Глава 9

         В девятом классе я поняла, что наша школа преобразилась. Внешне всё оставалось прежним, но мы словно вернулись в те забытые времена, когда  было раздельное обучение мальчиков и девочек.
         Я, будущий референт, оказалась в девчачьем классе. А наша заводила Элла Юльевна ушла в другой девчачий класс – параллельный.
         Все наши мальчики вмиг очутились вместе и стали осваивать строительные профессии. У них классным руководителем была математичка Фаина Фатыховна. Худощавая, с мелкими темными короткими кудрями – она была похожа на настенную египетскую фреску. Жених Фаины Фатыховны погиб на фронте – и невеста осталась ему верна на всю жизнь. Редкий характер! Учительница была строгая и требовательная – ее все боялись. Зато и математику у нее знали! Но она любила детей и посвящала школе всё свое время, отдавала всю энергию и нерастраченный пыл. Ей удалось основать в нашей школе, носящей имя декабристов, музей. И потянулись к нам в школу на Вечера памяти и Голубые огоньки потомки декабристов. Нашему классу, доставшемуся безучастной ко всему, кроме своего предмета, англичанке, оставалось только завидовать!

         Рустам тоже пошел осваивать мужскую профессию строителя. У него появился новый друг Вадик Максимов – кудрявый синеглазый брюнет...  Одним словом, Робертино Лоретти. Тот самый, на которого запала Людка, увидев у меня его фотографию.
         У Вадика был еще и старый друг – можно сказать с детства – тоже Вадим. Вадим, но никак не Вадик. Вадим Воронин. Он после восьмого класса ушел из нашей школы в техникум. Вадим в школе всегда был каким-то инородным телом – вид у него был больно взрослый. Похож он был на Николая Расторгуева, это я сейчас понимаю.
          Жил Вадим возле школы, и Вадику ничего не стоило поддерживать с ним дружбу, почти ежедневно захаживая к другу на огонек. Как-то он зазвал к нему и Рустама. Общительный и добродушный Рустам быстро сдружился с Вадимом. Эта троица была подобием школьного варианта «трех мушкетеров».
   
           Продолжая оставаться в поле внимания Рустама, я невольно оказалась втянутой в эту компанию. Хотя ребята без споров признавали приоритет Рустама, когда дело касалось ухаживаний – подать пальто, подвинуть стул, налить чаю – все они относились ко мне тепло, если не сказать нежно. Я это чувствовала, и мне было хорошо с ними.
           Мы охотно собирались у Вадима, пили его фирменный чай из шиповника, крутили любимые пластинки – и танцевали в этой однокомнатной, узкой и длинной квартире… Жилище у Ворониных  напоминало вагон поезда, потому что мать Вадима – проводница. Или наоборот? Как в фильме «Ширли-мырли». Конечно, у них не было вагонных полок вместо кроватей и надкроватных ручек с зеркалами. Но квартира-то была – чистый вагон! Она была в старом каменном двухэтажном доме без удобств. Впрочем, тогда это было не удивительно. Так жили все. Или почти все!
           Мать-проводница постоянно была в разъездах. А когда приезжала, то с удовольствием угощала нас, чем Бог послал. То есть, чем сумела отовариться в своей бесконечной дороге.
           Отчим дядя Саша, больной туберкулезом, лежал за пестрой ситцевой занавеской и только изредка подавал сигналы – постанывал, покашливал, посапывал. Впрочем, нрав у него был веселый – когда я проходила мимо его занавески, он всегда сопровождал мое появление восторженными возгласами: «Эх, етит… где мои шишнадцать лет?» - и всегда был готов рикикикнуть рюмашку-другую, дабы забыть о своей горючей судьбе-злодейке.
           Младшая сестренка Вадима, грациозная и нежная, несмотря на свои 12 лет, застенчиво наблюдала за нами, не скрывая зависти к старшим.
           По-медвежьи сильный Вадим оберегал меня, как Дюймовочку, а его рассудительность и взрослость помогали нам чувствовать себя под его надежной защитой.
           Рустам, воспитанный одинокой и душевной матерью, умел быть ненавязчиво заботливым и сердечным. Как ей удалось воспитать в нем чувство ответственности и справедливости – редкое в людях вообще, а уж в возрасте тинейджера тем более! Да и подарки к празднику он всегда выбирал с душой, что было нелегко в наши абсолютно дефицитные времена да еще в провинции.
           Вадик, как избалованное дитя, нередко капризничал и всячески пытался привлечь к себе внимание. Он крутил какие-то загадочные романы, но не приводил своих девушек в дом друга. Отчаянно курил сигареты, изображая из себя взрослого, самостоятельного мужчину – но за пределами наших квартир… Не решался курить у Вадима: все-таки за занавеской всегда был больной отчим, а я не выносила запах табака, и мне никто не смел перечить.
 
           Мы, как и всякое юное существо, были охвачены жаждой причастности к великому миру музыки. Вадим играл на баяне, Вадик откуда-то приволок тромбон и пытался изобразить будущего джазмена, Рустам приносил гитару, которая никак ему не поддавалась. Я брякала на фано, подбирала старательно или разучивала по нотам все песенки про дворы: «А у нас во дворе», «И опять во дворе», «Я тебя подожду – вот снова этот двор»… Конечно, мы были не столько исполнители, сколько слушатели музыки.

          …Как-то мы с Рустамом, гуляя, зашли к Вадику домой. Он растерялся и объяснил свою растерянность тем, что собирался идти ко мне. Я с любопытством оглядела комнату и неожиданно увидела у него на серванте мою фотографию – пришлось сделать вид, что не заметила. Зато другое фото я разглядывала с нескрываемым интересом: на нем ладный кудрявый офицер обнимал миниатюрную фронтовую санитарку в лихой пилотке – это были родители Вадика.
          Друг наш достал со шкафа скрипку, покрытую таким слоем пыли, что стало ясно – года три к ней не прикасались. Подошел к окну и робко, сурово сдвинув брови, заиграл «Во поле береза стояла…». Унылые неумелые звуки повисли в воздухе. Стройный смуглый Вадик в черной рубашке стоял на фоне белой шторы, сосредоточенно извлекая из скрипки мелодию. Внезапно я заметила, что он стоит в носках, потому что пожертвовал свои громоздкие домашние тапки мне. Стало так смешно, что развеялся сентиментальный налет сцены. Больше я никогда не видела его со скрипкой. Видимо, эта попытка поиграть на ней была последней в его жизни.   
               
            Мы всегда танцевали – будь то школьные вечера, вечеринки в наших домах или редкие вылазки в молодежное кафе  с новогодним названием «Елочка» на центральной улице города – стиляжьем Бродвее. Там мы позволяли себе иногда попробовать сухое вино «Ркацители» или «Гурджаани»  и сосиски с горошком. Впрочем, сосиски всегда оставались несъеденными, хотя это был деликатес… Нам было некогда есть, мы танцевали…
          Любимой пластинкой Рустама была английская песня «Зеленые луга» Ф.Миллера. Он всегда приглашал меня на танец, как только раздавались первые аккорды… Ему хотелось узнать, о чем эта песня. Он просил меня сделать перевод – перевести, по возможности, стихами. Сам-то Рустам учил в школе немецкий.
           Мне было боязно браться за эту песню, текста я не могла достать, а английские слова пропевались так невнятно, что казались мне  какой-то абракадаброй… Впрочем, в школе-то у нас иностранный  преподавался через пень-колоду, как и всюду.
           Не успела я развернуться со своим переводом, как мы услышали эти «Луга» в исполнении Эдиты Пьехи на русском языке. Песню «Билет в детство» написал Роберт Рождественский. Не знаю, перевел ли он ее или просто сочинил новые слова на старую музыку. Мне казалось, что эта песня об утраченной любви, а у него получилось – о потерянном детстве.
            «Дайте до детства плацка-а-артный билет!..» – пела Эдита Пьеха, как всегда, старательно соблюдая непонятный иностранный акцент. Нам исполнение казалось загадочным и многозначительным.

           Вадик всегда был инициатором наших лыжных вылазок в Казанскую Швейцарию – так некогда именовали парк Горького за его живописные холмы, напоминающие, по-видимому, Швейцарию.
           Рустам и Вадим охотно откликались на его инициативу. Я робела, потому что моя лыжная одиссея ограничивалась попытками прокатиться в детских валенках с маленькой горки на берегу озера Кабан в сопровождении папы. Однако ребята меня уговаривали, а особенно Вадик – ему хотелось блеснуть своим умением. Все-таки 1-ый разряд по лыжам, как-никак! Мои рыцари помогли мне приобрести лыжи с ботинками, необходимыми в серьезных спортивных занятиях.
           Спуск с холма, покрытый легким, как лебяжий пух, недавно выпавшим снегом, казался мне непреодолимым трамплином. По бокам от лыжни чернели стволы лип, сбегающих вниз к просторам ледяной Казанки. Я вдыхала свежий газированный зимний воздух и нерешительно замерла на вершине. Ребята уже не один раз лихо съехали вниз и снова поднялись ко мне.
           - Ну, Галка, ну давай! Хватит тянуть! – уговаривали они. – Не бойся! Всё будет путем!
           - Нет, нет, нет, нет, нет!!! – пищала я и мотала головой.
           Мальчики окружили трусливую лыжницу со всех сторон – и я поняла, что мне не отвертеться. Вадик слегка подтолкнул меня в спину – и я поехала. Сначала тихо-тихо, постепенно ускоряя движение. Как бы мне ни хотелось остановиться, я была не в силах, потому что ехала по наклонной.
           - А-а-а-а-а!!! – вопила я от страха, летя с горы и умудряясь каким-то непостижимым образом огибать встречные деревья.
           Ребята летели рядом со мной, подбадривая меня дружескими междометиями:
           - Ух ты! Ах ты! Мо-ло-дец!

           Мне нравилось это существование вчетвером. Я жила, словно плыла по течению, влекущему меня куда-то в неведомые дали. Так уж случилось, что после выпускного, где Рустам со всем своим пылом словно взял меня в кольцо, оградил от всех… считалось, что мы с ним – единое целое. Так считали все, кроме меня. Я просто находилась в каком-то пространстве, пронизанном первой юной любовью. В ауре чужой любви. И этого мне было достаточно. Пока достаточно.
           Я помнила строки Надсона, предупреждавшего, что «только утро любви хорошо, хороши только первые робкие речи…». Что-то мне подсказывало, что в этих словах кроется еще не доступная мне истина… Я ему безоглядно верила и была с ним согласна. Позже я написала об этом времени:
 
«Мне весело. Не чувствую пока,
Что сердцу не хватает Д, Артаньяна.
Ему на сцене появляться рано.
Но ждут кулисы третьего звонка».

           Мужская солидарность друзей уступала меня Рустаму… но за этим крылось какое-то тайное неравнодушие. Предупредительность. Оно чувствовалось, намечалось в еле заметных движениях и взглядах в мою сторону. В том дружеском и одновременно джентльменском внимании, которым я была окружена.

         Подтрунивая друг над другом, мы шутливо именовали нашу компанию «Трое в лодке, не считая собаки». После длительного обсуждения, прерываемого взрывами смеха, решили сочинить соглашение по делу урегулирования внутрисоюзных отношений между членами анархического сообщества «Трое в лодке, не считая собаки»:

        «Мы, активнейшие из членов оного союза, торжественно обязуемся в течение длительного срока, а именно, существования нашего союза, поддерживать дружественные отношения, вести политику мирного сосуществования между достойнейшими из представителей его (т.е. никогда не быть собакой).
        Мы, мужской состав оного союза, торжественно обещаем быть преданными рыцарями нашей синьорины, относиться к синьорине, являющейся равноправным членом нашего союза, с должным вниманием, предупредительностью, снисходить к ее женским слабостям, всячески проявлять чуткость, заботу, уважение, учитывая ее слабые нервы, а также склонность к обидчивости, являющуюся признаком явно повышенной чувствительности».
        Подписи Вадика и Рустама.
        (Вадим только посмеивался над нами – все-таки он был среди нас самый взрослый!)
        «В свою очередь, я, представитель прекрасного пола, выполню возложенную на меня миссию бдительно охранять покой и мир в наших рядах, отличаясь непоколебимым постоянством, неустанно заботиться о повышении нашего бюджета (т.е. вычеркнуть из меню алкогольные напитки и табачные изделия). При взаимном ко мне уважении вы будете иметь возможность убедиться в моем искреннейшем в вас участии, в добром нраве и верном сердце».
        Далее шла моя подпись.
 
         Конечно, в нашей безалаберной и безответственной еще невзрослой жизни бывали разные ситуации, при которых тот, кто оплошал или не очень хорошо себя повел, провинился, объявлялся «собакой» - обычно говорили по отношению к виноватому фразу: «Ну, и кто сегодня собака?».
        Согрешивший пытался оправдаться, исправиться или каялся. Но пока это всё было шуткой. И вина наша друг перед другом была легкая, как, впрочем, и то вино, которое появлялось в праздники у Вадима на столе…