Баратынский Е. А. Четыре стиха по выбору И. Бродск

Бродский ценил Баратынского выше Пушкина…
См книгу Интервью (Захаров 2007)

Не только из-за того , что тот Абрамович…  Хотя … Кто их знает

—  Теперь  совсем  коротко.  Иосиф,  у меня  с  собой  список поэтов, я хочу,  чтобы вы назвали несколько их произведений, первые,  что приходят в голову.  Итак,  Баратынский.
—  Весь,  весь  Баратынский,  от  начала до  конца,  ранний и  поздний,  поздний  особенно...  Ну,  если  хотите,  «Бокал», «Смерть»,  «На  посев леса»,  «Дядьке-итальянцу».  Этого достаточно.

А до славы четыре …стиха-творения

 Итак возьмем эту квадригу  Евг. Абрамовича:

(1)

Бокал

Полный влагой искромётной,
Зашипел ты, мой бокал!
И покрыл туман приветный
Твой озябнувший кристалл...
Ты не встречен братьей шумной,
Буйных оргий властелин,—
Сластолюбец вольнодумный,
Я сегодня пью один.
Чем душа моя богата,
Всё твоё, о друг Аи!
Ныне мысль моя не сжата
И свободны сны мои;
За струёю вдохновенной
Не рассеян данник твой
Бестолково оживлённой
Разногласою толпой.
Мой восторг неосторожный
Не обидит никого,
Не откроет дружбе ложной
Таин счастья моего,
Не смутит глупцов ревнивых
И торжественных невежд
Излиньяем горделивых
Иль святых моих надежд!
Вот теперь со мной беседуй,
Своенравная струя!
Упоенья проповедуй
Иль отравы бытия;
Сердцу милые преданья
Благодатно оживи
Или прошлые страданья
Мне на память призови!
О бокал уединенья!
Не усилены тобой
Пошлой жизни впечатленья,
Словно чашей круговой;
Плодородней, благородней,
Дивной силой будишь ты
Откровенья преисподней
Иль небесные мечты.
И один я пью отныне!
Не в людском шуму пророк —
В немотствующей пустыне
Обретает свет высок!
Не в бесплодном развлеченье
Общежительных страстей —
В одиноком упоенье
Мгла падёт с его очей!
Примечания
Печатается по тексту „Сумерек“ (стр. 43—46). Впервые напечатано в „Московском Наблюдателе“ 1835 г., ч. V, стр. 24—26, с некоторыми изменениями (часть их, может быть, обясняется цензурою, как можно думать из нижеследующаго):
35 Пошлой жизни ощущенья,
39 Или грезы преисподней
45 Не в безпутном развлеченьи
В копии „Сумерек“, представленной в цензуру (Казанский архив), цензор отметил стихи:
30 Благодатно оживи
39 Откровенья преисподней
И Боратынский, быть может для того, чтобы провести свое чтение, заявляет, что стихотворение в этом виде было „напечатано в Московском Вестнике“ (sic!).
„Бокал“ относился издателями сочинений Боратынскаго к периоду 1835—1842; очевидно, что „Бокал“ написан не позже 1835 года.
Источник: http://baratynskiy.lit-info.ru/baratynskiy/stihi/bokal.htm

(2)

Смерть

Смерть дщерью тьмы не назову я
И, раболепною мечтой
Гробовый остов ей даруя,
Не ополчу её косой.
О дочь верховного Эфира!
О светозарная краса!
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса.
Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
В твоё храненье всемогущий
Его устройство поручил.
И ты летаешь над твореньем,
Согласье прям его лия
И в нём прохладным дуновеньем
Смиряя буйство бытия.
Ты укрощаешь восстающий
В безумной силе ураган,
Ты, на брега свои бегущий,
Вспять возвращаешь океан.
Даёшь пределы ты растенью,
Чтоб не покрыл гигантский лес
Земли губительною тенью,
Злак не восстал бы до небес.
А человек! Святая дева!
Перед тобой с его ланит
Мгновенно сходят пятна гнева,
Жар любострастия бежит.
Дружится праведной тобою
Людей недружная судьба:
Ласкаешь тою же рукою
Ты властелина и раба.
Недоуменье, принужденье —
Условье смутных наших дней,
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей.
Другая редакция стиха:
О смерть! твое именованье
Нам в суеверную боязнь:
Ты в нашей мысли тьмы созданье,
Паденьем вызванная казнь!
Непонимаемая светом,
Рисуешься в его глазах
Ты отвратительным скелетом
С косой уродливой в руках.
Ты дочь верховного Эфира,
Ты светозарная краса:
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса.
Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
В твое храненье Всемогущий
Его устройство поручил.
И ты летаешь над созданьем,
Забвенье бед везде лия
И прохлаждающим дыханьем
Смиряя буйство бытия.
Ты фивских братьев примирила,
Ты в неумеренной крови
Безумной Федры погасила
Огонь мучительной любви...
Ты предстаешь, святая дева!
И с остывающих ланит
Бегут мгновенно пятна гнева,
Жар любострастия бежит.
И краски жизни беспокойной,
С их невоздержной пестротой,
Вдруг заменяются пристойной,
Однообразной белизной.
Дружится кроткою тобою
Людей недружная судьба:
Ласкаешь тою же рукою
Ты властелина и раба.
Недоуменье, принужденье,
Условье смутных наших дней:
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей.
Примечания
Впервые напечатано в „Московском Вестнике“ 1829 г., ч. I, стр. 45—46, под заглавием „Смерть“ и с подписью Баратынский. Приготовляя к печати собрание своих сочинений, вышедшее в 1835 году, Боратынский переделал это стихотворение (см. другия редакции).
„Смерть“ относится всеми издателями к 1829 году; правильнее относить это стихотворение к 1828, т. к. оно появилось в печати уже в первой книжке „Московскаго Вестника“.
Источник: http://baratynskiy.lit-info.ru/baratynskiy/stihi/smert.htm


(3)

На посев леса

Опять весна; опять смеётся луг,
И весел лес своей младой одеждой,
И поселян неутомимый плуг
Браздит поля с покорством и надеждой.
Но нет уже весны в душе моей,
Но нет уже в душе моей надежды,
Уж дольний мир уходит от очей,
Пред вечным днём я опускаю вежды.
Уж та зима главу мою сребрит,
Что греет сев для будущего мира,
Но праг земли не перешел пиит,—
К её сынам ещё взывает лира.
Велик Господь! Он милосерд, но прав:
Нет на земле ничтожного мгновенья;
Прощает он безумию забав,
Но никогда пирам злоумышленья.
Кого измял души моей порыв,
Тот вызвать мог меня на бой кровавый,
Но подо мной, сокрытый ров изрыв,
Свои рога венчал он падшей славой!
Летел душой я к новым племенам,
Любил, ласкал их пустоцветный колос,
Я дни извёл, стучась к людским сердцам,
Всех чувств благих я подавал им голос.
Ответа нет! Отвергнул струны я,
Да хрящ другой мне будет плодоносен!
И вот ему несёт рука моя
Зародыши елей, дубов и сосен.
И пусть! Простяся с лирою моей,
Я верую: её заменят эти,
Поэзии таинственных скорбей
Могучие и сумрачные дети.
Примечания
Издается по автографу (черновики Боратынскаго, хранящиеся в Казанском архиве). Стихотворение это осталось неотделанным, и в мало - разборчивых черновиках особенно часто повторяются выражения и мысли, не вошедшия в текст: „Но не мечту! Печальный, но не злобный еще живу!“ „О мать земля“, „Иль дочь тебе Гармонии чужда“, „Молчи же Феб!“ „Свет дней прельстит порфирою своей“ и т. д.; см. также воспроизведение понятно написанной части черновиков в настоящем издании; часть черновиков, сверх того, составляет собственность принца А. П. Ольденбургскаго. Впервые напечатано в литературном сборнике 1846 г. „Вчера и сегодня“, кн. II, стр. 68—69, под заглавием „Опять весна“ и с следующими разночтениями:
7 Ужь дольный мир уходит от очей,
17 Кого измял души моей порыв,
18 Тот вызвать мог меня на бой кровавый
20 Свои рога венчал он злобной славой.
Так же читается это стихотворение и в копиях Н. Л. Боратынской (Казанский архив), носящих название „Лес. Элегия“, „На посев леса“, с замечанием к 29 стиху: „Этот стих невозможно было разобрать, но применились ко смыслу с теми словами, которые были нетак связно написаны“. В таком же виде напечатал это стихотворение и И. С. Тургенев в „Современнике“ 1854 г., № 10.
В посмертных изданиях, однако, 29—30 ст. читаются иначе:
И пусть! Простяся с лирою моей,
Я верую: ее заменит эти
Иначе читается и 20 стих:
Свои рога венчал он грозной славой!
Посмертными изданиями „На посев леса“ отнесено к периоду 1842—1843 гг.; дата (1842) определяется положением стихотворения среди черновиков „Цыганки“, которую поэт переделал в 1842 году.
По свидетельству Н. Л. Боратынской, посев леса (сосновой рощи) осенью 1842 г. внушил поэту это стихотворение.
3 апреля 1846 года Я. К. Грот писал П. А. Плетневу: „Стихи Баратынскаго замечательны по предчувствию смерти и по художественной отделке, но в них я не понимаю: 1) намека на сокрытый ров и рога и 2) елей, дубов и сосен, равно как и детей поэзии таинственных скорбей“. (Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. II, стр. 719). П. А. Плетнев на это отвечал:
„У Баратынскаго сокрытый ров означает намек на разныя пакости, которыя в Москве делали ему юные литераторы, злобствуя, что он не делит их дурачеств... Свои рога есть живописное изображение глупца в виде рогатой скотины. Все последние четыре стиха от того непонятны, что я не припечатал обяснения, бывшаго в подлиннике: Баратынский это писал, насаждая в деревне рощу из дубов и елей, которую и называет здесь дитятею поэзии таинственных скорбей, выражая последними словами мрачное расположение души своей, в каком он занимался и до котораго довели его враги литературные“. (Idem, стр. 728—729).

Источник:

(4)
Дядьке-итальянцу
Беглец Италии, Жьячинто, дядька мой,
Янтарный виноград, лимон её златой
Тревожно бросивший, корыстью уязвленный,
И в край, суровый край, снегами покровенный,
Приставший с выбором загадочных картин,
Где чтоото различал и видел ты один!
Прости наш здравый смысл, прости, мы та из наций,
Где брату вашему всех меньше спекуляций.
Никто их не купил. Вздохнув, оставил ты
В глушь севера тебя привлекшие мечты;
Зато воскрес в тебе сей ум, на всё пригодный,
Твой итальянский ум, и с нашим очень сходный!
Ты счастлив был, когда тебе коеечто дал
Почтенный, для тебя богатый генерал,
Чтоб, в силу строгого с тобою договора,
Имел я благодать нерусского надзора.
Благодаря богов, с тобой за этим вслед
Друг другу не были мы чужды двадцать лет.
Москва нас приняла, расставшихся с деревней.
Ты был вожатый мой в столице нашей древней.
Всех макаронщиков тогда узнал я в ней,
Ментора моего полуденных друзей.
Увы! оставив там могилу дорогую,
Опять увидели мы вотчину степную,
Где волею небес узнал я бытие,
О сын Авзонии, для бурь, как ты свое,
Но где, хотя вдали твоей отчизны знойной,
Ты мирный кров обрёл, а позже гроб спокойный.
Ты полюбил тебя призревшую семью
И, с жизнию её сливая жизнь свою,
Её событьями в глуши чужого края
Былого своего преданья заглушая,
Безропотно сносил морозы наших зим;
В наш краткий летний жар тобою был любим
Овраг под сению дубов прохладовейных.
Участник наших слёз и праздников семейных,
В дни траура главой седой ты поникал,
Но ускорял шаги и членами дрожал,
Как в утро зимнее порой, с пределов света,
Питомца твоего, недавнего корнета,
К коленам матери кибитка принесёт
И скорбный взор её минутно оживёт.
Но что! радушному пределу благодарный,
Нет! ты не забывал отчизны лучезарной!
Везувий, Колизей, грот Капри, храм Петра
Имел ты на устах от утра до утра,
Именовал ты нам и принцев и прелатов
Земли, где зрел, дивясь, суворовских солдатов,
Входящих вопреки тех пламенных часов,
Что, по твоим словам, со стогнов гонят псов,
В густой пыли побед, в грозе небритых бород,
Рядами стройными в классический твой город;
Земли, где год спустя тебе предстал и он,
Тогда Буонапарт, потом Наполеон,
Минутный царь царей, но дивный кондотьери,
Уж зиждущий свои гигантские потери.
Скрывая власти глад, тогда морочил вас
Он звонкой пустотой революцьонных фраз.
Народ ему зажёг приветственные плошки;
Но ты, ты не забыл серебряные ложки,
Которые, среди блестящих общих грёз,
Ты контрибуции назначенной принёс;
Едва ты узнику печальному британца
Простил военную систему корсиканца.
Что на твоем веку, то ль благо, то ли зло,
Возникло, при тебе — в преданье перешло:
В альпийских молниях, приемлемый опалой,
Свой ратоборный дух, на битвы не усталый,
В картечи эпиграмм Суворов испустил.
Злодей твой на скале пустынной опочил;
Ты сам глаза сомкнул, когда мирские сети
Уж поняли тобой взлелеянные дети;
Когда, свидетели превратностей земли,
Они глубокий взор уставить уж могли,
Забвенья чуждые за жизненною чашей,
На итальянский гроб в ограде церкви нашей.
А я, я, с памятью живых твоих речей,
Увидел роскоши Италии твоей!
Во славе солнечной Неаполь твой нагорный,
В парах пурпуровых и в зелени узорной,
Неувядаемой,— амфитеатр дворцов
Над яркой пеленой лазоревых валов;
И Цицеронов дом, и злачную пещеру,
Священную поднесь Камены суеверу,
Где спит великий прах властителя стихов,
Того, кто в сей земле волканов и цветов,
И ужасов, и нег взлелеял эпопею,
Где в мраки Тенара открыл он путь Энею,
Явил его очам чудесный сад утех,
Обитель сладкую теней блаженных тех,
Что, крепки в опытах земного треволненья,
Сподобились вкусить эфирных струй забвенья.
Неаполь! До него среди садов твоих
Сердца мятежные отыскивали их.
Сквозь занавес веков ещё здесь помнят виллы
Приюты отдыхов и Мария и Силлы.
И кто, бесчувственный, среди твоих красот
Не жаждал в их раю обресть навес иль грот,
Где б скрылся, не на час, как эти полубоги,
Здесь Лету пившие, чтоб крепнуть для тревоги,
Но чтоб незримо слить в безмыслии златом
Сон неги сладостной с последним, вечным сном.
И в сей Италии, где всё — каскады, розы,
Мелезы, тополи и даже эти лозы,
Чей безымянный лист так преданно обник
Давно из божества разжалованный лик,
Потом с чела его повиснул полусонно,—
Всё беззаботному блаженству благосклонно,
Ужиться ты не мог и, помня сладкий юг,
Дух предал строгому дыханью наших вьюг,
Не сетуя о том, что за пределы мира
Он улететь бы мог на крылиях зефира!
О тайны душ! Меж тем как сумрачный поэт,
Дитя Британии, влачивший столько лет
По знойным берегам груди своей отравы,
У миртов, у олив, у моря и у лавы,
Молил рассеянья от думы роковой,
Владеющей его измученной душой,—
Напрасно! (Уст его, как древле уст Тантала,
Струя желанная насмешливо бежала).
Мир сердцу твоему дал пасмурный навес
Метелью полгода скрываемых небес,
Отчизна тощих мхов, степей и древ иглистых!
О, спи! безгрёзно спи в пределах наших льдистых!
Лелей поосвоему твой подземельный сон,
Наш бурнодышащий, полночный аквилон,
Не хуже веющий забвеньем и покоем,
Чем вздохи южные с душистым их упоем!
Примечания
Издается по автографу, хранящемуся в бумагах И. Ф. Тютчева (архив сельца Муранова). Впервые напечатано в „Современнике“ 1844 г., т. 35 (по смерти автора), куда и предназначал Боратынский, посылая Н. B. Путяте это послание и „Пироскаф“ с письмом, в котором, между прочим, говорит: „Посылаю вам два стихотворения. Отдайте их Плетневу для его журнала... Мы ведем в Неаполе самую сладкую жизнь...“
В рукописи 117 стих подвергся незначительному исправлению, сохраненному нами:
Мол(ил) я разсеянья от думы роковой.
Заключительный же стих имеет две редакции (повидимому, Боратынский предлагал П. А. Плетневу выбрать одну из них по своему усмотрению): напечатанную нами в тексте и —
Чем вздохи южные с полуденным алоем.
История опечаток этого послания начинается с 35 тома „Современника“, в котором изменены следующие стихи:
16 Имел я благодать не Русскаго надзора.
27 Ho где, вдали твоей отчизны знойной,
29 Ты мирный кров обрел, и позже гроб спокойной.
58 Он звонкой пустотой революционных фраз.
73 Когда свидетели превратностей судьбы
96 Приюты отдыхов и Мария и Силлы.
117 Молил разсеянья от думы роковой,
В копиях этого послания, принадлежащих перу Н. Л. Боратынской (Казанский архив), находим следующия разночтения:
27 Ho где вдали твоей отчизны знойной
61 Которыя (среди) в чаду блестящих общих грез
103 И в сей Италии, где все — (фонтаны) каскады, розы,
108 Bce беззаботному дыханью благосклонно
Все (сердца легкому) беззаботному дыханью благосклонно
115 По (тайным) дальным берегам груди своей отравы,
По (тайным) знойным берегам груди своей отравы,
128 Чем вздохи южные с душистым их (упоем) алоем
Чем вздохи южные с полуденным алоем.
В „Современнике“ 1854 года, № 10, И. С. Тургенев поместил в числе 14 других стихотворений послание „Дядьке Итальянцу“ с примечанием к 60-му стиху: „По приказанию Бонапарта, все серебро (и ложки между прочим) должно было быть выдано французам“.
В издании 1869 года приведен вариант по неизвестной нам рукописи 101—102 стихов:
Но чтоб вполне забыв о страстном и мирском,
Дремоту лени слить с последним, вечным сном.
Эта лебединая песня Боратынскаго, пропетая им за несколько дней до смерти, посвящена памяти его гувернера итальянца Боргезе; „наслаждаясь жизнью в Неаполе“, поэт мысленно пробегал всю свою жизнь и с благодарностью вспоминал своего „дядьку“ —
A я, я — с памятью живых твоих речей —
Увидел роскоши Италии твоей...
Благодарность Боргезе одного из „взлелеянных им детей“, теплота, которой проникнуто все стихотворение (и, в особенности, заключительная строфа) исключают возможность говорить „о довольно насмешливом“ отношении поэта к своему воспитателю (С. Венгеров. Русский биографический словарь).
Ст. 24 — „могила дорогая“ — могила отца поэта, Абрама Андреевича Боратынскаго (умер 24 марта 1810 в Москве, погребен в Московском Спасо-Андрон. мон.).
Ст. 83—92 Речь идет о Виргилии.
Ст. 113—120 „Сумрачный поэт“ — лорд Байрон.
Это „безподобное послание“ напоминает, по мнению M. H. Лонгинова (Русский Архив 1867 года, „Баратынский и его сочинения“, стр. 248—264), — „блестящия произведения в этом роде Вольтера, и. Шенье, Де Лавиня и других мастеров французской школы „здраваго смысла“. Но заметим, что эти полу-сатирическия, полу-философския „речи в стихах“ реже впадают y Баратынскаго в резонерство, столь несвойственное Русскому духу и что в них живее пробивается поэтическая струя, чем у его учителей“.

Источник: