Глава 23

           Летом у нас в городе всегда гастролируют какие-то столичные театры. Билеты разлетаются, как горячие пирожки, аншлаги в местных театральных залах – привычны. Поэтому появление Эдика на моем пороге с букетом гладиолусов и приглашением на спектакль театра «Ромен» «В воскресенье рано зелье копала» я воспринимаю, как  удачный сюрприз! Он протягивает цветы и милостиво разрешает мне подарить их понравившемуся артисту. Не знаю, хочет ли он этого на самом деле?..
           В Качаловском  театре, сидя в старинном синем бархатном кресле, я держу цветы – прохладные, темно-бордовые с длинными стеблями – на коленях. Мне кажется, если бы я принялась своих друзей сравнивать с цветами, Эдика, конечно же, назвала бы гладиолусом.
           Щемит сердце от какого-то  неясного чувства, производимого пьесой и игрой артистов… А главное – тональность драмы совпадает с тем, что творится у меня в душе. Но цветы я оставляю себе.

                *  *  *
 
          Элкин день рождения выпал на особый переломный день года. 31 августа заканчиваются и каникулы, и отпуска, и большинство из нас – отдохнувших, загоревших и оживленных от встречи друг с другом – толпится в гостеприимном Элкином доме. Такое ощущение, что завтра впереди – новая жизнь. В тот день было еще по-летнему тепло, мальчишки все были в коротких клетчатых ковбойках, а я – в легком поплиновом костюме в мелкий цветочек.
          Но если мы, как и все в юности, стремительно поменялись за лето – то у Элки нас тоже ждали новости. Элкин папа – первым в нашем городе – решил совершить революцию в своей шикарной «отдельно взятой» квартире.
          Едва ступив за порог, мы поняли, что попали в другое измерение – столы, стулья, кресла, и даже торшеры были ультрамодные на паучьих ножках. Совсем как в молодежном ресторане в фильме «Дайте жалобную книгу».
          Но главное, что потрясло гостей – необычная обстановка вся была создана руками Элкиного папы. Неутомимого Элкиного папы. Только на историческую австрийскую спальню не поднялась его рука – все-таки как-никак свадебный подарок для Элкиной мамы! Поэтому в спальне по-прежнему царила обстановка покоя и аристократического прошлого…

         Поздравить Элку мы пришли незваными – так уж было заведено в этот день! – но в полном составе: Рустам, Вадик, Эдик, я… У Элки собрались и другие гости – как всегда, соседки Лиля и Жозефина,  Герка Скляр возник вместе с подружкой детства Леной Емелиной. Их явление парой немного озадачило присутствующих.  Рустам, казалось, нисколько не смутился, словно и не было у него недавнего флирта с Леной на дне рождения у Эдика.
          К Элке мы пришли еще днем – всем не терпелось попасть в этот неповторимый дом и погулять по военному городку, утопающему в зелени тополей, выйти на берег прячущегося в осоке и камышах озера, над которым свесилась плакучая ива.
         Эдик, взволнованный нашим совместным походом к Элке, не знал, что бы такое отчаянное совершить, дабы привлечь к себе мое внимание: он тайно от нашей компании с ловкостью Тарзана забрался на трепещущий возле дома тополь и поразил всех своим внезапным оперным явлением на балконе. Все дружно зашумели и засмеялись.
         Вадик полулежал  в кресле на паучьих ножках в углу гостиной. Он на удивление был безучастен ко всему, происходящему вокруг. Казалось, он думает о чем-то своем, настолько далеком от всего происходящего, что не замечает ни гомона Элкиных гостей, ни фортелей Эдика.   
          Каждый из нас, эгоистично занятых собой, не обращал на Вадика никакого внимания. Только Илья Генрихович, проходя мимо, заметил  его, притихшего и
непривычно бледного…
         - Что-то ты побледнел, друг любезный! Что случилось?
         - Мне плохо с сердцем, Илья Генрихович… Может быть, вы меня послушаете?
         - Если бы ты был девушкой, я бы тебя раздел и послушал… а тебе я просто пощупаю пульс и корвалолу накапаю.
         Он подхватил Вадика под руку и повел к себе в спальню.
         - А вдруг я умираю?… - испуганно забормотал ведомый Вадик.
         - Ты знаешь, у меня как-то на приеме был пациент, которому врачи давным-давно поставили смертельный диагноз, а он всё жил и жил… когда человек хочет жить – медицина бессильна…
          - А как мой диагноз называется?
          - Подозреваю, что это просто «amor»…
          - Что это значит?
          - Это по-латыни.
          - Это значит «мор»? Что-то смертельное?
          - Совсем наоборот, дружище. От этого страдания одни удовольствия! Если тебе окажут своевременную помощь, естественно!

          В комнату зашла вечно хлопочущая на кухне Елизавета Ильинична.
          - Илюша, что с ним?
          - Ничего страшного, Лиза. Думаю, приступ вегето-сосудистой дистонии.
          - Илья Генрихович… - жалобным голосом прошелестел Вадик. – Что же мне делать, чтобы поправиться?..
          - Единственный способ сохранить здоровье, друг мой — это есть то, чего не хочешь, пить то, чего не любишь, и делать то, что не нравится.
          - Ооох!.. Может, мне курить бросить?.. Трудно это…
          - Глупости! Бросить курить легко. Я сам бросал раз сто.

          - Рустик! Я посмотрю, как он там!
          Я осторожно приоткрыла дверь в спальню, где распростерся на барской постели Вадик, а Илья Генрихович сосредоточенно считал капли, падающие из пузырька в махонькую хрустальную рюмочку. Вадик покорно выпил и поднял на меня страдальческие глаза.
          - Галя… посиди со мной… - прошептал он.
         Я присела на краешек кровати.
         - Ну, как ты?..
         - Жить будет! – иронично ответил Илья Генрихович и вышел из спальни.
          Вадик взял мою руку в свои, неуверенные и слабые… Умоляющий взгляд просил не сопротивляться…
          Да где уж тут сопротивляться! На его синие глаза, спрятанные в чуть припухших веках, стали наворачиваться слезы. Он усилием воли не дал им пролиться – а, может быть, усилием воли заставил их появиться?..
          Моя рука лежала в крупной ладони – а другая его рука вдруг осторожно начала нежно-нежно поглаживать мои пальцы…
          Растерявшись, я пыталась выскользнуть из его ладони – но он удерживал, слегка сжимая руку и не отводя от меня умоляющих глаз…
          Так молча мы смотрели друг на друга. Я – с любопытством и жалостью. Он – сквозь слезы.
         А в гостиной, как всегда, немного лениво и мягко звучало разыгрываемое перед пением фортепиано. Потом последний предваряющий аккорд – и любимое всеми нами «Сомнение» торкнулось в душу…

         Когда музыка смолкла, я вышла из спальни.
         Герка, заняв престижное место в паучьем кресле, озабоченно консультировался с доктором Шейном:
          - Илья Генрихович, как мне быть? Нас в военные лагеря на учения послали – месяц надо отбарабанить. Я отпросился на пару дней, а потом опять нужно возвращаться… Может, лекарство попить какое укрепляющее?
          - Зачем?
          - Встал-лег, встал-лег, отжался, бегом… Я целыми днями вкалываю, как лошадь, устаю, как собака, потом хочется напиться, как свинья… Что мне делать?
          - Не знаю, я не ветеринар.
          Гости, благополучно забыв о причине своего прихода, начали горячо обсуждать популярное обещание Хрущева, что коммунизм будет построен в 1980 году. То есть через двадцать лет после резвого заявления Никиты.
         Верующих в это оптимистическое утверждение не находилось. Однако желающих, чтобы это произошло – причем при нашей жизни – было в избытке.
         - Ну, это он загнул – через двадцать лет! – скептически тянул Герка Скляр. - Как можно осуществить «каждому по потребностям» через двадцать лет, когда сейчас в периферийных городах элементарно мяса нет… а недавно и с хлебом были проблемы…
         Все загалдели, перебивая друг друга:
         - А когда… когда будет коммунизм, как вы думаете? Если не через двадцать, то через сколько лет?
         - А о том, что потребности у людей могут меняться и расти в связи с техническим прогрессом и ростом благосостояния, Хрущев не подумал?
         - Как хотелось бы дожить, в конце концов, до коммунизма… «От каждого по способностям, каждому по потребностям!»  Хорошо! Справедливо.
         - Вот-вот. Справедливо. А потребности-то у всех разные: у одних – скромные, у других – безразмерные. Поэтому недостижимо оно – распределение по потребностям.
          - Да вообще, реально ли построить коммунизм, когда честность в дефиците? Все если не воруют, то хотя бы приворовывают. Несуны, к примеру. Тащат всё с работы, что плохо лежит.  Нужно, не нужно – несут к себе в берлогу и точка.
          - …В конце концов, когда наступит коммунизм – это будет счастье. Осуществится вековая мечта человечества. Рай на земле для всех.
         Каждый, как это всегда бывает в подобных спорах, слушал только себя и не слышал никого вокруг.
          Долго продолжался бы бессмысленный диспут, если бы не охлаждающая реплика Ильи Генриховича:
         - Хрущев, Хрущев... В шестьдесят пять лет человек может быть ослом, не будучи оптимистом, но уже не может быть оптимистом, не будучи ослом.
         - Илюша! – укоризненно покачала головой Елизавета Ильинична, вошедшая в гостиную, как всегда, с очередным ароматным блюдом.
         - Ну, хорошо. Скажем проще и понятнее для масс: чтобы быть счастливым, надо жить в своем собственном раю! Неужели вы думаете, что один и тот же рай может удовлетворить всех людей без исключения?..
          Возражающих среди нас не нашлось.

         …Дома я, глядя в окно на затухающий над ровной и узкой улицей закат, ловила последний солнечный луч в сквозном окошке темно-бордовой колокольни Богоявленского собора и задумчиво роняла строчки на клетчатый тетрадный листок, прижавшийся к подоконнику:
      
                «Ты – боль какой-то беленькой девчонки,
                ее неумирающая боль.
                (Казавшаяся многим перечёркнутой,
                но жившая, и вот – разворошенная).
                Влечение? А, может быть, – любовь?
                ………………………………………………..
                Зачем же ты так часто, так взволнованно
                приносишь мне свою мужскую боль?
                Зачем мне руку гладишь, зачарованный?
                Влечение? Игра? Или любовь?

                Ты смотришь. А во мне горит презрение.
                Но вдруг смиряюсь. В голубом огне
                застыли слезы. Что они – смятение?
                Кому они – девчонке или мне?
                …………………………………………………..
                В подмеченной неточности движений
                злорадно лицемерье узнаю,
                но жалость, но коварство и сомнение
                в себе я подавляю и таю.

                А время фотографии изменит,
                и поджелтит позерства легкий след,
                безжалостно осудит, и оценит,
                и вынесет решающее НЕТ».