Глава 31

«Весна. И мне семнадцать лет.
И я впервые в Ленинграде.
Апрель еще полураздет,
и Ленинграда силуэт –
как гроздь стеклянных виноградин…»
…………………………………………
           …Это я потом напишу, через много лет… А тогда… тогда мы – десятиклассники – поехали на каникулах в Питер вместе с нашими учителями, и была весна. И наша первая прогулка по Невскому проспекту вместе с Пушкиным, Гоголем и Достоевским, наша первая встреча с Эрмитажем, первый взгляд на два величественных собора Ленинграда – на ослепительно золотую луковицу Исаакиевского и на развернутый аккордеон  Казанского – вот что было чудом из чудес.
           Я путешествовала с мамой, и мы остановились у бабушкиного брата – полковника-фронтовика дяди Лёни, который в то время служил в Ленинграде. Мама не хотела, чтобы я вместе со всеми обитала в общежитии – и я не возражала. У мамы, конечно, были свои резоны, чтобы не отпускать меня одну, мне же хотелось быть более свободной, чем мои однокашники, страдающие – как им казалось – от излишней опеки учителей.
            Вместе со всеми я ходила на экскурсии, а потом исчезала одна, по своим таинственным делам… и мне завидовали мои ровесники. Так я с мамой оказалась в старинном магазине Гостиный двор, где перед моим изумленным взором предстало кружевное облако немецкого белья. Здесь я впервые стала счастливой обладательницей розовой воздушной комбинации – такой нереально красивой, что я невольно вздохнула от огорчения, поскольку она не предназначалась для взоров окружающих.
            Рустам и Вадик старались сопровождать меня почти всюду, ускользая из-под бдительного учительского ока.
           Я гуляла по Невскому в их окружении, как под конвоем. Только конвой этот был предупредительно-нежным.
          Той весной на каждом перекрестке Ленинграда продавали гиацинты – белые, сиреневые, розовые, желтые –  свежие, изысканные, хрупкие… Стоит ли говорить, что каждый вечер я получала их в подарок!
           Впервые я чувствовала себя дамой среди богатых  особняков, легендарных мостов и безмолвных статуй, вздыбленных коней и застывших львов. Весь город казался прекрасной театральной декорацией, где происходило волшебное действо моей судьбы, где я была главной героиней!
              ……………………………
«Ах, будут ночи лунные,
ах, будут встречи летние!
А вы такие юные –
мои друзья последние…
              …………………………..
Я гиацинты белые
на ворот приколю,
как символ твоей смелости
и твоего «люблю!».

Какое небо нежное
над питерской весной!
И профиль твой онегинский
плывет передо мной…»

          Если бы Вадик услышал эти стихи, написанные потом, потом… –  он бы решил, что это всё о нем. Это и было о нем… и обо мне… и о нас:  и сизо-розовое небо над Питером, и внезапные моросящие дожди, и взволнованная Нева в гранитных берегах, и мои обновы – лиловое пальто и сиреневый цилиндр, и томный и свежий запах гиацинтов в моих руках, запах, преследующий меня каждый вечер… Всё это обо мне, и о нем, и о нас… Вот только онегинский – это не его профиль.
           Позже и Эдик появится в Питере на студенческой Универсиаде и привезет оттуда свой первый диплом лауреата. И тонкий червленый браслет – серебряный… для меня.
                ………………………………..
«И я, предчувствия полна,
ждала чего-то в том апреле,
когда так медлила весна
и пробивалась, как струна,
в сплошной симфонии метели…
                …………………………………
…Конец. На блещущих крылах
взмываю я над Петербургом
и покидаю впопыхах
виденья в лавровых венках,
что прожили светло и бурно.

Из Ленинграда самолет,
увы, в мой рай провинциальный
меня доставит. Только вот,
я не сумела взять в полет
тот Петербург военно-бальный…»

          Зато я взяла с собой целый ворох разноцветных гиацинтов и бережно прижимала их к груди во время всей воздушной дороги. Мне было грустно расставаться с Ленинградом, и я молча смотрела в окно на плывущие под нами, слегка подсвеченные закатом облака…
          Мальчики – мой неизменный конвой – почувствовали мое минорное настроение и наперебой пытались развлечь меня, предлагая то лимонад, то очередную шутку. Смех, который временами вспыхивал в нашей компании, привлек внимание молодого пассажира, сидящего впереди нас. Он обернулся к нам с улыбкой:
          - Вы казанцы?
          - Да! – весело и дружно ответили мы.
          - А я питерский… Вы, наверное, были на экскурсии у нас?
          - Конечно! Вот делимся впечатлениями.
          - Вы, случайно, не студенты?
          - Нет, мы еще школьники. А вы тоже к нам в Казань – на экскурсию? – спросил, улыбаясь, Рустам.
           Вадик рассмеялся.
           Наш собеседник не понял, что его так рассмешило, и ответил серьезно:
           - Я к вам по приглашению университета – на слёт.
           - Какой слёт? – заинтересовались мальчишки.
           - Слёт бардов-менестрелей.
           - А кто это? – встрепенулась я.
           - Вы не знаете? – удивился он. – Впрочем, вы же еще не студенты, поэтому не знаете. Это такое замечательное направление в искусстве – новое, студенческое! Мы сочиняем песни и поем их под гитару…
           - А разве раньше не пели песни… романсы, например… под гитару?
           - Это совсем-совсем другие песни. Вот послушайте, я вам спою, - неожиданно предложил наш спутник и запел без всякой гитары, под шум моторов нашего лайнера. Но глаза его так горели, и улыбка не покидала лица:

«…Генерал-аншеф Раевский зовет командиров:
"Что-то я не вижу моих славных бомбардиров!"
Командиры отвечают, сами все дрожат:
"Бомбардиры у трактиру пьяные лежат!"

Драгун побьет улана,
Гусар побьет драгуна,
Гусара гренадер штыком достанет,
А мы заправим трубочки,
А мы направим пушечки:
А ну, ребята, пли!
Господь нас не оставит...»

         Он пел и пел – и мне казалось, что в салон самолета неожиданно ворвался «тот Петербург военно-бальный». И что теперь он навсегда здесь, со мной, где под ворохом гиацинтов стучит мое сердце…