тогда Вы были еще в Москве, но отец был против Вашего присутствия на похоронах, более того, он взял с меня слово, что сообщу Вам о его кончине только после похорон. ;Не хочу, чтобы она видела меня таким, пусть помнит, каким я был почти     сорок лет тому назад, когда мы расстались;, -  объяснил он.
       Разбирая вещи отца после его кончины, я нашел несколько Ваших писем, не уничтоженных по какой-то ведомой только ему причине, остальные он сжег — я знаю.
Я посчитал, что за давностью лет имею право их прочитать, к тому же мы с Вами успели познакомиться, правда, только по телефону. Прочитав, я почувствовал, что должен написать Вам, чтобы рассказать об отце, который когда-то, а может быть, и всю жизнь, любил Вас. Отец был романтик, сам я скептически отношусь к ;вечной; любви. Человек со временем меняется, остается просто память о сильных чувствах.
       Удивительное дело, у нас была необыкновенно дружная, любящая семья, но Ваш портрет, который отец  написал в далекой юности, всегда висел в нашем доме, и мама никогда не возражала;  более того, когда мы переехали, мама определила, где ему висеть — на хорошо освещенной стене, в столовой. Поэтому с детства для меня Ваш портрет был просто знакомой деталью интерьера — одна  из картин отца. Только в 15 или 16 лет отец — мы с ним всегда были большими друзьями — рассказал мне историю Вашего знакомства и его любви. Так что, как видите, я знал о Вас с юности. Кстати, найти Вас после многих лет неизвестности, узнать, как сложилась Ваша жизнь, надоумила отца тоже мама. Ваша редкая девичья фамилия, Ваш брат, популярный журналист, который стал часто мелькать на экранах телевизоров, — мама и посоветовала отцу: «Позвони, узнай, как связаться с твоей дамой сердца;. В конце концов отец решился на звонок. Ваш родственник был настолько любезен, что, взяв наш номер телефона, пообещал передать его Вам, и, ;если сестра сочтет нужным, сама свяжется с вами;. Реакции долго не было, и вдруг — звонок, и, представляете, в день смерти мамы: о чем утром нам сообщили из больницы. Прав отец: между вами всегда существовала какая-то кармическая связь.
      Я очень любил отца, мне всегда было интересно с ним, но многое в его жизни и поведении я не понимал, а загадочное привлекает. Он казался человеком вне времени, каким-то вывертом судьбы заброшенным, может быть для очищения, в современный суетливый, меркантильный мир. Вообще он был созерцателем, художником не только в живописи, но и по жизни. Мама прекрасно понимала истинную цену личности отца и очень любила его. Он научился жить в современном мире, ладить с людьми, но никогда ничего не ждал и не просил у  ни  у окружающих, ни у судьбы,  знания цену своему таланту. Был ли он большим художником? Не мне судить..
        Я — сухарь, математик, мало что понимающий в искусстве. Этакая насмешка природы — у двух художников, воспринимающих мир через красоту,  гармонию  красок и, форм, родился   такой, как я. А может быть,  это дань времени – теперь нужен трезвый, контрастный, черно-белый  взгляд на мир.
          Я не берусь судить  о таланте отца, но знаю: он  был очень хорошим живописцем, великолепным колористом, всю свою жизнь, пока был зрячим, совершенствующим свое мастерство. При взгляде на его картины даже у меня  озникает ощущение сопричастности, присутствия там, внутри, за рамой: на лесной тропинке к нашему  озеру, под жарким солнцем у моря в Крыму; и кажется, что он тоже где-то рядом,  восхищается  этим чудом вокруг — всё как бы видится его глазами, ярче и многоцветнее. То, что отец — большой мастер подтвердили   события 90-х годов.
     Для нашей семьи это было тяжелое время. В 1989-ом  году  отец сильно травмировал правый глаз, настолько, что около недели ходил с черной повязкой. Потом зрение вернулось, но выяснилось, что у него огромное глазное давление не только в правом, но и в левом глазу. Тогда единственным методом лечения глаукомы были капли пилокарпина, к которому у отца оказалась практически полная непереносимость. У мамы от переживаний за мужа начались неполадки с сердцем, в довершение я в спортзале сломал ногу. Вот тогда отец и отправился на Арбат торговать своими картинами. У него почти сразу купили пару пейзажей, семья вздохнула с облегчением, однако деньги быстро  кончились, а больше ничего не продавалось — отец знал себе цену и просил достаточно дорого. Вот тогда и появился этот американец.
       Отец рассказывал, что первый раз он долго присматривался к выставленному, уходил, приходил, потом все-таки купил небольшой натюрморт. На следующий день он появился снова, долго крутился где-то рядом, потом купил пару акварелей. Затем он стал приходить или каждый день, или через день и всякий раз что-то приобретал у отца. Отец предложил ему — тот довольно сносно объяснялся по-русски — приехать к нам домой, выбрать, что ему понравится. Тот приехал, отобрал три полотна, а затем увидел  ваш портрет и зациклился на нем. Отец не огласился продать, американец уехал, но на  ледующей день появился снова, и опять получил отказ. В конце концов они дошли до высокой цены — тысяча долларов, перед такой суммой устоять было сложно, и отец согласился, но тут неожиданно на защиту портрета встала мама, которая только что вернулась из больницы. ;Портрет не продается даже за предложенную вами сумму;, — решительно заявила она. Короче говоря, заокеанский ценитель живописи так и уехал ни с чем.  Портрет действительно замечательный: он лучезарный, сама юность смотрит на вас. В 1999 году отец ослеп окончательно.
      Я очень любил отца, он поражал меня какой-то особой
вдумчивостью, способностью посмотреть на событие с самой неожиданной стороны, а самое главное — ему была присуща мудрая отстраненность от суеты жизни.
        В детстве и юности моя семья не казалась мне какой-то
особенной, наверное, потому что многие московские семьи жили, как мы: в квартирах, заваленных книгами и альбомами по искусству, с пристрастием к многочасовым беседам, часто о весьма отвлеченных мировых проблемах, но теперь, в зрелом возрасте — почти сорок лет, — я думаю о том,  что было  в жизни моих родителей много своеобразного эгоизма,о зацикленности на своем внутреннем мире. Я это понял, так как с детства сам привык решать все свои большие и маленькие проблемы, не утомляя отца и мать. Впрочем, это не интересно — это уже моя  книги"Утонувшие во времени"история.
        Несколько слов, что я собираюсь делать дальше. Я уезжаю, по крайней мере,  на полгода, в Нижний Новгород.Там живет и работает один мой еще школьный приятель, он отличный физик, у него своя лаборатория, и он давно звал меня поработать вместе — ему нужен математик. Когда вернусь в Москву, обязательно займусь подготовкой выставки работ отца. Кстати, я нашел визитку того американца, постараюсь связаться с ним — тогда он увез  много хороших работ..
       Как только буду в Москве, с вашего разрешения, обязательно свяжусь с вами.

         Мои наилучшие пожелания.
P. S. И все-таки что за странное чувство — любовь, и  почему только немногим дана способность к такому порыву, такому взлету чувств? Я ничего подобного не испытал, были, конечно, влюбленности, был даже женат, правда, недолго. К чему и почему  все переживания и страдания, как у отца, — божеская милость, дарованная избранным, или наказание за что-то? А может быть, это просто душевный саморазогрев, самовнушение, необходимое людям излишне чувствительным, тонко организованным? К тому же, прежде всего , провидение должно свести двоих, из которых хотя бы один способен на такой душевный взлет, в одно время, в одной точке. Для отца нужны были обязательно Вы, чтобы случилось то, что произошло. Впрочем, это уже философия, не буду утомлять вас.

Еще раз, всех благ. Искренне Ваш
2020–