Четвёртый крест

Моему деду, полному Георгиевскому кавалеру, Лазько Марку Порфирьевичу посвящается

Если бы можно было вернуться в детство, я бы ещё раз попросила деда рассказать обо всём, что он видел, знал, пережил в своей жизни. Дед был удивительным рассказчиком. Сказки прочитанные не вызывали у меня такого интереса и восхищения, как рассказанные дедом. Вроде бы и сказка та же, и название такое же, а вот не та – у дедушки интереснее было. Деда часто приглашали на встречи с учениками: было, что рассказать подрастающему поколению о первой мировой, о революции, о гражданской…
…За окном идёт дождь, потоки воды стекают по стеклу, падают на землю и сливаются с ручьями, несущимися от дороги, и спешат по склону  вниз, к самому Днепру. В эту могучую древнюю реку впадает Конка, на берегу которой некогда располагалось богатое село со статусом волости, в котором жил с семьей мой прадед Порфирий. Жили бедно, и однажды прадед сдал в аренду некоему предприимчивому человеку мельницу, но тот ее продал и сбежал в Америку.
Уехал прадед с семьей на Дон. Работал у казаков за урожай. Строиться иногородним казаки не давали, кто построит дом – сломают. Одним словом: хочешь жить рядом – живи, но в землянке, а добротный дом строить – ни-ни.
Как-то раз поехал Порфирий продавать урожай в Новочеркасск, а его по дороге встретили казаки с Быбыком (был такой) во главе и всё отобрали. Вернулся домой расстроенный – семью кормить нечем. На то время Марко уже был парубок и не робкого десятка. Жили в Ребриковке, а Быбык был из Павловки.
Осень… Молодёжь по обычаю гуляет на высоком берегу реки Кондрючей, весело, Быбык на гармони играет. Марко подошёл к нему и пинком по гармони. Та так и полетела в реку, а за ней и Быбыка со скалы в воду сбросил. Тот реку переплыл и орёт с другого берега:
– Ну, погоди!
Мирного решения ссоры уже не могло быть. Степанида, стройная русокосая, будущая невеста Марка бросилась в Ребриковку за подмогой. Из Павловки верховые с шашками примчались. Ребриковцы тоже на лошадях с косами, цепями, палками: отбили Марка, не дали павловцам в обиду.
Проходит время. Церковный праздник. Вся семья собирается в цер-ковь. Марко:
– И я пойду!
– Нет, – возразил отец,–  нельзя. Тебя павловцы бить будут.
Не послушал Марко, всё равно пошёл.
Служба идёт. Православные себя крестом осеняют. Вдруг сзади в бедро кто-то швайкой со всей силы. От неожиданности  Марко вскрикнул на всю церковь. Глядь, – а это Быбык, протискивается сквозь толпу верующих к выходу. Марко за ним – догнал на пороге, тут же и всыпал ему, как говорится «аж перья летели». Атаман с казаками разняли. Побили обоих нагайками и в холодную посадили. Время идет. Вечер уже. Сидят голодные в разных углах. Быбык :
– Марко!
– Га?
– Чего атаман умешался? Ты отлупил меня, что я деньги у твоего от-ца отнял, я тебе отомстил. А чего атаман мешается?..
Принесли Быбыку еду – сало, самогон, цыбулю:
– Давай, Марко, йисты.
Наутро атаман вызвал обоих к себе, всыпали ещё по три плётки и от-пустили.
Когда отошли подальше Быбык и говорит:
– Давай атамана побьём. Он будет ехать на совещание атаманов в Бирюково…
В назначенный день, как было уговорено, прибежал Марко на окраину Павловки, где дорога на Бирюково. Май, почти лето, тепло. Залегли с Быбыком на круче у брода. Атаман едет на паре белых лошадей запряженных в тачанку. Не тронули. Решили ждать, когда обратно поедет. Ждать пришлось долго. Ночь  опустилась. Но вот и тачанка атамана. И как только лошади вошли в брод, тут парубки и столкнули с обрыва каменище, прямо в тачанку угодили. Попасть ни в кого не попали, но лошади испугались, рванули что силы, атаман стрелять…
Быбык:
– Беги додому и притворися что спишь, бо атаман будет и у тебя и у меня, и как узнает – посадит за нападение.
Марко едва успел прибежать и предупредить отца, а тут и тачанка во двор.
– Порфирий! Где твой розбышака!?
– Да спит он, господин атаман. Как днем коней напоил, так и спит в сарае на сене.
Атаман вошел в сарай, пхнул «спящего» в бок:
– Вставай! В Павловку поедешь!
Привезли Марка в Павловку и опять в холодную, а Быбык уже там, спрашивает:
– Ну как?
– Да только успел свалиться в сарае на сено, а тут и он…
– И я тоже… значит, он ничего не понял.
Быбыку вечерю принесли, поели, а наутро атаман вызывает их к себе.  Зашли. На столе водка, сало, лук, мед… атаман налил им, сала отрезал:
– Пейте!
– За здравие, господин атаман!
– Ну, теперь признавайтесь, наказания не будет.
Быбык, глухо:
– Мы…
– Ну, … сыны! – Вывел обоих, взял у казака нагайку, дал по три махая и отпустил.
Быбык, конечно, деньги, отнятые у отца Марка, давно вернул. В те годы за пятерку можно было купить хромовые сапоги навытяжку.
С Дона Марко и на действительную службу ушёл, а родня перебралась обратно на берега Конки.
Еще на Дону, до службы в армии, Марко женился на Степаниде. Стройная была, красивая. Коса русая до пояса, глаза серые с голубизной, словно небо в них отражалось. Не раз Марку доставалось из-за нее от казаков. Однажды шли с гулянки. Казаки встретили их и Марка до потери сознания избили, хотели в прорубь бросить, дело было зимой, но поостереглись, так как Степанида за людьми убежала. Отлежался Марко в лазарете, поправился, вышел, а от Степаниды не отказался. И решил Порфи-рий женить сына. Невесту подыскали, сосватали, а Марко упрямится: не буду на ней жениться! Уже и сваты и едва ли не сама невеста во двор, а он стал на своём и всё тут. Не буду! Степаниду люблю! А отец Степаниды не хотел отдавать свою дочь за Марка. Не мог зажиточный казак позволить себе отдать свою дочь за иногороднего. Тогда Степанида взяла тайком из отцовского сундука денег сколько в руку поместилось, собрала немного своих вещей в узелок, и убежала с Марком к дальним родственникам в другое село, где и повенчались. И родителям с обеих сторон оставалось только смириться с решением своих детей.

II

В империалистическую войну на германском фронте  Марко был награжден Георгием за успешную разведку. Был свидетелем братания на фронтах. Люди понимали, что воюют за чужие интересы, не хотели друг друга убивать, выходили из своих окопов, шли друг другу навстречу и обнимались как братья.
Однажды Федорченко, друг деда, был послан в разведку и попал в окружение немцев. Марка послали на выручку. Марко со своими бойцами окружил немцев и в штыковой атаке отбил товарищей. Ударили с двух сторон: Марко с внешнего кольца, а Федорченко с середины. За выручку товарищей унтер-офицер Марко был представлен к Георгию. С Федорченко переписывались до конца дней своих, и преданность друга была доро-же всех наград.
В одном из боёв дед был контужен, попал в лазарет, а после выздоровления отправлен был на Кавказский фронт. В пулемётную команду. Двенадцать пулеметов на то время были большой силой, приравнивалось к роте. Кормили плохо. Командовал капитан Воинов, казак. Привычка у него была: выстроит солдат – раз, два, три, а четвертого в зубы. Терпели его, терпели, но однажды кто-то выкрикнул из строя:
– Да что мы терпим?! Бей его!
И стали бить. Марко и Федорченко, унтер-офицеры, якобы оборонять:
– Да, что вы, братцы! – А сами нет-нет, да и от себя добавят. Когда солдаты разошлись, отлили Воинова водой.
Вскоре приезжают генерал и прокурор – судить виновных.
– Кто бил?!
Все молчат. Стали по одному спрашивать:
– Бил?
– Нет!
– Бил?
– Никак нет!
– Бил?
– Нет!
Снова всех спрашивают:
– Кто бил?!
– Все били!
Вызывают унтер-офицеров, а Воинов и говорит:
– Так  они ж обороняли…
Так ничего и не выяснили. Через некоторое время казачий полк окружает казарму, приказывают сдать оружие, иначе все будут порублены. Пулеметы были в казарме, могли отбить дивизию, боеприпасов хватало. Агитатор вышел:
– Братцы казаки! За что вы нас окружили?! Мы побили капитана Воинова за то, что он над нами издевался!
Казаки это услышали, развернули лошадей и уехали. Значит знали: а, мол, капитан Воинов…
Других казаков привели, не донских уже, а кубанских. Но за то время представители роты связались с Черноморским флотом в Батуми и когда казаки окружили казарму, черноморцы прислали делегацию к полковнику кубанцев и сказали:
– Если из этой казармы погибнет хоть один человек, флот откроет огонь по богатым домам, городской Думе и так далее… Казаки отступили. Тогда придумали  погрузить всех в эшелон, якобы на фронт,  Эшелон за-ходит в ущелье и в крепость Карс. Навели на них пушки и разоружили, и как штрафная рота – подлежат расстрелу.  Весть о том, что восстала пулеметная команда докатилась и до братьев Марка – Василия и Андрея. Они сильно горевали, уже и свидеться с родным братом не чаяли…
Когда вдруг среди ночи шум, гам, суета, пулеметы возвращают – марш-бросок против турок. Снег по пояс, пулеметы тяжелые, надо нести боеприпасы и сквозь снег пробиваться. Людей меняли – падали от усталости. Пробились на позиции, пошли в наступление.
Оказывается, царь решил посмотреть позиции на турецком фронте (Государь любил бывать на позициях, в Ставке, встречаться с солдатами, оказывать поддержку раненым.), а турки узнали и отрезали железную до-рогу с двух сторон. И когда пулеметная команда ворвалась на вокзал, царь сам выскочил из вагона, стал целовать солдат, а потом схватил винтовку и тоже стал стрелять по туркам. После боя приказал всех наградить.
Генерал Зубов докладывал царю, что это штрафная рота, подлежит расстрелу, что они сотворили то-то и то-то, как же их награждать? Но государь на своем:
– Нет! Наградить и два месяца кормить как следует!
И мой дед был награжден четвертым Георгиевским крестом.
Отвели всех в тыл. Ходили в увольнение, отдыхали и все. А потом прошло примирение, революция. Россия отводила войска. Говорили сдать пулеметы, но не сдавали, сказали, что пригодятся домой пробиваться. Ехали двумя эшелонами вместе с пехотой и артиллерией через Армавир на Царицын. Хотели разойтись по домам, но царицынский ревком попросил помощи, так как белогвардейцы стали наседать. Помогли, отжали казаков в донские степи. Оставили вооружение представителям ставки реввоенсовета. Награды сдали в фонд революции.
III
И возвратился Марко домой, в село Жеребец, что на берегу реки Конки. Односельчане его уважали и избрали председателем жеребецкого волисполкома, хотя партийным он не был. Казалось, мирная жизнь будет. Дак нет, нагрянули кадеты, деникенцы. Шомполами били так, что двигаться не мог, а наутро – смертная казнь через повешенье. Караулить приставили парня из Жеребца, односельчанина, демобилизованного. Марко ему:
– Допоможы…
– Не могу. Если просто – меня убьют, просись по нужде, а я там дос-ку отобью. Убежишь – твоё счастье.
Марко просится раз, другой. Офицер не пускает: и так, мол, повесим. На третий раз разрешил. Три солдата провели его к дощатому строению, стоят, караулят с трех сторон, а с задней стороны никого. Марко тихонько отодвинул доску и бегом. Заметил односельчанин, что Марко медленно убегает, ведь на том живого места не было, и пригласил двоих других конвоиров закурить, отвлек, чтобы не заметили ничего.
Марко по рву, потом через кладбище, и в больницу, к Сорочинскому, хирургу. (В Великую Отечественную Сорочинский был профессором.) Марко говорить ничего не мог, только «бу-бу-бу» получалось.
– Ничего, мы тебя поправим, – сказал Сорочинский. Приказал налить ванну молока и Марко час лежал в ней. А медсестрой была дочь кулака, побежала и донесла кадетам.
– Одевайся! Кадеты! – Быстро скомандовал Сорочинский, обмотал наскоро Марку лицо бинтом и тот выскочил на улицу, а там черкесы:
– Стой! Кто?!
Марко бубнит невнятно, на зубы показывает, а сам бегом обратно через кладбище и на мельницу, под камень.  Смотрит: черкеса бьют за то, что упустил. Погоня мимо мельницы прошла, не заметили. Просидел до темноты и думает, как выбираться дальше из Жеребца. В Камышевахе, по Конке, километров на пятнадцать-восемнадцать, кадетов ещё не было. Дождался ночи. Домой нельзя, там пост. Жене сапогами живот вытоптали, чтоб больше родить не могла, сына спиной о сундук ударили. От этого впоследствии у мальчишки развился туберкулёз позвоночного столпа.
Ночью Марко зашёл к знакомым, попросил еды. Вынесли молока, хлеба, сала. Стал задами пробираться до края села, а там большой овраг до самой Конки. Когда слышит – храпят: часовые кадетские спят. Прополз мимо них и на Одаровку, дальше в Камышеваху, где был знакомый батюшка Дуднык, через него достал документ, разрешающий открыто двигаться по железной дороге. Староста Камышевахи выписал документ на фамилию Ращенко, якобы сын зажиточного крестьянина, кулака, ищет своих лошадей. С этим и пошёл Марко на железную дорогу, думает, как сесть на паровоз. Когда идет оный с юга на север. Марко стал на путях и машет руками. Поезд стал. Офицер выскакивает, злой, и, не глядя на протянутую бумагу, сразу в зубы, потом прочитал:
– Да-да! Там отбили, за Синельниково, лошадей. Пойдём в вагон.
Паровоз выпустил клубы пара и двинулся дальше. В вагоне Марка покормили и выслушали его нехитрую байку о том, что он сын кулака, ищет своих лошадей, масть и привычки которых дед описал с такой любо-вью и достоверностью, что не поверить было нельзя.
Доехали до Синельниково. Поезд стал.
– Иди, лошадей ищи!
Можно было пойти и лошадей найти, но надо было ехать к Харькову, к красным. Под Харьковом красные в наступление перешли. Заскочил в рабочий поселок. Пересидел. Кадеты отступали. Документ, ставший не нужным, порвал, достал настоящий и с красными вернулся в Жеребец.

IV

Принимал участие в борьбе против бандитизма в составе отряда Ба-кланова, бои были под Орлом, Курском. Мир тесен, как говорится, и доказательство тому, что когда дедушка был уже в достаточно преклонном возрасте, зять Бакланова делал ему операцию на глазу, катаракта была у деда. Разговорились о том, о сем и когда хирург узнал, что его пациент когда-то воевал вместе с его тестем, приводил старика в палату к Марку Порфирьевичу. Была трогательная встреча двух боевых товарищей.
Воевал немного в Первой конной. И как-то был такой случай.
…На одной из станций видит: бронепоезд. Он туда, спрашивает:
– Кто командир?
– Гопе.
Повел матрос Марка к  нему.
– Нет, это не Лазько, он не такой. Расстрелять его!
– Да я Лазько!
– Как?
– Да я не брит. А знаете, товарищ Гопе, я вам расскажу, помните, как мы через речку Мокрую перекачивали пушку и вы поднатужились и … пустили ветра, а мы смеялись…
– А, помню, – рассмеялся Гопе. Дал бритву.
– О! Теперь Марко! Накормить его!
***
А ещё было…
Как-то сидит Марко у окна, видит – везут семью еврейскую на расправу. Выскочил, лошадь под уздцы:
– Стой! Нестору Ивановичу жаловаться буду! Не трогать их!
И евреев отпустили. Лавка у них была, то есть магазин небольшой. Так потом, если Марко или кто из его семьи что-нибудь заходили купить, никогда денег за товар не брали, всё давали бесплатно. Ни за что, как ни уговаривали, не брали денег. Но деду совесть не позволяла брать все бес-платно и он стал за покупками для семьи ездить в Александровск (ныне Запорожье). Уже тридцать шестой год настал, зашел младший сын в лавку – карандаш простой понадобился,  экзамены были в школе. Не берут денег и всё тут. Никогда не забывали.
*****
А другой случай был такой. Приходит один середняк в исполком и говорит:
– Махновци забралы коней, а я их только стягнувся купыть, поможы вернуть.
– Ладно, – решился Марко, – поедем в Гуляйполе до Махна, вместе доказывать будем.
Разъезд их поймал, потащил до Махна. Он сидит. Спрашивает:
– Ну, шо?
– Вот, ищет товарищ лошадей, – говорит Марко. – Это племенные, просим вернуть…
– Кто был у Жеребци? Позвать сюда!
Позвали.
– Были?! – Спрашивает Махно.
– Были…– отвечают  вошедшие.
– Коней брали?
– Брали…
– Отдать и больше не трогать!
Отдали двух жеребцов. Только собрались ехать, Махно зовёт:
– Пидождить! – дал записку, чтобы разъезды их не трогали и не воз-вращали.
Марко посоветовал односельчанину продать лошадей, так как Мах-но будет отступать и все равно отберут. Мужик послушал, продал. Это был лучший выход в той ситуации.
*****
Как-то я спросила деда, как же он в разбирал, где свои, а где чужие, где красные, а где белые?
– Да, просто,– отвечал дедушка,– слушал, как разговаривают. Если всякие нехорошие слова говорили, матерные – значит красные, свои, а ес-ли разговаривали чисто, да еще и ненашинские, из иностранных языков слова употребляли, значит – белые, офицеры, не наши. Вот так.
*****
Отступили махновцы, растаял след деникинцев. Марко получил надел земли и стал хозяйствовать. Построил хатку. Серый конь, корова, овцы, птица…Работы хватало. Степанида по хозяйству за всем успевала, трудолюбивая была, добрая.
Наступил 21й год – голод, неурожай, людям приходилось есть ку-рай.( трава такая степная). Собирали в степи, терли вручную в ступе. Помнится дедушка рассказывал, как во времена продразвёрстки торбочку пшена в степи спрятал, чтобы не всё активисты отобрали, и семья не по-гибла от голода… Пережили голод, дела пошли на поправку. Марко ку-пил коня. В те годы женский гребень стоил пять миллионов на базаре. Ку-пил еще одного коня, гнедого, у цыган, был слабее первого – серого, и кривоватый, но характера был доброго и его ласково называли Пацанчи-ком. Приобрёл плуг, косарку, дом стал перекрывать с камыша под черепицу. И всё, казалось, идет хорошо, но судьба ревнивой оказалась.  Марийка, дочка, скарлатиной заболела, умерла. Вскоре и жена заболела. Некий фельдшер сделал Степаниде укол не промытым шприцом, от чего началось заражение крови. (Не верится мне, что это было случайностью или небрежностью со стороны фельдшера.) Степанида умерла. Марко схватил топор и в больницу, за фельдшером, зарубить хотел.  Тот едва успел выскочить в окно. Г.П. Сорочинский остановил  Марка, отговорил от такого поступка – месть местью, а думать о детях надо.
Кто хоть на мгновение прикоснулся к горю или видел таковое, хоть мгновение, тот поймёт всю глубину, бездну страданий Марка.
Хата раскрыта, младший сын скарлатиной болен. Со старшим сыном глину месили, саман делали, чтобы хату в надлежащий вид привести. Марко продал зерно и нанял людей помочь перекрыть хату. Пошли дожди, осень, одному с хозяйством не управиться. Была в селе одинокая батрачка, поденщица Полина Раецкая. Говорили о ней только хорошее, но она была бедная и поэтому никто не брал её замуж. Помню, дедушка рассказывал, как он подъехал, а Поля хату чужим людям глиной обмазывает. Подошёл, поздоровался, представился, а потом счистил глину с ее рук и сказал:
– Не будешь больше батрачить, я тебя женой беру. Пойдёшь за ме-ня?
От неожиданности и охватившей радости женщина не нашлась что ответить, просто заплакала.
Для Полины, моей бабушки Поли, это была большая радость. Она была очень добрая женщина. Своих детей не было, а Василия и Андрея вырастила как родных.  Она была крепкая, рослая женщина и когда старшего сына стали мучить страшные боли в спине, последствия того, что кадеты ударили его о сундук, и мальчик, уже подросток, кричал от боли, она брала его на руки и носила по дому, стараясь таким образом облегчить его страдания. Повёз Марко сына в больницу и  Г.П.Сорочинский сделал операцию. Из голени мальчика взял часть кости и вживил вместо загнивающего участка. Спина хоть и не сгибалась, но парнишка вырос здоровым. Это же каким талантом обладал человек, что в те годы, в тех условиях сделал такую операцию!  (во время Великой Отечественной войны Г.П.Сорочинский работал в Средней Азии, в голод собирал на поле куку-рузу и умер прямо на поле.)
А «добрые люди» нет-нет, да и настраивали детей против неродной матери. Бывало, младший попросит каши, Полина тут же пойдёт и сварит то, что он просил, принесёт, а ребёнок кричит: « Нэ хочу каши! Нада було давать, як я просыв! Як бы мама моя була жыва, вона б мэни дала, коли я просыв!» и бегом по улице в слезах. Полина понимала, как болит детское сердечко и не обижалась. А когда мальчишка подрос, то во многом разо-брался и любил мачеху как родную мать и сожалел, что в раннем детстве бывал несправедлив к ней. Я тоже любила бабушку Полю. С возрастом ей становилось все труднее ходить, и однажды она меня принарядила и повела на прогулку в город. Хотелось ей  с внучкой за руку пройти по городу. Уж не помню, куда мы с ней ходили, а в конце прогулки зашли в гастроном и бабушка купила мне конфет и голландского сыра. Это был ее последний выход со двора, вскоре она слегла и не вставала больше. Дедушка за ней ухаживал, а я, придя со школы, большую часть времени проводила возле нее…
*****
В коллективизацию Марку пришлось отвести коня в колхоз. Детям жалко было, младший плакал, просил не отводить, но Марко сказал, что все ведут и нам надо. У кого-то было и по четырнадцать лошадей, а к деду из-за одного цеплялись, мол, кулак. Была там некая компанейка, что человека могли раскулачить только за то, что кому-то понравился смушевый воротник на его пальто и кому-то захотелось себе.
Председателем колхоза поставили Ф. С колхозной пасеки продавал мёд, молоко своим дружкам возил сорокалитровыми бидонами, яйца, сыр, всякую всячину. А за колхозное хозяйство не переживал, много погибло нескошенного хлеба, погнила солома, нечем стало скот кормить, а люди переживали за своих, хоть они и стали колхозными, общими, лошадей, коровок. Марко как член ревизионной комиссии писал обо всем как есть. Естественно его опять невзлюбили. У Ф. и завхоз и бухгалтер были свои люди, решили Марка раскулачить, писали клеветнические письма. Прие-хал прокурор, подкупленный. Стали судить, как тогда было принято, су-дом тройки. Достаточно было трех, чтобы осудить человека ни за что. Ну так вот начал такой прокурор называть Марка врагом народа, что он дис-кредитирует комбеды (комитет бедноты) и всякое такое. Дед вскипел, схва-тил табурет, на котором сидел, и запустил в судейский стол. Чернильница опрокинулась, разлилась. Прокурор за пистолет:
– Застрелю!
Дед рванул рубаху на груди:
– Стреляй в красного партизана!
Один из трех судей вскочил:
– Я Марка судить не буду!
На следующий день за Ф. приехали. Через день отпустили. Подкуп помог. Ходил хвастал: «Марка в Сибирь отправлю! Я Марка убью!» Дед не садился против окна.  Через время из районного ОГПУ приехали, арестовали Ф., разогнали его дружков, дали десять лет. Председателем колхоза поставили другого человека, который поднял хозяйство.

*****
«Панас, Панас! Лови мух, а не нас!» – это я и соседские детишки, окружили деда. Он с завязанными глазами в кругу, широко разводит руки, делает вид, что вот-вот кого-то из нас поймает. Смех, веселье. Это была любимая наша игра, наверное, потому, что центральной фигурой был дед.
Даже когда уже девятый десяток пошел деду, усы у него были почти без проседи. Голос был красивый, сильный. Рассказывали, что когда пел, то  лампа керосиновая гасла от силы его голоса.
О чём думал, вспоминал он долгими зимними вечерами, или сидя на стуле на крыльце дома теплым осенним днём? Было о чём. А я, придя со школы, и увидев дедушку, как обычно, на крылечке, не догадывалась спросить, о чём он задумался. Казалось, что так будет всегда: теплая осень и дед на крылечке с едва уловимой усмешкой в пышных усах.  Нет деда, нет дома, который он построил для младшего сына после войны. Нет, дом еще стоит, только для меня все равно, что нет его, так как посредством незадачливых родственников он перешёл в чужие руки. А у меня осталась только дедушкина Библия, которую он берег, поправлял истрепавшийся за многие годы переплет. Её и берегу. А может это она меня бережет?