Глава 4

          Пышнотелая Зинка Баранкина – общительная и говорливая – охотно стала меня опекать, когда я появилась в седьмом классе. С тех пор нас частенько видели вместе на всяких классных мероприятиях. Имя и фамилия у нее сочетались так смешно, словно нарочно были придуманы каким-то детским поэтом для изображения недотепы, растяпы, неряхи, неслуха и лодыря. Хотя вообще-то Зинка была совсем другая.   
          В восьмом классе Баранкина внезапно превратилась в Фадееву. Это было непривычно, хотя и более благозвучно. Разгадка ее преображения была проста: у Зинки был отчим, который ее удочерил. Его звали Александр Фадеев – совсем как известного советского писателя. Да он и вправду был писателем, только, так сказать, региональным, хотя и настоящим членом  настоящего Союза писателей. В нашем классе, наверняка, думали, что он и есть тот самый Фадеев, автор «Молодой гвардии». Никому из ребят в голову не приходило, что того самого Фадеева нет на свете – нас не просвещали относительно его трагического ухода из жизни. А кроме того, мы, школьники из глубинки, и не задумывались, что от нас до столичных писателей  – камнем не добросишь.   
          Как-то я попала к Зинке в гости на первомайские праздники. Собственно, никого дома не было, кроме нас с Зинкой, ее старшего брата и родителей. Их четырехкомнатная квартира с удобствами в центре города производила на меня сильное впечатление. Не столько своими габаритами – всё-таки это была улучшенная хрущевка – сколько тем, что у каждого члена семьи была своя комната. Своя комната! Это была моя мечта – иметь свою комнату! И по вечерам строчить что-нибудь эдакое на обитом зеленым сукном письменном столе под направленным светом папиной настольной инженерной лампы – возле моего любимого книжного шкафа с притягательной пестротой обложек.
          Мать Зинки – коренастая тетя в очках с хилым узелком волос на затылке – была похожа на нашу школьную библиотекаршу. Моя стройная блондинка-мама с карминной помадой на молодых губах годилась ей в дочери.
         Хозяйка дома всё время суетилась на кухне, как нанятая домработница, только вела себя уверенно, с каким-то здоровым апломбом.
          - Зажарим кроля! – бодрым голосом оповещала она нас, глядевших с балкона на привычную первомайскую картину: по пыльным, замусоренным улицам возвращались домой демонстранты с разноцветными шариками и цветами из папиросной бумаги.
          Отчим Зинки  напоминал довольно упитанного горбоносого француза - точь-в-точь инспектор Жавер из культового фильма «Отверженные». Отчим имел обыкновение отправляться на прогулку всегда в одно и то же время в своём неизменном длинном светлом плаще и тёмном берете, сдвинутом на левое ухо, и непременно заложив руки за спину. То ли он спешил на конспиративную встречу с Музой, то ли это была привычка, выработанная в прогулках по тюремному двору в годы культа. В одно и то же время – молча без излишней экзальтации – садился обедать и ел суп так осторожно, словно боялся расплескать спустившееся с небес вдохновение. Вообще всё в его жизни было подчинено такому распорядку, что казалось, будто он пишет – по крайней мере – новую «Войну и мир».
           Зинка  – вообще-то частенько читающая книжки – как-то не прохаживалась по творчеству своего отчима. Но мне было любопытно:
           - Зинка, ты читала? Тебе нравится?
           - Читала. В туалете черновики валяются. Ничё. Нормально.
           Я решила непременно посетить фадеевский «читальный зал», использовав для этого первую же возможность.
           В туалетах  всех советских квартир – кроме, разве что хорОм номенклатуры – никогда не было дефицитной туалетной бумаги. Эту роль чаще всего выполняла газета, аккуратно разорванная на кусочки. В более интеллигентных семьях вместо газеты можно было увидеть журналы, тетради, блокноты…
          В Зинкином туалете стопочками лежали обрывки отчимовских черновиков. Их было такое множество! Стало понятно: писатель работал с такой скоростью, что бумага накапливалась быстрее, чем ею успевали пользоваться по назначению.
          Я осторожно разлепляла листы, исписанные лиловыми стандартными чернилами мелким экономным почерком. В текстах автора действовали какие-то бригадиры и прорабы, что-то они выясняли о досках, арматуре, шпаклевке, шифере. То и дело мелькали невнятные «отрихтовали» и «заподлицо»… Впрочем, этот шедевр сплошных производственных отношений был типичным образчиком социалистического реализма.
          Наша дружба с Зинкой  потихоньку таяла – без ссор и обид, без выяснения отношений. Наверное, просто мы стали взрослеть – и у нас появились другие интересы. Кроме того, мы оказались с ней в разных классах.
           …Кто бы сказал мне тогда, что Зинка превратится во вдовствующую мать четверых детей! А до этого немалое количество лет проработает в художественном училище натурщицей… Может, глядя на ее пышные формы, какой-нибудь местный Рубенс создал незабываемое ню современной сияющей здоровьем и энтузиазмом доярки?.. А может быть, Зинка до сих пор стоит где-нибудь в Парке культуры и отдыха в виде Девушки с веслом?