Костюм Дракона на вырост

 
Воспоминания зачастую бывают фольклорны, ты убираешь из них неудобное, подливаешь красок, каких, может быть, и не было. И все твои рассказы становятся похожи на хрусталь в старинном комоде, который ты протер тряпочкой перед приходом гостей. Такова природа человека.

Но есть и тут исключения. Вот, например, воспоминания о Валерии Джемсовиче Дранникове иные. В них даже многое приходится «затушевывать», потому что самому кажется: так не бывает. Так киношно нельзя жить на свете. Но жили же.
 
- В детстве мы с Андрюхой Мироновым в одном доме обитали, - рассказывал он. - Но мама его не разрешала ему со мной дружить. Кто я? БосОта. А они истеблишмент. Но он почему-то ко мне всегда тянулся. Я просто дурак был и веселый. И вот мы с ним однажды разбогатели. На похоронах Сталина. Дом, где мы жили стоял торцом ко всем кордонам гэбешников, через которые невозможно было пройти. А у нас по третьему этажу можно было протопать все здание вдоль, насквозь, минуя все эти кордоны. И вот мы – дяденька, дяденька, хотите пройти, посмотреть товарища Сталина? Дяденьки и даже тетеньки хотели. За сущий пустяк, какие-то там копейки, мы их небольшими группами экскурсировали. Потом мороженого обожрались и оба с ангиной слегли.

Самым конструктивным способом нашего общения в редакции была испепеляющая ирония. Он почти никогда не хвалил нас, спецкоров. Напротив, собирал ляпы и промахи в отдельный файл. А потом какому-нибудь именитому писателю, артисту (к нам в кабинет, вернее, к нему, приходили многие) театрально откинувшись на спинку кресла, своим сочным баритоном зачитывал:

- «Когда я прибыла на станцию Лев Толстой, все железнодорожники стояли раком». Нет, в следующем предложении она, конечно, поясняет, что железнодорожники просто мусор убирали. Но это же газета, тут шутить изящней надо, - добавлял он.

Все знали о его «изяществе», из-за которого он когда-то из «Гудка», да и вообще из журналистики ушел, написав акростих -оскорбление на и.о. редактора Воробьева. У «ио» с выдающимся репортером был давний антагонизм и даже вражда. И став на время главным «ио» выделил в газете репортеру, скажем, не 50 строчек, а 30. И тогда Дранников осерчал, репортаж-то он написал, но никто не заметил при выходе газеты, что, если прочесть в тексте только заглавные буквы, то выйдет, что «Воробьев – говно».

Впрочем, как он потом сам не раз говорил, ушел-то вовсе не из-за этого. Просто накопилось или надо было накопить.

Дракон всегда знал: чтобы сделать классный репортаж, нужно самому стать его персонажем, сценаристом, режиссером. Так и существовал каждый день. А вдруг об этом дне придется писать, а он скучный. Непоправимая профессиональная деформация.

Скорее всего, он не мог из себя изжить этого и в последующие годы, когда с писателем Александром Кабаковым укреплял москвичам дверные коробки в квартирах, когда создал один из первых кооперативов в стране под названием «Символ» и шил блузоны, свитера с изображением главных символов Москвы и страны и с которыми ездил даже на выставку в Нью-Йорк, которая, конечно же, «прошла с ошеломительным успехом»
.
Ему нравилось блистать. На прибыль от продажи тех блузонов он не построил себе дачу, не купил машину, он приобрел каждому сотруднику кооператива по телевизору. А на остальное кутил в Домжуре так, как немногие умели. С байками и пирогами.

Моисеич (Борис Моисеевич Аксельрод) которого Дракон привел впоследствии в «Гудок» литературным редактором, служил в том кооперативе бухгалтером.

- Когда мы собирались в Домжур, я спрашивал сколько денег брать? -вспоминал он. - Вот столько, делал Джемсович зазор между большим и указательным пальцем.

Борис Моисеевич сам был фигурой легендарной, он был прорабом на строительстве театра «Современник» и первым читал монолог Холопуши с новой сцены и ему аплодировал сам Плучек и звал в труппу, а лет за двадцать до этого именно он был Новым годом в Доме железнодорожников в 1948 или 1949 году, куда неожиданно приехал Сталин.
Вождь посадил его на колено и спросил: «Как зовут тебя, праздник?»

- «Боря» - сказал мальчик. – «Ну, здравствуй, Боря, Новый год», - усмехнулся Генералиссимус в усы.
Моисеич часто заглядывал к нам в кабинет на чашку кофе и что-нибудь рассказывал.

- У меня четверка была, «Жигули». Мы иногда с Дранниковым так засиживались, что утром ездили по Москве на такси и искали ее, забывали, где оставили. А в Путч вообще был цирк. Джемсович где-то добыл генеральскую папаху, и мы поехали к Белому дому, там можно было подъехать прямо мимо ступенек близко, гоним, тут лейтенант какой-то выбегает, руками машет, останавливаемся, я ему строго так говорю «Што с постами?». Он заглядывает внутрь, а там Дракон в генеральской папахе «Все нормально» бубнит, проезжайте. Так мы до парадного и доехали, потом развернулись.

И таких случаев хватило бы на трехтомник.

Когда Дракону надоедало, что Аксельрод слишком долго торчит у нас в кабинете, и слишком много рассказывает из того, что, рассказывать, может, и не следовало, он произносил:

-Так, Моисеич, мне еще нетленки вот этих читать, давай, проваливай, одна нога здесь, другая там.

Моисеич без малейших обид (они же друзья) подхватывал свои костыли (у него была одна нога, другую отняли когда-то из-за чрезмерного курения) и бодро цокал к себе в отдел по коридору.

- Ну, короче, не случилось вам, Валерий Джемсович, бизнесменом стать, вернулись в эту дурацкую журналистику, которая скоро умрет, - дерзили ему молодые и как бы смелые.

- А ты понимаешь, - серьезно говорил Дракон. – Деньги – это средство, а не цель. Если подчинить жизнь только зарабатыванию их, зачем тогда вообще все? Человеку столько дано, а он скукоживает жизнь до состояния существования. У нас вот раньше была среда, все в Москве журналисты более или менее друг друга знали. Напишет, допустим, Виталька Игнатенко роскошный текст, и ты из кожи лезешь, чтоб сделать еще лучше. И тогда радость. Добывание вот этого состояния радости, которая была только в детстве, умение делать это хотя бы иногда – очень важная вещь. Я этим всю жизнь занимаюсь.

Наверняка поэтому и вернулся Дракон в журналистику, в репортерство. Но самым удивительным для молодых щелкперов было то, что он не остался в эстетитке прошлого, он окунулся в так называемую новую жизнь с головой, «здесь и сейчас» конструировал сам конструировал это настоящее.

Замораживал свои клетки для будущих поколений, торговал фаллоимитаторами, которые тогда еще только-только появились в начинающей жить свободно стране, танцевал стриптиз в клубе «Красная шапочка», готовился пройти подготовку к полету на Марс.

И все это для того, чтобы потом написать репортаж, в «Большой Город», «Ньюсвик», «Русский Репортер» или «Русский Пионер»

Интернет-поколение не верило, что это все из любви к искусству, сваливало все на бешеные деньги, которые наверняка платили Дракону. А он только усмехался. И каждый текст, каждый репортаж сомневался в себе дико, ходил по редакции и зачитывал с таких желтых листочков всем вслух. Присматривался: хороши ли звучит, есть ли юмор?

Этот юмор пытались демонстрировать и мы. Дракон нас, конечно, по-своему каждого любил. Если текст ему нравился, он мог биться с ответсеком до ора. А если нет- вставлял такие порой «советизмы», которых никогда сам даже в устной речи не использовал.

Как-то незадолго до смерти Дракон пришел в редакцию и подарил мне невозможно красивый американский пиджак, который по-советски назвал «костюм». Этим пиджаком, говорят, он страшно гордился в свое время в Домжуре.

-Почему мне? – спросил я.

- А ты по комплекции похож на молодого меня. А еще такой же дурачок-романтик, малообразованный, но раздолбай и приключения на задницу любишь.

Пиджак я примерил:

-Ну, вот, - сказал Дракон.

- Он же большой, - удивился я.
 
- А ты расти, - усмехнулся он и хлопнул по плечу.

п.с. с 2011 года на журфаке МГУ вручается премия имени В.Д Дранникова.