Глава 12

          В доме у Элки Шейн, куда мы были приглашены 24 ноября – без всякой привязки к праздникам и дням рождения, с тем только смыслом, что 24 ноября бывает всего один раз в году – было шумно и многолюдно. Стоило нам переступить порог, еще не зная, какие чудеса ожидают нас в этом доме, мы поняли, что «ЭТО – ТО». Словом, как у Евтушенко:

«А в ресторане артистическом
с названьем хитрым
«Это – то»
глядит дверей прицел оптический
на личность,
а не на пальто.
И только если
вы прославлены,
то вас пропустит на обед,
всезнающ,
словно импресарио,
швейцар -
большой искусствовед.
Вовсю шампанское там пенится,
порхает чайкою меню
и у столов танцует песенка,
как будто пьяненькая «ню».

          Действительно, в доме Элки нас ждали. Встречали, как  долгожданных заезжих знаменитостей – не знали, куда усадить, чем угостить.
          Мы словно попали в шумную Италию, где громкая Элкина мама с вечной сигаретой в руках поражала не только кулинарным искусством, но и темпераментом – она командовала хрипловатым голосом Анны Маньяни своей обожаемой, хотя и несколько  рассеянной Элкой, побуждая ее к активным действиям:
           - Посади Лилю! угости Жозефину! почему у Галочки пустая тарелка?!
           Зато выход папы к гостям был подобен звездному парад-алле. Это была главная фишка Элкиного дома – папа! Когда начинал, не спеша, солидно говорить о чем-то Илья Генрихович, замолкали все, даже самые словоохотливые. Потому что то, что скажет он, нельзя было прочитать ни в каких журналах, газетах, книгах, да и вообще об этом не мог сказать никто! И начинались рассказы о путешествии папы в Польшу или в Швецию, куда он ездил к своей сестре…  эти недоступные для простого смертного страны представали перед нашим внутренним взором, как воздушные замки из «Сказок Шехерезады».  Мальчиков он угощал напитком небожителей и героев Хемингуэя – виски.
           И, наконец, самой удивительной была история о стихотворном соревновании папы с самим Михаилом Светловым. Подумать только! С автором любимой нами и исполняемой повсюду «Гренады».
           Мы слушали, затаив дыхание, рассказ о том, как Элкин папа, находясь в городе Горьком, оказался в ресторане «Москва»  в компании известного тамошнего адвоката Валериана Станиславовича Прагерта. А за соседним столом – вы только представьте! – праздновал премьеру своего спектакля  «Двадцать лет спустя» сам Михаил Светлов с директором Драматического театра.
         Знаменитый поэт гулял широко и, узнав, что рядом пирует знаменитый адвокат, не мог остаться равнодушным к такому соседству, вследствие чего на стол Ильи Генриховича и Прагерта неожиданно прибыл подарок – бутылка коньяка с поэтическим приветом:

«Безумно счастливы и пьяны,
Восторгом бешеным полны,
Мы посылаем Валерьяну
Те капли, что ему нужны».

          Поэтическая импровизация Элкиного папы последовала незамедлительно:

«Мы благодарны, нету слов,
Нам эти капли пригодились.
Спасибо, Михаил Светлов,
Но мы, признаться, не напИлись!»

          Светлов ринулся к их столу с восторженным возгласом:
          - Кто? Кто писал?!
          - Я, - скромно потупившись, ответил Илья Генрихович.
          - О-о-о! – воскликнул Светлов и стал обниматься.
          Дело кончилось тем, что были сдвинуты столы и дальнейший пир продолжался уже вчетвером.

           Дом Элкиных родителей, действительно, был волшебным царством – здесь многие чудеса были сотворены папиными руками: и желтый торшер, в который превратилась обычная сковородка и плюшевый занавес; и телефонный диск на двери вместо замка, где нужно было – всего лишь! – набрать шифр без всякого ключа; и дверь в гостиную, которая открывалась сама собой, бесшумно скользя по рельсам, когда вы приближались к ней; и свет в ванной и туалете, который вспыхивал, достаточно было вам открыть туда дверь… А главное чудо, что все эти чудеса были впервые сотворены в Казани руками Элкиного папы в начале шестидесятых годов прошлого столетия!

         Элка училась на год старше нас и была ужасно компанейской, веселой, остроумной – с ней хотелось дружить. Кроме того, она, казалось, ко всем испытывала искреннюю симпатию… каждый считал, что уж его-то она точно выделяет из всех окружающих. Его-то она любит и ценит больше – вне всяких сомнений! – поэтому можно с ней расслабиться, доверить ей свои секреты, посоветоваться в трудных житейских ситуациях. К ней легко приходили на посиделки, при этом кое-кто из особо нахальных надеялся и на полежалки. Впрочем, что касалось самой Элки, то ее любвеобильность еще долгие годы была вполне платонической.   
        Элка была маленькая  пухленькая брюнетка. У хорошенькой пампушки было прозвище «Софи Лорен в малометражном фильме». Вечно она была в кого-то влюблена – и всегда с ней происходили какие-то невероятные истории.  И самое невероятное в них было то, что они оказывались правдой.
         То она  целый вечер, подбегая к балкону своей комнаты и вглядываясь в осеннюю темноту сквозь облетающий тополь, ждала какого-то лейтенанта Васю с невообразимой фамилией Незабудка, который не пришел, потому что в это самое время непонятно зачем застрелился.
         То вдруг влюблялась в белокурого и странного, вечно несущегося куда-то Энвера Шахмаева из младшего девятого класса, который походя мог сказать в глаза любой девчонке, что у нее чулок спустился и шея грязная.
         То в двухметрового Стаса Маматова с полуприкрытыми, презрительными глазами – рядом с которым она выглядела абсолютно карманной. Маматов закручивал с ней какие-то непонятные отношения и долго не оставлял ее в покое…
         То уж абсолютно романтическая история на берегу Черного моря с танкистом по имени Витя Судец, с которым они постоянно  соревновались в остроумии – а Элка никогда в карман за словом не лезла, тем более, что у нее в голове хранился изрядный запас прочитанных книг. И нужная цитата всегда оказывалась тут как тут – к месту и вовремя.
         Какое-то время она находилась под гипнозом песен университетского барда Женьки Левита и его темных медовых глаз.
         Потом было внезапное короткое и горячее свидание с ее первой любовью Володей Бессмертновым, уже разведенным к тому времени, а посему несколько разочарованным и рефлексирующим…
         И, наконец, уже гораздо позже… встретился на ее пути блондин Игорь. Опять блондин! И вот этот Игорь, с которым вначале тоже были какие-то сложные запутанные отношения, и стал отцом ее белокурой дочери. Много позже он не раз упрекал Элку в том, что она сама, сама разрушила всё, что должно было превратиться в гармоничное семейное здание. Она отшучивалась, называя их отношения «пролонгированным гостевым браком».
          Но у меня всегда было ощущение, что Элка ни о чем никогда не жалела. Как не жалела о том, что вырастила дочь – красивую, успешную, энергичную и любящую свою взбалмошную мать.

         В трехкомнатной просторной «сталинке» Элкиного дома, расположенного на территории танкового училища, где медслужбой командовал Элкин папа, было так комфортно!  Порою нам всем мерещилось, что мы нечаянно пересекли границу и въехали в Европу, каким-то чудом избежав выездных комиссий  парткомов и горкомов КПСС.
         В кабинете Элки стены были уставлены книгами – и какими! – руки сами тянулись, чтобы снять их с полки и по возможности приватизировать. В спальне ее родителей стоял такой вальяжный полированный австрийский гарнитур – привезенный папой из фронтовой Вены в качестве свадебного подарка маме – что манило тут же развалиться на пышном покрывале и отлететь от социалистической действительности в царство блаженного капитализма. (Ходил слух, что таких гарнитуров из карельской березы было всего два во всем СССР – один из них принадлежал Корнею Чуковскому). А в гостиной, на диване под торшером, можно было предаваться мечтам под звуки не умолкающего фортепиано… Балкон выходил прямо в объятия трепещущего листьями тополя, и стоило вам открыть балконную дверь, как в комнату вплывал запах озера, которое угадывалось где-то недалеко, за деревьями…
         Именно сюда попали мы впервые той осенью, когда нам всем было по пятнадцать лет. Я пришла с Рустамом. Вадик куда-то испарился по своим амурным делам, а Вадим не любил незнакомые компании, к тому же он был занят больше нас, потому что, кроме учебы, уже начал работать в Рыбнадзоре инспектором. Его увлечение подледным ловом, в которое он втянул и Вадика, обернулось настоящей боевой профессией.
         У Элки было много друзей –  и соседская девочка полковничья дочь Лиля, и будущая пианистка дочь первого коменданта послевоенной Варшавы Жозефина, и друг Элкиного детства сын офицера Герка Скляр. Был среди Элкиных гостей и ее младший брат – чернявый красавчик Гарик, которого отец именовал «белой вороной». Или еще хлеще припечатывал выражением «в семье не без урода», впрочем, со скрытым восторгом, как бы видя в нём своё юное отражение. Одним словом, в этом семействе интеллектуалов доставалось Гарику за легкомыслие и пробелы в учебе. Мог ли папа даже предположить тогда, что его Гарик, получив-таки офицерские погоны, станет впоследствии великолепным коммерсантом и электронщиком  и успешно продолжит творить чудеса, начатые отцом в шестидесятых.
            Случайно залетела в эту компанию и Зинка Баранкина. То есть, пардон, теперь Фадеева.
            У Элки, на этот раз, я с удивлением обнаружила и моего друга Эдика Щукина. Он, как и большинство мальчишек, был незаметно одет, но это искупалось стройностью и поразительной похожестью на Василия Ливанова из фильма «Коллеги». Те же светлые волосы и глаза, те же очки в роговой оправе, та же прямая спина. Эдик был единственным мальчиком на моих днях рождения. С ним мы пару лет назад познакомились, когда плавали вместе по Волге. Наша веселая компания, состоящая из четырех подростков, с удовольствием занималась виршеплетством и мучила рояль в музыкальном салоне теплохода «Серго Орджоникидзе». В этой компании у меня был сердечный интерес – мальчик из Горького Лёня, который пел мне современные эстрадные песенки. Эдик лихо подбирал их на рояле, но… не пел.

            К Элке я пришла в темно-розовом узком платье с модным воротником «хомут», с пояском с лиловыми кистями и в лиловых капроновых чулочках, привезенных мамой из Ленинграда. С моей высокой прической «бабетта» я чувствовала себя неотразимой.
           Элка быстро расшевелила Рустама, вызвав его на откровенность, и выяснила для себя, что он со мной на положении влюбленного. Шепнула об этом Эдику, чем слегка удивила его, потому что он привык относиться ко мне как к товарищу.
           «Вот и у нее появился парень, - наверно, решил для себя Эдик. – Что ж, жизнь идет! У каждого появляется своя пристань».
          В разгар нашего веселья Эдик подошел к пианино «Красный Октябрь» и, подняв крышку, пробежался по клавишам. Кто-то обернулся на звуки. Я привычно прислушалась. И вдруг Эдик запел… Что это было? Романс Глинки с такими волнующими словами, полными любви и ревности, горечи, ревности и снова любви… Романс «Сомнение»…
          Когда он запел, это было для меня так неожиданно, что я замерла. Никто не удивился – все слушали. Как я могла в течение двух лет дружить с ним и не предполагать, что у него такой голос и что он поет шаляпинский репертуар?!  В этом было что-то настолько необъяснимое, что я до сих пор не могу этого понять. И это с моей-то любовью к опере и постоянными походами в театр?

          Опустившись в кресло и слушая, как звенит наверху и рокочет внизу юный голос… я не могла выйти из оцепенения. Мне казалось, что в моей жизни случилось что-то необыкновенно радостное, яркое, счастливое – имеющее непосредственно ко мне какое-то непостижимое отношение. Будто это пелось и звучало только для меня – и больше никого не было вокруг.
           После этого музыкального шоу Зинка Фадеева танцевала с Эдиком, кокетничая и страстно прижимаясь к нему рано выросшей грудью – и он, похоже, был совсем не против такой фамильярности.