Глава 3

         Когда я впервые появилась в своей новой школе, поднялась в поисках 7-го «А» на третий этаж по широкой парадной лестнице и замерла перед старинными огромными зеркалами на лестничных клетках – от высоких потолков с лепниной до самого выложенного цветной плиткой пола. Мне они показались чудом, приплывшим откуда-то из туманной дали Мариинской гимназии, которая когда-то располагалась в этих стенах. И пока я восхищенно рассматривала школьный интерьер – к зеркалу лихо разбежался и притормозил прямо перед ним русоволосый парень в белом свитере. Глянув на свое отражение, он небрежно провел рукой по волнистым волосам – и мгновенно покатил назад на подошвах черных полуботинок, скользя по пестрой плитке, словно по льду.
         «Какой взрослый! – изумилась я. – Не гололобый и школьную форму не носит!».
         На третьем этаже я подошла к своему будущему классу, встала на цыпочки и заглянула в дверные витражные стекла… Такими же взрослыми мне показались тогда все мои будущие одноклассники.
         Девочки были причесаны не без кокетства, мальчики распрощались с солдатскими стрижеными затылками и беспомощными детскими челками, на какие я насмотрелась в старой школе.
         Оглядывая представителей сильной половины класса, я с любопытством отмечала, как вьется задорный чубчик у шатена – Талгата Айдарова, которого все звали Толей. Как падает косая пшеничная прядь на глаза его друга Игната Седых.
          Как элегантна короткая аккуратная стрижка фигуриста Вальки Галимова. Какой модный кок у светловолосого Славки Вербовского. Как из-под пепельных прядей светятся смеющиеся глаза классного двоечника долговязого Ильмира Сафиева. Он неожиданно засиял и улыбнулся такой обезоруживающей  улыбкой в ответ на мой пристальный взгляд, что я поняла: всё… это будет мой контингент.
        Элла Юльевна умела всех объединить общими идеями и увлечениями. Поэтому, казалось, что в классе нет незаметных и серых личностей. В этом коллективе каждый занимал свое, одному ему отведенное место.

         Восторженная черноглазая  Олька Никитина переживала пору своей первой любви к Вальке Галимову, который абсолютно не замечал ее, потому что безнадежно вздыхал по Лариске Шарафеевой… Она тоже была фигуристкой, почти каждый вечер он встречал ее на катке, где они вместе выписывали разные фигуры – дуги сменялись винтами, винты тройками… спирали… кораблики… дорожки… змейки… пистолетики… циркули… И всё под волшебную зимнюю музыку.      
         Ларка была уже девушкой – и статью, и взглядом, и румяным лицом. А Валька был еще совсем подросток: узкоплечий, лёгкий, длинноногий - он годился ей разве что в младшие братья.               
        Летом, когда мы заканчивали восьмой, Лариска неожиданно для всех переехала с родителями в Ригу. Только тут я поняла, что она сама чем-то напоминала латышку – такой темно-янтарный камешек с Балтийского побережья. Я получила от нее пару цветных открыток с загадочными готическими зданиями…

          Маленький  кудреватый Талгат Айдаров был классным хохмачом. Он выглядел почти как ребенок – никто его всерьез не воспринимал. Однако его глаза с недетской поволокой и озорной локон, который всегда падал ему на лоб, выдавали будущего донжуана. Мне почему-то казалось, что таким вот веселым и неугомонным был Сережа Тюленин из «Молодой гвардии».

          Неразлучный друг Талгата Игнат Седых был вылитый студент из XIX века – высокий, прямой, с льняными волосами. Когда он надевал своё длинное серое пальто, похожее на шинель, становился  абсолютным разночинцем из романов.
         В нашем классе он считался писателем и эрудитом.  Мы подружились и часами могли говорить о литературе и международных событиях, слухи о которых неясно доходили до нас из газет и радионовостей или из телепрограммы «Время». Иногда он провожал меня домой – и всю дорогу мы обсуждали какой-нибудь животрепещущий вопрос. Я – горячо, а Игнат снисходительно, чуть заметно улыбаясь в ответ на мои пылкие максималистские формулировки.

          Нашим любимым поэтом был Евтушенко – вокруг него всегда было много шума! То его стих «Наследники Сталина», напечатанный в главной газете страны «Правде»,  повергал в ярость тех, кто по-прежнему рабски трепетал перед мертвым вождем, как если бы он был живой и распоряжался нашими жизнями. То стихотворение «Бабий Яр», вышедшее в «Литературной газете»,  ударяло по закамуфлированному правительственному антисемитизму.
           Только чуть стихла полемика об этих стихах, как вдруг вновь разразилась над головой нашего любимца гроза. В «Комсомольской правде» была помещена статья за подписью сразу трех каких-то Пупкиных или Попкиных. Статья называлась «Куда ведет хлестаковщина». Под тремя не известными широкому читателю фамилиями скрывалась коллективная зависть целой оравы писателей. Возможно, и примкнувших к ним партийных деятелей второго эшелона. Еще бы не позавидовать! И по заграницам ездит, и пишет лихо – и молод, и хорош собой, и всюду первый. Не успеет кто-то что-то задумать своими неповоротливыми мозгами,  натужно подбирая рифму к слову «роза», а он – тут как тут! – уже написал да ещё и опубликовал.
            Мы с Игнатом, конечно, прочитали статью и позорные отклики на нее тоже прочитали. А потом шли после уроков по дороге к моему дому и жарко обсуждали ее. Меня статья возмущала, он посмеивался над моей бурной эмоциональной реакцией и был моим шутливым оппонентом.

         - Ну, зачем, скажи, Игнат, зачем они сравнивают две его автобиографии? Одна написана – для Союза писателей. Это просто сухой документ. А другая – для прессы во Франции. В конце концов, это даже жанр другой. Ну, нельзя же сравнивать черепаху и жирафа! Это же разные животные!
         - Понимаешь, их раздражают его откровенность, эмоции, рассуждения. Одним словом, статья в парижском еженедельнике «Экспресс», где виден человек с его взглядами, расценивается чуть ли не как преступление! Это прерогатива руководства – свободно мыслить. А мы должны подчиняться… Впрочем, они, руководство, тоже не могут свободно мыслить… На каждого заведующего есть свой завидующий. Как бы чего не вышло!
         - Кто же тогда свободно мыслит? Есть ли вообще такой счастливчик в нашей стране, кто имеет на это право?
         - Галь, право имеют все! У нас же свобода слова!
         - Ой, не надо, Игнат! Мы же знаем, что это одна трепотня! Вот только может ли Хрущев позволить себе свободно мыслить? Иногда кажется, что он, что хочет – то и творит! А товарищи по партии молчат!
         - Думаю, это опасно!
         - Что опасно?
         - А вот так действовать без оглядки! Наверняка, у него за спиной есть группа недоброжелателей,  мягко говоря.
         - Да он с ними расправится! Вот увидишь!
         - Сомневаюсь. Он ведь не Сталин – абсолютную власть уже не вернешь. Сам же ее разрушил!
         - Ты, что же, считаешь, что это плохо?
         - Причем здесь чье-то мнение? Это, Галя, данность!
         - По-твоему, Евтушенко тоже должен был бояться слово свободно сказать и отсиживаться в кустах? Не такой он человек! Он смелый!
         - В этой его смелости есть дерзость слишком молодого небитого человека! - (Временами Игнат становился не по возрасту мудрым).
         - Ну, уж небитого! Мало ли у него завистников из самых верхов писательских! Всегда рады ножку подставить.
         - Но это ведь не «10 лет без права переписки», правда?
         - Да, конечно. И все-таки никто так смело и верно не пишет.
         - Вот потому его и затыкают – нам не нужны пророки. Мы же атеисты. А все талантливые поэты, в конечном счете, метят в пророки.
         - Ты так говоришь, Игнат, как будто его порицаешь…
         - Зато ты его защищаешь так яростно! Ему одной такой защитницы хватит с лихвой!
        - Перестань! Кончай меня провоцировать! Ты же согласен со мной. Я знаю!
        Игнат чуть заметно лукаво улыбнулся про себя, немного подтрунивая надо мной, над моей реакцией, и изрек:
        - Мыслящие люди не могут быть единомышленниками!
       Я оторопела от парадоксальности этой формулировки.
        - Это ты так думаешь?..
        - Да нет… - неохотно признался Игнат. – Один великий человек сказал. Наш современник, кстати.
       Я не стала его больше допрашивать, заметив, что ему немного завидно, что не он автор этого изречения. Однако и мне неловко было сознаться, что я не знаю, чьи это слова.
       Он помолчал и вдруг начал строго и торжественно вполголоса читать:
        - «Надломленность ветвей и неба задымленность предупреждали нас, зазнавшихся невежд, что полный оптимизм есть неосведомленность, что без больших надежд надежней для надежд…». Так хорошо и верно только он, Евтушенко, может написать, правда?..

       С другими ребятами в классе я не обсуждала высоких материй. Может быть, потому, что у нас не было общих тем для разговоров. С другими я иногда просто болтала – ровно настолько, чтобы поддерживать приятельские отношения.

        Статная  молчаливая Лида Левинская – моя конкурентка в учебе – казалась слегка надменной. Ее  пышные русые волосы всегда были схвачены на затылке пластмассовой заколкой. Хотя она и была отличница, но на уроках всегда занималась тем, что рисовала своих одноклассников. Все знали, что она учится в художественной школе и просто выполняет домашнее задание. Кроме того, всем нам было интересно, кого она изобразит и получится ли похоже.  Работала она уверенными штрихами. А похоже было не всегда. Видно, легче было нарисовать что-то профессиональное, нежели уловить неуловимое в лице  и передать это неуловимое на бумаге.

           Законодателем моды был стильный мальчик Славка Вербовский. Он недавно появился в классе – его отца-офицера перевели в Казань из какого-то дальнего гарнизона. Появление в классе Славки ознаменовалось повальными влюбленностями девчачьей части класса. А, может быть, и школы. Выглядел он старше наших мальчишек, был аккуратен, спортивен – и всегда в курсе того, что нынче носят на Западе.
         Славка благосклонно относился к своим фанаткам – для каждой у него была наготове улыбка и обещающий взгляд.
         От этого девчонки воспламенялись еще больше – то и дело, проходя мимо Славки, они вздыхали, наперебой строили глазки и глупо хихикали.

         Зинка Баранкина – грудастое девственное создание – не расставалась с книжкой. Это ей не мешало быть одной из самых малограмотных в классе – поистине необъяснимое явление!
        Но и ее не миновала стрела Амура. Зинка целый урок корпела над какой-то бумажкой, а потом легкомысленно забыла ее на парте. Среди сплошных сердечек и имени Славка, нацарапанных непослушной ручкой, налезая друг на друга, громоздились строчки:

«Я с ручкой сижу над тетрадкой…
Ласковый, знакомый, милый…
Слышу голос в трубке, чуть дыша…
Это ты, родной, далекий, славный…»

       Я поняла, что наш Казанова и ее удостоил своего  летучего внимания.

        Самым красивым мальчиком среди восьмиклассников был, бесспорно, Фархад Измиров. Он был похож на молодого Василия Ланового из фильма «Аттестат зрелости»: отличник, неизменный конферансье всех школьных концертов. Его костюм цвета морской волны то и дело мелькал в школьных коридорах, словно напоминание о том, что где-то далеко есть море. Около него крутился черный кучерявый дружок Рауф – похожий на мулатика. Его оруженосец.
         Девчонки от Фархада просто умирали. До прихода Славки Вербовского в нашу школу казалось, что, кроме Фархада, больше не существует мальчишек.
         Как-то он подошел ко мне и неожиданно сказал приглушенным голосом:
         - Галя, я очень хотел бы с тобой дружить. Как ты к этому отнесешься?
         - А разве мы уже не дружим? – вопросом на вопрос ответила я.
         - Да. Но… я хотел бы дружить по-другому… по-настоящему. Мы же так редко видимся…
        - А чаще видеться у меня просто не хватит времени, - улыбнулась я.
        Когда об этом узнала моя подружка Раиса, которая видела его на нашем школьном вечере, она удивленно спросила:
        - Он что, тебе не нравится?
        - Нравится.
        - Тогда почему же ты отказалась?
        - Слишком многим он нравится. Я не хочу быть в толпе восторженных поклонниц. Знаешь, как говорил про Пушкина его современник Федор Глинка? «Только овцы стадятся, лев ходит один…». Кроме того, я не влюблена в него. Просто любуюсь.
         После восьмого класса Фархад ушел в техникум – и больше я его не видела.         
          Встретились мы с ним случайно через многие-многие годы. Оказалось, работаем в одном институте – больше двадцати лет! И ни разу – ни разу! – не пересеклись нигде.