ёлка моего детства

Наша школьная сторожиха тетя Наташа вдруг принялась мыть окна в самом большом классе. Тут даже мы, первоклашки, догадались, что именно в нём будут ставить ёлку. Мы уже, наверное, неделю готовились к ней: делали бумажные фонарики, корзиночки, хлопушки. Из обложек старых тетрадей кроили и нанизывали на нити флажки. Блестящую фольгу резали на звёздочки. Из избы-читальни нам приволокли целую связку довоенных журналов с цветными картинками. Из них тоже вырезали зверушек, ягоды, фрукты и вареной картошкой наклеивали на кусочки картона.
Наша учительница Мария Никитична собрала со всей школы огрызки цветных карандашей, и мыс с весёлым усердием принялись за окраску бумажных полос.
На игрушки шло все: желуди, тряпичный мяч, обернутый фольгой, белые султаны степного ковыля.
Ёлку привезли в самый канун Нового года. С утра было известно, что за ней уехали. А ехать надо было в само лесничество километров за десять. Где-то там, в лесном присамарье, стояла единственная на всю округу сосновая рощица. Оттуда и должны были доставить загодя отклеймённое дерево.
Все хлопоты по доставке ёлки брал на себя колхоз.
Дровни с ней увидели, когда возвращались с уроков. Правил повозкой правленческий конюх, важный широкобородый старик с желтыми глазами в бараньей папахе и овчинном тулупе. Он весь заиндевел от мороза. И его серая лошадка заиндевела. На её морде вокруг ноздрей намёрзли ледяные катыши. Она была худа, громко фыркала и лениво двигала ногами.
 А сама ёлка была такой длинной, что не умещалась в дровнях и своей вершинкой поднимала за собою снежную пыль.
Мы, как только увидели, что везут нам такую красавицу, позабыв о доме, всей ватагой бросились за ней. Конюх выхватил кнут, взмахнул им и опоясал кого-то со свистом, сердито крикнув при этом:
- Не баловать, шалаи!
Он и кобылу угостил. кнутом. Он встрепенулась и побежала, теперь уже целое снежное облако подняв за дровнями.
Мы сразу отстали от дровней и принялись горячо хвастаться, как ловко увернулись от дедова кнута. Из нашего хвастовства выходило, что вроде бы все оказались такими ловкими, что никому и не влетело кнутом.
Я ещё никогда не видел, как проходят новогодние утренники, и потому жил ожиданиями чего-то нового, необыкновенного. И думал, что завтра с утра должна произойти какая-то праздничная важность в моей жизни.
Но, проснувшись, ничего такого не увидел. Мать от колхоза мобилизована на расчистку железнодорожных путей, наша новая квартирантка, военврач, ушла, должно быть, в свою санчасть, а бабка у печки гремела ухватами.
Взглянув на ходики, я похолодел: большая стрелка ушла за девять, а утренник с ёлкой назначен на десять. Немедля, накинул на себя шубейку, влез в валенки, подхватил с гвоздя старый отцовский малахай и вылетел на улицу. Бабка что-то кричала вслед, но я был уже на улице.
Погода стояла морозная, с густыми облаками, обложившими небо. «Не лётная», - как сказали бы лётчики местного авиационного полка.
Санная дорога с жесткими раскатами, с гладью, отполированной до блеска, словно бы гудела от мороза, вспыхивая холодными всполохами солнца, время от времени выныривающего из облаков.
И улица была на удивление безлюдной. Даже собаки попрятались во дворы. Прозрачный воздух как бы спрессовался от мороза и слегка подрагивал от далекого самолетного рёва за околицей. Это на местном аэродроме лётчики прогревали моторы боевых штурмовиков.
В сумеречном коридоре нашей деревянной школы, как никогда, было тепло и людно. Пахло свежим березовым дымом. В честь праздника сельсовет подкинул дров, и сторожиха протопила все четыре печки.
Ёлка была удивительно нарядной. Вокруг неё толпились ребята. И все чего-то ждали. Я протиснулся под опутанные бумажными цепями колючие сосновые лапы, как вдруг появился Дед Мороз. Он был в старом, облепленном ватой малахае, в долгополом тулупе, опоясанном веревкой, с овчинной бородой, закрывающей почти все лицо, с крашеной пипочкой носа, с суковатой палкой в одной руке и плетеной кошёлкой в другой. При его появление, все радостно зашумели и захлопали в ладоши.
Дед Мороз трижды сткнул палкой о пол – и в класс впорхнула Снегурочка. Она была тоже с накрашенным лицом в белой пуховой шапочке, в широкой красной самотканой юбке из бабкиных сундуков, какие у нас надевали ряженые на свадьбах. Кофточка на Снегурочке была белой с расшитым воротом. На плечах у неё почти до пят висела белая атласная шаль с кистями. И она вся светилась, как кувшинка над темной водой.
Это была девушка, наверное, из старших классов. Я её не знал. А вот в Деде Морозе сразу же признал своего дядьку, работавшего бригадиром тракторной бригады. Он был под «бронью», и на фронт его не брали.
Дядя поднял руку в голицах, помахал ею в воздухе и хрипло прокричал:
- С праздником, ребята! С Новым годом! С новым счастьем!..
И оттого, что это был мой дядька, я захлопал со удвоенной страстью и стал хвастаться толкавшимся рядом дружкам: вот, мол, посмотрите, какой Дед Мороз у нас, он родня мне! И сам восторженно принялся что-то кричать, тянуться к дядька руками, но он не замечал меня.
А тут как раз в класс вошел с гармошкой машинист нашей станции дядя Вася Шаталов. Он, между прочим, брат известного самарского педагога, ныне покойного директора музыкального училища Дмитрия Шаталова. У Шаталовых вся семья музыкальная.
Дядя Вася сел на стул и стал играть. Наша учительница Марья Никитична, принаряженная, в белом вязаном платке по плечам, начала приглашать нас, первоклашек, в круг. Мы взялись за руки и вслед за ней принялись двигаться  по кругу и петь под звуки гармошки:
- В лесу родилась елочка…
Снегурочка тем временем танцевала под ёлкой, подперев руками бока, и была она такой светлой и радостной, что хотелось скакать вслед за ней. Может быть, и выскочил бы в восторге, но тут появился зайка. Он был в красноармейском суконном шлеме с наглухо застегнутыми наушниками. А к его шлему булавками были приколоты самые настоящие заячьи уши.
Это был Витька Гладков из эвакуированных. Он был старше меня, учился в третьем классе, но дружил со мной, наверное, потому, что мы жили по соседству.
Я ещё вчера узнал от него, что он будет играть зайца, и что для этого у местного охотника старика Лёвки-волчатника кое-что взято из его трофеев.
Звуки гармошки, праздничный круг – все это до того увлекло, что хотелось прыгать, скакать и приплясывать.
Успокоились лишь после того, как взрослые ребята стали читать стихи, а девчата петь песни под елкой. Каких только песен они не пели! И про Катюшу, и про огонёк, и про Лизавету, ждущую от друга привета, а ещё про Галю молодую, которую «сподманули» страшные казаки, чтобы потом привязать «за сосну косами» …
Но самое славное было впереди, когда дело дошло до подарков. Тут уже смолкла игра. Мы встали вдоль стеночек. Колхозная доярка тетя Маруся, живущая рядом со школой, внесла в помещение два ведра, обвязанные полотенцами. Дед Мороз снял свои голицы и с ведрами начал по очереди обходить нас, поздравляя с праздником, а Снегурочка тем временем проворно ныряла в ведро рукой, выхватывала из него четвертинку блина и одаривала каждого.
Блины были пшенные, пухлые, густо напитанные маслом и посыпанные сахарной пудрой. И потому они казались мне вкуснее всяких пряников. До сих пор помню вкус этих блинов, пахнущих теплом печного огня, свежесбитым подсолнечным маслом и духом пшенной муки.
Помню и полумрак принаряженного класса с гирляндами флажков под потолком, с кружевными бумажными подзорами на окнах, елку с украшениями, сотворенными нашими руками. Кажется, и поныне меня волнует густой смолистый дух сосны, пришедшей к нам из таинственных лесных глубин с их огромными снежными сугробами, с хитрой сказочной лисицей, свирепым волком и с дико ухающим залетным филином.
Теперь уже и не припомнить, чем закончился тот утренник, а вот что дальше было – хорошо помню. Вместе с тем же Витькой Гладковым мы взяли самодельные дубовые лыжи и отправились на горку. Катались так долго, что извалялись в снегу, падая в сугробы. Настолько промокли, что в валенках влажно хлюпало.
Мороз под вечер стал ещё злее и насквозь прохватывал меня. Кончики пальцев покалывало, а ноги в залубеневших валенках начали коченеть. И сами валенки стучали, как деревянные. Смерзшаяся шубейка колоколом повисла на мне и гремела, как жесть.
Холод пробирал до костей, стало уже невмоготу. Я оставил Витьке лыжи и, съёжившись, побежал домой. И чем ближе подходил к дому, тем отчаянней обжигал мороз. Страшно хотелось плакать, и возле своего двора, уже не стесняясь, я дал самого настоящего ревака.
Бабка услышала мой рев, открыла дверь и всё поняла.
- Раскурынился? Ах ты, анчутка такая? – запричитала она. – Вот анчутка, пра анчутка! Заледенел же весь! Да ты что оголтел как? Совсем чуры не понимаешь!..
Она сорвала с меня смерзшуюся одежду и шерстяным платком принялась растирать тело. Потом налила в таз холодной воды, сунула в него мои руки и тёрла их до тех, пока не покраснели и не стали горячими.
Я ревел и отбивался от бабки, но она сгребла меня в охапку, стащила штаны, облачила в свою старую кофту и затолкала на печь.
Это и было самым обидным для меня. Если прознают ребята, что в бабкиной кофте без штанов лежал на печи, обернется большим стыдом и позором.
Потихоньку отогреваясь, я почувствовал, как мое тело наливается теплом и сонливостью. И не заметил, как уснул. Спал так крепко, что лишь под утро почувствовал боль в колене. Натопленная печь оказалась настолько горяча, что на ноге вздулся волдырь.
Шрам того давнего ожога и поныне напоминает мне о новогоднем дне сурового времени моего далёкого детства.
___________