Глава 28

          Письма Эдика «с картошки» казались мне далекими-далекими, как с другой планеты:
          «…Подъем в половине седьмого, завтрак, работа в поле до обеда, потом опять работаем, и в пять часов – ужин и шабАш (не шАбаш!). Довольно нудно, согласна? Привыкнуть, правда, ко всему можно. Работа на картошке грязная; на свёкле – немного лучше, еще на элеваторе работаем, сегодня, например, втроем грузили мешки с пшеницей: насыпали, грузили, разгружали, ссыпали. Работа тяжелая, но лучше картошки, чище, вкусно пахнет хлебом…».

          Он думал обо мне, писал письма, а я… а у меня разворачивался роман с Вадиком – путаный, с моим чувством вины за происходящее, но неуклонно втягивавший меня как в воронку.
           «А снег повалится, повалится, И как в воронку втянет в грех…». Боже мой, в какой еще грех?
           Каждый день Вадик стремился поймать меня где-то одну после школы и ждал мгновения, когда нам не помешают и он сможет меня поцеловать.
            «Самая обычная вещь начинает казаться интригующей, когда начинаешь ее скрывать», - вспоминаю я усмешливого лорда Генри.

           «Галка, как ты там, что ты делаешь, с кем ты? Услышать бы хоть тебя. Впрочем, сейчас могу себе представить: из школы ты пришла с Вадиком и Рустамом в два часа. …сделала уроки (часам к пяти-шести) и сегодня вечером вы втроем идете на «Дневник пани Ганки». Галочка, ну, прямо тоска какая-то. Пиши мне почаще, пожалуйста, это будут самые лучшие мои минуты здесь…»

           В конце концов, когда Эдик в начале октября вернулся с картошки, я несколько раз встречалась с ним, но всегда при свидетелях.
           Только в ноябре ему удалось выманить меня одну на прогулку – невозможно же бесконечно бегать от него! Я чувствовала, что объяснение разразится как гроза.
            Ноябрьский вечер. Сумрачный и ветреный. Непроглядные свинцовые тучи. Мы в одиночестве идем по саду вдоль берега озера Кабан. Голые ветви деревьев раскачиваются от ветра. Никого нет – поздняя осень не располагает к прогулкам. Я прячусь за поднятым воротником пальто – так легче скрыть глаза.

             С облегчением вижу, что Эдик говорит… не глядя на меня. Мы идем параллельно друг другу. Но он не может побороть свое волнение и начинает ломать холодные ветки на пути. Я вижу это боковым зрением, и его состояние пугает меня.
             Мне страшно, что он посмотрит в мои глаза и прочитает в них смятение. Только бы он не понял, что со мной происходит! Только бы не понял!
             …Когда он произносит слова любви и ждет моего ответа, я лихорадочно решаю не что сказать, а как сказать… что сказать – я уже знаю.
             «Будет ли кто-нибудь когда-нибудь меня любить так сильно?..  – думаю я, глядя на переломанные кусты сада.  – И зачем искать кого-то, кто будет любить так сильно?..»
             Когда я начинаю говорить, он поворачивается ко мне и заглядывает прямо в глаза. Но я стараюсь прервать этот взгляд – он пугает меня своей попыткой заглянуть до самого дна души. Там всё взбаламучено, как на морском дне во время шторма…  Он сжимает мои руки – руки в кожаных перчатках. Летом у нас был молчаливый разговор рук. Сейчас ему это недоступно.
             А я твержу и твержу только одно:
             - Я не знаю… Я пока ничего не знаю…
           Но я не только не могу, я не хочу говорить ему «нет». Почему-то я не в силах произнести это «нет».
           Потом я напишу об этом времени, как «я признанья получала. Молчала. Или отвечала. И заключал в себе ответ лукавое «ни да ни нет»… Но и Эдик тоже написал стихи об этом вечере, как я узнаю позже: «Но рикошетом странным, как без конца – сонет, как будто соль на раны, твое «ни да ни нет»…

           А тогда я думала о своих чувствах. «Ты любишь всех, а любить всех – значит, не любить никого. Тебе все одинаково безразличны», - эти слова произнес кто-то внутри меня, как приговор. …Наташа Ростова, любящая всех и не имевшая сил принять решение – как я ее понимала!
           Он говорит мне, что на почте меня ждет его письмо… главное письмо. И он хочет, чтобы я его прочитала. Я догадываюсь, что это еще одно объяснение, только на бумаге, когда он был наедине с собой и своим чувством и впервые мысленно разговаривал со мной…

          «…Ты, наверное, не знаешь, что я постоянно думаю о тебе, даже тогда, когда чем-то занят, всегда ты со мной, я уже и воспринимаю-то всё как-то с мыслью о том, что где-то есть ты.
          Вот сегодня я ехал с тобой в троллейбусе и был, кажется, счастлив: ты была рядом, я держал тебя за руки, смотрел в лицо, слушал твой голос, а один раз – прости этот грех – покачнувшись, коснулся губами твоих волос. Ты говорила со мной ласково, может быть, это была обычная дружеская дань, ты и с другими друзьями можешь разговаривать так – не знаю, но я, как это ни смешно, ловил малейшую надежду, как тогда, на теплоходе…
         О, чёрт, я ведь тогда не понимал своего счастья: ты всегда со мной, я могу разговаривать с тобой, болтать о пустяках, взять за руку, глянуть в глаза, шутить, улыбаться; создавалась какая-то иллюзия близости – самой близкой близости.
         Стоит мне сейчас услышать музыку, как я вспоминаю… и ты, и лето сливаются в один прекрасный потерянный остров или оазис какой-то в пустыне… А сейчас по телевизору поют отрывки из «Сильвы»: «…Остались лишь воспоминанья, всё ушло». Неужели всё было сном?.. Но если сон, то какой! За повторение его я готов жизнь отдать, да что там – душу! (помнишь Оскара Уайльда?)».

           Как мне хочется сказать ему: «Не иди впереди меня – я могу не успеть. Не иди позади меня – я могу завести не туда. Просто иди рядом со мной и будь моим другом».
          Но я молчу.