Глава 15

          В коммунальном доме, где я родилась, скромные удобства медленно проникали в наш быт.
          Печка, служившая только для обогрева квартиры, не была предназначена для кулинарных подвигов  – пироги на праздники жильцы пекли по очереди в большой общественной печи в квартирке дворника. Когда в жаркие недра решительно погружались плоские противни с бледными пирогами, я отчего-то вспоминала несчастного Лутонюшку, которого злыдня Баба-Яга вот так же вот решительно пыталась усадить на широкую лопату и запихнуть в огонь печки…
          А когда в доме под окнами вполне уютно устроились ребристые, похожие на раздутые меха гармошки батареи отопления, наше беленое чудо перестало быть необходимым – и печку разобрали. Гостиная, где она стояла, сразу стала просторной и квадратной.
          Потом по дому распространились слухи, что у нас устанавливают газовые плиты. Старые керосинки, керогазы и примусы доживали свои последние деньки. Правда, все соседи были разочарованы отказом домоуправления ставить плиты в крохотных кухоньках – там не было вытяжки. Газовые изобретения появились в общественном длинном коридоре напротив каждых квартирных дверей. Коридор наполнился скворчанием, шипением, бульканьем… Хозяйки по очереди выбегали к своим кастрюлям и сковородкам, сновали туда-сюда, держа на вытянутых руках закутанную в полотенце горячую кухонную посуду. На этом прогресс остановился, потому что ни проводить водопровод в квартиры, ни – тем более! – устанавливать «удобства» никто не собирался.
          В противовес убогим революционным переменам в нашем доме одна традиция оставалась неизменной: под Новый год папа или дедушка приносили пушистую пахучую елку и ставили в углу гостиной возле окна. Когда елка была особенно пышной и источала особенно свежий чуть пощипывающий ноздри аромат, мама восторженно объявляла: «Пихта!».
           А потом начинался волшебный процесс украшения пихты. Елочные игрушки казались мне сказочно прекрасными. Наверное, так оно и было. Почему-то я никогда не видела таких красивых игрушек в бедных советских магазинах. Только спустя годы, когда мы жили уже в просторной кирпичной сталинке и школьницей была моя дочь – коробку с елочными игрушками моего детства украли из нашего сарая. Тут-то я поняла, что это были за игрушки! Видимо, наш семейный герой-фронтовик – брат моей бабушки дядя Лёня – привез их в подарок из послевоенной Германии.
           Долго еще потом мне снились сияющие Деды Морозы со Снегурочками, усыпанные сверкающим снегом теремки, белоснежные крохотные лошадки, разноцветные зеркальные колокольчики, хрупкие, словно сахарные, снежинки, золоченые стеклянные шары и лучистая звезда на макушке новогоднего древа.

                *  *  *

         Новый год мы встречали у Элки. На сей раз наша привычная компания увеличилась чуть ли не вдвое. Кроме нас с Рустамом и Эдика, а также всегдашних Лили с Жозефиной и неизменного Гарика, появились его друзья Славка с Лешкой и несколько новых девчонок выпускного класса. Сначала было непонятно, кто с кем появился или кто ради кого пришел.

          Накануне Нового года неожиданно потеплело, и мальчишки приехали в выходных туфлях – в «корочках», как их тогда называли. Одним словом, «Костюмчик новенький и корочки со скрипом…». Пижоны были в белых нейлоновых рубашках и синтетических галстуках на резинке.

           - Галка! Ты сегодня как принцесса! – восхищенно протянула щедрая на комплименты Элка.
          Я была в бирюзовом парчовом платье с серебряным люрексом в виде крохотных звездочек. Платье – очередной мамин шедевр – было покроя «принцесса»: приталенное с расклешенной юбкой. Само платье было ожиданием – и вся я была одно сплошное ожидание…

           Гулька Садыкова – миниатюрная брюнетка с продолговатым хорошеньким личиком, секретарь комитета комсомола школы, заводила, общественница, появилась у Элки впервые.
           Гулька постоянно бегала в Драмтеатр и всех туда завлекала:
           - Что ты расселась? Собирайся немедленно! – тормошила она меня, увидев сидящей в задумчивости после уроков в классе. – В театре дают «Обыкновенную историю». Адуев – Гешнер. Все идём на Гешнера. Сегодня он выйдет в белом!..         
          Гешнер – обладатель медального профиля и балетной фигуры, пока еще не успевший стать народным артистом России, был на верном пути к успеху. Во всяком случае, этот потомок известных казанских аптекарей успешно сводил с ума школьниц.
          Через много лет на юбилее Гешнера в театре зазвучала посвященная виновнику торжества песня на мотив «Под крышей дома»:

«…В него и школьницы влюблялись,
Сердечный не сдержав порыв.
Они игрой его пленялись,
Про одноклассников забыв.

       И перепачканные мелом,
      Они судачили о том,
      Что нынче Гешнер выйдет в белом,
      А завтра выйдет в голубом…»

          Гулька  – фанатка Гешнера – сама напросилась в гости к Элке из-за Лешки.
         Лешка Княжко был высокий, стройный плечистый парень, по-украински чернобровый. Но что-то в его лице напоминало Юрия Никулина. А ведь Никулин был клоуном – поэтому Лешка, несмотря на свою осанистость, казался  мне смешным. Откровенно говоря, я не понимала Гульку, отчаянно влюбленную в Лешку и с первого свидания попавшую к нему в прайд.

           Геля Нойман была отличница и холеная красивая девочка с  длинными и пышными темно-ореховыми волосами. Как мы быстро разобрались, она была Славкина пассия.
         Что за тип Славка, что ему никто не в силах отказать, даже отличница! И наша образцово-показательная Лида Левинская тоже целовалась с ним. Об этом вся школа гудит! И откуда все это узнали? Может, кто-то увидел… а, может, Славка и сам похвастался.

          Инга Солдатова… она-то из-за кого пришла? Недолго думая, начинает строить глазки красавчику Гарику, не смущаясь тем, что он на пару лет моложе барышни.

          Сначала всё было прилично, все приглашены за стол, накрытый для нас Елизаветой Ильиничной…  роскошный для скудных шестидесятых стол с яствами: нас ждала фаршированная рыба, дрожал заливной судак, притягивал недавно вошедший в моду салат «Оливье», холодно серебрилась пробка зеленой мощной бутыли «Советского Шампанского», блистал цветник богемского хрусталя. На граненых ножках, казалось, покачиваются фужеры баккара – то незабудка, то тюльпан, то пион… Где-то в буфете скрывались до поры до времени и другие тайные, не имеющие к нам, малолеткам, никакого отношения, запасы более градусных вин Элкиного папы. А для нашего финала на кухне прятался фирменный торт бабушки Нюры «Наполеон», рецепт которого Элкина мама привезла из Горького, и ее собственный фирменный – шоколадная глазурь со сметаной – под названием «Косолапый мишка». Родители пожелали нам счастливого Нового года и ушли встречать праздник к своим друзьям.

           После исчезновения родителей кто-то достал из кармана дефицитные кубинские сигареты «Ким» и «Визант» и закурили так отчаянно, что уронили горящий пепел на рижский диван горчичного цвета – прямо на буклированную ткань. Заметили, когда она уже задымилась – бросились тушить. Кое-как справились с начавшимся было тлением, но ткань обгорела и пятно осталось.

          Стоило родителям ступить за порог, как Лешка с Гулькой и Славка с Гелей, не колеблясь, оккупировали вожделенную постель Элкиных родителей.
          И, не устоявший перед приёмом «стрельба глазами» Гарик, игравший во взрослого парня, повел Ингу в кабинет. Она не сопротивлялась. Одним словом, «должен ли джентльмен пожелать даме спокойной ночи, если дама не желает спокойной ночи»? Ай да Инга! А еще отчитывала меня за неприличный танец твист!

           Я чувствовала себя совсем чужой в неуютной стихийно эротической обстановке, растерянно бродила по квартире, натыкаясь на массовые полежалки.
           Элка с виноватым видом пыталась развлечь оставшихся одиночек. Изменить что-либо, пристыдить или уговорить, разлучить уединившихся она не решалась.
           Эдик, которому чужие родители всегда безрассудно доверяли – поскольку этот очкарик  казался им очень серьезным и надежным, особенно когда прямо смотрел своими честными голубыми глазами – разыскал «тайные подвалы» Элкиного папы, и в рюмках появилось другое, крепкое, без легкомысленных пузырьков вино.

           На Рустама действовала всеобщая амурная атмосфера. Когда мы с ним танцевали, он попытался сократить установленное мной расстояние. Я сопротивлялась и сердилась, напрягая руки и стараясь отодвинуть его на прежнее место.
           Расстроенный Рустам опрокинул рюмку, не дожидаясь тоста. Возможно, он приложился больше, чем один раз. Никогда не видела его пьяным. Зрелище меня не вдохновило, а привело в состояние злости.
           - Галя… Галя… - невразумительно старался что-то сказать мне осоловелый Рустам.
          Я, в конце концов, не выдержала:
          - Ну, и кто сегодня собака?!
          Зато Рустама утешила Лиля! Он танцевал с ней, положив голову на ее сочувствующее плечо.

           Все были заняты собой и своими изощренными фантазиями и  не поняли, что новогодняя ночь идёт  концу, что уже возвратились от соседей Элкины родители – но никто этого не услышал, потому что магнитофон работал без устали. Посему предотвратить грозу оказалось невозможно.
          Родители возникли на пороге – оставшиеся в гостиной бросились в угол и дружно уселись на прожженный диван, как ярославские ребята на лавочку, кое-как пытаясь прикрыть молодыми телами испорченную мебель. Первое прегрешение осталось незамеченным!

          Другой сюрприз ждал Илью Генриховича в спальне. Не подозревающий о нашествии завоевателей Элкин папа привычно включает свет в своей любимой музейной спальне, столбенеет при виде двух пар, уютно разместившихся на его царственной постели.
          Что говорит он Славке с Лешкой и их растерянным подружкам, я не слышу. В конце концов, что скажешь чужим сыновьям и дочерям, которые подзабыли, что они все-таки школьники, да еще и захватили чужую территорию!

           Наконец, открыв дверь в кабинет, он с изумлением обнаруживает там своего сына, тоже не скучающего в одиночестве.
           - И ты, Брут?.. – с усмешкой  бросает Илья Генрихович.
           Гарик, выползший из темного кабинета в разоблачающе светлый холл, растерянно  моргает.
           - Что ты молчишь?.. – возмущенно возвышает голос Елизавета Ильинична.
           - Учти, денег на аборт я тебе не дам! – добавляет Илья Генрихович.
          Гарик продолжает молчать, щурясь на свет… потом тихо бормочет:
          - Папа… ну, честное слово… ничего такого, что ты думаешь…
          Неожиданно Елизавета Ильинична вступается за сына:
          - Илья, правду нужно подавать, как пальто, а не швырять в лицо, как мокрое полотенце.
         - Ну, ясно. Ты – мать. Тебе всегда его жалко, - машет рукой Илья Генрихович и добавляет в сторону онемевшего Гарика:
          - Лучше молчать и показаться дураком, чем заговорить и развеять все сомнения…
          Только Елизавета Ильинична разглядела за всегдашней иронией мужа его тщательно скрываемое расстройство:
          - Илюша, выпей валерьянки и корвалолу.
          - Не буду.
          - Почему?
          - Ты же знаешь, я терпеть не могу лекарства!
          - А ты пей лекарство и думай, что это коньяк.
          - Лучше уж я буду пить коньяк и думать, что это лекарство.
          - Ты уже пил сегодня коньяк. Илья, есть ситуации, когда лекарство принимать надо.
          - Понимаю. Есть волшебное слово «надо». Есть еще одно волшебное слово «на хрен». И они прекрасно сочетаются – «на хрен надо»!
          Илью Генриховича переспорить было невозможно!

          Чтобы разрядить обстановку, Эдик, как всегда,  сел за инструмент, потрогал клавиши…
          Навязчивая музыка из магнитофона мгновенно смолкла. Чья-то рука заботливо нажала «стоп». Все обратились в слух.
          И полились знакомые трепетные звуки «Сомнения»… Сердце мое замерло – и в этот момент мне стало ясно, что ничего, ничего больше не имеет значения… кроме ожидания следующего звука… Вот оно, необъяснимое счастье ожидания… и встречи… и снова ожидания… и встречи… И так бесконечно!
          Потом Эдик танцевал, держа в объятиях Лилю – томную дымчатую блондинку с чувственным ртом. После пения всегда кому-то хотелось немедленно отблагодарить его… а если получится – то и заполучить.

         Я  боюсь рассвета – особенно морозного зимнего. На рассвете у меня всегда болит живот. Не могу я встречать рассветы – ну, не приспособлена для этого! Романтика жаворонков не для моей совиной натуры. Но, к счастью, со мной всегда крохотные таблеточки от боли. Они называются «желудочные» и состоят из красавки и опия. Через 10 минут – я уже человек.
         Где вы теперь, крохотные таблеточки от боли? В аптеках давно забыли об их существовании. Борьба с наркотиками дошла до абсурда. В погоне за наркоманами забыли о страждущих. Как всегда, вместе с водой выплеснули и ребенка…

          А наутро грянул мороз. Все мы оказались легкомысленно непредусмотрительны – мальчики в «корочках» и девочки в капроновых чулочках. Слетелись к Элке, как бабочки к огню, порхая нежными крылышками…
          Спасателем, как и следовало ожидать, оказался Элкин папа, который сумел ранним предрассветным утром раздобыть служебный фургон, который повез нашкодивших детей в город, поближе к дому…
          - Папа, какую-нибудь машинку бы!.. – просительно тянула Элка, которой было жаль своих непутевых гостей. – Такси-то сейчас безнадежно искать…
          - Санитарный Студебеккер вас устроит? – насмешливо поглядел на оробевших подростков Илья Генрихович.
           Как всегда, вовремя мне вспомнилась бурная реакция Остапа Бендера на американское авто: «Кто такой Студебеккер? Это ваш родственник Студебеккер? Папа ваш Студебеккер? «Студебеккер» ему подавай!» - и я с трудом удержалась от смеха.

          Машина доехала до центральной площади города – до Кольца – остановилась напротив моего подъезда. Остальные, живущие неподалеку, разбредались пешком кто куда.
           Я, нырнув в теплое чрево своего дома, представила, как Рустам бежит к себе в скользящих корочках по ледяной хмурой безлюдной улице Баумана.