Урок рисования

Я опять не сделал домашнее задание. Не только потому, что было лень, а потому, что я попросту не умею рисовать. Вот не дал Бог.
          И ведь не ляпнешь ни слова насчёт Бога. У нас атеизм. Каждое утро я надеваю на шею пионерский галстук, хотя так и не научился его по-человечески завязывать. Галстук – ладно, галстук можно и поправить. А с рисованием так не получится. Тут или есть талант, или нет его. Невозможно же каждый раз позориться. Честно скажу: не сделал я домашнее задание. Не умею. Посмотрим, что теперь будет.
          По математике можно было бы пойти на дополнительные занятия после уроков. Алла Павловна, сухая и в общем-то противная, в послеурочное время оттаивает и даже улыбается, шутит. И объясняет нормально, а не как в классе – быстро и непонятно. Поэтому мне неловко каждый раз по дороге в школу читать надпись: «Алка Палка – дура». Надпись эта нанесена на небольшую дверь недалеко от входа в торговый центр. Что находится за этой дверью не знают, по-моему, даже продавцы из торгового центра. А Алла Павловна живёт совсем не там и никогда в этот торговый центр не ходит. И почти все ученики и учителя живут не там, а на противоположной от школы стороне. Мало кто здесь ходит, вот разве что я и ещё некоторые. Но это не я написал, честное слово.
          Короче говоря, с математикой обошлось бы. А вот с рисованием как быть – не знаю.
          Когда я пришёл на урок, я точно так же этого не знал. Сел на своё обычное место и стал смотреть в окно на пришкольный стадион. У десятиклассников там как раз проходил урок физкультуры. Урок как урок - беганье, прыганье, ржанье. Но тут вдруг прилетела на поле большая чайка. И я стал думать – ого, откуда такая огромная чайка, небось с моря…  А птица уселась возле лужи - луж-то много, весна! - и стала смотреться в воду, как в зеркало. И весь десятый класс остановился и стал рассматривать эту огромную чайку. И физкультурница перестала свистеть в свисток и тоже подошла поближе. 
          Вот так и прошло несколько минут урока рисования. Я всё смотрел в окно. Чем ещё заняться в ожидании казни?
          Голубев Владимир Анатольевич. Молодой, но иногда психованный. Не понять его: то разговаривает нормально, то вдруг звереет. На днях сорвал с Димы Бойкова пионерский галстук – за то, что тот пытался хитрить по поводу дневника, мол, нет его с собой. А в дневник надо было «двойку» поставить. Взял, развязал и сорвал.
          - Если ваш совет отряда сочтёт возможным вернуть этому лгуну галстук – возвращайте.
          Вот сумасшедший.
          Чайка посмотрела на десятый класс, на физкультурницу, на деревья вокруг, покрутила головой и сорвалась, полетела куда-то. Большая такая, где живёт, интересно?
          - Где домашнее задание?
          - Я не сделал.
          - Давай дневник.
          Вот новость: дневника у меня в портфеле нет. Забыл. Ну вот, сейчас и моему галстуку конец. Впрочем, я и так его ненавижу вместе с этой их пионерской организацией. Пусть срывает.
          - Кажется, я забыл дневник. Вот, нигде нет.
          - Да вста-а-а-а-а-нь, когда с тобой учитель разговаривает! – И, взяв меня за ухо, поднял на ноги вместе с ухом.
          И вдруг вместо меня заговорил кто-то другой. Я только открывал рот, но говорил не я, а этот другой. А я слушал. И Голубев слушал, и весь класс слушал:
          - Владимир Анатольевич, я, конечно, неправ. Я не сделал домашнее задание, да ещё и забыл дневник. Я заслуживаю «двойки». Но у меня тоже есть чувство собственного достоинства. Да, вы – учитель, но вы не имеете права рукоприкладствовать. Меня иногда били, особенно когда я был младше. Но это было в подворотне на девятой линии. И я научился отвечать тем, кто меня бьёт.
          Честно, я сам не смог бы такой текст придумать, не то, что озвучить. Так что это был не я. Но рот-то я открывал! Вот что странно.
          Несколько секунд – тишина. Как, наверное, интересно сейчас моим одноклассникам. Как в театре. Так же было и с Бойковым, только он таких слов не произносил, а я тогда был зрителем, а не действующим лицом.
          - Я тебя бил? – Сдержанный сарказм в голосе, но и подобие мысли тоже.
          - Ну? Я тебя бил? Скажи-ка.
          - Нет, но… Вы и так тоже не должны были делать.
          - А домашнее задание ты должен был сделать? Должен был?
          - Да. Я же и говорю, что…
          - Тогда иди домой за дневником.
          Я взял портфель и пошёл.
          - Стой! Где ты живёшь?
          Я объяснил. Через дорогу, да. И, возможно, он успел бы подумать, что может быть, не стоит пятиклассника так просто посылать домой в учебное время, да ещё через дорогу… Но я уже открыл дверь и вышел, аккуратно закрыв её за собой.
          Больше я в эту школу не вернусь. Каким бы скандалом всё это ни обернулось – и в школе, и дома. Не вернусь. Плевать на эту школу. И в другую школу тоже не пойду. Были же когда-то люди вообще неграмотные, ни в какие школы не ходили. Вот и я не буду. Уеду к дяде в Литву. Уеду к чёртовой матери. Уеду.
           Я спустился по лестнице на второй этаж, потом по центральной – на первый и вошёл в гардероб. Дежурная, девчонка класса из восьмого-девятого, вскочила:
           - Ты куда? Ты откуда?
          - А тебе-то какое дело?
          - А что это ты грубишь, мальчик? Я дежурная!
          -  Ну и дежурь себе, а ко мне не лезь!
          - Ну уж нет, давай рассказывай, куда собрался!
          - Отстань, говорю, от меня! Не лезь не в свои дела!
          На моё – и её тоже – счастье, мимо шла наша классная руководительница, Светлана Михайловна Чаплина («Чапа»).
          - Так, Герман! Почему ты не на уроке? Что здесь происходит?
          Чапа – сложный человек. Лет ей почти шестьдесят, а по характеру – наподобие Аллы Павловны. Иногда орёт, как дура, иногда наоборот, может посочувствовать. Не очень умна – это точно. Любит торжественные мероприятия, парады всякие, смотры. Ведёт английский, при этом букву «аr» произносит как русскую «р», да ещё раскатисто так, с нажимом. Мы пару раз спрашивали её, не родственница ли она великого актёра. Говорит – нет, однофамилица.
          - Ну? Что ты здесь делаешь?
          - Светлана Михайловна, я больше в школу ходить не буду. Я ухожу и больше сюда не приду. – И, главное, повернулся и пошёл к вешалке за курткой.
          - Как это? Ну-ка стой, стой, стой. Подожди. Сядь вот сюда и успокойся. Что произошло? Какой у тебя был сейчас урок? Рисование?
          Я опустился на скамейку в гардеробе и почувствовал, что дрожу. Кажется тот, другой, уже покинул меня. И правильно сделал, теперь мне надо самому из этого выбираться. Не обязан же он меня за ручку водить. Это вот Чапа взяла меня за ручку и подвела к скамейке, на которую я уселся. Кажется, и дежурная смягчилась и теперь смотрела на меня почти сочувственно. А меня трясло и трясло.
          «Голубев – человек горячий, - подумала Чапа. – Может быть, мальчишка не так уж и виноват».
          И позже, много лет спустя, когда Чапы давно уже не было в живых, я мысленно благодарил её за то, что она в тот момент так подумала. И когда я сам стал учителем и воспитателем, я часто принимал сторону детей в конфликтах со взрослыми. Но и не любили же меня за это коллеги-педагоги! Ладно уж.
          - Пойдём в учительскую! Пойдём, пойдём, - говорит Чапа, - расскажешь!
          Путаясь и сбиваясь, я действительно рассказал ей, как было дело. И про Бойкова рассказал, про галстук. Наябедничал, значит. А потому что за Диму мне тоже было обидно. Он несколько раз очень помог мне, даже как-то дал двадцать копеек на кино, когда мне не хватало. А потом, когда я хотел отдать ему этот долг, отказался взять. «Я, - говорит, - эти двадцать копеек тебе подарил. Подумаешь, мелочь! Ерунда, не беспокойся».
          Я сидел в учительской и глотал чай, который Чапа тут же мне подогрела. Ох, и трясся я! Разве я знаю – отчего? И ручонки тряслись, и стакан я чуть не выронил.
          За пять минут до перемены пришла учительница географии, она же завуч – Ирина Петровна Подъячева («Подъяйцева»). Не очень мы её любили, какая-то она была чересчур строгая и закрытая. Но на этот раз Чапа сразу же отвела её в сторону, подальше от моих ушей, и я не слышал, о чём они говорили. Потом обе вернулись ко мне с каким-то значительным выражением лиц.
         - Это ведь твоя мама раньше работала в соседней школе? – Спросила Подъяйцева. Ну и голос у неё, металл, железобетон! О чём бы ни говорила, с кем бы ни разговаривала, всегда вот такой.
          - Да, моя.
          - А потом перешла в центр?
          - Да.
          Ну, работала, ну, перешла, причём здесь вообще моя мама. Только моей мамы здесь и не хватало.
          Потом Чапа куда-то вышла и велела мне сидеть тихонько в уголке и ждать. 
          Прозвенел звонок, и в учительскую стали заходить учителя с классными журналами в руках. Вошёл учитель НВП, капитан третьего ранга, сочувственно посмотрел на меня. Откуда уже знает? Хороший был дядька, дисциплинированный такой, но совсем не злой. В те времена таких офицеров ещё было немало. И учитель биологии вошёл, друг Голубева. Этот поглядел на меня как-то задумчиво, но благожелательно. И физкультурница вошла – она обычно не входит, а почти что вбегает. Со свистком на шее.
          - Ну что, Герман? Как твоё дзюдо? Ходишь?
          - Хожу.
          А потом уже их было человек двенадцать, и старшая пионервожатая Солнышкина пришла. И нельзя сказать, что все они только меня и обсуждали, но обсуждали же, шептались и на меня поглядывали! А я всё сидел и сидел. Много их там было, вот только Голубева не было. И Подъяйцева куда-то отлучилась, и Чапа что-то долго не возвращалась.
          - Ты же ещё во Дворец пионеров ходишь на литературную студию? В Аничков дворец?
          Зачем Солнышкина спрашивает, если знает? Хочет, чтобы все услышали?
          - Хожу. Только не в Аничков, а в АнИчков дворец. На «и» ударение. Никакая Анечка в нём не жила.
          - Ох, ох, вечно бы ему поправлять! – Хохочет Солнышкина.
          - Да, серьёзный человек!
          - Да ладно вам, он пятиклассник и хороший ученик!
          Ну, положим, «хорошим учеником» меня здесь раз в полгода называют. И на том спасибо.
          Наконец, вернулась Чапа, и звонок на следующий урок ворвался в дверь, обгоняя её.
          - Герман, пойдём-ка!
          И повела меня на второй этаж, потом на третий – в кабинет рисования. Я сразу догадался, куда мы идём.
          - У тебя сейчас последний урок? Литература? Я предупредила Наталью Игоревну, немного опоздаешь.
          И я снова вошёл в эту дверь, и пуст был кабинет рисования. То есть в нём не было учеников.
          И вот в нем только два человека – учитель и ученик, Голубев и я…
          - Герман, дружище! – Он встал из-за стола и подошёл ко мне. – Давай мириться! Ну, погорячились, с кем не бывает.
          - Я с вами не ссорился.
          - Да нет, я тоже неправ. Наверное, у тебя просто не получился рисунок, и ты решил его не приносить?
          - Ну… Почти так. Я не умею рисовать, Владимир Анатольевич. Не умею.
          - Да ерунда это всё! Нет людей, которые не умеют рисовать. Давай знаешь что? Приходи ко мне завтра после уроков. У вас же есть дополнительные по математике? Ну вот, а теперь и по рисованию будет то же самое. Приходи, поучимся рисовать!
          Когда я вошёл в кабинет литературы, Бойков уже читал стихотворение, стоя у доски. С разрешения учительницы, я сел на своё место и снова уткнулся в окно. А ребята шептали:
          - Ну что?
          - Что тебе Чапа сказала?
          - Что теперь будет?
          - Ничего, - говорю, - ничего особенного. Всё в порядке. Просто нужно было поговорить.
          На следующий день я сидел в кабинете рисования с карандашом руках. Уроки давно закончились, и мелкотня из начальных классов резвилась на поле, пользуясь тем, что старшие ещё не пришли играть в футбол.
          - Чтобы научиться рисовать, - говорил Голубев, - нужно только рисовать. И ничего сверх того. Но рисовать нужно ежедневно. Вот, например, как мы учились в институте? Сидим на какой-нибудь неинтересной лекции – рисуем преподавателя. Занимаем очередь в столовую, а там девушка, продавщица. Вынимаем блокноты, зарисовываем её. И в очереди стоять не скучно. Едем в автобусе, автобус в пробке остановился – рисуем дом, который видим из окна. Даже если не успеваем закончить, автобус-то уже поехал – неважно! Рисуем то, что видим! Всё, что видим – рисуем! Вот поэтому мы и умеем теперь рисовать. Просто потому, что рисовали, а вовсе не наоборот, как думают многие: мол, сначала они долго-долго учились, и только потом начали рисовать.
          И тут на футбольное поле снова приземлилась чайка. Та же самая? Большая, просто огромная, таких чаек посреди города редко увидишь! Только на этот раз с ней рядом  ещё какая-то птица, тоже большая, а я и не знаю, как она называется. Ходят по полю, как футболисты! А теперь купаются, прямо в весенней луже нашей!
          - Смотрите, Владимир Анатольевич: две большие птицы на поле! Вон та – чайка, а вот эта – я не знаю, какая это птица. Может быть, Борис Александрович на ботанике расскажет, спросить бы у него!
         - Ну вот, отличная идея! Нарисуем эту птицу и покажем Борису, он точно знает!
          И Голубев берёт блокнот и, глядя из окна на футбольное поле, быстро и умело зарисовывает неизвестную большую птицу.
          А потом прилетели ещё птицы, и ещё, и ещё, и все они разгуливали по полю, и купались в лужах, и что-то поклёвывали. И на соседнем поле у другой школы малышня играла в свои малышовские игры. И потом, когда начало смеркаться и зажглись фонари, пришли старшеклассники, которые к тому времени уже сделали уроки, и был футбольный матч. И каждый весенний день, до самых летних каникул, из окон школы можно было видеть то же самое – птиц, малышей, старших и даже взрослых, тоже игравших со школьниками в разные игры.
          А рисовать я так и не научился.