Память

 

  Не только диабет с его неприятными сюрпризами и целая вереница прочих недугов стали  наследием моих родителей. Было  нечто куда более ценное — цепкая, острая память: механическая, зрительная, будто заточенная для особой жизни.
  Мама, смеясь, вспоминала: ты начала ходить, говорить и рассуждать почти одновременно.
При мне старались держать язык за зубами.  Я ловила всё на лету, включая обсценные выражения и не задумываясь, выплёскивала их наружу, словно попугай, которому забыли дать зерна.
Память тогда была моим оружием — и моим же источником бед. Впрочем, не только в детстве.
Моя зрительная память —  цепкая, можно сказать иконическая,  не была использована "по назначению".
Хотя в ранние годы я была полна планов.
На банальный вопрос "Кем хочешь стать, Нелька?", я артистично — с пафосом маленького актёра — отвечала обескураженному отцу:
— Следилой!
Очевидно, имелся в виду следователь. Перлы моего детства...
К десяти годам идея "следить" канула в небытие.
Я терпеть не могла всех и вся, кто носил форму и знаки. Мне часто  приходилось слышать нелицеприятные  обрывки разговоров отца с его старым военным другом Афанасием — тяжёлые, пересыпанные горькими фразами.
Милиция в моём сознании прочно срослась с ментовкой, а её служители — с мусорными баками городской окраины. Мусора...
На параллельной улице — Цыцамурской , в кирпичном двухэтажном доме, утопающем в клумбах, среди запылённых тополей, жила осетинская семья. Мужчины там испокон веков служили в милиции — эдакая наследственная, преемственная повинность.
Наши мальчишки не упускали случая поддеть их. Стоило появиться Валико, главе семейства, как детский хор наполнял улицу:
— Патара осис пикреба, милиционери викнеби!
Я подхватывала в припрыжку, выкрикивая на весь квартал свой вирш:
— Мусор, мусор, мусорок! Валико, где твой свисток?
Теперь стыдно вспоминать. Но тогда это казалось весёлой игрой. Наивное дурачьё...
Память детства — штука странная. Она выборочная.
Словно кто-то вычёркивает из неё светлое, оставляя только колючее: боль, стыд, обиды, голод.
Я помню, как  болело окровавленное ухо в детском доме для детей "врагов народа", после жестокого оттягивания...
Помню, как сводило живот при виде  хлеба, выброшенного в мусорный бак.
Помню, как добрая нянечка сунула мне в кровати в ладонь маленький ломтик хлеба — тёплый, драгоценный.
Я спрятала его под подушку и ночью, шёпотом, ела крошку за крошкой.
Такое не забывается,  такое врезается в память на всю жизнь...
    В Израиле, после замужества, я оказалась в обществе местных «интеллектуалов».
Ализа Розен — заслуженная актриса киббуцного движения, глотающая водку из горла как последняя пьянь...
Цви Троп, директор секретного завода «Рафаэль», вечно бодрый, с бликующими залысинами, с надменным ироническим луком...
Йорам Гаон, певец с прекрасной дикцией, украшал собой любые встречи — с шевелюрой, благодаря стараниям турецкой медицины.
Хагай Ситон — адвокат с репутацией победителя...Ещё тот аферюга...
Все они были одноклассниками моего мужа.
И, признаюсь, их бесконечные разговоры о себе, о правоте "единственного пути", о славе прошлого вызывали у меня не просто  усталость, но и отторжение. В этом обществе тщеславия и цинизма  я была — случайной...
   Однажды, в приливе наивной отваги, я попробовала разрядить обстановку заговорив об Эфраиме Кишоне — писателе, с которым  познакомилась благодаря прекрасным   переводам Марьяна Беленького и Бориса Грасса.
Тишина, наступившая после моих слов, была более чем красноречива.
Кишон не укладывался в их мерки. Он думал не киббуцными  трафаретами, а значит — был чужим.
Да, всё, что не пахло старой партийной закваской, здесь встречали холодно и даже враждебно...
Хотелось своего, близкого по духу.
Так возникли наши скромные посиделки на улице Рамат а-Голан в Иерусалиме: старые романсы, стихи Серебряного века, свои всё ещё казавшиеся "зелёными", разговоры без фальши.
   После замужества и переезда в другой район на улицу  Бар-Кохба посиделки стали редкими. А затем исчезли вовсе.
И виновата в этом была — память.
На одном из домашних вечеров Леночка Гольд, моя  подруга  ещё по курсу в Адассе,   решила пафосно меня представить, подчеркнув мою "уникальную" память:
— Сейчас Нелли  прочитает стихи Мандельштама.
Я поднялась, поправила плечо, облокотилась на край стола.
В комнате стало тихо, по-домашнему тепло и уютно
Я начала негромко:
"Я изучил науку расставанья
В простоволосых жалобах ночных..."
И — всё.
Белый лист.
Ни строчки, ни образа, ни спасительной ассоциации.
Память, верная и преданная столько лет, вдруг отказалась служить.
Я стояла среди своих,  прятала растерянность за натянутой усмешкой.
Как выкрутилась — не знаю, не помню...
 Было странное чувство: словно осталась одна на тонком льду, который  трескается усиленно под ногами.
Тогда было тяжело.
Сегодня — смешно.
Память умеет удивлять...
А иногда — разочаровывать, тихо изменяя в самый неподходящий момент.


 " Патара осис пикреба, милиционери викнеби" - Мечта маленького осетина быть миллиционером.(грузинский)