Конец високосного года 57

Буллит умер на рассвете, не приходя в сознание. Дежурный из «Принстон- Плейнсборо» позвонил Кадди, Кадди сообщила Хаусу – возможно даже прямо во время короткого торопливого утреннего секса, а Хаус разбудил меня.
К стыду своему, я не почувствовал никакой скорби. Хотя знал Буллита, работал с ним и, в сущности, он был неплохим парнем. И, тем не менее, я не испытал ничего, кроме соображения о том. что на открывшуюся вакансию надо бы объявить конкурс. Буллит занимался мониторингом в аппаратной, контролировал обращения в архив – в общем, как и я сам, был больше администратором, чем врачом. «Заменить его будет нетрудно», – подумал я, сидя на кровати и решая важный вопрос – нужен ли мне халат для похода в ванную комнату или, пользуясь старым знакомством с Кадди, наплевать на приличия и пойти туда в пижамных штанах и с голым торсом. Впрочем, Хаус перед моей девушкой ходил в одном кухонном фартучке на голое тело, так что я его даже не переплюну.
- Вскрытие будет? – спросил я, направляясь в ванную мимо Кадди. - Нет?
Она ответила не сразу – привычно зависла, глядя на мои рубцы по всей груди, лиловые и перекрученные – не хуже, чем у Хауса на бедре. Но всё-таки спохватилась:
- Нет. Там объявился его поверенный, кто-то из их клуба, они заберут тело в специальном контейнере для инфицированных трупов и кремируют. Разрешение им уже дали.
- Кто-нибудь из администрации в Минздраве тайный член их клуба, - предположил Хаус. – Ставлю на этого рыжего – помнишь, Кадди, который пришёл на дисциплинарное слушание в жёлтой футболке ?
- Кофе все будут? – Кадди явно не хочется обсуждать ни футболку, ни ориентацию начальства, и она переключается на утренний ритуал кофепития, собираясь готовить свой любимый чёрный без сахара и молока. Гадость, между прочим, у неё получается – угощался как-то.
- Не лезь, - останавливает её поползновение Хаус. – В этом доме кофе варит Уилсон. Лучше нарежь бутерброды. А ты не торчи в ванной, Джимми-бой, у нас сегодня на неё вдвое больше претендентов, чем обычно.
- Можно парами, - предлагает Блавски – я не вижу её через дверь, но по голосу слышу, что она потягивается со сна, как большая рыжая кошка. - Ты же не против, Джимми-бой?
И без того уничижительное моё прозвище, некогда придуманное мне в насмешку Хаусом, в её устах звучит и вовсе, как пощёчина. Пощёчина мягкой кошачьей лапой, но с выпущенными когтями. А ведь ночью всё у нас было хорошо, даже очень. Медленный, вдумчивый, очень нежный секс. Без болтовни, но зато с шёпотом и щекотным касанием уха губами, когда темно-рыжие её волосы везде: на подушке, на моей шее, щеках, губах, чуть ли ни во рту. Я засыпал, опутанный этими волосами, как в объятиях Рапунцель, и мне казалось, что вот – счастье: любимая женщина в моей постели, уступчивая, ласковая и любящая, и я умиротворенно засыпаю, готовый, впрочем. как и каждую ночь, что утром могу и не проснуться больше, но ладно, чёрт с ним. Не худший вариант. Одно время меня даже мучила бессонница из-за этого постоянного подспудного страха, и я перечитал о «синдроме проклятия ундины» всё, что нашёл в мировой паутине, и думал уже, как бы приобрести некую вспомогательную установку, как вдруг всё замечающий Хаус остановил меня: «У тебя нет «проклятия ундины». Не выдумывай. Миллионы людей живут с синдромом преждевременной реполяризации, с аневризмой в головном мозге, с продромой эпилепсии, которая однажды настигнет их за рулём, и живут счастливо, а не выбирают себе каждый вечер гроб другого фасона. Прекрати страдать этой фигнёй». И я послушался и прекратил. Почти…
Так вот, засыпая в объятиях Ядвиги, я выбрал себе очень миленький фасон гроба, барахтаясь в её волосах. И вдруг утром снова насмешливость, жёсткость - почти вульгарность, и это пренебрежительное «Джимми-бой», хотя я даже провиниться ещё не успел, разве что показал Кадди грудь и первым занял душ. Но тут Блавски просто входит ко мне, бесцеремонно толкнув дверь. И её грудь тоже вся открыта. Импровизированный домашний халат из моей гавайки не скрывает ничего, и я вижу её всю. Стройную, ногастую, с молочно-белой кожей, как это бывает у рыжих, зеленоглазую яркой кошачьей зеленоглазостью. И раньше всего вижу старые уродливые келоидные рубцы на груди – не как у меня, не по линии грудины и по уровню четвёртого ребра слева, а с двух сторон, там, где у женщины полагается быть чудесным молочно-белым всхолмьям с розовыми малинками сосков. След экстирпации обеих молочных желёз по поводу рака. Ей предлагали протезирование, и она даже советовалась со мной, но в конце концов отказалась наотрез. И влагалище у неё тоже заканчивается слепо, но это не мешает ни ей, ни мне. Никогда не мешало, но сейчас она демонстрирует эти рубцы, как манекенщица дорогое колье, и я – дурак – не могу от них отвлечься, а стою, и вода из душа хлещет мне по чувствительной части тела, заставляя её сопротивляться нарастанием тонуса.
- Двадцать лет проживу с тобой  - двадцать лет будешь пялиться на мои шрамы? - зло спрашивает она.
- Не проживешь, - отвечаю я одними губами. – Больше пяти мне ни один Нострадамус не даёт.
Это локальная война эпатажа у нас с ней, и кто выигрывает, трудно сказать. Сосков у неё нет, так что степень их остроты сейчас не оценить. Но зато я знаю, что во время возбуждения она испытывает в этих своих рубцах страшный нестерпимый зуд, от утоления которого возбуждение делается тоже нестерпимым. Не знаю. что там у неё с нервными окончаниями, как они вросли и деформировались, но точно знаю, что грубая, на грани фола, ласка может довести её до экстаза в считанные секунды. И, резко потянув её за руку - так, что она на миг теряет равновесие и не может сопротивляться. я наклоняюсь и губами впиваюсь прямо туда, где когда-то была её опухоль, как будто мой статус онколога даёт мне благословение на пожирание ее последствий, зная о том, что Блавски сейчас страшно и бессильно злится – на себя, за свою податливость, на меня, за мою подлость, на покойного своего жениха-онколога, который обманул её и тем самым заложил недоверие ко всем членоносцам мира
Но мы не успеваем ничего сделать - на дверь обрушивается трость Хауса. Я вынужденно прерываю своё занятие – благодушия это Блавски, естественно, не прибавляет – и сердито ору, что в собственной квартире не могу почистить зубы и умыться без понуканий. Мой голос при этом звучит не только сердито, но и жалобно, и это хорошо, потому что Блавски фыркает и выливает мне на волосы шампунь Кадди «со стойким цветочным ароматом распускающейся сирени».
- Мачо, - шипит она. – Сиреневый мачо. Иди, кофе готовь, казанова недощипанный.
И пока мы все четверо пьём кофе, она язвит и подевает меня с этим сиреневым шампунем, а я вспоминаю ночь с Рапунцель и маюсь в тягостном недоумении: что за отношения между нами? Причём, это началось с попытки усыновления ею мальчика Майера, ошибочно принятого за мою кровь, отказа от усыновления, когда вдруг выяснилось, что это не так, снова каких-то метаний – то по поводу бесплодия, то по поводу бездетности, то по поводу сожаления об упущенной возможности. то по поводу категорического отказа от реализации каких-либо возможностей вообще. «Чувство уходящего поезда, - объяснил мне Хаус. – У женщин с сохранными яичниками это называется «климакс». Смирись – перебесится». И вроде с год назад перебесилась – и вот опять.
Ну, вот что это теперь? Опять сожаление об упущенной возможности? Или недоверие ко мне по типу "ложечки нашлись, но осадочек остался"? Или еще что-то, чего я в своей слепоте не вижу и понять не могу?
Правда, к концу кофепития она словно бы успокаивается. Уже отвлеклась от меня и болтает с Хаусом о «тревожном обсервационном синдроме» - кажется, это название сама и придумала.
Первой спохватывается Кадди:
- Мне пора. Нужно ехать. Джеймс, ты мне позвони, когда придут повторные анализы по твоим контактным.
- Да, - говорю. – Хорошо.
- И насчёт Рубинштейн.
Всё равно Варга держит её в курсе, но ладно:
- Хорошо.
- Лиза, подожди! – вдруг окликает её Блавски. – Я провожу тебя до машины – нужно кое-что спросить.
Есть целая теория о вопросах «дверной ручки». Интересная, между прочим. Но я, честное слово, не собирался подслушивать – всё получилось само собой. Дело вот в чём: когда они выходят, я вдруг вспоминаю, что в связи с карантином переход в зону «С» из основного стационара должен быть блокирован. И, значит, мне нужно пойти и открыть, чтобы Хаус мог воспользоваться эскалатором – для его больной ноги шесть пролётов вверх и вниз – это много. А наказывать его сегодня пока вроде не за что.
- Я пошёл, - говорю. – Открою тебе и включу механизм. Подтягивайся через пару минут.
Выскакиваю на площадку и слышу в гулком лестничном пролете голоса остановившихся перед выходом Блавски и Кадди.
-…то, что у него с Мартой…
- Не выдумывай, - отмахивается Кадди. – Они дружат уже несколько лет, и никогда под этим не было никакого подтекста. А теперь вдруг появился? Не перерастало и не перерастёт.
- Я не слепая. И Чейз не слепой. И Хаус…
- Что «Хаус»?
- Он практически прямым текстом…
Моя рука замирает, стиснув перила. Пожалуй, вот и нашлась причина не включать эскалатор.
- Все трое слепые, - наотрез констатирует Кадди. – Ревность вообще слепая – я это по себе знаю, и ты знай. Наломаешь дров – будет плохо всем. Мисс - Бескомпромисс изменяет мужу с Мистером Стеклянной Совестью, изменяющим тебе? Придумай анекдот посмешнее.
- То есть, мы, все трое, я, Чейз и Хаус – просто составители хрестоматии анекдотов? – в голосе Блавски угрожающие нотки.
- Или хозяева комнаты кривых зеркал, - предлагает другой вариант Кадди. – Заметь, я не говорю тебе, что он не пытался…
- Постой… Тогда что ты говоришь?
Кадди отвечает не сразу.
- Ядвига, - серьёзно говорит она, наконец. – Уилсон тяжело болен. Эта болезнь особо не ограничивает его ни умственно, ни физически, но он перенёс несколько операций, у него нестабильная электрическая активность сердца, нестабильная электрическая активность мозга. При этом он сам – врач. Мы пудрим мозги нашим пациентам, которым по закону не имеем права пудрить мозги, но всё равно это делаем. Потому что если этого не делать, последние годы, месяцы, часы человека могут превратиться в сущий ад. И, чтобы этого не произошло, мы всегда хоть немножечко, а лжём, оставляем их разуму лазейку, форточку, три глотка надежды. Но Уилсон – не пациент. И его врач – основной врач – Хаус, который не любит сквозняков. Я что-то не верю, что он оставил ему хоть маленькую отдушину в стальной стене своего блестящего правдолюбия. Ну, послушай, вот мне бы не тебе – психиатру – это объяснять. Ты ждёшь рациональности от человека, который каждый день ставит в календаре крестики своему пятилетнему прогнозу. Марта – его друг, и даже если между ними что-то и было, хотя ничего не было…
Я плохо слышу дальнейшее, потому что вдруг прозреваю кое-что: Кадди, как всегда, заблуждается насчёт Хауса. Хаус как раз оставил мне форточку. Всегда оставлял. А вот Кадди сейчас, сама того не понимая, её захлопнула – разве что на шпингалет не заперла.