Засыпание героя

Глава первая. Возрождение героя
        Я ни сном, ни духом не ведал, что автор решил меня, как своего героя, точнее, героя своего последнего романа, усыпить вечным сном, короче говоря, вывести из сюжета произведения, убрать с его сцены. Видите ли, я постоянно его бужу, не даю заснуть сном праведника, «святого автора». Ну, что мне теперь делать? Подскажите, находчивый читатель!
        С другой стороны, как на это посмотреть. Может быть, и в самом деле никак не препятствовать автору и дать ему убить себя? Не зря же я достиг такого состояния сознания, когда мне все равно, что со мной будет в этом мире романа. Ляд с ним. Он то с ним, с автором. А я остался с чем? С телом без органов? Я один, как перст Я. Все же у меня есть то, что автор не может отнять у меня. Конечно, то не перст, не член его тела. Это автор мой член, член меня, как Я. Вот он Я, как на ладони, перед вами, любезный читатель. Вы можете посмотреть в меня, как в зеркало, и увидеть себя. Да, да. Нет, я не ваше отражение, я зеркало, в котором каждый сознательный товарищ видит себя. Конечно, - понимаю вас – не каждый раз приятно смотреть на себя. Но что делать, - от себя не уйдешь. Я и есть ваша судьба. Я в смысле Я. Герой – это Я! А вы думали, что вы – это я? Ошибаетесь. Слава богу, что ошибаться не есть любоваться. Скажите это художнику Рафаэлю.
        Взять моего автора. Он прожил дольше на десять лет, чем его ментальный друг. И совсем не собирается уходить на вечный покой. Какой он все же настырный. Так почему отправляет меня туда? Правда, он думает, что если не выйдет остаться, то не беда. И там есть общество, в котором можно получить признание. Он часто повторяет про себя «Что я сделал такого, что останется и не исчезнет вместе со мной»?  Я, было, подумал, что он оставит меня, но он собрался отправить меня вместо себя в никуда.   
        Там, в ином мире, нет отдельных мест и времен. Обитатели тех мест ни в чем не виноваты. Они полностью голые. Добрыми и злыми они становятся в нашем мире, который является проявителем того, что скрывается в нем же в виде негатива. Бог людей совсем другой, чем настоящий бог. Ни ветхозаветный, ни новозаветный не есть тот бог, который существует в ином мире. В этом мире есть тот бог, по отношению к которому человек чувствует себя рабом. Он внушаете ему ужас, который человек умеряет сказкой (мифом) о добром, милостивом боге. Я понимаю своего автора, который, когда у него что-то не получается, чувствует себя жалким и несчастным рабом, нуждающимся в господине, который о нем позаботится, если, правда, соизволит и не будет его судить, рядить и казнить, как палач.
        Неужели засыпался, и мой автор догадался, что я думаю не как он?  И все же может быть есть некоторый смысл в потери сознания? Допустим, я потерял сознание. Но, может быть, кто-нибудь его нашел, например, тот же мой автор? Почему бы нет. Мне не жалко. Но обретет ли он сознание в результате того, что я потерял его? Вряд ли.
        Скорее всего, он навсегда его потеряет, но не в смысле полной потери сознания или даже самосознания, а в смысле того, что находится по ту сторону сознания, включая самосознание, и не-сознания (подсознания или бессознательного). "И что там находится"?  - не замедлит спросить любопытный читатель. Мне тоже интересно знать.
        Правда, недавно, в конце первой части текста, я уже осознал это. Но я ли это сделал? Или кто-то за меня это сделал? Кто это может быть? Не тот ли, кто стоит за мной, как я стою за автором? Нет, это не ты, нетерпеливый читатель. Возможно, это создатель моего создателя. Вернее, это не столько сугубый творец, сколько духовная субстанция, трансцендентная всякой инертной имманенции, вроде костной, буквальной материи текста. Одно дело энергия душевного разговора или беседы души с самой собой (внутренней речи сознания) и совсем другое дело эргон текста, в котором проговаривается гул языка, голос бессознательного.
        Недавно я был невольным свидетелем, точнее говоря, тайным соглядатаем разговора моего автора со своим коллегой. Как я понял из разговора (кстати, доверенный мой читатель, не весь массив сознания автора мне доступен и особенно тайной для меня остается его подсознательная часть, о чем на досуге обязательно нужно подумать, чтобы быть готовым к возможным опасным для меня неожиданностям), товарищ автора по писанному ремеслу считался им скорее не другом, а соперником по одному занятию, то есть, недругом, врагом, что не помешало ему пожаловаться тому, что в недавней поездке в провинцию на поезде он простудился из-за вентиляции, которая мешала ему лежать на верхней полке купе не только изрядным шумом, но и ледяным холодом: погоды стоят теперь холодные, со снегом, хотя месяц - май.
        - Знаешь, я еще потому не люблю поезда, в которых, точно в мясной лавке, стоит от работы сурового кондиционера такой жуткий холод, как прямо в морозильной камере. Того и гляди, околеешь, как собака зимой.
        - И не говори. Но у собаки шерсть.
        - Ну, шерсть. И что? Все равно холодно. Как вспомню эту проклятую аспирантуру, так вздрогну. В те годы стали вовсю использовать научные отделы эти кошмарные кондиционеры. Итак от начальства вечно веяло неприязненным холодком в сторону непрошенных просителей, так нет же, еще и эти обдуватели. Я всегда говорил, что атмосфера в этих присутственных местах не располагает к присутствию, - того и гляди исчезнешь.
        Не надо никакой пограничной ситуации, чтобы почувствовать угрозу для собственной экзистенции. Присутственное место и есть место всемства, где царит бездуховность das Man. Холод в таком месте является показателем, маркером, индикатором, а то и экзистенциальном всемства как топоса, "общего места" всеобщего отчуждения.
         - Так ты учился в аспирантуре на литературоведа? - спросил автора его коллега.
        - На кого еще?!
        - Повезло тебе - нечего сказать. А я пошел сразу из института в школу.
        - Так ты педагог?
        - Еще какой. Вот сижу было за проверкой школьных сочинений и сам пишу, - вспомнил коллега автора и с сожалением вздохнул о минувшем.
        - Ну, брат. Ты совсем уж расклеился. А я думал, что учитель читает тетрадки и исправляет ошибки нерадивых учеников.
        - Знаешь, где мне эти тетрадки? - взревел коллега и резко провел ребром костлявой ладони по своей красноватой шее с выступающим кадыком.
        - Знаешь - знаю! Сам не раз засыпал над галиматьей студентов, - применительно отреагировал мой автор.
        - То студенты, а это УЧЕНИКИ! Понимать надо, - проворчал коллега и безнадежно махнул рукой в сторону моего автора, пояснив, - Ты белый человек, а я литературный негр.
        - Ну, да? - риторически спросил автор, удивленно подняв брови и сморщив физиономию в горький лимон. – Знаешь, не ты, ни я не ангажированы, не вовлечены в работу друг друга и поэтому, не ведая чужого контекста, естественно, воспринимаем это чувствами непосредственно, просто элементарно в качестве явления, за которым стоит, так мы мним, какая-то интересная причина, чей-то, может, и общий, интерес, корыстный мотив. Так, сводя к простому все сложное, нам проще объяснить. Но так объяснить - не значит понять. Понять можно только тому, кто вовлечен в это дело, как в живой процесс, который в твоем становлении становится разумным процессом формирования феноменального смысла. Он понятен только изнутри. Там видно все, что снаружи для других скрыто. Здесь явление является явлением себя в качестве сущности.
        Вот ты за проверкой сочинения сам пробуешь сочинять. Таким доморощенным способом ты выходишь из сансарического круга перерождения, из кружения белкой в колесе жизненной суеты или житейской, бытовой маеты. Вот смотрят на тебя твои коллеги, учителя. в идеологическое зеркало и не могут понять, не видят за явлением феномена сочинительства. И все потому, что проверяют, как другие сочиняют, а сами сочинить не могут. Так как же тогда можно проверить сочинение?
        Таким образом – образом сочинения самого себя - ты выходишь из круга обусловленности причин и следствий и становишься естественно, существительно свободным в творческом деянии.
        - Да, хорошо сказал. Сам выдумал или кто подсказал? – из зависти передернул того коллега.
        - Конечно, ты и подсказал, сам того не ведая. Люди, вы творите сами, не ведая что.
        Размышляя над словами своего автора, я в очередной раз утверждался в убеждении, что мог понять его, каких бы трудов мне не стоило это. Но почему он не может понять меня, почему он не слышит меня? Или, на самом деле, существует такая большая пропасть, разница между умными существами, которые думают по-своему, по-разному, не по чужому, а по своему методу. Я не все и далеко не всех могу понять. Могу ли я полагаться на то, что вас-то, любезный читатель, я вполне понимаю? 
       Почему люди полагают жизнь предпочтительнее смерти? Явно смерть для них имеет меньшую ценность. Только ли потому что им, как живым тварям присущ инстинкт самосохранения? Если это так, то я не имею отношения к таким живым тварям, как люди. Но мне их жалко, этих ничтожных животных, которые отличаются от других животных только сознанием того, что они лучше животных, чем очень гордятся. Какие они смешные.
        И чем же они лучше прочих животных? Этим самым, - тем, что они лучше. Но если говорить без шуток, то они лучше сознанием лучшего. Они знают, что лучше, а что хуже. Правда, до сих пор спорят до хрипоты друг с другом, что лучше всего. И в этом месте как раз сказывается вся беспочвенность их претензии на понимание, его излишняя субъективность.
        Между тем для меня лично, как героя, не менее важна смерть, чем жизнь. Причем речь идет не о том, как умереть в жизни, а как быть мертвым.
        Быть мертвым - это значит быть в другом измерении - измерении, где нет разделенности в пространстве и во времени с самим собой. Конечно, это не жизнь в обычном, привычном для человека смысле и виде (идее).
        Разумеется, смерть - это не сон, как жизнь другими, уже осознанными средствами. В жизни есть сознание и бессознательное. Что же есть в смерти. Неужели в ней нет ни сознания, ни бессознательного? Или в ней есть то, что находится по ту сторону жизни и смерти?
         Я не могу сказать, что был когда-либо чьим бы учеником. Я не ученик и своего автора, не есть его альтернативное ego. Но это совсем не значит, что я не испытал ни малейшего влияния с чужой стороны. Мне понятна речь некоторых мыслителей, но далеко не всех. Это не означает, что они умнее или я глупее. Просто они мыслят иначе, чем это делаю я. Мне нужно так думать, чтобы не разучиться понимать людей. Понять трудно, но можно. У них в сознании так много мусора, что нелегко разобрать, где мысль, а где глупость. Даже больше: я нахожу у них созвучные мне мысли, которые я сам продумал для себя. И вот я иду по пути их мысли и узнаю знакомые места. Там я останавливаюсь и отдыхаю в обители смысла.
       Вот читаю какой уже текст так называемых мыслителей и нахожу в них только то, что можно найти, -  потуги на мысль. Всё эти "мыслители" кружат вокруг одного и того же, а войти в него не могут, как ни стараются. В результате только тычатся своим пестиком мысли в тычинку слова и дразнятся, а попасть не могут или попадают в не то место, для которого предназначены, чтобы мысль оплодотворила слово (логос) и стала его смыслом. Не то место есть место бессмыслицы, как противоположности смысла. И в самом деле всякое дело обессмысливается, если делается задом наперед, пропускается через заднее место, то есть, начинается не с начала, а с конца. Нет в них той силы мысли, которая дала бы знать, что значит мыслить. Нет этой силы потому, потому что делается без вдохновения, без проницательной интуиции, которая антиципирует, предвосхищает опыт. У них же так выходит, что понимание мотивируется идеологически заданной целью. Та интуиция, о которой идет речь, носит не целевой, а методический характер. Характер идеи, как цели, как идеала, заранее не известен и будет установлен только в ходе движения мысли. Между тем не мыслящий субъект, а идея знает направление к цели, к идеалу в силу своей идеальности. Потому она и задает установку пути мысли мыслящего. 
        Они, конечно, не импотенты мысли, но её крохоборы. Собираются их под своим носом и перерабатывают невесть во что. Я отличаюсь от них тем, что иду не от слова, в котором сформировалась их мысль, следуя законам языка, не отходя от его правил ни на грамму, ни на йоту. Я же иду от самой мысли к слову, навязывая ему понятие логики. Некоторые из мыслителей пропускают правила языка, чтобы отдаться чистой стихии мысли. Наверное, мне они наиболее понятны.  И теперь мне становится ясно, как только я начинаю об этом думать, почему мне так трудно даются человеческие языки. Особенно трудно мне даются те языки, где оговаривается существование и имение в качестве свойственности и собственности, быть в себе и иметь для себя. Для меня быть в себе и вне себя неразличимо.  Как неразличимо и личное существование в противоположность принадлежности к абстрактно общему.
         Вот я, призрачное существо из текста, которое сопровождает его в восприятии читателя как художественный эпифеномен. Поэтому с моей колокольни вполне разумен такой вопрос: «Чем собственно отличается порядок, установленный условиями сознания, его окрестностями, рамками (frames), от объективного порядка вещей»? Да, ничем особенным, только масштабом да углом умозрения. Исходя из этого допущения возможен вопрос, обращенный к деятельности тех, кто работает с чувственно-сверхчувственным, вроде мистика. Возьмем ту же мадам Блаватскую, адепты которой приписывают ей такую способность, уверенные в том, что она таит в себе бездну премудрости. Знакомясь с текстами Блаватской, я не нашел там такой способности, такого метода, полагаясь на который можно непосредственно получить из сверхчувственного источника, который остается чувственным ля мистика сверхчувственное же знание. Не знаю-не знаю, не является ли эта премудрость хитростью колдуньи? Не наколдовала ли она сама то, что признается за автоматическое письмо?
        Представим себе, вдумчивый читатель, что вы оказались на месте мадам Блаватской, находящейся в трансе. И вот вы, наконец, вышли из него и, к своему изумлению или к ужасу, что более вероятно, обнаружили, увидели, что наделали, -  написали загадочный текст, который вам самим непонятный. И что вы будете делать с ним? Заниматься его толкованием? Или будете молиться на него? Нет же. Конечно, постарайтесь его разобрать.
        Может быть, я не те тексты читал? Признаюсь, я читал глазами автора только те тексты, которые находятся в свободном доступе для массового читателя.
        Или важны е сами тексты, а тот опыт, который может быть, неверно, неадекватно передается рукой и сознанием мистика? Или мне, чтобы догадаться о том, что хотела сказать Блаватская, следует читать ее сообщение между строк?
        Мадам Блаватская, как женщина, не может не быть женщиной, и поэтому, как необычная, но женщина, она в преувеличенной (гиперболической) форме, как в телескопе, отражает то, что свойственно женщине в духовной сфере. С одной стороны, она остается чувственно-душевной, приземленной, то есть, смотрит не сверху-вниз, а снизу-вверх. Кстати, таковы многие мистики, которые при всей своей демонстративной отстраненности в словах и поступках (лучше сказать, поведении), не могут полностью скрыть своего магического, прагматического корыстного) происхождения. Замечу: все мистики земного происхождения и их человеческое ничтожество не может не давать о себе знать. Особенно наглядно это видно на так называемых пророчицах, ясновидящих и прочих колдуньях, к которым имеет честь принадлежать мадам Блаватская. Конечно, эта натуральная принадлежность только иногда проговаривалось в ее словах и действиях, когда жизнь заставляла ее снять маску посвященной в тайны неких махатм, как сомнительного порождения ее богатой эротической фантазии фригидной женщины.
        С другой стороны, у такой женщины дамский инстинкт (женское счастье) отдаваться самцу из-за невозможности реализоваться физически превратился в сублимированный тип абстрактной духовности. Выражением его стала некоторая рационалистичность иррациональной женской, учтите, внимательный читатель, не тела, а души, как наиболее ценной женской части. Эта часть женщины, к счастью, не востребована грубыми мужиками (джентльмены – худшие, утрированные из них), не могущими не гордиться своим телесным признаком (знаком, символом), который находит соответствующее приложение (означивание) к женскому телу (вещи), ее телесному признаку (знаку). 
        Вместе с тем в силу своей женской имманентности уже не природной, а социальной или культурной, она скользит о поверхность вещей, снимая с них пенку популярности. О, женщины, ваше имя не только вероломство, но и тщеславие, что не раз подчеркивали англосакские литераторы.
       Впрочем, все означенное старо так, как мир людей с допотопных времен. Это я сужу по моему автору, наименее приспособленному к такого рода означиванию. Вероятно, поэтому мне и ясно вышеизложенное. Он так и не прибился ни к какой категории людей и поэтому не смог состояться. Кое-как защитившись по Достоевскому, он продолжал витать в облаках. О даже духовность требует категорической определенности в качестве специалиста.  Если ты занимаешься духовной, интеллектуальной работой, то специализируйся, ссылайся на других специалистов. И тебя поддержат. Так нет же,- все сам с усами. Вот и пролетел мимо признания. Кто его знает? Один я, да и то все ругаю про себя.
        У людей пресловутая специализация дошла даже до мыслителей. Вот научился человек думать, - так думай. Нет, он спрашивает разрешение, справляется с тем, что об этом думали другие мыслители. Какое тебе до них дело, до этих Аристотелей, Гегелей и Шопенгауэров вместе с Хайдеггерами?  Если они думают тоже самое, что и ты, так зачем тебе знать их суждение? Если они думают разное, то пускай думают. На то они и мыслители.
       Традиционно принято считать, что мышление исчерпывается уровнем понятия. Как только ты сумел уложить в "прокрустово ложе" категории содержание опыта чего угодно, - чувств или переживаний, представлений и убеждений, - так дело сделано: гуляй, Вася.
        Однако это не совсем так для вас, как только вам будет угодно подумать, и совсем не так для меня, - существа не физического, но метафизического, трансцендентального плана. Вот так, а как вы хотели?
        Что делать тому, кто не связан путами языка и в мысли находит от них освобождение?!
        Здесь в тексте я чувствую себя чужим, но все уместным, вне текста я же переживаю свое отсутствие.
        Как литературный герой, я разделяю эстетическую позицию чувственного выражения и художественного представления того, что может чувствительно пережить публика. Мерой эффективного заражения публики замыслом, волей автора и материальным воплощением их в героическом виде может служить адекватное понимание в форме единодушия или душевной гармонии между автором и публикой. Как я понимаю моя роль заключается в том, чтобы быть посредником в их согласии, синергии.
        Но я в реальности не ограничен сферой красоты. Я задействован и в сфере сверхчувственного опыта. Меня влечет мистика, которую я хочу сделать понятной моему умозрению. Это мне сподручно, как призрачному существу. Но этого мне мало. Я желаю осознанно проницать трансцендентное. Мне совсем недостаточно того, что оно непосредственно меня проницает. Для меня важно, осмысленно быть е объектом мистического внушения или, чаще всего, самовнушения, но субъектом понимания представления и переживания непредставимого и не пережитого.   


Глава вторая. Мир
        Интересно, в каком мире я живу? Это мир текста. Он находится «за кадром» природной и социальной жизни. Но я так смело не говорил бы о культурной жизни. Текст моего автора в качестве артефакта есть акт культурной жизни в черте оседлости русского языка.
        «Ну, сколько можно писать одно и то же, - «мой автор», - не может не возмутиться, наконец, я надеюсь, «мой читатель». – Уж, будьте добры, - назовите его, конце концов».
         К сожалению, не могу вполне удовлетворить вашу просьбу по причине своей безопасности, - вдруг он обидится на свое разоблачение и откажет мне в моем существовании. Дело в том, что тот роман, который сочиняет автор про меня, он пишет только для себя. В лучшем случае роман будет опубликован, если, конечно, автор допишет его, после смерти. Я боюсь того, что неведомым мне образом автор узнает, что я обладаю недопустимой для героя свободой мысли и уже довольно часто на страницах романа подменяю его, когда он находится, мягко говоря, «не в духе». Может быть, мой страх надуманный, но это так. Потому назову моего автора условно «Писателем», как в свое время Аристотеля стали именовать «Философом».
        Так вот Писатель свободно чувствует себя лишь в «клетке текста». Этим он похож на меня. Только Писатель свободен в словах («на словах»), я же свободен в мыслях. Мой мир зазеркален миру живущих в обществе. Но это е значит, что мир романа есть зеркальное отражение социальной действительности, в которой находится автор. Это отражение не социума, а сознания, точнее, его бессознательного. Однако это не только отражение автора, но и мое излучение – излучение (фульгурация) из иного мира, чье обналичивание или объективация достигает предельной остроты, причиняющей мне неминуемое страдание. Чем ближе к истине, тем ты дальше от нее. Это особенно становится явным, очевидным для меня, как только я понимаю всю чуждость того мира, в котором живет Писатель. У людей я заметил такой странный пунктик, который говорит о многом. Как только больше они вдохновляются, так, неизбежно нарушая меру, усерднее устремляются к цели воплощения. И тем вернее губят задуманное достигнутым. У них всегда желаемое расходится с реализованным, с действительным в смысле действия. Хотели лучшего, а получили худшее, чем хорошее, как это всегда бывает, всегда случается. Счастливый случай – чудо, а не закономерность, точнее, это закономерно, как чудо.
        Не является ли чудом приход во сне покойников? И что он такое, если они в самом сне приходят к нам в гости, например, стучатся в дверь и стоят на пороге, ожидая нашего приглашения? Следовательно, есть сценарий сна. Кто его автор, кто сценарист? Сам спящий или его бессознательное? Во втором случае тогда субъект выступает бессубъектное бессознательное.  В таком случае что оно?  Кто? Alter ego спящего? Ведь это не может быть только желанием спящего.
        Еще большим чудом является появление самосознания в бессознательном, уже на пороге рождения, пробуждения (боддхи) или идеализации, как качественного, возвышенного и восхитительного преображения. Но не умаляется ли в таком случае роль самого сознания сознающего и мыслящего, его сила воображения, если он обретает самого себя, как Я, в бессознательном состоянии, становится чрезмерно интуитивным? Так в последнее время, как я понял Писателя из его описок, он стал часто думать во сне, чего прежде за ним не замечалось, а стало быть и сознавать себя быть Я в не-Я. потому что не-Я есть не только вне тебя, мыслящий читатель, но и в тебе самом, помимо Я. то твое не-Я, а не общее не-Я. 
        Как мужчина ищет женщину, подходящую, подобранную свахой ему для сева, чтобы в ней материально прорости и обновиться в уже отдельном от него виде, образе жизни, так и дух ищет свой материал (материю) для воплощения, используя посредников, ибо дух и материя противоположны. Так образуется иерархия, восходящая в катарсисе (очищении) от примесей к самому духу как чистому, идеальному качеству. Взять того же Иисуса Христа, который имеет смысл, как посредник, агент влияния, связи бог с человеком. Одного Адама мало, ибо он согрешил, отпал от бога. Но он не мог не отпасть, хотя и утверждается, что у него была возможность быть безгрешным, оно и понятно почему, - потому что в нем был бог и он был в боге в земном раю, который выступал средой-посредником обожения его обитателей.
        Имеет ли бытие начало? Имеет. Что является началом бытия?  Оно само. Началом бытия не может быть то, что ему противоположно, то есть, не-бытие, потому что не-бытие нельзя понять без бытия, которое дает, дарит себя в качестве быть не быть. Если у бытия сущность заключается в «что», то у не-бытия – в ничто. Бытие есть то, что есть, о возможности чего идёт речь. Так возможностью бытия является не быть.
        Следовательно, оно не имеет начало в ином, чем оно есть. Оно есть все, точнее, оно есть во всем, как и все есть в нем. Поэтому бытие не имеет не только начала вне себя, но и конца. Оно вечно есть и есть для того, чего нет, но может быть или уже было.
        Другое дело сущее. Любое сущее существует, есть. Но оно имеет начало и конец. Только одно сущее не имеет ни начала, ни конца, - это сверхсущее. Оно всегда есть в том смысле, что его существование совпадает с сущностью. То, есть оно есть, то, что оно есть. Но в данном случае оно является самим собой не как то, чему принадлежит все сущее, как сущее, а как то, кому, то есть, субъекту все относится. Причём к нему все относится, как к своей цели, идеалу. В этом смысле (отношении) он есть предел идеальности, дух. И в этом стремлении к идеалу оно осуществляется, становится самим собой, той мерой, которую в себе находит в качестве сущности. Становление самим собой приобщает сущее к сверхсущему как пределу становления, развития или творения. В этом смысле сверхсущее выступает в отношении сущего в виде творца, а сущее - в виде творения.
        Пока сущее творится в синергии с творцом или богом, оно есть. Установившись, оно прекращает существовать, исчерпав нужду в собственном существовании. Поэтому смерть имеет место и смысл в мире, но только для тех, кто уже состоялся.
        Однако тот, кто себя ещё не узнал, не находит в смерти смысл. Для него смерть представляет абсурд, ибо она прекращает его становление, не даёт ему состояться. Тот же кто не успел состояться, боится преждевременной смерти, ибо другой он не знает и не узнает, чтобы с ней примириться, исполнив свое предназначение в мире.
          Смерть благотворна для творца в образе человека, не бога. У бога другое предназначение: не быть самим собой, а быть самим не собой, а иным. Человек, напротив, становясь иным, чем он есть, устанавливает себя. Установив же, он исчезает в боге, как в ничто себе, ибо что он есть в нем ещё, как не он сам?
        Смерть спасительна в смертной жизни для того, кто, наконец, обрёл себя, но может преждевременно потерять себя до смерти. И какая есть жизнь ещё для смертного? Больше никакая. Бессмертная жизнь есть только для души в её отделении от тела в качестве уже духа. Но ты не дух и даже не душа. Душа - это наблюдатель, соглядатай бога, смотрящий на тебя и за тобой.
        Разумеется, - ничего себе! Это знак свыше, знамение! Само написалось: «разумеется». Я не писал. Следовательно, так и есть. Сам бог письма, Тот, а для меня - Логос, написал.
        Теперь я понимаю своего автора, который ясно разумеет, сознает, знает (я это называю «мыслью», «мышлением»), что он является человеком, когда забывает после акта любви, что он мужчина. Ему нравится, что он в качестве мужчины стремится к женщине и любит ее, но он счастлив, когда чувствует себя человеком и видит в ней не женщину, а человека тоже. Как мне избавиться от того образа, нет, не мысли, но чувства, когда я чувствую себя сердечником, осью (где бьется энергия, сердце мужчины), на которую нанизываю, накручиваю и выкручиваю, что спереди, что сзади женщину, которая вызывает у меня своей округлой формой приятное желание пластичного натяжения и вытяжения с характерным смачным звуком и запахом луговых трав?         
        Мне интересно, как рождается мысль в сознании и находит себя в слове. Где есть то мыло, которое намыливает и очищает сознание от глупости, как от грязи, от скверны, от греха? Неужели в письме, как в речи, появляется мысль не на пустом месте, из ниоткуда, а из будущего, которое еще не стало прошлым, но становится в настоящем описании, доставляя мыслящему, держащемуся за перо, как за термин, приятное впечатление освобождения и облегчения от напряжения в руке упругого и тяжелого пера. Так, таким образом он прокладывает мысленный путь, задумчивую дорожку, сначала прерываясь, а потом все более уверенно струясь, проливаясь семенами мысли, и, наконец, стряхивая и выдавливая из себя в дрожи волнения последние капли смысла. Еще более интересно, что думает женщина, переживая рождение мысли в своем теле? Это загадка для меня. И все же я надеюсь, что какая-нибудь умница-комментатор раскроет мне эту сокровенную тайну. Может быть, мысль рождается в сознании женщины, когда она отдается, как дар красоты, в речи своему собеседнику или в чтении?
         В самом начале начала, в его истоке есть нечто откровенное. Именно к нему возвращается, как к нечто запретному, через «снятие» всех покров, отрицающих в аналитике и критике саму суть, саму натуру истинного, исток. Вместе с тем, с этим покровом только и дается человеку синтетическая истина, как не-сокрытое. Уже там, в истоке, она эротически открывается, интимно скрываясь, соблазняя нас преследовать себя, в преодолении напряжения, угрожая надрывом, разрывом девственности, манихейским раздвоением и отчуждающим отрывом на дистанции.    


Глава третья. Эпоха.
         Мне не менее важно не только место, в котором находится мой мир – мир книги, мир текста, но и время пребывания в нем. Мой автор – дитя своего времени. Человек, вообще, есть дитя, которое находится во времени. О том, что человек является существом времени, в свое время догадались даже такие тупые рокеры (музыканты, как, впрочем, и художники, танцоры, стилисты и прочие пижоны в своем большинстве удивительно легкомысленные существа, я даже сказал бы, нет, не «сущности», а явления, точнее, «феномены» культуры), которые любили играть в футбол, как члены (вот самое правильное слово) группы “Deep Purple”.
        Свои соображения о времени, о современно эпохе я начну с обычного факта, с того, что можно увидеть каждому наблюдательному существу. С чем связан образ современного человека, о какому признаку можно отличить отдельно взятого человека, ну, скажем, от собаки, от кошки? Разумеется, по гаджету, по мобильному телефону, приложением к которому он и является. Рекламируют установить мобильное приложение. Что на самом деле навязывают человеческому олуху? Установку себя в качестве мобильного приложения, динамического приложения к техническому устройству. Именно по этому верному признаку можно судить о том, что люди находятся в полный рост в технической эпохе, в технозое. Человек стал примечанием к технической инструкции собственного употребления.
        Но мало того, что руки и глаза вместе с мозгами заняты миром, представленным на плоском экране (кстати, в ближайшем будущем это экран станет объемным в обычном использовании массовым пользователем, что еще больше усилит иллюзию реальности сделает его потребителем и пользователем по максимуму и тогда вся креативность приобретен лишь бытовой, потребительский характер), но и его уши заткнуты и отгораживают его от реального мира. Таков отчуждающий от натуры процесс вторичного огораживания уже не земли, но телесности человека, осуществляемый уже не ради культуры, но технической оптимизации, как капитализации, в виде информативной цифровизации или роботизации, превращения самого человека в нейросетевой зомби-ящик.   
        В кого ныне превращается обычный человек, когда у него оказывается в руках мобильный телефон (гаджет)? Существо (фигуру), с вынесенным вовне сознанием в виде цифрового интерфейса. Это сознание представляет для внешнего наблюдателя "черный ящик" с входом и выходом, которые доступны только в качестве данных для считывания с целью передачи по каналу связи (коммуникации). Таким образом, человеческое сознание играет роль коммуникативного узла связи для поддержания его функционирования.
        Что это за феномен такой, что, как по мановению волшебной палочки Гарри Поттера, за срок меньше, чем четверть века, люди стали рыться в своем сознании, обращаться к нему через внешний экран - интерфейс электронно-информационного устройства. Неужели так удобнее работать со своим сознанием, чем тем способом, которым тебя одарила природа. Сохраняется ли при таком обращении приватность, интимность внутреннего пространства при внешнем враждебном социальном окружении с его тотальным отчуждением от самого себя и других?
        Нет, прежняя интимность, как ни странно, сохраняется. Но её видимое выражение, ввиду присутствия окружающих людей, производит неприятное действие. Создаётся такое впечатление, словно люди занимаются публично любовью не друг с другом, а каждый с самим собой. Не есть ли это мир больных на свою голову, - мир коллективного умопомешательства? Не есть ли это наглядная демонстрация дегенерации человеческого рода? 
        Призраки из нейросети имеют совершенно иную природу, чем я. Соглашусь, что я не человек. Условно меня можно назвать призраком. Но я призрак в кавычках – призрак»; я живой, есть субъект даже не рас/суждения, а размышления. Между тем призраки информации есть субъективированные информационные или цифровые дубли людей, dobbleman;ы. Это человеческие проекции на мир, то, что они видят снаружи, переживая внутри. Я не энергия человеческих переживаний и тем более их желаний, я есть то, что думает в них, но что ими осознается в качестве их самих, себя, как границы разделения того, что внутри (субъективная реальность) и того, что снаружи (объективная реальность). Снаружи находится тело седи других, например, социальных тел, а переживания его жизни осознается внутри. Но за счет чего осознается, узнается? За счет ментальной светотени. Свет Я, самосознание существует, отличаясь от негатива, от тени Я, как подсознания. Когда автор уходит в тень, заступает за себя, на мизансцену, то на авансцене текста появляется герой. Но он не выступает лично от собственного лица. Если такое бывает, то бывает понарошку, и в этом проявляется заслуга автора, - заслуга прикидываться другим, играть, как мячиком, владеть сознанием читателя.
        Средством овладения его сознанием выступает герой текста. Я никем не собираюсь владеть. Я только ищу признания со стороны читателя в качестве субъекта, но не чтения, а мышления. При этом я не льщу себя пустой надеждой быть вашим сознанием, сознавать за вас, ка какой-то просветитель. Я нуждаюсь не в подражателях, а в собеседниках. Этим я идейно (творительно, не удовлетворительно), а не идеологически (ритуально повторительно) отличаюсь от культурных героев, которых создают для примерного подражания или поучительного порицания. Я не удовлетворитель, а возбудитель.
        Будь я автором, а не только героем, я все равно не прижился бы в вашем мире, где мне все чужие, включая и автора в смысле Писателя. Но я даже не герой, роль которого я вынужден играть в тексте. Я играю в нем несвойственную мне роль героя, хотя мне больше подошла бы роль изгоя, отверженного.
        Однако я далек и от мира сумасшедших, странных людей, фриков, ибо они не владеют своим миром, а мир владеет ими, как общий мир владеет так называемыми «нормальными людьми». В отличие от них я владею миром мысли, которые люди по недомыслия мнят миром логики. Мир логики составляют сплетенные мысли в удавку знания, которая затянута на шее Я так, что нельзя свободно вздохнуть.
        Но, к сожалению, я в мысли не младенец, и поэтому нахожусь дальше от истины, чем был прежде. Я уже повторяюсь в мысли. Это правда. Но даже если это вранье, то оно, как ложь, служит доказательством того, что есть истина.      
        Для аналогии возьму прошлое столетие, его начало. В то время не в пример цивилизованным народам, у нас все вышло наоборот: началом был не гуманизм, а просвещение. Тогда как гуманизм последовал за просвещением в виде классической русской литературы.
        Мы стали походить на других только тогда, когда стали сами строить новое общество. Строительство этого общества началось в умах и сердцах людей с так называемой культурной революции народных масс. Это было "наше" просвещение. Разумеется, стали просвещаться не сами, а под руководством идеологически верных и образованных товарищей (интеллигентов-софистов), организованных в партию власти идей. И только потом этот архаический и отсталый в культурном отношении режим идей очеловечился уже в годы распутства, ****ства идей и людей. Но масса людей при советской власти так и не стала образованный, правда, она достигла уровня элементарной грамотности.
        Однако ныне она опять опустилась до полуграмотного, прямо обморочного состояния.
        И все же мне интересно то время, в котором нахожусь я, но не интересны люди этого времени. Намного были интереснее культурные люди и даже простонародье веком раньше. Сейчас таких людей уж нет. Те люди, которые теперь пользуются культурным авторитетом, вторичны, ибо повторяют прежних. Они не творцы, а потребители чужих творений. Налицо симуляция социального активизма и культурная архаика.
      Во всем описанном я вижу диалектическую динамику изменения культурной связи: от просвещения плебеев к сложной по своей структуре гуманизации публики, а от неё, к сожалению, уже не восхождение к человеку, а падение дегенератов в бездну технической, кибернетической симуляции.
        Негатив трансцендентности - позитив имманентности. Иное чистому бытию ноуменального или теоретического - то же самое становления феноменального или исторического.
        Невидимое - это чистая форма, содержанием которой является она сама, как сугубая сущность? Или это нечто бесформенное? Чистая феноменальность, как материал для воплощения. С невидимости начинается и ей заканчивается определенность. Другое имя невидимости неопределённость? Ничего не видно, как это, а не то. Но сама невидимость в таком случае видима? Однако, как можно увидеть то, что по определению невидимо? Тогда что такое "видимо-невидимо"? Это столько, сколько нельзя увидеть, то есть, бесконечно много. Не является ли неопределенность бесконечностью? В каком смысле? В смысле невозможности окончательного выбора.
        В истории есть не только то, что есть собственно история, но и то, что было до истории и еще не прошло, и поэтому, только поэтому будет то, что еще не было, не стало историей, не вошло в нее и не стало архивом истории, не ушло в прошлое. Так можно логично размышлять, оставаясь во временных рамках истории, с исторической точки зрения, то есть, не вне истории, а в ней в качестве точки фокуса, собирая ее, как время, на себя, вбирая в себя и разбираясь по модусам времени для себя. Так ты находишься в процессе становления самим собой, так ткется твоя история жизни в качестве момента всемирной истории. То есть, ты всегда находишься в мировом контексте, правда, если смотреть на это с исторической точки зрения. Есть еще внеисторическая, вечная точка зрения. Это точка зрения трансценденции, перпендикулярной имманентной истории точки зрения.
        Что означает приход во сне покойников, если они в самом сне приходят к нам в гости, например, стучатся в дверь и стоят на пороге, ожидая нашего приглашения? Следовательно, есть сценарий сна. Кто его автор, кто сценарист? Сам спящий или его бессознательное? Во втором случае тогда субъект выступает бессубъектное бессознательное.  В таком случае что оно?  Кто? Alter ego спящего? Ведь это не может быть только желанием спящего.
   
Примерный образ устройства гуманного общества
 разумных существ, а не справедливого общества
 существ с разумной душой
        В самом обществе (множестве) разумных существ нет иерархии, но она существует для суб-общества (подмножества) душевных существ, которые не самостоятельны в общении (человеческих отношениях) с себе подобными. Любая самостоятельность в человеческих отношениях обращается против них их собственной несправедливостью. Последние духовно не свободны и нуждаются в силу недостатка ума, ограниченного чувствами (душой), в помощи искусственного (калькулирующего, алгоритмического) интеллекта, который они совместными, социальными силами разрабатывают. В настоящий момент они уперлись своей макушкой в положенный им социальной природой предел развития, включая и развитие коллективного интеллекта. Для человека характерен не индивидуальный, а социальный, общий интеллект. При этом парадоксально у них мозг индивидуальный. Правда, он не один. У человека много мозгов, но интеллект на всех людей общий. Как исключение, подтверждающее правило, у некоторых людей есть индивидуальный интеллект, да и то, только как потенция.
         В том обществе, которое организуется душевными людьми, разумные существа находятся в самом низу социальной пирамиды, как интеллектуальные пролетарии.
        Их социальная жизнь полна страданий, и они несчастные, унижение и оскорбление своим положением в обществе примитивных существ. Поэтому им самое место быть вне общества не себе подобных.


Глава четвертая. Иисус из Назарета
        Одним из таких не себе подобных был и Иисус из Назарета, которого легковерные люди, подобные прочим, стали именовать Христом, то есть, Спасом, Спасителем человека, который есть в каждом из людей от греха. По их вере он и был тем человеком, сидящим в каждом из них, однако парадоксально обитавшим рядом, среди или между них в качестве врожденно безгрешного. В этом качестве Иисус и выступил логосом или посредником между идеальным существом и не идеальными, материальными людьми. Благо, они были и есть не только материальные, но еще и душевные, могущие быть причастными духу. Ведь вся их безгрешность проистекает из падения духа в материю, из превращения его в душу, как мира, так и каждого из сущих в нем.
        Исходя из этого положения духа в материи предназначением человека является извлечение души из материального тела. В том заключается смысл той задачи (задания), которая духом поставлена перед ним. Без него, без человека дух не может освободиться и стать самим собой. То есть, без человека нет и бога как целого. Но и сам человек должен быть целым, иметь твердое ядро личности, быть лично самим собой, а не только сиять своим ореолом, короной или оболочкой индивидуальности. Индивидуальность душевная, неповторимая, а личность духовная, особенная, тело же человека материальное, общее в смысле подобия, то же, что у других людей.
        Думаю, что с таким предположением можно согласиться. Рано или поздно любая тайна раскрывается, ибо «шила (истины) в мешке не утаишь». Правда напомнит о своем существовании. Она глаголом (логосом) жжет сердца людей, глаза колет, являясь тем, что есть откровение, не-сокрытость (алетейю), как бы люди не скрывались от нее и не скрывали ее, как нечто сокровенное (летейя), доступное только для посвященных (адептов оккультных, тайных обществ, вроде розенкрейцеров, теософов, антропософов и прочих масонов, включая сюда и конфессиональных мистиков, вроде средневековых немецких, православных старцев, индийских гуру и тибетских махатм).
         Зачем богу становится человеком? В этом нет надобности, чтобы быть богом. Но есть надобность в том, чтобы становиться. Однако кем, если не человеком, ведь только человек из всех сущий в материальном мире есть тот, кто может быть "кто". Но хочет ли он становиться им? Вот бог захотел и стал, потому что ему можно быть всем, в том числе и человеком, как существом сознания. Но зачем богу становиться человеком? Естественно, затем, чтобы оставаться богом. Как он может быть, если наверняка к нему никто не стремится для подтверждения его как цели стремления, основного проекта, идеи быть богом.
        Вот для чего, оказывается, явился он в этот мир народу. Не для того чтобы народ стал божьим, а для того, чтобы бог был богом, будучи человеком. Никакой нет надежды на человека в массе, что он есть человек. Да, и зачем ему быть им, - быть человеком затруднительно. Проще быть человеческой имитацией или, как теперь, его симуляцией. Есть ли между ними разница? Очевидно, есть. Имитация подражательна, симуляция же не то, что неподражаемая, незаменимая, но подмененная, есть мистификация.
        Вот почему бог явился в мир. Он явился не для спасения человека, а для собственного подтверждения. Если при этом подтверждении, верификации себя богом, кто-то из людей, следуя ему, избранному в качестве примера человечности (гуманности), сможет стать хотя бы на некоторый момент человеком, то такое самоутверждение со ссылкой на бога только укрепит бога в собственных глазах или в глазах Иисуса, если у самого бога их нет. Вот почему он не против того заблуждения, которым полны люди, которые, само-обманувшись приняли драматическую историю Иисуса из Назарета на свой счет, что он ради них пошел на смертные муки в качестве искупительной жертвы за первородный грех их прародителей (далеких предков).
        «И все же зачем богу нужен человек»? – спрошу еще раз себя и вас, любезный, но критически настроенный читатель. Затем, что он, как целое, обладающее системным качеством (предикатом), не могущим быть сведенным (редуцируемым) к сумме качеств, входящих в него условно независимых (обусловленных, связанных друг другом на своем одном (им имманентном) уровне горизонта и обусловленных, входящих в целое, для целого имманентных, на условия для себя уже трансцендентных) элементов, является носителем того, что ему, как творцу, натурально принадлежит в качестве творения. Что же, точнее, кого он творит? Субъекта как образ себя – сверхсубъекта.
        В этом смысле он зависит от того, что творит. Бог творит из ничто «что». Но «кто» он творит из себя. Ангелы есть идеи, как средства представления, формы (чем) держания себя себе вне себя в сотворенном материале. Для того чтобы общение было полноценным, требуется дистанция, относительная независимость сообщающихся друг с другом, а то возникнет ситуация имитации, а то и симуляции общения с другими, подкладкой которой является на самом деле (реально) только общение (духовная беседа) с самим собой. Вот для чего богу нужен человек: для полноценного, действительного общения. Вся, придуманная гностиками, иерархия духов есть не только человеческая проекция восхождения к богу путем преображения в духовное существо, но и допущение к этому бога ради общения и воплощения в самом творении в наиболее адекватном человеческом виде.
        Если при этом человек будет верить в то, что Иисус и Назарета пришел искупить его первородный грех и указать путь к спасению для вечной жизни в боге, то пусть верит.  Это не помешает богу быть в общении с таким человеком, который это поймет. Для такого сообщения с богом не нужно слов, достаточно одних мыслей, в которой активны оба как бог, так и человек. Бог идеирует, а человек думает, понимая идеями, но не сами идеи. Как понять бога? Конечно, не прямо, а только косвенно, иносказательно. Прямо не понимают, не мыслят, а только верят, не думая, но сообразуясь с желаниями, которые укладываются в пакет, удобный служителям культа и стоящей за ними власти, в наше время, капитала (проще говоря, бабла). Ко всему этому идеологическому (реактивному) установлению бог не имеет прямого отношения.
        И в самом деле, почему бы не обмануть идеологам тех, кто хочет обмануться?! Ведь бог не запрещает. К вере осознание веры ничего не добавляет, а, напротив, ее убавляет, соблазняя усомниться в ней. Верят тогда, когда не знают по необходимости (закономерно, а не чудесным образом) и не имеют опыта явления в чувствах того, что проверено многократно. Вот и надеются на чудо, которое может дать только вера. Простаков много, да и хитрых, которые кормятся их наивностью и доверчивостью, хватает. Поэтому всегда будет место для веры.          
        Почему же он явился в образе Иисуса из Назарета? Зачем богу быть евреем? Странный, необъяснимый выбор.  Это было бы вполне объяснимо, если бы все обстояло так, как выходило по вероучению христиан в качестве наследников иудеев, с чем, впрочем, сами иудеи согласиться не могут, будучи ещё в добром здравии.
        Зачем богу в человеческом образе быть раввином, учить правоверных верить в себя? Это возможно только (?) в случае желания спасения тех людей, которые признают его в качестве - в качестве бога. Ну, ладно пусть они верующие в то, что он бог, и что с того? Разве из этого положения (тезиса) логически следует, что эти смертные в силу такой веры обретут, войдут в царство бога, станут бессмертными? Конечно, нет. Но если они не будут верить в это, то их вера потеряет всякий смысл для них. Может быть, поэтому бог якобы обещает им вечную жизнь? Иначе они просто не будут верить в него, - не будут верить в то, что он бог?
        Богу нужен человек ещё для того, чтобы узнать, осознать и пережить то, что ему не дано им самим, - собственную конечность. Вот человек и даёт, дарит ему такую возможность, ставя его на свое место. Но способен ли бог реально стать человеком? Ему в этом мешает он сам. Как можно быть, стать на время конечным существом -  человеком - и одновременно оставаться бессмертным субъектом - богом? Одно с другим логически несовместимо.  Однако интуитивно, мистически настроенные мыслители пытаются разрешить противоречие, вводя в рассуждение сомнительное металогическое единство божественного и человеческого, как абсолютно целого и относительно целого.
        Но что мы видим в случае не идеи бога (кстати, видеть идею нельзя, но ею, как трансценденталией, то есть, тем, что выходит за пределы опыта чувств, можно видеть, конечно, условно, аллегорически, в переносном смысле, умом или понимать), точнее, чувствуем шестым чувством, каким является вера, но бога веры? Мы чувствуем присутствие бога, Этим чувством является страх. Страх то осязаемый, но то, что вызывает страх, мы не осязаем, не ощущаем, не видим и не слышим, но понимаем, что он не может не быть. Ведь мы страшимся, боимся! Но чего или кого? Мы боимся реакции высшей инстанции, бога. За что? За то, что мы ослушались, согрешили. Откуда мы знаем, что она, эта инстанция, есть, если мы никогда ее не ощущали, не видели и не слышали? Разумеется, от авторитетов, от родителей, от учителей. Это так называемый аргумент от авторитета или аргумент свидетельства. Но откуда нам знать, что это свидетельство достоверно, то есть, достойно веры, что это надежный, проверенный источник знания или информации, чувственных данных, сведений, подтверждающих свидетельств о них? От других авторитетов, которых уже нет, но почему-то им верят. Почему? Вот именно поэтому, - потому что их нет! Ведь они есть одно звено в ряду, в цепи прочих звеньев-свидетельств, которые передают друг другу авторитеты, которых считают свидетелями. Свидетелями чего? Свидетелями не события контакта с высшей силой, но только передачи свидетельства.
        При этом свидетельство передачи не может быть, служить критерием свидетельством откровения первом свидетелю. Налицо подмена тезиса, когда мы имеем дело с традицией, с передачей сведения неизвестной природы, с традиционной верой. В результате с чем мы имеем дело? С верой. Но какой? С верой в традицию, в передачу верности одного верующего другому верующем. Налицо вера в традицию, которая для представителя традиционной веры и есть бог. На самом деле эта вера есть вера в привычку, в обычай. Традиционно верующие веруют, поклоняются традиции, которую сделали и считают, называют «богом».
        Таким образом, люди, как традиционно верующие, доверяют авторитетам, а не богу. И это доверие авторитетам они называют верой в бога. С богом они никак не сообщаются, не соприкасаются. Да, и, вообще, как можно соприкасаться с тем, что является нематериальным. Ведь бог идеальное, совершенное, а не материальное существо, точнее говоря, инстанция. Он является людям только в мыслях, ментальным образом. Но как отличить в таком случае ментального явления его от иллюзорного, мнимого образа. Указав на то, что в него верят и верили до тебя другие люди? Но это не аргумент. Это просто смехотворно.
        Или в том, чтобы верить, есть смысл? Он есть, но есть даже помимо реального существования бога, если реальное понимать, как материальное. Бог или то, что обозначается словом «бог», существует у тебя в сознании в качестве идеи, мысли, образа идеального существа. Почему существует в этом качестве в сознании? Да, потому что само сознание идеальное. Можно, конечно, понимать реальное, саму реальность, не только как материальную, но и идеальную и называть ее идеальной или духовной реальностью и даже считать ее более реальной, непосредственно данной тебе не в чувствах, но в уме, в сознании сознанием же. Но о того она не станет более материальной. Эту простую истину трудно понять массовым, традиционно верующим, ибо они живут бытовой, материальной жизнью. Поэтому клирики (служители культа (служения) бога, священники, проповедники) просят их и даже требуют не думать, а просто верить. И думать только так, как положено думать верующим, то есть, вовсе не думать, когда нужно верить, иначе они, естественно, начнут сомневаться в очевидном пустословии проповедников веры.
        Если ты знаешь из ума, из мысли, что есть бог у тебя в сознании (правда, ты можешь думать и так, наоборот: ты есть в сознании бога, который есть только сознание или дух, у него на уме) в качестве предела совершенства, то ты можшь взять его в качестве критерия совершения, свершения, достижения в материально жизни. Конечно, ты не сделаешь ее идеальной, то она станет лучше в том смысле, в котором ты мыслишь и знаешь идеал. В этом смысле бог как идея совершенства станет своего (идеального) рода творцом, мотивом твоего воплощения идеала в жизни. В таком ментальном виде бог нужен в качестве духа или идеи творца в сознании человеку для того, чтобы он стремился быть человеком, то есть, пытался быть лучше, чем он есть, или, по крайней мере, оставался хорошим, не стал хуже.
        Такой идеальный бог сознания интеллектуала, бог, как идеал для мыслителя, который интеллектуально, философски любит его в качестве идеала, короче, бог философа скрыт от массы верующих, тупо, несомненно верующих в традицию, че пользуются с выгодой для себя лицемерно проповедующие попы, который непременно их покарает, если народ не будет слушаться их – посланцев бога-судьи, господина, власть имеющего не только над душами, но и над их кошельками собственников, материально озабоченных поиском хлеба насущного и заботящихся о своем физическом здоровье. Это бог насилия и бабла, лукаво представляемый своими служителями в качестве бога милости и прощения. Ну, скажите, вдумчивый читатель, какое отношение к этому хозяину мира сего, который сидит в непросвещенном, бытовом сознании власти и народа и ими правит, имеет идеальный бог мысли?
        Никакого бога традиции самого по себе нет. Это пустой, нулевой объект. Но он обретает жизнь тех людей, которые пришли к нему, – ими намоленному месту и его окрестностям (таково представление бога бытовыми, материальными существами, склонными к натурализации идеальных сущностей, их гипостазированию), – объекту собственных желаний, которого они воспринимают как субъекта – исполнителя желаний верующих. Выходит, бог есть не только у них в голове, но и снаружи непросвещенной головы в виде предметов культа – аккумуляторов (эгрегоров) энергии веры. Значит, можно не только думать о боге, но и, поди ты, трогать его руками, губами прикасаясь к иконе, как к лепному, красному окну в иную, божественную реальность. Это явный риторический (проповеднический) пример метонимического или синекдохического (анекдотического) переноса смысла (или значения) с качества на самого носителя.
        Бог философов не должен подниматься в качестве философского фетиша, на который установлена мысль мыслящего. Как на предмет созерцания. Настоящая медитация не есть акт и произведение созерцания. Это движение в мысли самого мыслителя, а не мысли в нем, становления мыслящего в измерении, в протяжении мысли. Метафора тела в такого рода размышлении остаётся только метафорой, сводящей две расходящиеся субстанции материи и мышления в одно координатное поле смысла.
         Активность в мысли делает мыслящего свободным от движения в материальной среде, от которой он отвлекается, имея её в виду в качестве трамплина. На чем же медитирует мыслящий на чем угодно, как на себе самом. Это самое что угодное или нечто он берет, схватывает как "кто". Он есть кто и то, что он мыслит есть "что", как "кто". Для него сообщение со всем есть общение с кем, есть душевный разговор, беседа по душам. Поэтому то классик и называет философию как работу мысли, размышление разговором души с самой собой.
        Работа мысли осуществляется во времени. Торопливость в таком деле дорогого стоит. Медитация вам не соревнование с компьютерным «искусственным интеллектом», точнее, симулятором интеллектуальной деятельности, в быстроте счетной (калькулирующей) реакции (решаемости) на поставленный вызов (предлагаемую задачу). Это одно. И потом необходимо время для настройки сознания на мысль, определенное умонастроение. Причем если это умонастроение личное, то человеку мысли необходимо еще время для сопротивления или, во всяком случае, отстранения, отвлечения интенции от намеренно предлагаемого шаблона (догмы), принятого социумом, чтобы адаптировать (социализировать) «по своему образу и подобию» этого человека думать, чувствовать и делать то, что ему положено по статусу, иначе ни люди (общественное мнение), и начальство («есть такое мнение») не поймут и отвергнут его, как чужого, юродивого, заразного, чумного, прокаженного. Вот почему мыслящий человек никак, никогда и нигде не вписывается в социальный ландшафт (контекст), плывет не по течению, а против него, поперек, сикось-накось или находится в стороне (как посторонний) вне потока жизненной суеты («бытовухи») и слухов («бормотухи») «вечно пьяненьких» (абстрактно бестолковых, но конкретно, чувственно хитрых на то, чтобы обдурить других) обывателей. Он никак не может «быть как» все, быть зараженным «всемством» (das Man). Ему не хватает жизненной энергии даже н то, чтобы симулировать, что он такой же, как все, ибо всю ее з остатка тратит на мысль, иначе не состоится в мысли. 
        Вообще-то, можно найти что-то подходящее для меня среди людей. Это будет своего рода роль, которую я смогу играть, любезный читатель, чтобы быть вам понятным. Поэтому мне следует примерить тот человеческий характер, который будет соответствовать моей призрачной природе. Какой это характер? Это характер постороннего, который может установить контакт только с человеком, интересным в силу личных качеств, может быть скрытых, а не по причине принадлежности к роду (мужскому, женскому или среднему), племени (этому, народу, нации), возрасту (молодому, старшему или среднему), культурному уровню. Всё это неважно. Важно, чтобы человек был хорошим лично, самостоятельно, независимо от других, от группы, коллектива трудового, делового, творческого.
        Я так думаю. Ну, хорошо. Автор напишет и закроет мой мир и отложит его в сторону. Может быть, даже не опубликует его. И лишит меня счастья сообщения с вами, дорогой читатель. И где буду я? Что там я буду делать? С кем буду беседовать? Есть ли там кто-нибудь? Если все же есть, то кто это. Один или их много? По какому критерию, интересно, я буду делить их? По активности и пассивного, или открытости и закрытости, или развернутости и свернутости? Прежде было удобно проводить дихотомию по внешним признакам: выпуклости и впуклости. Ныне же приходится задумываться над природой скрытых качеств. Это хорошо, что я так подхожу к человеку. Таким образом, можно "снять" неоправданные ожидания и напрасную идеализацию натуры.
        Наверное, я не одинок в предположении, что человек после жизни в этом мире, попадает в тот мир, в котором он жил по преимуществу в прежний раз. Я живу в мире текста. Вероятно, я после того, как автор напишет свой роман, героем которого я являюсь, он, возможно, спустя время вернётся к его продолжению. Тогда я вновь появлюсь на свет его сознания, авторской интенции (внимания), но уже в новых предлагаемых им обстоятельствах. Конечно, я не буду полностью свободен, предоставлен самому себе, но окажусь причинно обусловленным тем, что приготовит для меня Писатель. Хотя, надеюсь, в мысли я буду свободен.
        Но смогу ли я жить в ином мире, нежели в мире текста, в произведении Писателя. Казалось бы, я живу в мире, но это не сам реальный мир, а его художественная имитация, произведение игры авторского воображения.
        Хотел бы я стать реальным человеком? Реальный человек- не есть настоящий человек. Правда, какой-никакой, но человек. Я же не есть человек, - ни реальный, ни настоящий.
        Однако, думал бы я, если9 был бы человеком? Не уверен. А так я хотя бы мыслю самостоятельно, "как бог на душу положит". Мыслить для меня так же естественно, как для живого дышать. Я живу и дышу так, как думаю. Я существо мысли в мысли и для мысли. Что значит для меня "быть в мысли"? Не означает ли это углубление в мысль расширение сознания и одновременно возвышение над уровнем здравого смысла (общего значения)?          
        Третьего дня Писатель читал сочинение Успенского о пути. Ему понравилась разбивка русским мистиком хода движения в духе людей разного характера (склада личности) по сторонам света - излучения духа или чего-то ему подобного. Только в классификации Успенского нет четвертой стороны света духа, именем которой названо сочинение Успенского. Этот четвертый путь есть путь самого Успенского.
        Три типа пути, следования человека к духу (в духе и для духа, а, значит, и для себя), названные им, - это путь факира, путь монаха и путь йога. Писатель вздумал сравнить эти пути с этапами или стадиями в качестве сфер существования, которые должен, по идее, пройти человек, по мысли, данной Киркегору в переживании личной жизни. Так путь факира Писатель сравнивал с эстетической жизнью молодого человека, который всякими "чудесами" (фокусами), магией на ярмарке (рынке) тщеславия старается, пытается привлечь к себе внимание и получить признание в глазах толпы зевак, на публике.
        Путь монаха создает мир этического существования с его аскезой, борьбой со своими желаниями; обостряя еще больше их соблазнительное, навязчивое влечение через зацикленность на запрете, на все более изворотливом табуировании.
        И, наконец, третий путь - путь мистика, который уже непосредственно, через так называемые "тонкие чувства" контактирует с потусторонней реальностью, как если бы (alz ob), она была уже посюсторонней для него. Так якобы чувственное становится сверхчувственным. Это не бесчувственно абстрактное, что является предметом школьного (догматического) философа, схоласта, а что ни на есть чувственное конкретное, в том смысле, что в нем чувства играют роль мыслей, но не связаны ими, а, напротив, навязываются им. Это в прямом, буквальном смысле чувственное-сверхчувственное. Такое амбивалентное, дофилософское состояние сознание ума, которое еще не ведает метафизического (философского) дуализма   мышления и бытия и является собственно мифо-поэтическим, магическим и мистическим опытом постижения жизни в мире. Таково смешанное (миксическое, синкретическое) умонастроение, которое было у предков людей, но во многом является господствующей формой миросозерцания большинства современных гоминид. Такое "коллективное бессознательное" является предметом описания Писателем. Оно похожим образом рисуется ему в качестве религиозного образа и опыта мира, в котором и которым живет обычный человек, вступивший в непосредственный контакт с богом. Для него бог есть единственный ценный собеседник.
        Сначала человек учится у других людей, живет за их счет, потом другие живут за его счет, за счет его самоограничения. И, наконец, он начинает сам творить. Что же он творит? Он творит не "что", а "кто", от творит самого себя, подражая в этом богу. Когда бог творит мир, он, как настоящий автор, творит и себя, как творца, творя мир не из себя, из чистого бытия, а из ничто, вне себя, идеального, из ничтожного, из грязи. Именно тогда он и является творцом. Невидимый мир ее сотворен богом, ибо он ним и является. Мир совершенства - это вечный, идеальный мир.
        Это мир невидимых идей, таких форм, в которых форма является содержанием, а сущность совпадает с существованием. Поэтому идеальный мир есть то, что он есть, как предел (мера, логос) порядка (космоса) мира. Он есть то, что есть. То, что люди называют своим, земным миром, есть то, что оно не есть, но может быть или было, но забыло об этом. Точнее, они забыли об этом, потому что есть теперь.
        Я думаю, что обычные люди все, что им ни приходит в голову, даже если это, так сказать, "чистый мусор" (или, как говорил Сократ в платоновском "Пармениде", одна грязь, чистая грязь, которая вряд ли имеет идею, то есть, как "чистая грязь" есть идея любой грязи, - это так только эпистемически, но никак не аксиологически, ибо сама грязь по понятию, по идее не является, вернее, не есть ценность; это все равно, что сказать, что не-бытие было бы, - тогда бытия не было бы; тем не менее не бытие есть именно в силу того, что бытие остается и дает ему силу быть самим собой, то есть, не-бытием), который появляется у него в сознании по поводу того, чем он занят, сидя на унитазе, - он думает: очищает свой организм от грязи, от говна.
        Не зря народ назвал отхожее место своих тяжелых раздумий по облегчению "думой". В советское время оно называлось "советом". Люди говорили так: "пойду посоветуюсь со своим народом". Только там, "в советах", заседая они имели время подумать собраться со своими грязными, натуральными мыслями. Почему " натуральными"? Потому что бог создал человека из говна, как китаец сделал конфетку из говна, - ничего другого не было. Были только отходы вечной жизнедеятельности бога. И так можно посмотреть наверх снизу, но ни в коем случае не следует сводить, редуцировать верх к низу. Это однобоко и неполно, несовершенно.
        Кстати, наверное, потому что бог сделал человека из грязи, из мусора, человек никогда не отмажется от него, и у него будут всегда (но не только) грязные мысли и желания, которые, осознав, он принимает за мысли. Естественно, грязные мысли до добра не доведут. Это грех, умысел. Но есть спасение от греха. То покаяние, так называемая «метанойя», которую обычно переводят, вроде «перемены ума». Можно согласиться с таким переводом, вкладывая в него следующий смысл: перемена ума есть качественный скачок от использования ума, как средства, к уму, как цели, обращение внимания (интенции) на само состояние ума, установка на критическое к нему отношение. К сожалению, люди не склонны менять вещную установку. Они, все ни попадя, называют мыслями, имея это в голове, в том случае, когда сознают это. Люди все еще мнят мысль в термине имения, между тем необходимо для собственного вразумления быть в мысли, поступать разумно. Разумно не значит расчетливо, но означает осмысленно. Речь не идет о том, что нужно как выражается простонародье, «сначала семь раз отмерить, а потом отрезать», то есть, прежде подумать, чем сделать. Для такого натурального использования ума его много не надо, а нужно в самый раз. Однако это только малая мера ума. Кто такой меры ума не имеет, тот является недоумком. Но кому дарована большая мера ума, того народ и начальство называют со смехом, усмехаясь с издевкой, «умником».
        Таким образом, дает о себе знать затаенная зависть посредственности к нетривиальной, творческой способности думать иначе, чем положено теми, кто думает, что только они есть умные существа, ибо у них есть право собственности на ум думать прямо, догматически. На самом деле они не способны удержаться в уме, и поэтому играют словами, говорят уклончиво, криво, чтобы не выдать того, что ум всегда на шаг впереди их желания. В результате, в итоге, в силу того, что не они владеют умом, а ум владеет ими, что не они играют им, а он играет ими, они обманывают не только других, но и самих себя.
         Я сознаю себя излучателем мысли. Но для излучения нужна энергия, сила, которая накапливается (аккумулируется) по капле во мне и вырабатывается (генерируется) в виде чистой энергии мысли. В этом смысле я накопитель, аккумулятор, генератор и излучатель собственной мысли. Однако я не всегда нахожусь в состоянии ментального излучения. Мои силы, возможности не беспредельны. Поэтому я вырабатываю переменный, а не постоянный ток мысли. Когда я исчерпываюсь себя, то порционно (квантами) подзаряжаюсь от любых источников мысли, находя в них материал собственного становления в мысли. И не важно, в принципе, что это за материал, речи или тексты Платона, Аристотеля, Декарта, Лейбница, Канта, Гегеля или Ницше, последнего из философов классики, на котором, как декаденте, она уже выродилась, или банального преподавателя философии, ученого, писателя или вульгарного блогера. В качестве материла для медитации, как идеации, в мысль - это x. y, z, - не более. Конечно, приятнее читать Платона, чем слушать бестолкового блогера или зацифрованного айтишника. Но у бестолочи, как, впрочем, и у насекомого, а, тем более, у бабуина, можно научиться думать. Как? Естественно, не подражая этим персонажам, но отражаясь, отстраняясь от них, как от того, от чего следует отчистить то, что идет через них. Ведь бог дарит свой свет всякой твари. Ему все равно, кто спасется. Важно, чтобы хоть кто-то смог спастись. Но для меня важнее чтобы тот, кто спасся, был «кто» (Я), а не «что» (не-Я). Правда, в боге есть то, образом чего является человек.
        Я думаю, но понимаю, что этого мало. Следует еще уметь (иметь ум) излагать свои мысли так, что самому они были понятны. Думать сложно. Легче писать, что уже подумал. Чтобы понять себя, следует написать просто. В данном случае то, что написано, понятно. Но как вышло понятное из понятого не понятно. Тем паче не понятно, как это было замыслено. Поэтому чтобы научить мыслить читателя следует писать не просто, но сложно, философским языком, понятным только философским адептам, чтобы продемонстрировать весь ход мысли с его перипетиями, тупиками, дебрями и просеками. Только так можно найти выход из «темного леса» философского (медитативного, метафизического, умозрительного) блуждания в мысли. Главное идти той дорогой (путем, методом), который установил, выбрал. Куда-нибудь ты, наконец, придешь. Разумеется, придешь к концу размышления или жизни, - или голову потеряешь, останешься безголовым или смерть найдешь. Так ты медленно готовишься к смерти как переходу в иное качество бытия.
        Плоды философии горькие, - они не по нутру народу, жизнь которого горькая, поэтому он любит сладкое. Культурная публика тоже выбирает сладкое или сольное, так сказать, «с крупинкой соли» для остроты впечатления. Поэтому они ругают философию за ее стремление не к сладкой лжи, а к горькой правде, которую трудно усвоить, разжевать. Мысль легко достается только тому, кто прошел испытание жизни, приобрел опыт быть, стал самим собой. Трудность преодоления не себя, а того образа мысли и действия, который тебе навязали родители, учителя и прочие доброхоты, чтобы лучше тебя использовать в качестве социально приемлемого штампа (отнюдь не бог, а общество, коллектив творит собственных членов по своему образу и подобию), делает таким замысловатым язык философии, заставляя незрелых в мысли людей пенять философии, что она усложняет жизнь, а не облегчает ее, вроде религии, искусства, науки и техники. Если религия привлекает людей проповедью утешения, искусство заражает людей чувством радости, наука упрощает жизнь, находя легкие, доступные всем здравомыслящим работникам пути познания, а техника делает материальную жизнь удобной и сносной, то философия, напротив, заставляет человека самостоятельно задуматься, ни на кого не ссылаясь для подтверждения или, наоборот, опровержения мысли, и поставить себя под вопрос смысла. Последнее воспринимается многими, как необоснованная претензия на ум, на никому не нужное умничанье.
        В глазах публики человек мысли есть тугодум. Ну, зачем так много думать, быть задумчивым, многодумом? Лучше быть однодумом и иметь короткий ум. Чем он короче, тем человек счастливее. Ведь давным-давно известно, что размышления умножают скорби. Поэтому думай меньше, экономь на мысли, но копи факты и говори короче, чтобы быть понятным себе и людям. Такие советы раздают айтишники-трансгуманисты, предлагая «искусственный интеллект», а на самом деле симулятор твоего ума, чтобы у тебя не болела голова, занятая жизненными проблемами, и легко было жить. Понятное дело, будь безголовым и у тебя не будет никаких проблем в том смысле, что ты не будешь знать об их существовании. И тем более не думай о смерти, о ее смысле, а думай о жизни, не о ее смысле, но о том, каким образом ее продлить. В том обществе, в котором все продается и покупается, это можно сделать только с выгодой подороже продать себя, свою рабочую силу на рынке труда и купить, если не здоровье, то протез или место в виртуальной матрице в качестве депозитной ячейки на цифровом счету. 
        Ну, как в таких антихристианских условиях сносно жить последователю Иисуса из Назарета, в которого принято в той среде, к которой принадлежал Писатель, верить в качестве Спасителя, Христа? Признаю ли я, как мой автор, Иисуса из Назарета своим спасителем? Я не могу положительно ответить на этот вопрос, не спросив себя: «От чего мне следует спасаться»? От греха? Что такое грех? Жало смерти в плоть? Что приводит к смерти? Болезнь. Грех – это болезненное состояние плоти?
        Как же быть с душой, с духом? Есть и болезненное состояние души, сознания, а, значит, не только чувства, но и интеллекта, ума? И как быть с болезнью духа, который люди ассоциируют в себе с состоянием воли, с нерешительностью. Болезнь духа – это слабость воли, недостаток мужества. Свидетельством болезненного состояния сознания является недостаток ума и некоторая бесчувственность к себе и к людям, к окружающей среде обитания человека. Грех – не сочувствовать человеку в его несчастье и нужде. Но еще больший грех быть равнодушным к себе, к своей судьбе, к собственному предназначению. Следует позаботиться о самом себе и не заставлять других людей быть этим озабоченными. Нужно быть честным перед самим собой и с людьми, чтобы не впасть в грех. Так я думаю. И необходимо проявлять великодушие не только к людям и прочим живым существам, а также к самому миру вещей, но и к самому себе, уметь прощать всех, даже виновных перед собой, включая самого себя. Иначе можно превратить самоосуждение в тот же грех.
        Состояние греха появляется, когда мы нарушаем меру естества, гармонию в отношениях с миром, с обществом, с другими и с самим собой. Нарушение меры и гармонии приводит к грехам тела или плоти и души. Но есть грехи не только перед миром и людьми. Есть грех перед самим собой и богом. Под богом я понимаю трансцендентное начало, потустороннюю миру и людям инстанцию. Для входа в контакт с этой инстанцией, по-моему, требуется, как минимум, выход из мира и отстранение, если не отчуждение от людей, от себе подобных, что является серьезным, трудным испытанием не только для человека. Без мужества здесь не обойтись. Но одного мужества мало. Требуется еще знание самого себя, умение погружаться в себя и отвлекаться от всего посюстороннего. Откровение высшей инстанцией дается постороннему. Быть посюсторонним, приземленным - грех перед богом. Приземляет плоть.
        Но бог далеко, - он находится в другом измерении, неведомом здешним существам. Близко земное. Что для меня является близким, своим? Язык, слово, текст. У меня текстуальное, язычное, буквальное тело, сотканное автором из слов. Поэтому мне понятен Иисус через его логии, как явление его самого в качестве логоса. В нем может быть явлено единство мысли и слова. Мысль для меня есть явление иного мира идей в этот мир слов. Слово есть икона, символ, эйдос самой идеи, понятной мне, как мысль, скрытая в слове в качестве смысла. Ведь я понимаю своего автора в слове через его смысл. Смысл открывает мне образ мысли. Я нахожусь в образе как актер. Только это образ не чувства, а мысли, представленной словом. Однако часто бывает, что я оказываюсь в ложном положении, когда слово неадекватно представляет мысль, а порой и подменяет его собой, сочиняя иллюзию, маня меня пленительным призраком мысли.
        Дело в том, что для меня реальность имеет буквальное значение, ибо я живу в мире слов. Поэтому я не могу не обманываться. Мне приходится постоянно повеять свой путь в тексте вешками смысла, который служит мне ориентиром в деле мысли. Моя цель достичь адекватного соответствия слова мысли. Для меня слово автора не является целью, иначе оно станет идеей-фикс. Авторская слово есть только материал построения дома мысли. Я живу словом в качестве тела. Но моя душа, ее нерв – это мысль. Если в слове есть смысл, то оно может сослужить верную службу мысли. Слово служит, мысль правит. Но как быть с логиями Иисуса? В культе эти слова Иисуса самодостаточные. В них нет ничего, помимо того, что укрепляет веру в тех, кто хочет верить. Я же хочу не верить, а думать, чтобы понимать. Мне важен Иисус не сам по себе, вне тех слов, которые ему приписывают. Откуда еще я могу его знать? Но и в этих словах меня интересует только смысл, может быть, тайный, который прописан между строк, между слов. Его ли это слова? Да, какая разница! У меня интерес к Иисусу из Назарета не исторический, а ментальный. Мне важно даже не то, что сказал Иисус, а что сказалось. Впрочем, даже не это, - нечто сказалось, а что подумалось. Что подумал я, услышав логии Иисуса. То ли это, что думал сам Иисус, когда говорил? Или он говорил, а думал за него тот, кто послал его в мир и кого он называл своим отцом?
        Как, например, понять Иисуса, когда в Нагорной проповеди, которая изложена в виде «заповеди блаженства» в Евангелии от Матфея, он говорит о любви к тому, кто ненавидит любящего? Как можно не противиться злому и подставлять щеку, не судить, чтобы не быть осужденным? Кто любит того, кто его ненавидит? Бог? Бог любит атеиста, который отрицает его существование и борется с верой верующих в него? При каком условии это может иметь место? Только при условии существования бога в самом неверующем в качестве души или так называемой «искры божией» (божественной искры, из которой должно разгореться пламя веры в его существование и следующее из веры культовое служение, дело закона духа (веры), вопреки закону плоти (неверию)). Так вера противостоит неверию, доброе слово (логос) злой страсти. Здесь тот, кто не любит и ненавидит бога, находится вне бога, когда бог находится в нем. Что будет с ним после смерти? Бог прекратит пребывать в нем, и он, соответственно будет извержен во тьму внешнюю.
        Что такое «тьма внешняя»? Это то место, где нет бога. Вне бога нет ничего и никого. Вот ты, неверующий, и станешь никем том смысле, что тебя вовсе или совсем не будет. Поэтому неверующий в бога верит в смерть, поклоняется, служит это то место в сознании верующего, которым пугают его правоверные служители культа, чтобы он был не слаб, а крепок в вере. Его пугают тем, что маловерного ждет одиночество в пустоте, во внешней богу тьме, где он стучит зубами и плачет от страха за себя. Поэтому счастлив тот в настоящем, кто крепко верит в будущее блаженство как вечное счастье, вечную радость, от которой он не перестает славить бога, как дарителя этой радости, такого блаженства. Поэтому верующий не должен противиться злу, подражая богу, как примеру, в том смысле, что не должен отвечать злом на зло, не злиться на злого; ему не следует осуждать тех, кто осуждает его.
        Это означает то, что тот, кто верует в бога, должен научиться прощать тех, кто не прощает его. Таков новый союз (завет) с богом, богом не мести, не ветхозаветным богом гнева, но богом милости, прощения. Налицо очеловечивание бога-зверя в душе, в сознании человека. Как может человек походить на бога, если в нем нет ничего человеческого? Никак. Что сделал для этого бог? Он сам принес себя в жертву в виде Иисуса из Назарета, сделался «козлом отпущения», чтобы искупить грех человека перед ним. Только так, по вере, подражая в этом богу, человек может восстановить с богом союз, связь по любви. Вот что имел в виду Иисус из Назарета, обращаясь в Нагорной проповеди к народу или, если он не понимал всего, но только верил, то это не субъективно, но объективно имелось в виду. «Вера свыше нам дана – замена пониманию она», ибо человек «тварь неразумная», но доверчивая, наивная, расположенная к вере, конечно, до той поры, пока не начнет сомневаться, пытаться думать, умничать.
        И все же, почему человек не должен осуждать тех, кто осуждает его? Конечно, можно отделаться от вопроса, отобъясниться тем, что кто я такой, чтобы осуждать слабых духом людей за их слабость? Неужели я сам силен духом? В таких случаях люди из народа говорят: «Чья бы корова мычала». Но бог силен духом, он всемогущий дух. Но раз он всемогущий дух, то он может все, в том числе и то, чтобы не осуждать слабых духом людей. Ведь они ему не ровня. Верующие люди оправдывают страдания в мире тем, что бог посылает испытания, чтобы укрепить их в вере. Об этом же говорят учителя, оправдывая необходимость экзаменов, которые должны держать ученики, чтобы укрепиться в знании. Идея понятная и логика та же самая. Я могу принять эту логику, но только с оговоркой, что испытания, если они намеренные, должны носить индивидуальный, а не коллективный, общий характер. В этом заключается их нравственный, не моральный, деонтический (общеобязательный в значении должного, долга) смысл. Что до ненамеренных, произвольных, естественных испытаний, то они по своей природе сущие, и поэтому их следует принимать не как должное, а как данное, с которым приходится считаться.
        При этом необходимо понимать, что испытание должно служить интересу самому испытуемому человеку, а не испытателю, который использует его в качестве средства контроля над испытуемым, для его эксплуатации, чтобы извлечь из него выгоду, господствовать над ним или быть хозяином положения (mister of reality). Испытание, не любое, бывает полезно для приобретения опыта, в том числе опыта владения собой. Но рассуждение на эту тему есть своего рода «хождение по тонкому льду», требующему ряда осторожных оговорок для безопасности.
        И еще. Человек, если прибегает к испытанию не себя, а другого, должен получить согласие на это у него. Причем такого рода испытание связано не с осуждением, а с суждением. Я никого не осуждаю, но я сужу о том, свидетелем чего являюсь. Мое дело констатировать, а не осуждать и тем более не наказывать за грехи. Я сам грешник. Поэтому прежде, чем говорить, что у другого «такая рожа», я проверяю в зеркале, какая она у меня. Конечно, меня не видно в зеркале, ведь я призрак. Но мое зеркало – это текст автора, точнее, то в нем, что находится между строк и то можно прочитать тому, кто умеет мыслить.
        Недавно, в очередной, какой уже раз, мой автор смотрел «Солярис» Андрея Тарковского. Как вы знаете, культурный читатель, это экранизация известного в узких кругах любителей фантастики польского писателя и научного деятеля, не скажу, что популяризатора, Станислава Лема. Он больше рефлексирует над научными открытиями и перспективами развития науки, техники и общества, чем знакомит читателя с достижениями науки и техники. Лем задает вопросы, пытается понять, что такое информация, а не информирует непросвещенных читателей. Ну, да, ладно, что говорить.
        Итак, «Солярис». Это имя, данное экзотической планете. Солярис представляет собой удивительное космическое явление. Люди будущего в его, так сказать, «лице» (ну, какое лицо может быть у экзотической планеты?) встретились с разумной природой вне Земли в  материальном виде глобальной студенистой жидкости, коллоида, вроде океана. В том, что Солярис мыслит у меня есть некоторые сомнения. Кстати, интересный вопрос: «Можно ли быть разумным, но не мыслящим существом»? А бог мыслит? Он сомневается? Мне кажется, ибо я не могу уверенно утверждать, что Лем тоже думал об этом, когда создавал свою теорию «неудачного бога», к которой он вернулся в другом романе «Глас божий». О боге-неуданике говорят герои романа «Солярис» - психолог Крис Кельвин и кибернетик Снаут в последней главе «Древний мимоид». К слову сказать, Хари – мим воспоминания Кельвина, которое является ему во сне из-за чувства вины перед реальной Хари – его прежней любовницей, которая покончила с собой, сделав себе смертельную инъекцию, после размолвки с ним, - создан Солярисом неизвестно для чего. После анализа крови Хари Кельвин с другими учеными орбитальной станции – Снаутом и физиком Сарториусом – предполагают, что Хари смоделирована из более прочного вещества, чем человеческая плоть, - из нейтрино, которое стабилизированном в силовом поле, сгенерированным разумным Солярисом, чей разум проявляется хотя бы в том, что он искусственно меняет (искажает) метрику пространства и времени, чтобы не упасть на одну из своих (двойных) звезд, от которых запитан энергией. Но зачем? Как признался сам Лем, когда его герой - Кельвин – появился на станции, он еще не знал заранее, что его ждет его впереди и почему никто из обитателей станции не встречает его.
        Выходит, Хари является симуляцией человека, материализованным Солярисом фантомом сознания Кельвина, который является ему в качестве гостьи на станцию. Можно сказать, что она есть проекция образа реального человека из прошлого, который хранит его бессознательное. Но явившись ему из подсознания, которое активно во время сна, она остается и поле пробуждения. Герой, как если бы, видит сон наяву или призрак мертвого прошлого оживает и перемещается с помощью стабилизированной нейтринной проекции из его сознания в материальную реальность вне сознания. С течением времени фантом, как искусственное существо, приобретает, пройдя ряд мучительных испытаний, опыт самостоятельного существования и становится до такой степени разумным в общении, что способен к размышлению и пониманию. Так «разумный Океан» перестает быть одиноким и в своей проекции на человека становится способным на понимание другого. Это и есть контакт человека с внеземным разумом, который от общения с человеком очеловечивается. Что скрывается за этой фантасмагорией польского автора – католика, хотя и еврейского происхождения и по профессии ученого медика? Намек на образ Иисуса Христа, нужный богу, чтобы понять человека?
        Лем, может быть, невольно навел меня на мысль, что Иисус из Назарета есть своего рода призрак, его ментальная проекция которую он бросил на человека. Это его бросок самого себя в человеческую ситуацию, которая есть граница между мирами, между небом и землей, или двумя измерениями одного и того же, но не мира, а бытия, людям имманентного, материального, и трансцендентного, но богу имманентного, духовного, идеального. Что означает «быть человеком»? Вот это бог и испытал конечно, испытал, как может только он, а не человек. Бог может невозможное, - воскреснуть после смерти. Ведь бог умер, как человек, но воскрес то, уже ка бог, не как человек же. Об этом есть обмолвка в месте в Евангелии от Иоанна (Ин, 20:29): «Блаженны те, кто верует, не видя». И хотя евангелист уверяет в том читателя, что Иисус показал себя «неверующему» Фоме, вложив его перста в свои раны на руках от гвоздей и в боку от копья римского легионера, все же за несколько строк до этого места он пишет, что «через неделю ученики Иисуса снова собрались в том же месте и Фома был среди них. Хотя двери и были заперты, вошел Иисус, стал среди них и обратился к ним с такими словами «Мир вам»!». Как мог войти Иисус через запертые двери? Для этого он должен быть, как минимум, бесплотным, ведь его плоть, естественно, имеет определенную плотность, препятствующую проникновению через плотные предметы, например, дверь.
        Или плоть Иисуса после воскрешения была уже (или еще?) не человеческой плотью? Что этим неосознанно до конца хотел сказать евангелист или объективно сказалось в его словах? Человеческая мечта о той жизни, которая придет после смерти и в которой не будет сковывающей тяжести инертной материи. Напротив, бремя той жизни будет легко и в радости вдохновения творение будет даваться без мучительны усилий. Но эта прекраснодушная мечта неосуществима в здешнем мире, в котором нет и не может быть гармонии, единства между духом, идей и материей просто так, само собой, естественным образом. Это единство всегда требует испытаний и жертв, ответственной вовлеченности в труд, который дается живым существам нелегко и за плоды которого они несут устрашающую ответственность. В этом материальном мире есть и не может быть преодолен иначе, чем сверхъестественным образом дуализм между трансцендентным и имманентным.
        Плоть Иисуса после воскресения является уже не материальной, но духовной. Однако это противоречие в самом понятии плоти, ибо она понимается не чувственной, а разумной, чему, естественно, сопротивляется разум. Это сродни тому, как понимать сверхчувственное не как разумное, а как чувственное, утонченное до избирательной чувствительности, свойственной только избранным натурам, в которых душевное начало настолько превосходит телесное, что мало связано с ним и способно медиумически путешествовать по телам как по своим условным оболочкам. Какая может быть доказательная база у такой идеи, которая не имеет обратной связи с фактами. Разве может письменное указание на появление Иисуса, смерть которого была зафиксирована, служить вполне обоснованным самой реальностью фактом? Такое указание вполне могло быть сфальсифицировано. Как можно полагаться на слово человека? Пусть даже, если то был не один евангелист, а целый коллектив синоптиков (обозревателей) о меньшей двое из которых якобы были свидетелями видения Иисуса после смерти в качестве его учеников. Где гарантия того, что указанные евангелия (от Матфей и от Иоанна) написали собственно ученики Иисуса. Да, если бы они и были учениками, что помешало бы им приврать для убедительности и укрепления веры других в том, что их учитель есть настоящий спаситель и пример для людей вечной жизни? В эти сказания можно только верить, ибо они не являются и не могут по самом своему назначению внушать веру в спасение людей для вечной жизни в боге быть никакими маломальскими историческими документами. Это документы и свидетельства одной только веры и не больше. Причем такая вера в сверхъестественное связана не со знанием, а с хотением. Если хочешь, а не знаешь, то верь. Кто тебе, независимый читатель, запрещает делать это? Никто, во всяком случае, я не запрещаю. Да, и кто я такой, чтобы запрещать такое!
        Таким образом, вышеупомянутая проблема имеет не научно познаваемое и даже не философски осмысленное, но только богословское решение веры, а не знание и мысли. Знание отрезвляет, мысль вдохновляет, а вера утешает человека в страдании, напоминающем человеку о его смерти. В то, что человек бессмертен можно только верить, не зная этого наверняка и не находя в этом большого смысла. Смысл в бессмертной жизни есть только для бога, но отнюдь не для человека. Если есть бог, то он бессмертен. Человек смертен и нет никаких ни видимых, фактических, ни мысленных оснований для его бессмертия. Другое дело, все ли в человеке от самого человека и от его природы, естества? Может быть, в нем есть нечто от бога, сверхъестественной природы. Есть и это очевидно для ума, умозрительно. Правда, это не нечто, а некто, кто есть в человеке. Это Я Оно бессмертно. Это я знаю по себе, хотя я не есть человек, а призрак сознания автора.
        Правда, в прошлом столетии был такой психологически, душевно настроенный философский автор, который говорил о некое философской вере. Не совсем понятно, что он имел в виду, когда так выражался. Может быть, он имел в виду настолько отвлеченную от фактов мысль, которую можно принимать «за чистую монету» (достоинством в сто талеров) только в качестве мысли? Как тут не вспомнить Канта с его сто талерами в голове, а не в кошельке. Но твое собственное переживание (аффект) личного существования твоя экзистенция фактичная, но не является никому, кроме тебя. Она не сообщается другим. Другой не может пережить ее за тебя; он может пережить только за себя. Может быть, это переживание философский автор, имя которого, как вы уже догадались, знающий читатель, Карл Ясперс, называет философской верой? Да, это вера. Но почему она философская? Потому что ты переживаешь собственное существование в фактической (реальной) пограничной ситуации наедине с богом с полным сознанием себя, как Я. Так ты это или бог переживает себя в качестве Я, находясь в твоем положении? Так это думает не бог, а ты, читатель. Бог не думает – он вечно существует. Ты же думаешь о вечности, как о том, что доступно тебе в мысли. Это твоя философская вера.
        Одним из таких философских верующих был литературный герой Федора Достоевского – Иван Карамазов. Ему как своему предшественнику я посвятил небольшой очерк, с содержанием которого готов теперь на этих страницах поделиться с вами, любезный читатель.

Черт Ивана Карамазова
        Прежде, чем я поведу речь о черте, который являлся Ивану Карамазову, нельзя не сказать несколько слов о самом Иване Карамазове, как главном действующем лице последнего романа Федора Достоевского. Я думаю, что этот роман, по преимуществу философский, более других его произведений побуждает меня думать, как только я открываю роман. И прежде всех прочих героев, населяющих его страницы, именно Иван Карамазов, привлекает мое пристальное внимание. Его образ тревожит мое сознание и заставляет с ним спорить. Для меня диким является сравнение самим Федором Достоевским со слов его последней жены Анны, в девичестве Сниткиной (Снитко), Ивана Карамазова с философом Вл. Соловьевым, имевшим вполне библейскую внешность. Ну, никоим образом этот литературный герой Достоевского, как его описывает писатель, не напоминает Соловьева ни своей внешностью, ни тем более своим умонастроением. Положим мне, как призраку, нет никакого дела до того, как выглядел Иван Карамазов, но все же, для приличия (что за блажь такая, эти приличия, для постороннего или даже потустороннего, каким я полагаю себя), следует дать вам, уважаемый читатель, мое понимание этого образа мысли писателя. Иван Карамазов является одним из творений гения Достоевского. Достоевский гениален, как писатель. Он отлично описал то, как думает сам, когда находится в образе философа. Поэтому Иван Карамазов является образом не философа Соловьева, но писателя Достоевского. Только Иван Карамазов не пишет, а думает так, как думает сам писатель, когда входит в образ философа. Вот почему Иван Карамазов напоминает не Владимира Соловьева, а Федора Достоевского.
        Конечно, как это бывает в обществе, так в романе Достоевского, думает не только средний брат семейства Карамазовых, но и прочие братья, как младший единокровный брат, Алексей Карамазов, так и старший брат, Дмитрий Карамазов, склонный более к чувству и страсти, к решительному действию, нежели к отвлеченной мысли. Думает и незаконнорожденный брат Павел Федорович Смердяков (правда, думает пошло), который находится в качестве слуги при своем пожилом отце, Федоре Павловиче Карамазове, либеральном помещике, который сколотил свое богатство на приданом первой жены и преумножил оное благодаря ростовщичеству. Отец семейства не лишен ума и отличается довольно «едкой проницательностью» прагматика-реалиста, умением на все посмотреть с шутовской стороны и опошлить любую высокую идею, которой «болеет» его средний сын. Если Алексей «видит сердцем» и реагирует на «свинцовые мерзости жизни», смущенно потупив очи, как манерный послушник, и незаслуженно не осуждает, а благодушно прощает, пытаюсь выдержать дистанцию из романтических, шиллеровских (сентиментальных) соображений, то Иван Карамазов не просто рационально рассуждает, так сказать, «резонирует» (у него есть свои резоны), но и вслух размышляет, беседуя со своим братом. От вопросов отца о бессмертии и бытии бога он отделывается скептическими фразами, соразмерными умонастроению старшего Карамазова.
        Именно своему брату, расчувствовавшись после скандала с прежней любовью, такой же гордой, как и он, Катериной Ивановной Верховцевой, Иван признается, сидя в трактире, в сцене «Великий Инквизитор» в пятой книге “Pro et Contra”, в своей экзистенциальной идее бесценной слезы ребенка, из-за которой он мира, сотворенного богом, не принимает и почтительным образом возвращает богу входной билет в рай, где восседают в согласии и любви палач и мать его жертвы, все простившая во искупление грехов. Иван так взволновал Алексея своей горячечной историей о замученном ребенке, что в нем, в этом кротком монашке, разбудил дух мщения. Напоследок он рассказал брату, сочиненную им сомнительную легенду о Великом Инквизиторе. Сама эта легенда не стоит и «выеденного яйца». Не в ней суть, а в тезисе Ивана Карамазова о том, что он не бога не принимает, а мира, который он сотворил. Карамазов бунтует не против бога, а против мира, как дьявол, как Люцифер. Вот почему ему является черт, как посланец дьявола. Он своего рода русский Фауст, которому является русский же Мефистофель с ретроградной физиономией приживальщика, «известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых».
        Важны не сами рассказанные им легенды о «Великом Инквизиторе» или о «Геологическом перевороте» и не анекдот о «Квадриллионе километров», а он сам, как образ мыслящего персонажа. Хотя какие-то мысли все же водятся в этих его устных рассказах. Одна из них та, что именно мысль о собственном бессмертие придает человеку силу жить смертной жизнью. А иначе зачем жить? Для того, чтобы просто жить? Ивану этого мало. Почему? Потому что, живя без мысли о бессмертии, человек позволит себе все, что угодно. Во тогда и наступит, так сказать, «геологический переворот», новое время – врем нового человека, не человека вообще, а человеко-бога, который окончательно, конечным образом решит свой экзистенциальный вопрос: «Зачем жить»? И как он решит этот вопрос?
        Или взять тот же анекдот о квадриллионе километров. Вот идет по иному миру, а ему говорят: «Вот пройдешь квадриллион километров и придешь к вратам рая, которые тебе и откроются». Ничего себе испытание. Такая игра не стоит свеч. Лжет этот смертный поперек дороги и будет лежать из духа протеста против такого тяжелого, немыслимого испытания. Но потом устанет, встанет и пойдет. Ведь там, в ином мире нет времени, потому какая разница, - один километр или квадриллион? Возьмет и дойдет до рая и возрадуется? Вот глупость какая! Чистый анекдот, да и только. 
        Но самая известная притча, рассказанная Достоевским в романе устами Ивана, - это поэма о «Великом Инквизиторе». Этот инквизитор, доживший до преклонного возраста, намного старше земного Иисуса; он изведал все и на правах искушенного спрашивает вернувшегося на землю Иисуса о том, что тот здесь делает, когда он, инквизитор, знает, как сделать людей счастливыми. Он упрекает Иисуса в том, что он не воспользовался тем, чем его после крещения в пустыне искушал дьявол, от которого он спасался постом и молитвой. Это три силы, перед которыми слабы люди, - чудо, тайна и авторитет. Чудо творения жизни, хлеба насущного из подручного материала (камня в пустыне), тайна выбора и авторитет веры. Люди слабы перед материальным, которое необходимо для жизни. Но это материальное можно понимать, как реальное воплощение идеального, что недоступно идиллическому дьяволу, который не способен принять бога в качестве творца всего из ничего. Кстати, не способен на это и Иван Карамазов, как утопический идеалист.
        Люди слабы и перед тайной выбора, перед свободой. Они боятся свободы за ответственность перед вытекающими из нее последствиями, которых не знают, и потому зачастую толкуют ее превратно, как произвол. Быть избранным – это отдавать себе отчет в очевидном, - в том, что следует из акта выбора самого тебя. Эту тайну никто не знает, кроме тебя. Поэтому не вводи в искушение бога спасать тебя от глупости.
        И последнее перед чем люди проявляют слабость - перед кем требуется преклонить колени. Перед тем, кто властен над твоей душой. Кто это? Это дух. Но какой? Проверяй его верой, а не тем, что тебе обещают. Что же обещают? Власть, которую предлагают разделить с тобой.
        Я не могу сказать, что эти малые произведения, как бы я ни хотел, чтобы не оставаться в одиночестве, сочинил сам Иван Карамазов. К сожалению, нет. И сочинил сам автор, Федор Достоевский. Иван Карамазов полностью был, оставался в его власти и ничего не мог пикнуть без его на то соизволения.
        Другое дело, черт Ивана Карамазова. Я думаю, что это черт выскочил из Ивана Карамазова не без участия Достоевского, описавшего его. Но свои ли слова автор приписал ему? Конечно, автор представил дело так, что черт якобы вился галлюцинацией Ивана Карамазова, который находился в белой горячке. Именно от отца он унаследовал склонность к употреблению коньяка, в коем превзошел отца, попивая его не на людях, как отец семейства в куру своих сыновей, а наедине с самим собой прерывая в глубоких раздумьях. Для обострения ума он использовал коньяк, как допинг, вроде мексиканских колдунов или ямайских бокоров (вудуистов), использующих «дымок» для проницательности, проникновения мир духов. Только Иван Карамазов употреблял не траву, а коньяк для общения с духами, которые представлял в виде идей. Это неверное толкование идей и послужило причиной его самообмана, иллюзорного существования, пребывания в иллюзии. Он перестал чувствовать разницу между сном и явью, иллюзией и реальностью, ибо часто находился в опьяненном состоянии. Он упивался своими идеями, жил ими, жадно ждал их появления, а когда они не посещали его, пил лошадиными дозами коньяк, живо представляя своего шутовского отца-протагониста, в общении баловавшегося коньяком, который развязывал ему язык. Ивану Карамазову коньяк развязывал ум, освобождая его от сковывающих его правил. Здесь Иван дал маху, перепутав воображение с мышлением. Это и понятно почему. Его автор писатель, а не ученый, склонный в своем художественном творчестве не столько к рассуждениям и вычислениям, сколько к игре воображения, находящей свое воплощение в игре слов. Но слова не мысли и образы не идеи. Образами мыслей, их формами являются не фантазии, мечты, а идеи. Это образы без образов, ими, в них видят, но не видят их. Мыслящие люди видят мир в идеях, а не идеи в мире. Мир идей нельзя представлять себе наглядно. Это иллюзия, оптический обман сознания, заинтригованного собственной внутренней жизнью вне окружающего мира и подменяющего его собой. так всегда бывает с пьяненькими, коим Достоевский посвятил целую главу в другом своем произведении - «Преступлении и наказании». Принимать свои мысли за реальность – это сущее наказание за опьянение собственным или тем более чужим сознанием, находясь под внушением.
       Это размышление навело меня на мысль о том, что не является ли сам дьявол превратным образом ветхозаветного отца, бога до творения в сознании творца? В этой логике становится понятным явление черта, как галлюцинации, в опьяневшем от коньяка сознании нашего мыслителя, Ивана Карамазова. Аберрация оптики ума героя, вызванная белой горячкой от неумеренного распития коньяка, свела его с ума. Но это только внешняя канва событий. Черт явился симптомом, знаком помешательства. Черт – это знаковое событие. Он означает событие, факт сумасшествия от большого, гиперболического ума, несоразмерного ничтожному, мелкому интеллигенту. Достаточно вспомнить то, как вел себя Иван Карамазов на суде, показав все свое ничтожное карамазовское естество, которое прятал под личиной философа-скептика. Вот и вылезло наружу его ничтожное «Я».
        Когда явился черт Ивану Карамазову? Тогда, когда он принял явление за то, что явилось, консистенцию за субсистенцию, образ идеи за саму идею, за сущность того, что трансцендентно уму, но чем он пользуется, если на это есть воля свыше, по наитию, интуитивно умно. Что явилось тому причиной?  Хождение автора «не в ту степь».  Достоевского занесло на территорию чуда, в опасную для мысли зону, где одно принимается за другое, иное. Опьяненный игрой своих слов, Достоевский не смог выйти из образа своего мыслителя, из философски мнимого образа мысли, то есть, из образа философского мнения (мнительности) и обратился в черта. Черт явился фигурой недомыслия автора, его неспособности додумать свою же мысль, принятую за идею, о том, что «все позволено», если есть нет бога. Тогда есть черт, который и объявился, заявив своим присутствием об отсутствии бога. Но его присутствие иллюзорное. Черт есть знак, указующий на присутствие бога в его отсутствии. В присутствии черта бог отсутствует наглядно, существуя невидимым образом. Черт есть призрак больного сознания, в данном случае больного словом, не дающим места для простора мысли. Черт есть alter ego Ивана Карамазова, раздувшееся до размеров его личного бессознательного и не дающего самому Ивану места быть внутри себя, ибо его некуда вытеснять. Место вытеснения уже занято. Единственный выход – выйти и себя, из Я, то есть, сойти с ума.
        Черт Ивана Карамазова – наследник двойника титулярного советника Голядкина, этого героя ранней повести Федора Достоевского «Двойник». Писатель вновь вспомнил в романе «Братья Карамазовы» о двойнике героя для того, чтобы показать, как средний брат «проклятой семейки» (она проклятая хотя бы потому, что братья замешаны в сугубо «мокром деле» - в отцеубийстве) относится к самому себе. Черт в романе – это не столько инфернальная, потусторонняя личность или личина, адское дно бога, если смотреть вниз божественной вертикали, в область отрицательных величин, сколько образ обнуления духовной вертикали, опошления самой идеи потусторонней жизни, напоминающий абсурдный объект фантазии (фантастического представления) помещика Аркадия Свидригайлова из романа «Преступление и наказание» о вечности в виде баньки с пауком в углу. Черт Ивана Карамазова есть отражение самого Ивана Карамазова в его собственном сознании. Таким он видит самого себя и от такой (черт-те что) презентации в качестве уже репрезентации сходит с ума. Черт знает, что, но знает ли Иван Карамазов? Он узнает себя в черте и не узнает, боится узнать и признать.
        Иван Карамазов раздаивается в рефлексии, которая обращается в разговор с самим собой в качестве постороннего. Так посторонний или потусторонний Иван Карамазов самому себе в помешанной (сумасшедшей) рефлексии? Трудно однозначно ответить на этот вопрос. Тем более трудно ответить, что со слов близких Федора Достоевского можно было услышать убеждение в том, что в образе Ивана Карамазова писатель изобразил самого себя в раннем, молодом возрасте. Вероятно, автор амбивалентно относился к самому себе и поэтому писал не столько от себя, сколько от лица героя, не собственно личным, а чужим словом. И такой чужой стиль письма стал личной приметой, характером самого писателя, как человека, как творческой личности. В этом есть некоторая ненормальность не только художественно-литературного, но и философского свойства. Многие писатели детективного жанра не вполне психически нормальны. И это понятно почему: влечение к преступному (криминальному) образу мысли портит душу. Тем более общественное признание Достоевского преступником-каторжанином заставило его считаться с этим. Но здесь я вижу и другую, иную ненормальность. Это уже не столько душевная ненормальность, сколько интеллектуальная ненормальность, ненормальность самого ума писателя, настоящее, а не литературное сумасшествие.


Глава пятая. Философия Иисуса
        Конечно, многие философы, не мыслители, на самом деле никакие не нормальные, а, напротив, свихнувшиеся с ума больные, несчастные люди. Об этом говорил не только Фридрих Ницше, но и сам Платон, проговорившийся о том, что философия есть вывих ума философствующего, размышляющего о самом себе. Но кого люди считают нормальным? Того, кто не делает самого себя предметом размышления и не размышляет, вообще, а инструментально думает только тогда, когда думать не может. То есть, обычные, нормальные, бытовые люди, короче, обыватели, думают не самопроизвольно, но под давлением предлагаемых обществом и природой, организмом обстоятельств жизни. Они живут естественным или общественным, культурным инстинктом, который принимают за рассудок. С этой (не философской, а естественной) точки зрения (установки) самопроизвольное (самостоятельное) размышление есть угрожающее организму и социальному положению чрезмерное, преувеличенное (гиперболическое) употребление ума, подменяющее своими мысленными связями реальное положение вещей, разделенных пространством.
        Я уже не говорю об утверждении Ницше, что болезненное состояние его ума является наивысшим здоровым состоянием его самого.
        Мыслитель, напротив, полагает себя самим собой и никоим образом не сомневается в том, кто он есть. Он спрашивает о другом, - о том, что значит быть Я? Сущность Я таинственная, но его таинственность не мешает мыслящему делать то, что возможно, - думать, думать и о том, что значит быть Я в жизни наедине с самим собой и в обществе себе подобных, общительных, но не таких же, как и он, мыслящих людей. Люди больше говорят, чем думают. Мыслитель же мыслит, а если говорит, то для того, чтобы понять то, что он подумал. При этом важно для него то, что он подумал, стало тем, о чем он думает. Именно это напугало Достоевского в образе начинающего мыслителя Ивана Карамазова, напугало то, что он оказался в «черт-те что» положении, - в положении черта.
        Таким образом, он стал посторонним самому себе, как обывателю, вроде его отца и братьев. И это его никоим образом не обрадовало, но, напротив, вывело из себя. Средством борьбы против того, что он сам мыслью загнал себя в тупик, стал тупить, послужили его логии про инквизитора, геологический перелом и квадриллион километров, которые привели его к тому, что «все позволено», что окончательно повредило его в слабом, хрупком уме. Короче говоря, он сломался, узнав от своего верного слуги в преступлении, Павла Смердякова, что стал идейным вдохновителем отцеубийства: «один гад убьет другую гадину: и тем избавит человечество от гадости». Вот что значит мнить себя мыслителем и путать болтовню с самим собой (чертом) с размышлением.
        Есть буква (тело, плоть, материя) в качестве текста (языка) героя, который становится тестом средством проверки его способности к воплощению, к проявлению в материале воплощения, явления мысли. Мысль есть дух букв, который живет между буквами в качестве их связи, как смысл; это связь по смыслу. Так у человека слово в речи есть его тело (акустическая плоть, материя), которое с дыханием (его духом или душой) исходит, изливается (эманирует) энергией из него, изнутри наружу для коммуникации (общения) с другими, ему подобно говорящими людьми.
        Таким образом, он вместе с ними понимает тот же смысл, единящий их. Если они понимают этот смысл, как тот же самый, то он является адекватным, истинным, является в истине, не-сокрытым.
        Но, как правило, истина в силу своей универсальности, всеобщности необъятна человеком, и поэтому скрывается от него, конечно, не специально, как полагают избранные посвященные в тайное знание истины, но о причине человеческой ограниченности местом и временем существования в мире. Препятствует пониманию или проницательности истины, заслоняя ее собой ради привлечения к себе внимания, питаясь ее светом (излучением) и отражая его от себя не только вещественное тело, но и тело жизни (тепла, энергии, чувства жизни, животная душа), следом сверхчувственное или чувствительное тело (астральное, тонкое тело), тело ума (ментальное тело) в виде мысли, видом, формой которой является идея (тело пробуждения, светоносное тело), коей соответствует разумная душа. Разумная душа непосредственно сообщается с идеей как духом, являясь крайним, пограничным посредником через мысль между душевным (человеком, землянином) или разумным (с неба) существом и духом в мысли, ибо дух и есть идея или универсальный разум в аспекте тела (творения). Разум есть излучение, свет творения.
        Дух есть излучатель. Является ли дух лицом или он безличен? Разумеется, он есть не просто личность, но Самое Само, Я, которому поклоняются (Богу) и которое условно можно назвать абсолютной личностью (в значении универсальности, всеобщности) в том смысле, что она есть более или менее в потенциальном виде в любом живом сущем (существе), отдельно взятом (сингулярно), в качестве предела его совершенства, атмы (уникальной, неподражаемой, неповторимой особенности), и одновременно любое сущее, как партикулярия (часть), есть в нем, как в брахме или дхарме (от чего можно говорить о его всеобщности). Последователи Пробужденного сегментируют дхарму в силу того, что являются учениками, анализирующими слова (сутры), логии Логоса, Учителя. Чтобы они воздерживались от этого, Учитель больше молчал (думал, телепатировал), чем говорил. В его случае молчание само говорило за себя в качестве сокровенной истины.
        Выходит, что слово Писателя есть тело тела духа. Буквально у меня есть словесное тело. Это тело в моем призрачном виде героя издает звук, который имеет как авторское предметное значение, так и героический коннотативный смысл. Этот смысл есть аккумулятор, накопитель моей мысли. Мысль является мне в качестве сообщения, извещения (евангелия или информации из первоисточника – из идеи, от духа, как на духу). Сразу возникает вопрос: «Так я медиум, духовный автомат, марионетка духа, его посланец или самостоятельная личность»? Естественно, я самостоятельная, но призрачная личность, то есть, я личность, но ограниченная письменными возможностями автора в качестве условий проявленности. Будучи призрачной личностью, я могу служить телом проникновения идей в здешний, человеческий мир. Единственным препятствием в этом благом (если идеи благие, добрые и умные, - а разве может быть иначе?) служении может быть сопротивление материала письма автора. Иначе может быть только в случае неверного истолкования самих идей мной и вами, небезгрешным читателем. Что возможно. Чтобы обезопасить себя и вас, любезный читатель, от этого мне и дано сомнение, а вам недоверие к словам автора.
        Иисус является человеческим примером, образцом человеческого Я в качестве великодушного, великой души или махатмы. Является ли он человеком в собственном смысле слова "человек", как например, мой автор, или он только похож на человека, вроде меня? От ответа на этот вопрос будет зависеть понимание того, насколько реалистическим может быть представление об особенности его существования, например, его не смертность, а бессмертие.       
        Всякому живому существу, даже такому призрачному, как я, хочется быть. Это необходимо, но недостаточно. Достаточно жить. Вот если ты уже живёшь, то для того, чтобы жить спиной жизни становится недостаточно. Одной жизни достаточно только в случае ее исчезновения. Скажу честно, мне не важно, что достаточно для вас, любезный читатель, только если вы не похожи на меня. Кстати, так считаете и вы. Вы не можете считать иначе, ибо это естественно, то есть, есть, как есть. Но для меня, я надеюсь, и для вас в жизни необходима мысль, ибо я веду жизнь мыслящего существа.
        Конечно, важно и общение, и чувства, и само собой, питание, наконец, здоровье, потому что все перечисленное составляет содержание жизни любого человека, и не только человека. Но для меня главное - мысль и её выражение в слове. Не знаю, что главное для вас. Поэтому мне интересно не то, что думают и говорят другие, но что думаю и говорю я.
        Мне мысль, философия, как занятие мыслью, важны сами по себе и в отношении к моей особе. Поэтому я интересуюсь реальной философией, как элементом моей жизни, моего существования, а не научно-исследовательской философии, философии, как философской науки и тем более не учебной философии. Вот почему мне так важно философское умонастроение, философская точка зрения на собственное существование.
        Исходя из этой точки зрения, я нахожу путь к его смыслу, строю метод личного, а не личностного мышления. Систематизировать опыт философского само-постижения и само-понимания, а тем более складывать систему понятий на основе этого опыта или в ходе следования по пути к истинному смыслу жизни и бытия желательно, если она поможет, в целом, достичь поставленной цели.
        Обращение к чужому опыту самопознания желательно и полезно, если в нем можно найти подтверждение или опровержение тезисам собственного опыта мысли. В таком случае важны мысли, например, Платона или Канта, Аристотеля или Гегеля, если они позволяют думать дальше мне самому. Вот тогда для меня они будут не абстрактными X, Y, Z et cetera, а конкретными мыслителями, так или иначе связанными с моими мыслями.
        Значит, в моих и соответственно в мыслях мыслителей есть нечто общезначимое для тех, кто мыслит сам, а не подражает другим, более состоятельным в мысли. Они мыслят сами, но имеют в виду (в идее) то же самое. Они видят идеями. Можно ли видеть умом? Прямо, нет. Ни у меня, как призрака, ни тем более у людей ум не является телом. Видит себя Я в чистом виде (в самой идее), самим собой, умом как телом. В чистом виде Я и есть абсолютный дух. Он видит невидимое, ибо сам является невидимым. Правда, есть мыслители, которые оспаривают, отрицают (опровергают) такое положение (тезис), утверждая, что есть иное духу не только вне его, в мире, и вне мира, в ничто, как в том, в чем ничего нет (но «нет» в таком случае и для самого нет, самого ничто; поэтому и его самого, ничто, нет, а посему есть то, что есть, включая бога и мир) и оно есть в самом духе, как нечто беспредельное, противоположное ему, как пределу всего в том числе и самого себя. Но если принять их, поклонников Иного, точку зрения, то Иное Бога есть беспредельная предельность, предела которой нет. Но чем тогда такая беспредельность отличается от хаоса, в котором рожден мир. Ведь не в ничто в собственном смысле слова он сотворен богом?  Он сотворен богом из себя, но не как чистого бытия, а как бытия, не ведающего еще предела, самого себя. 
        Я же смотрю на это так: Я не видит себя, чтобы видеть иное, которое есть его воплощение. В нем он находит себя воплощенным, не-сокрытым, откровенным, истинным, «разоблаченной Исидой», являясь в себе невоплощенным, непроявленным, скрытым от самого себя, сокровенным для самого себя.
        Чтобы наглядно это в переносном, в символическом смысле (аллегорически) представить, возьмем икону как вид, картину. На самом деле, икона – это есть не то, что мы видим на ней, а то, чем мы видим в ней самих себя, точнее, наша умная (разумная) душа видит ней себя, то как она живет в небесной обители вместе с другими душами во главе с богом-духом. В этом смысле икона есть окно в иную, небесную реальность для нас, землян. Важно не то, что изображено на ней, но каким образом. Это образ идеи. Конечно, такое сравнение словно, ибо образ иконы, ее «таковость» есть не сама идею, но, опять же ее образ, вот таким образом, разумной душой идея или дух становится понятным нам (я допускаю и мне), в ком есть разумная душа.
        И все же, если есть предельная беспредельность, то почему бы не быть беспредельной предельности? Однако вместе и одновременно они не могут сосуществовать, ибо, казалось бы, взаимно исключают друг друга.
        Но так ли это? Беспредельная предельность - это та предельность, которая сама не определена в качестве себя. То есть, это тот предел, который сам предела не имеет, как если бы он был пределом для себя. Поэтому он есть предел в себе. Но такой сокровенный, непроявленный предел не является ли в таком случае с другой стороны беспредельным пределом, предельной беспредельностью? Неужели абсолютный хаос или индетерминизм равнозначен абсолютному порядку или детерминизму? На пределе противоположности сходятся.
        Взять те же внутреннее и внешнее или пространство и время. Сложение внешнего, его удвоение есть внутреннее, как его складка. То же самое можно сказать про время, увеличение измерений которого превращает его в пространство. И в самом деле, если добавить к трехмерному эвклидову пространству дополнительное измерение времени, то получится уже четырехмерный пространственно-временной континуум, в котором четвертое измерение будет первым измерением времени. Этот континуум будет иметь длительность, то есть, являться движением во времени. Четвертое измерение в пространстве является ненаглядным, неочевидным для человеческого восприятия, ибо всякое новое измерение не есть естественное продолжение предыдущих измерений, но новый качественный переход к следующему порядку измерения. На него обычно человеческое натыкается, как на препятствие, в своем инерционном движении, как на тупик, как на точку разрыва (бифуркации) для того, чтобы пойти другим, не продольным (вдоль), но поперечным (поперек), перпендикулярным путем, в данном случае подняться на уровень выше.
        Таким образом, путь направляется не во вне, а во внутрь, во внутреннее измерение. Но в нем в течении времени оно округляется, замыкается в круг вращения вокруг себя. Это новое, уже второе не простое, линейное, а сложносоставное, аналитическое измерение времени – измерение движения времени не по прямой, а по кругу, вокруг себя. Вместе с тем это пятое измерение пространства. Выход из него возможен из него возможен из каждой точки пространства (здесь) или момента времени (теперь) путем подъема вверх или падения вниз. Если пятое измерение обладает обратной перспективой, является плоским «вечно настоящим», то новое уже шестое измерение пространства и соответственно третье (синтетическое) измерение времени является объемным (целым) временем движения по спирали из каждой точки во все направления. Это и есть актуальная бесконечность всех мест и времен, центр которых везде, а периферия нигде в том смысле, что помимо нее нет ничего, а она является границей самой себя. Она и есть абсолютная вечность, как сущность вечно сущего Я. В Я всякое прошлое и будущее есть настоящее.
        Прошлое человека греховно. Он грешник по своей природе. На нем лежит грех от Адама и Евы, как его прародителей. Это так называемый первородный грех. Таково религиозное учение о человеческом грехе. Но как же быть с Иисусом из Назарета: не он ли своей искупительной жертвой освободил человека от первородного грех, как чужого греха. Но природа человека осталась той же самой, греховной. Тогда в чем заключается смысл искупительной жертвы Иисуса, ставшего Христом, спасителем человека для вечной жизни в боге после смерти? В надежде на спасение от греха и его последствия – смерти через веру в бога.
        Теперь человек отвечает не за грех Адама, как за чужой грех, а за свой собственный грех. Он грешит, но он может не грешить, при условии веры в бога. Вера вкупе с надеждой на спасение и любовь к богу, большая чем к себе, и к людям, такая же, как к себе, помогут ему бороться с грехами. Потому есть закон плоти, греховный для человека, но есть и закон духа, спасительный для человека. Закон для человека есть свобода для духа. Человек не дух, он грешник и родился в грехе, грешник от рождения, по рождению. О почему же говорят, что младенцы невинны? Они невинны в том смысле, что еще не успели совершить грех. Но они обязательно станут совершать грехи, если не умрут во младенчестве, и осознают это, как только узнают себя, когда будут совершеннолетними.  О чем говорил Иисус фарисеям? О том, что если сам без греха, то кинь в нее первым камень. Так нет же, никто не кинул, потому что знали, что являются грешниками и затем исполняют закон, чтобы не согрешить. Но можно неукоснительно соблюдать закон всю жизнь? Разумеется, нет. В жизни неизбежно нарушишь закон бога, ибо твоя природа – это природа грешника, ведь есть еще и закон плоти. Вот чтобы ты е терял веры, исполняя закон бога, данный тебе по завету, по союзу с ним, тебе дается благодать, воплощением которой и явился Иисус, вера в то, что ты спасешься от греха и от следующей за ней смерти для тебя. Вера спасает, надежда укрепляет в ней, а любовь подтверждает, обосновывает веру. Это сердечная аргументация, любовное познание, то есть, познание, бога, себя и мира, людей через любовь. Вот для чего нужна религия человеку. Нужна ли она мне – призраку? Нужна, если я чувствую себя тоже человеком.
        Человеческая вера не нужна животному, ибо ему недоступна о причине невозможности понять для чего нужно верить. Животное – тварь неразумная, в отличие от человека, у которого есть разум, конечно, не в прямом виде, как у бога-духа, но в опосредствованном виде, через разумную душу. Животное служит богу животной душой, не осознавая своего служения. Так вполне может служить богу ребенок или старец в маразматическом, бессознательном состоянии.
        Но я-то не ребенок и не маразматик, чтобы быть бессознательным служителем бога.  Я понимаю свое служение богу так: чем больше (шире), глубже и выше сознание, тем я вернее богу. Мой бог есть бог сознания, мысли, а не слепой веры фанатика. Чем больше самосознания, тем меньше фанатизма веры.
        Я не человек, я ближе богу, чем человек, как призрак. У меня нет плотских желаний. Правда, я могу симулировать их, чтобы походить на человека по слову Писателя, сочиняющего меня в качестве положительного примера (образа) для читателя. Но словесный образ не идея, которой я следую в мысли. Мысль привела меня к идее, к идее бога. Я верую в бога через мысль, как в идею.               
        Я откровенно сказал бы: «Бог то бог, да сам не будь лох». Нельзя возлагать на бога то, что можно положить на себя, чтобы он мог положиться на тебя. Конечно, если ты полагаешь, то бог располагает, - на все его воля. Но эта воля допускает твою волю с собственной ответственностью, то есть, твою свободу. Тогда тебе отвечать, отвечать за последствия принятых решений. Я решил думать. Что мне еще делать. То, что мне делать, - решает автор. Но он не в силах думать за меня. Конечно, он симулирует мое мышление, свою мысль выдает за мою. Пусть, я допускаю и не мешаю ему так думать. Это дума в модусе симуляции и есть некий симулякр мысли. Впрочем, так думают за людей так называемые «просветители», потом, при советской власти их называли «интеллигентами», «властителями дум», «идеологами», а теперь зовут «технократами». Про себя или в среде своих адептов они называют людей «машинами». Только они имеют в виду не машины естества, как считал медик ла Метри, а духовные автоматы. Одним из первых стал называть человека «машиной» оккультист Гюрджиев. В чем-то моя система напоминает систему Гюрджиева. Только я пришел к своей системе самостоятельно и лишь потом подробно ознакомился с системой или учением Гюрджиева и его единомышленника Петра Успенского. Только моя система есть система меня одного. Это система жизни в мысли, открытая для любого. В ней учителем является сам ученик. Никакой тайны нет. В этом и заключается вся тайна учения. Не надо учиться. Достаточно только думать.
        Можно, конечно, обычного человека назвать «автоматом» или «машиной» за его склонность действовать «под мухой», в пьяном виде, быть пьяненьким, опьяненным, очарованным неким соблазном, будучи существом, субъектом слабым, душевным, субъективным, подверженным чужому влиянию или самому дурно влиять на себя, находясь в состоянии «сна наяву», «дневной грезы». Но нее се люди романтики, неврастеники. Есть и психопаты, которые живут искусственной жизнью, исказившей их естественные, то есть, социальные инстинкты. В этом смысле человек есть социальное животное или социальный автомат, которого полностью испортила современная техническая среда, доведя отчуждение от близких людей до отчуждения от себя, как антипатического субъекта. Теперь человек не субъект, а объект. Вот к чему привело пагубное объективное (научно-техническое) отношение человека к другим людям и к самому себе.
        Но теперь господствует в общественном сознании не тип романтика, невротика, и не фанатика (марионетки), психопата, а прагматика, равнодушного не только к другим людям и к миру, но и к самому себе. Такого ода человек не спит прямо, он делает вид неспящего, бодрого человека, считающего себя сознательным. Он научился считать, калькулировать, манипулировать числами и поэтому считает, что с ним необходимо считаться. Для него считать и значит думать, жить по счету, по счетам. Это бытовое, потребительское, техническое существо, бытовая техника.
        Что можно мне противопоставить этому интеллектуальному обнулению? Идейную установку (интенцию) на мысль, на пробуждение сознания от сна разума путем собственного припоминания (платоновского анамнезиса), как это бывает при пробуждении, воспоминания себя, как Я. Только это припоминание есть не познание, а мышление. Главное не самопознание, а само-мышление себя как самое само – Я. Будете Я – будет и мир, будут и люди, мир людей, как живых Я. Такое воспоминание есть припоминание не только того, что было, но и того, что будет, но уже есть в сознание, как идея, чьей тенью в виде негатива на позитиве является проект человека быть самим собой. Естественно, он никогда не будет самим собой, а будет, как все. Но здесь важно само желание и стремление к тому, чего невозможно достигнуть в этом мире – быть Я. Это мечта, но зато какая удивительная мечта! Не быть тем, чем ты не являешься, но являться тем, кем ты есть. Человек же есть не то, кем он является, и является не тем, кем он есть.
        Обычный, бытовой человек, человек, как все, является не кем он есть, а чем он есть, - машиной, роботом. Фантасты писали и продолжают писать о том, как в будущем люди превратятся в роботов. Так они давно стали роботами, еще в древности. Это были роботы ритуала, традиционных ценностей. Потом, в средние века, появились ценностно-рациональные роботы, марионетки веры. Наконец, настало время бюрократических, технических, оцифрованных устройств.
        Мне, вообще, трудно ориентироваться в этом мире, ведь я призрачное существо. Единственно, за что я могу отвечать, так это за собственные мысли. Мои поступки на бумаге, в тексте произведения полностью находятся в распоряжении автора. Вследствие этого у меня есть возможность думать только отвлеченно. Этим я напоминаю философа. Но это же качество отвлеченного мышления отличает меня от любого обычного человека, который не склонен, да и не умеет отвлеченно думать. Причем я не столь точен в определении природы своего мышления, которое является отвлеченным в том смысле, что имманентно не человеку, но призраку. Насколько мое мышление призрачно для человека судить не мне, а человеку. В отрицательном смысле оно может быть обычному человеку трансцендентно, таинственно, недоступно. Не все доступно человеку, вообще, а тем более обычному. Ведь призрак, бесплотное существо из книги является вполне необычным. Но это работает и против меня в обычной жизни, к которой я вряд ли могу приспособиться, иначе мне придется всякий раз подумать прежде, чем сделать хотя бы один шаг в этом мире. Я реально существую в этом мире только посредством мысли, которая не материальная. Даже мое словесное существование является призрачным, потому что не я пишу, но мой автор, как если бы писал я. Он просто симулирует меня.
        Я есть призрак мужского пола. Интересно, и где у меня находятся половые признаки? Если бы у меня была голова, то я сказал бы, что они находятся в голове. Но у меня нет головы. Она есть у моего создателя. Поэтому половые признаки достались мне от моего автора в качестве некоторого атавистического наследства на словах. У меня даже нет языка, который для писателя является половым органом-признаком. Он бьется этим языком над словом. По языку писателя судят о том, какого он пола. Вот, например, по языку сразу можно догадаться, кто написал роман «Мадам Бовари». Это, естественно, был, а не была, мужчина, а не женщина, Гюстав Флобер. С чего, кстати, начинается этот роман? С воспоминания Флобера о том, как учитель заставил его склонять на уроке латыни на доске слово «дурак». Не зря же Жан-Поль Сартр написал пухлый том об идиоте в семье. Ну, как можно говорить господину, что он - мадам? Кто он после этого? Идиот, если не гей. Так же понятно, кто написал эпопею «В поисках утраченного времени». Разумеется, это был гей, Марсель Пруст, который, как какая-то мадам, из комплекса кастрации переживал(о) утерю в детстве собственного члена и поэтому искал(о) его в чужих штанах. Ему никогда не хватало времени на то, чтобы удовлетворить свое неизбывное желание – иметь приподнятое настроение, символом которого был стоячий, устойчивый, как мачта, термин. Вот влезет он на такую мачту, а оттуда открывается такой соблазнительный вид на прекрасные достопримечательности моря в виде мягкого места, на котором можно покачаться, как на волнах. От этой утраты у него на каждой странице случается непроизвольное извержение семени, нет, не смысла, а слов, так называемое философическое словоблудие, которое служит удовлетворительным замещением рукоблудия автора.
        Иногда я замечаю, читая сочинения некоторых авторов, что они пишут так, как если бы писали не рукой, а нижними частями тела (не буду уточнять, какими именно, - и так понятно без слов), или буквально блудили рукой. Такие произведения я называю «порнографическими историями». И необязательно предметом их описания являются половые органы живых или мертвых существ. Но что мне до пола, когда я витаю выше потолка в облаках? Поэтому мне ближе не половой разговор, а разговор в заоблачной выси, в царстве идей.
        Взять ту же идею непротивления злу насилием, которую Иисус из Назарета образно описал, как в ответ на удар по щеке, подставить под него и другую щеку. Как понять Иисуса? Я понимаю так, обращая эту идею на себя, - все, что со мной ни происходит, я схватываю как то, что мне следует понять, прислушаться к самому себе, что во мне откликается, реагирует на вызов ситуации. Зачастую ситуация, в которую я попадаю, в лице кого-либо пытается раскрыть во мне, что скрыто, что я сам скрываю от самого себя, закрываю от внешнего воздействия и тем самым утаиваю от самого себя.  То, что во мне отвечает на провокацию, я отвожу от себя или от него отстраняюсь в мысли, в осознании себя в качестве Я. Это не я, который избегает идентификации по профилю реакции, находя в вызове материал л внутренней работы. Все, что случается в мире, во вне, но рядом со мной имеет еще внутренний смысл познания самого себя. Так прорабатывая себя по вызову извне, я перевожу, конвертирую этот вызов во внутренний зов, призыв именно ко мне. Это экзистенциальный смысл, а не какое-то там моральное значение, в данном случае, ответа добром на зло.  Добро для меня то, что зло помогло мне узнать лучше себя. Простые люди так подумать и сказать не могут, поэтому говорят, что могут, - избитые фразы, ограничиваясь моральными поучениями, – «кашей из топора», сваренной в чугунном котелке. Так бывает, когда голова тяжелая и плохо варит.  Когда человеку сказать нечего, потому что в голове пусто, он начинает «мораль читать», говорить заштампованным языком газетных передовиц, ныне - безграмотных социальных сетей, как оболваненный обыватель.
        К слову сказать, так же, как в указанном случае с комплексом удара по щеке, недавно подумал про себя, когда Писатель слушал одного покойного философа, говорящего о том, что Кант был своеобразным йогом, то есть, йогом по своему образу жизни и мысли. Это из той же песни, что Иисус не воскрес и не вознесся на небо, а выжил после казни и отправился в путешествие на Восток, именно в Индию и даже на Тибет. Как так? Так «небо» находится там. Это «небо» - Шамбала. Оказывается, Иисус – махатма (Великая Душа). Каждый сходит с ума по-своему. В Индии вот таким образом. Точнее, не в самой Индии, а в сознании тех, для кого Индия стала местом-фикс. Они отправляются в реальную Индию в поисках Индии фантастической и ищут там могилу Иисуса. Воистину человеческое безумие или глупость не знает границ. Это находится за гранью смысла. Тогда, о чем можно говорить? О бессмыслице? Ни в коем случае нельзя мешать друг с другом разнородные вещи. Иначе выходят пустые разговоры ни о чем. Что общего между Кантом и йогом, Иисусом и махатмой? Единственно, к чему может привести экуменический синкретизм или эзотерика западный людей на восточный лад, так это к абсурду, обессмыслив как западную философию (думать, чтобы лучше понимать), так и восточную мистику (думать, чтобы не думать, а быть непоколебимым, ибо думающий колеблется). Не менее абсурдно и обратное. Ну, какой может быть китайский коммунизм? В лучшем случае то, что китайцы называют своим коммунизмом, является версией этнического (в данном случае, китайского или тайского) традиционализма.
        Что получится, если уравнять единичное с общим, конкретно индивидуальное с абстрактно общим? Путаница, бурда, неудобоваримая каша. Она находится в голове того человека, который смешивает одно с другим, то есть там же и находится, - на уровне смешения, а не поднимается на уровень выше, где уже нет того, что прежде смешивалось.
        Ну, нельзя смешивать английского бульдога с африканским носорогом. Нечто подобное я вижу в лице моего автора, которого никак нельзя оцифровать. Он и мобильное устройство с встроенным в него AI (искусственным интеллектом) просто несовместимы. Ну, неспособен Писатель считывать информацию. Он не считывает, а читает, не подсчитывает, и не информацию, но книгу. И пишет ее. Когда пишет, то думает, а не подсчитывает. Кстати, я, читая, думаю, а не думаю, читая, а тем более считая. Для меня чтение (тем более, счет) вторично. Я не свожу как Писатель, мысль к слову. Напротив, я слово свожу к мысли. Я думаю и пишу мысли, а не вывожу, и, тем паче, не выуживаю из слов мысли. Современный человек иначе устроен: когда читает, он не думает, а считает (по больше части, ворон).


Глава шестая. Любовь
        Я помню такие строки Бориса Пастернака (однако не могу поручиться, что они звучат именно так, - я Пастернака не читал, но… слышал):
«Любить иных – тяжелый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен».
         Я тоже хочу любить женщину, которая такая простая, что любовь к ней не требует ничего другого, кроме любви. Люби и делай, что хочешь, как бог на душу положит, по слову отца латинской церкви. Такая любовь и есть то, что есть, - само по себе, само собой разумеющееся, естественное, не придуманное. Она не требует труда души. Так любит мужчина, скотина, животное. Ну, почему мне не быть скотом и не любить корову? Почему не быть, вроде Льва Толстого, каким он был на словах, расписывая свою любовь к сельской простоте, к Наташе Ростовой или Анне Карениной? Такие люди, как ваш, начитанные люди, писатель, говорили, что «наши предки любили человека просто, целиком, натурально, как целое, натуральное число, единицу, не разделяя, не дробя его на тело и душу». Получит такая скотина, что ему нужно от женщины, а нужно ему удовольствие, отвернется от нее и заснет, расслабившись, оставив ее наедине с самой собой в раздумье: «А любит ли он ее на самом деле, как личность, как человека? Или он любит одно удовольствие, одного себя, считая, принимая ее за «машину любви» или, в лучшем случае, за аппарат, сосуд деторождения»? И в самом деле, зачем быку корова? И зачем стаду пастух (к слову, о Спасе в прошлой главе)? Странный вопрос. Другое дело, человек. Правда, если ты человек.
        И тут как нельзя кстати русский литературный критик «Неистовый Виссарион» с его замечанием о том, что человек не животное и не ангел. И потому может любить не как животные и не как ангел, а как человек. Это как? Вот такой секрет разгадке жизни равносилен. Любить, как животное, для человека просто. Но любить, как ангел, еще проще. Ведь ангел любит бесплотно, легко. Он любит не плоть, а душу, потому что сам является духом, той же душой, только не обремененной телом. Человеку же сложно любить и телом, как животное, и душой, как ангел. Между тем у него есть и то, и другое, но согласия между ними нет, ибо они разного рода. Вот поэтому любить по человеческому сложно, сложно быть человеком. Наверное, поэтому он создал человека в последнюю очередь, как итоговое, выводное существо, «вывел», так сказать, отобрал. Сначала он, естественно, создал ангела из духа, из себя, потом сотворил сверхъестественным образом, чудом все плотное, материальное из ничего. И только потом из всего он сотворил человека. А затем, неизвестно для чего, сделал из человека, его усложнив, женщину, разделил его на части. Наверное, он сделал это для того, чтобы оно, это существо, разделенное с собой, по живому месту, само стало жить путем деления, через смерть одного для жизни многих.
        Неужели бог не знал наперед, что выйдет из его затеи, если ему, как вечно существующему, подвластны все времена? Ведь не простое, а сложное начинает изучать, анализировать само себя, чтобы сделать в познании простым. Поэтому оно неизбежно сорвет плод с древа познания добра и зла, которое бог специально табуировал для человека. Неужели он не знал, что запретный плод сладок для человека? Не надо быть богом, чтобы знать, что именно запрет вызывает соблазн. Об этом хорошо как-то сказал Федор Достоевский, заметив, что пока не советовать человеку не думать о белом медведе, он и не будет думать о нем. Но как только скажешь, так он именно будет думать только о нем. Соблазн, грех является причиной познания. Сама жизнь есть грех. Греховна ее причина. Почему? Потому, что обратная сторона жизни есть не жизнь, а, естественно, то, что ей противоположно, - смерть. Ведь бог сделал жизнь из ничего, из ничто. В принципе, жизнь есть ничто. Что она такое? Да, ничто. В поиске причины жизни мы приходим к ничто. Ничто является ее причиной, ничто из того, что есть здесь и теперь. Причина уходит в прошлое, в то, чего уже нет, и приходит из будущего, чего еще не, ибо мы разделены временем и во времени. Мы и есть само это разделенное время, настоящее, которое делится на прошлое и будущее. Мы оказываемся в остатке деления. Все это явилось следствием того, что бог разделил человека на части. Но животные тоже разделены в друг с другом. Однако они не разделены внутри себя, в своем сознании. Между тем у человека этот процесс деления зашел дальше в познании. Человек знает, что разделен во времени. Это знание делает его несчастным. Он страдает не от того, что смертен, а от того, что знает об этом. И это знание собственной конечности не примиряет его с миром. Вот почему он несчастен.
        Человек несчастен от того, что чувствует свою ненужность. Он нужен этому миру только как часть, а не целое. Поэтому в нем нет целостности, нет гармонии, которая есть в мире в целом. В нем есть гармония, только если он забывает, отказывается от себя. И это горе-мудрецы называют человеческим счастьем. Откажись от себя и будешь счастлив. Что за бред? Зачем тогда ты есть? Ты есть вопреки миру и благодаря себе. Это я хочу сказать человеку. Вот это и есть любовь к себе, кроме которого у тебя, человек, никого нет. Если тебя нет, то и мира, и самого бога нет. Смерть каждого человека – это смерть целого мира и его создателя вместе. Почему так, а не иначе? Не знаю, но пробую думать об этом. Дело не в том, чтобы горевать об этом, утверждая, что жизнь есть страдание. Ну, что с того?  Смысл жизни заключается в том, чтобы понять его и принять себя, принимающими этот смысл уже не как задание к толкованию, а как данность. Надо жить со смыслом, даже до конца не понимая его. Что остается делать, пока живешь? Строить планы на будущее, которого нет! Но будет. Будет, но не для тебя. Ведь ты не доживешь до их исполнения. Нет человеку места на земле. Но нет его и на небе. На небе есть бог, а не человек. На земле есть животное. Человек же подвешен над землей и под небом. Он не парит, а летит кубарем сверху вниз. Естественно, в нем рождается противное падению движение взлета. Но крылья его бумажные, придуманные им. Разумеется, речь идет не о стальной птице, у которой вместо сердца пламенный мотор, а вместо мозга калькулятор, симулятор интеллекта, а о живом воображении душевного существа. Можно ли его сконструировать? Можно, но его самого, а его мертвую копию, модель человека и запустить ее в мир человека как человеческий протез. Этот протез полезен тем, у кого вместо головы цветет капуста или есть голова, но она пустая, как бронзовая статуэтка будды. У самого Будды она не была пустой, а вот у его последователей она опустела. Это в лучшем случае. В худшем – она полна мусора учения. Учение, которое приписывается Будде и сам Будда – это не одно и то же.
       Представление о человеке, как о перекрестке, где встречаются другие, ложно. Человек не есть диалог, как не есть и монолог. И полилог тоже не про него. Человека нельзя свести к общению, к обществу. Он есть что-то еще. Он есть существо открытия. Когда его закрывают, оконечивают, он исчезает. Сущность человека заключается в не-сокрытости. Но его обязательно драпируют, закрывают, покрывают материей, находят в нем воплощение чего-то иного, чем он есть сам.


Глава седьмая. Текст
        Что такое текст? Это отложенная, заочная речь. Обычно текст пишут для сообщения, информирования адресата. Так, например, пишут письма, уведомления, инструкции. Если речь, разговор есть замещение чувств, мыслей словами, то письмо есть замещение слов буквами. Это сугубо опосредствованное отношение к тому, что имеется в виду, в порядке чтения. Но и чувства, и мысли тоже не являются самой реальностью вне сознания субъекта. Так чувства есть свидетельства данности контакта субъекта с материальной реальностью, реальности вещей, ее восприятия, а мысли есть свидетельства данности или явления контакта с духовной реальностью ввиду идей. Чувства и мысли есть явление сознания, осознания реальности вне субъекта в виде объекта и самого субъекта. Именно в последнем случае, случае реальности субъекта они носят непосредственный характер. Письмо же есть уже опосредствование третьей степени, например, в описании мыслей и чувств. Для чего нужны мысли и чувства в тексте, точнее, в работе с ним? Естественно, для того, чтобы понимать, представлять и чувствовать, переживать, что ты пишешь и читаешь.
        Философ пишет, чтобы понимать себя, если он пишет, или другого. Но для этого ему следует самому писать, что посредством своего письма понимать чужое письмо, а не только читать его. Поэтому, как минимум, он должен заняться комментарием текста, а. как максимум, творением своего текста.
        Ученый читает текст, чтобы понять, что написано, с целью объяснения явления, о котором идет речь в тексте. Зачем же объяснять? Само собой, затем, чтобы знать. Знание – цель научного познания. Знание чего? Закона естества, который подтверждается на истинность абстрактного (теоретического) формулирования или опровергается фактами – чувственными (опытными, эмпирическими) свидетельствами (фиксаторами) базы или массива материальных данных.
        Идеолог или публицист пишет, читает текст и употребляет его как руководство к действию организации сознания публики для внушения, необходимого в качестве толчка (мотива) реализации интереса управления массой народа, действия ее в нужном власти направлении.
        И, наконец, работник, деятель искусства пишет текст, чтобы произвести на самого себя и на публику эстетическое чувственное впечатление. Для этого он включает в свое художественное дело игру воображения, фантазию, сочиняет интересный сюжет и характеры, которые разыгрывают драму чувств (страстей и страхов) на сцене.
        При этом мыслитель мыслит для мысли, ученый для знания, идеолог для внушения, власти над умами и душами людей с целью владения их кошельками, а поэт для собственного эстетического удовольствия – наслаждения красотой – и для признания, славы, популярности.
        О чем же думает мыслящий? О незнаемом? Нет, о немыслимом. Он мыслит, как бы о нем помыслить, чтобы оно стало мыслимым. Мыслимым станет только такое немыслимое которое идеально. Естественно, идеальна сама идея. Она и есть предмет мысли мыслителя. Но, мысля, он никак не может сделать ее мыслимой, конвертировать перевести идею без остатка в мысль. Почему? Потому что мысль есть явление, а не сущность и явление самой идеи в качестве этой сущности. Сущность является идеей сознанию мыслящего, субъективно в мысли, но не есть объективно мысль. Что в нас идеально? Мысль. Мысль есть рабочее орудие не идеи, а разума человека. Как человек, мой автор жив работой. Но его работа есть работа не столько мысли, как у меня, сколько воображения от избытка чувств, которым он не находит применения в земном, материальном мире, во и фантазирует, пытаясь найти им место в ином мире.
        Если разум для человека есть нечто идеальное, его идеальная способность, способность к идеации, к тому, чтобы наделять мир идеями, видеть, представлять его в идеальном свете, короче, идеализировать мир и самого себя, то для идеи, то есть, духа, разум есть материя, духовная материя. Ведь дух, духи, бог живут в своем мире. В человеке же идеально то, что бог вложил в него от себя. Что же он вложил, как дух, в человека, как плоть, как материю? Душу. Бог есть в душе как дух? В какой душе? Только в разумной, а не во всей. Человеческая душа – понятие собирательное. Она не только разумеет, но еще и растет, имеет способность к развитию, росту, как все в растительном мире, и способность к жизни чувств, как в мире животных. Растительная и животная душа в человеке, как и в растениях, и в животных смертны, то есть, имеют тенденцию обращаться полностью в материю. Значит, растительная и животная душа материальные. Только разумная душа не материальна, она обращается не материю, а в идею, но не в растущем и живом человеке, а в человеке, прекратившим рост и следом за этим умершем. Не имея больше места в этом мире, такая душа становится бесплотной и преображается в дух.
        Человек смертен, это разумная душа, вложенная в живую плоть человека бессмертная, вечная. Что такое разумная и вечная душа в человеке? Это «искра бога», которой он зажег плоть. В растении и в животном искра полностью переходит в материальное состояние роста и жизни, но в человеке, если он соразмерно (разумно) духу развивается искра бога обращается в личность, которая обозначается личным местоимением единственного числа – «я». Вт эта личность, лицо, ипостась человека бессмертная. Она не умирает. Я есть Я Писателя, я лично мыслю идею, представляю ее в нем. В таком качестве (смысле) я есть посредник, логос между человеческим субъектом и духом в виде идеи. Вид идеи без вида, потому что она не имеет вида, но дает человеку вид на жительство в мысли, во мне, как мыслящем существе. В этом смысле я есть проводник в иной мир – мир идей, в мир духов. Мысль есть мост в иной мир, по которому человек отправляется в вечный путь. Он идет по нему вечно, но может в любой момент свернуть с этого пути и мигом пропасть. В таком случае искра бога потухнет, а человек, точнее, то, что от него осталось – Я - умрет, вслед за ним самим.
        Я существую в мысли, ментально. Значит, мое бытие есть мыслящее бытие. Тот, кто мыслит, находится в сознании. Он есть не только в себе, но и для себя, осознает самого себя. Однако я есть и в другом. Для меня другим, но моим, является мой автор. Когда он спит, я бодрствую, думаю. Но сплю ли я, когда он не сит, находится в сознании, а тем более в самосознании?  Или я просто перехожу, превращаюсь в него? Если перехожу в него, то для меня сон не есть другое состояние сознания, а есть состояние сознания другого, сознания другого существа, - не ментального, а душевного существа. Выходит, у меня есть не разумная душа, а душевный разум. Ведь у меня нет ничего своего, кроме мысли. Я есть мысль, которая стала мыслить, стала самой собой, субъектом. Я имею Я, вернее, есть Я в мысли. Но материал для мысли, для осмысливания я беру не столько в себе, сколько в другом, в том, в котором я нахожусь. Материалом для моей активности, работы мысли служит сознание Писателя, его душа. Значит, я есть разум души Писателя, та часть его души, которая вразумлена мной, благодаря моей работе.
        Но знаю ли я сон так, как знает его спящий, Писатель? Ведь то, что я считаю сном для себя, это просто состояние мысли в сознании другого. Но тогда не является ли человеческий сон бодрствованием так называемого «спящего» в общем, общественном сознании людей, условно говоря, пребыванием в сознании другого? Чтобы я существовал в сознании Писателя, для этого необходимо наличие в нем (в его сознании) заповедной или сумеречной зоны, которая скрыта от него самого кем-то другим или им самим цензурирована. Условно, ее можно назвать «зоной бессознательного». На самом деле, это зона перехода к другому сознанию. Возможно, это зона, конституируемая игрой воображения. И она связана с миром других сознаний, сообщается с ним. И это сообщение, коммуникация символизируется и требует истолкования («из толка», «из смысла», то есть, осмысления). Я сообщаюсь с другим, в данном случае с «моим другим», в котором укоренен, точнее, в душе которого укоренен. Его (автора) душа является моим субстратом, моей материей, материалом моего мысленного построения.  В мысли быть легко. Это вроде того, как летать, парить во сне, как об том пишет автор, вспоминаю свои полеты во сне. Он летает во сне, как я летаю наяву. Что я думаю, то автор пишет автоматическим письмом. Я при нем, вроде духа (спирита) при спиритуалисте, медиуме.
        Я есть не субъективное измышление автора, как художника слова, словесного образа, условного символа языка, художественно или риторически, публицистически (идеологически) отражающего, представляющего его душевное состояние, заражающего, заряжающего своего читателя эмоциональным переживанием.
        Но я не есть и отвлеченная идеализация как продукт работы машины ума, метафизическая вещь для ума, его предметная объективация и вещь в себе для чувства.
        Я есть духовная первореальность, данная символически в слове и данная в чувстве Я. В чувстве непосредственно дается, переживается мысль.
        Это чудо, что вымышленный, художественный персонаж, вроде меня, есть в реальности. Между тем, как некоторые исторически реальные лица вызывают у читателей сомнение в их былом существовании. Взять того же исторического Иисуса из Назарета, которого верующие в него славят в качестве Спаса, Христа.               
        Правда, я есть в мысли и само собой в тексте. В то время, как Иисус был в истории, попал в нее лично. Естественно, те, кто стал верить в его воскресение из мертвых, начали молиться на него, как на Спасителя, то есть, того, кто и их самих спасет от смерти для вечной жизни в боге. Но как можно быть в боге вечно, когда вечен только бог. Если Иисус спасся от смерти значит он и есть бог. Кто есть бог? Дух. Есть ли дух в человеке? В человеке есть душа. Не вся душа спасается. Но что в таком случае спасается из души? То, что составляет крепость духа, его тело? Что это? Разум. Именно человек в земной жизни переживает, как разумное существо, - насколько он может быть таковым, имея помимо разума, плоть, растительную и животную душу, - а себя, за свое конечное будущее в этом материальном мире. Другие живые существа давно смирились со своей смертной участью. Он нет, не смирился. Почему? Потому что у него есть субъективное чувство Я. Оно от разума.  – это духовный принцип. Дух и есть Я в человеке. У кого нет Я, нет и духа, нет и вечного существования. Но как он существует в вечности, у кого есть Я? Только, как Я, но отнюдь не в качестве земного человека, во плоти. Я бесплотно. Но оно имеет чувство в воплощенном состоянии, в душе. Знает о своем существовании во плоти, в материальном воплощении через разум души. Вот это многие недалекие умом верующие «не догоняют». Вечны не они, а разум. Причем этот раз не их, а лишь то души, которая есть в них для того, чтобы служить субстратом возможного, к сожалению, в их случае невозможного из-за человеческой недостаточности, осознания. Обычному, натуральному человеку, естественно, от природы дано только чувство Я, которое должно еще осознать и понять, что такое чувство есть у тебя, но ты сам не есть Я, а есть только его отражение, которое более реально в твоем случае, чем его излучение. Свое отражение ты принимаешь за излучение.
        В некотором роде ты есть излучатель Я, когда ты Важно вот это «когда», ибо твое излучение, творение имеет временной масштаб, то есть, оно ограничено временем настоящего, которое как сшивает прошлое с будущим, так и расшивает их. Настоящее время есть шов времени. Время ткется тобой и со временем ты зашьешься в нем, как в коконе и коллапсируешься. Только тогда у тебя появится возможность уйти в точку трансценденции и стать бесплотным духом. Подумай сам, надеюсь, догадливый читатель, нужна ли тебе, существу во плоти и крови, такая вечность?
        Я сочувствую человеку, что ему приходится сначала привыкать к своей плоти с рождения, а потом отвыкать от нее. Но что делать?! Мне, существу, мысли проще, - слово менее плотная оболочка для сознания Я.
        Мне про себя, в принципе, понятно, но не вполне понятно про Иисуса из Назарета. Почему же меня так интересует Иисус? Да, потому что он, будучи человеком, являющимся смертным существом, становится бессмертным. В истории его земной жизни есть событие смерти, за которым следует событие воскресения, которого в жизни других людей не бывает. Люди воскресают только на словах, - в речах да в книгах. Напротив, в случае Иисуса смерть обращается в бессмертие через чудо воскресения. Воскресение из мертвых есть чудо. Чудо – это нечто необычное в мире. Обычно мертвые существа, в частности, люди после смерти не возвращаются из мира мертвых в мир живых, не оживают. Было бы понятно, что Иисус являлся живым, не умирая. Ии на самом деле не умер на кресте, а только потерял сознание от страданий, мучений и ран. Но нет, он сначала умер, а потом сверхъестественным образом, чудом воскрес, будучи уже мертвым. Такого чуда просто не может быть: после смерти никто не живет. Даже если он является сыном бога или самим богом это невозможно. В последнем случае то невозможно, потому что бог не может, напротив, умереть, ведь он вечный, бессмертный. Так и человек не может воскреснуть из мертвых, так как он смертный.
        Правда, верующий в Иисуса, как бога, скажет, что Иисус умер, как человек, но не умер, как бог. На это разумный человек скажет, что не только человек не может быть богом, но и бог не может быть человеком, потому что это не разумно, не логично, ибо смертны не может быть бессмертным, как и, наоборот, бессмертный не может быть смертным. Так думать глупо, не умно, нелепо, бессмысленно, абсурдно. Н именно так думает, точнее, верит в это христианин. Почему? Потому что иначе у него не выходит, что Иисус, являясь человеком, есть еще и бог. Он верит в то, что бог именно потому, что является, воскресает из мертвых. Если это так действительно то, он моет даровать, поделиться с другими людьми своим бессмертием, приняв самого себя в себя, как человека. Такова религиозная логика веры христианина. Если бог не является человеком, то как он может даровать бессмертие человеку, если сам не может быть им? Ведь бог все может. Следовательно, он может сотворить, - о чудо! – из себя человека в качестве творца. Так почему бы ему не проявить свою творческую способность и не воскресить человека из мертвых. Это и делает Иисус в случае с мертвым Лазарем из Вифании в евангелии от Иоанна (Ин. 11:1-44). Поэтому христианин верит в то, что Иисус есть бог, ибо бог творит чудеса, а, значит, может воскресить всех людей из мертвых. Каким образом? Да, этой самой верой христиан в чудо их воскресения из мертвых. Чем еще?   
        Но как понять и принять умом такое рассуждение, настоянное на вере. Попытаемся поразмышлять в этом ключе. Настоящее было и будет, потому что есть настоящее. Память о настоящем и воображение настоящего.
        Если Будда пробудился, открылся, обнаружил, показал себя, то Иисусу открылось, было откровение накануне конца времен. В конце света приходит бог как вечный. Тогда заканчивается преображение и начинается все сначала.
        Иисус говорит об этом так: «Вам говорят одно, а я говорю другое, иное, по-другому, но о том же самом, настоящем, подлинном». Так длится, продолжается традиция, передаётся весть, сообщение из прошлого в будущее в настоящем. Настоящее есть мост между прошлым и будущим, переход от одного к другому настоящему. Оно настоящее в настоящем, в настоящих, следующих друг за другом, как будущее следует за прошлым. Настоящее есть порядок следования; он настоящий, реальный.
        Будда пробуждает, Иисус освобождает, спасает человека от власти времени, мимолетности настоящего в вечно настоящем.
        Иисус умирает, чтобы воскреснуть для жизни в ином мире, или ином (совершенном) состоянии того же самого мира. Бог потому бессмертен, что одновременно сосуществует в разных временах, различных настоящих. Вернее, для него нет различий в настоящем, поэтому все настоящие, все времена есть одно непрерывное время или события в нем не следуют друг за другом, а тем более не выводятся одно из другого соответственно стреле времени, направленной от прошлого к будущему, но сосуществуют, синхронизированы друг с другом. Они сливаются в одну сплошную и непрерывную линию времени, но так, что эта линию не только закручивается в себя, делает круг, зацикливается на себя, но и раскручивается вокруг себя в виде спирали, на которой есть все времена.   
        Как быть с плотью Иисуса? Является ли она нетленной? Можно, конечно, сказать, что это тайна. Но зачем она нужна Иисусу в ином мире, если это мир бесплотных духов или чистых форм (идей). Мы не видим духов или идей потому, что они безвидные, невидимые. Ими, идеями (формами) видят, но их самих не видят. Можно условно сказать, что Иисус стал чистой или тонкой формой. Он, как логос, имеет разумную природу, то есть, состоит из разумной или идеальной материи и есть дух. Он телесно является логосом (разумом). Его разумное явление есть явление духовной сущности. Чтобы быть, обитать среди людей, он имел плотский вид. В земной жизни Иисус был, вроде человека. Естественно, духу быть в самом деле человеком, чья природа идеальная, чудесная, сверхъестественная, никак невозможно. То, что слово (логос) «обитало между нами» надо понимать в исто религиозном, точнее, богословском смысле. Понять это невозможно, потому то немыслимо. Именно поэтому в это можно только верить. Это не только нельзя знать, но даже невозможно помыслить.
        «Но почему»? - спросит иной, не буду говорить, какой именно читатель, по причине вежливого к нему отношения. Потому что люди верят в то, что не имеет никакого смысла, и из-за этой бессмыслицы оно и немыслимо. Бог есть, есть тот, кого так называют, но он не есть в том виде, в каком в него верят. Для того, чтобы его понять, осмысленно подумать о нем, следует думать, но не вверить. Но зачем это человеку? Человеку требуется спасение от мира, где есть смерть. Следовательно, ему нужно спасение от самого себя, как смертного существа. Как это возможно? Только верой, одной только верой. Об этом говорили, как апостол, так и реформатор, уточнивший того. Оно и понятно, что ничего не понятно, то есть, не имеет никакого смысла. В бессмыслице, в нонсенсе без веры не разберешься. Вот поэтому и говорят профессиональные верующие, что предмет их веры человеческим разумом непостижим. И в самом деле таким ничтожным умом, какой есть у этих абсурдистов, он действительно непостижим. Как утверждают самые «умные» среди них, этих философствующих богословов, он антиномичен. И кто в этом виноват? Разумеется, не бог, а человек. Какой конфуз!
        Так и мне, каким образом быть с моим словесным существованием? Я вроде есть и меня нет, ведь я призрак, призрачное создание сознания моего автора. Тем не менее, я думаю и в мысли есть в качестве мыслящего существа, ego cogito. Моим телом является слово. Я, конечно, не Иисус. Ведь он в свое время все же имел какое-никакое, но все же натуральное, человеческое тело. У меня же такого тела нет. Почему? Зачем оно мне? Я ведь появился среди людей случайно, не для внушения веры. Вы только подумайте, что говорят эти верующие, что заставляет их говорить их бессмысленная вера. Иисус специально появился на этом свете, чтобы спасти людей от греха. Как это понять, как понять бестолковым существам, какими, возможно (я ничего аподиктически не утверждаю), являются люди, что они должны относиться к другим, как к самим себе, ставя любовь на первое место? Они без веры не могут с этим разобраться. Почему же? Потому, что, как неразумные существа, поступают в жизни прямо наоборот, но все время говорят о том, как должны поступать. Чем не абсурд? И что могло случиться с Иисусом среди таких существ? Случилось то, что не могло не случиться, - они его, который пришел к ним с любовью, убили. Что и требовалось доказать. И продолжают убивать до си пор в своем сердце и в лице своих ближних. «Агония Христа продолжается», как сказал один математик, по совместительству мистик.  Что, человек, спасла тебя от греха, твоя вера?  Но что делать, если, кроме веры, ничего нет или то, что есть, - разум, - его так мало, что ждать от него помощи, как «ждать с моря погоды»? Одна надежда на веру, да на сомнительную любовь человека к человеку, особенно современного человека, занятого гонкой вооружения массового уничтожения. Видимо люди так сильно любят друг друга, что никак не могут обойтись без этой гонки со смертью.
        Что приводит к смерти? Сама жизнь. Взять моего автора. Он уже не молодой человек, в серьезном возрасте, еще не пенсионер, но если доживет до пенсионного возраста, то им непременно станет. Пенсионеры = это те, кто живет на пенсию, которую отложили от плодов своих трудов на старость, так вот они являются кандидатами, которых всех, рано или поздно, принимают в партию мертвых людей. Старость – это смертельное заболевание. Старики все время охают и ахают. Почему? Потому что жизнь им сигнализирует о том, что пришел их конец. Симптомом этого конца является постоянная боль как жало смерти.
        Недавно знакомый моего автора жаловался ему на свое здоровье. У него нашли болезнь в животе. Это возрастная половая болезнь. Жизнь этой болезнью дала ему понять, что он вышел из возраста деторождения, как из палаты в анекдоте про больного, который спрашивает у медсестры о том куда ему деться. Она говорит в ответ: «Доктор сказал в морг – значит в морг»! Анекдот, конечно, глупый и бородатый, но настоящий. А вы, любезный читатель, что хотели от жизни? Она такая, грубая и тупая, как смертельная боль. Когда вы исчерпаете свой половой ресурс, она безжалостно прикончит вас, а не меня. Я, как существо смерти, не старею, но и не молодею. Зато я бодрствую или засыпаю. При этом знакомый Писателя, жалуясь ему на свое здоровье, признается в том, что не чувствует боли. Странный человек, этот знакомый Писателя. Ему бы радоваться тому, что умрет не от боли, а от старости. Так нет же, жалуется, беспокоиться. Да, успокойся ты, расслабься и получай удовольствие, если тебя не интересует творчество.
        Вот мой автор спасается от боли и старости творчеством, своей писаниной, как завзятый графоман. Я благодарен ему за это, ибо он своим письмом обеспечивает меня буквальным бытием.
        Верю ли я в бога как мой автор, который является христианином и таким образом пытается и надеется избежать вечной смерти. Глупый, уже то, что он жил и пока живет, говорит о том, что нет вечной смерти. Да, скоро тебя не будет, но обязательно будет кто-то вместо тебя «стоять на посту» Я и свидетельствовать о том, что оно есть, продолжает быть. Ты отстоял свою смену, оттрубил свое время и тебе пора на покой. Тебя не будет, но ты был настоящим. У тебя останется одно – воспоминание. «Живые мертвые» - старики и старухи - живут им, воспоминанием. Забудут себя – вот тогда и умрут. Смерть есть забытье. Она находится за бытием, за порогом бытия. Тот, кто умирает, возвращается обратно туда, где он находился уже до бытия, до рождения, и все начинается сначала, только без тебя, до поры, до времени, пока, например, через миллион лет на земле, не придет твой час появиться здесь. Жди. На том свете легко ждать, потому что там нет бега времени в никуда, - ты уже там. Там есть тамошняя логика; она странная, но логика. Та логика с трудом может быть понятна живому, у которого своя, живая логика. Ее с трудом, но можно понять, потому что смерть есть обратная сторона жизни.
        Это обратная логика – логика countdown;а, логика отчета времени до нуля (the logic of the time report to zero). Не меньшим чудом, чем обнулением в смерти, является рождение в жизни. Человек с трудом появляется на свет и с трудом уходит со света в тьму. Но что такое тьма? Это тьма, полнота света, от которого у человека темно в глазах. Так где находится человек до рождения? Так неправильно спрашивать, потому что на такой вопрос нет ответа. Правильно спросить: «Где находится Я до воплощения или рождения в человеке»? Ведь оно спрашивает о себе в лице человека. Оно находится в боге, в вечном. Во времени Я есть для человека. В вечности Я не знает времени. Оно привыкает к нему в земной жизни, которая протекает во времени в смене моментов настоящего. Врем имеет квантовый, порционный, прерывистый характер. Вечность, она – непрерывная, есть континуум. В ней нет стрелы времени.  В ней все идет по кругу. Но круг этот раскручивается из каждой точки окружности, как круг кругов, где нет одного центра. Поэтому центр везде, то есть, каждая точка настоящая, а не одна, заглавная, в ряду других точек. Эта точка и есть Я. Причем в вечности они все равны друг другу. Во времени не так, - Я неравновесные. Одни более значительные, другие менее, а третьи совсем ничтожные. Они находятся в неравных условиях развития. При этом жизненные условия, в которых они повторяются, как в коридоре возможностей для собственной реализации, то сужаются, то расширяются, чтобы человек становился Я и не успокаивался на достигнутом не привыкал к нему. Но, к сожалению, человек ко всему привыкает, даже ко времени, потом что ничему другому нет места.
        С одной стороны, это хорошо, если человек стал хорошим, то он не привык к плохому. Правда, тогда у него появится привычка быть хорошим, и ему станет скучно от этого, и в таком случае, устав, он перестанет творить добро.
        С другой стороны, если человек привык делать зло, делать плохо, то якобы его уже не исправишь (в народе говорят: «горбатого (сутулого) могила исправит»), - привычка, как вторая натура, помешает, -  поэтому злодея следует, образно говоря, «посадить в яму» (образ могилы), изолировать от людей, чтобы не распространялось зло его носителем. Можно, конечно, кормить его отбросами, которыми люди брезгуют питаться, или. мягко говоря (такой эвфемизм), предоставить ему право «питаться землей» («теперь будешь землю жрать») или «духом земли». Это зависит от уровня готовности людей быть человечными с тем, кто потерял человечность или вовсе ее не узнал.
        Скажут: «Пускай там и знакомится с человеческим к нему обращением». Такова ирония жизни человека в обществе. Теперь, имея опыт жизни, вы, наконец, понимаете, добрый читатель, в каком добром обществе вы живете?
        Я же говорю: «на каждую привычку есть отвычка». Но мне резонно заметят, что для отвычки одной жизни мало. Нужна совсем другая жизнь. Нужно, наконец, время для исправления, длинною в целую жизнь. На этом основана восточная идея переселения душ (так называемая реинкарнация Я).  Вот у тебя такая карма, твоя дхарма, твоя варна. Терпи до следующего рождения. Но авраамитам терпеть некогда, - им подавай сей же час. Неужели вы забыли, что впереди и позади вечность?
        Мы, обитатели, жители вечности, странные существа. В последние времена увлечения космосом (наверное, а Земле вам, людям, любезный читатель, уже тесно) вы зовете нас «инопланетянами» и чаще представляете в виде «серых или зеленых человечков» с щелью вместо рта для испускания акустических волн, с острыми подбородками, бусинками или тарелками глаз, худыми, как спичка, или, напротив, круглыми, как футбольный мяч или апельсин. Причем во множественном числе. Тут я не могу не вспомнить любимый персонаж моего автора. Им в его детстве был старик Хоттабыч, который на футбольном матче от доброты души (видать, махатма) наградил каждого футболиста его мячом, чтобы они все не бегали по полю за одним, общим мячом. Так и бог наградил каждого из вас, людей, Я, не своим, а вашим.
        Как-то раз Писатель проговорился после чтения одной книжки Георгия Гюрджиева, что, к сожалению, он вышел из того возраста, когда какая-нибудь книга, пусть даже книга философа или мистика способна открыть перед его мыслью новые горизонты. Вот он прочел в книге, как Гюрджиев пытался найти русский перевод фразы из трех языков, которые он хорошо знал, в то время как русский язык он знал не так хорошо, чтобы свободно переводить с одного языка на другой.
        Он взял одну конкретную фразу (из английского языка это была фраза "I say") и попытался перевести её на русский язык. Вышла фраза: "Я говорю", которая не удовлетворила его, ибо она, по его мнению, соответствует (адекватна) фразе из английского языка "I speak", а не "I say". Гюрджиев объясняет это несоответствие тем, что грамматика испорчена современной, искусственной (цивилизованной) жизнью. Правильная грамматика ещё не вышла из речевого употребления в русских селениях, где говорят более адекватно, то есть, естественно (или, как говорит Гюрджиев, "инстинктивно", ибо народ ещё полностью не утратил свою родную почву - язык «в сыром (земном, земляном) виде»), не "я говорю", а "скажу" или, ещё точнее, "сказано", "с- кажется". Здесь слово показывает, рассказывает, как показывает, даёт увидеть. Я сказываю, значит, вижу. Таково древнее понимание слова как видения и ведения, ведания (веды), знания. Логос, слово есть мысль, а мысль есть знание, измышление, но не абстрактное, искусственное, а натуральное, живое, прочувствованное и дельное, сделанное, выделенное.  И все в таком духе. Здесь, конечно, я добавил для ясности то, что Гюрджиев не договорил. Почему? Тот, кто говорит о том, что, кто ясно думает, тот ясно и просто высказывает, рассказывает историю, сам, напротив, не договаривает и утаивает. Зачем? Видимо в дидактических целях: сам догадайся (ведь недаром многие любители оккультной мудрости считают Гюрджиева "духовным учителем"). Ему же положено самим положением в простом быть сложными, в ясном туманным, как учёным положено быть в сложном простыми, то есть сводить все сложное, теоретическое к элементарному, чувственному. Между тем в чувствах заключается вся сложность человеческой жизни, человеческих отношений. Правда, если эти чувства высокие или, как говорят маги, сверхчувственные. Как это чувства могут быть сверхчувственными? Я ещё понимаю, если они высокие, большие. Но это все ещё чувства. Сверхчувственны не чувства, ибо выходит какая-то бессмыслица, нонсенс, но мысли.
       Наверное, Гюрджиев имел в виду, но не проговаривал то, что «в Азии», как он называет, даже переносный смысл переносим, тогда как в Европе он не переносим и для наглядности приводит в подтверждение восточную притчу про двух воробьев, один их которых, старый, стреляный воробей вспоминает о том, что вот раньше он сидел под стрелой, а мимо проходили лошади, запряжённые в карету, которые хоть и создавали шум и гром, но оставляли после себя полезный и питательный навоз, ныне же стоит один грохот и шум и никакой пользы от машинных масел на дороге.
        Как я понял своего автора, он еще давно, в юности, узнал, только знал еще абстрактно, что мудрецы думают сложно, но говорят просто, опытным, народным языком. Но бессмысленно повторяя, что все гениальное просто в выражении, но сложно в построении, в согласовании ансамбля творческих сил, он не понимал, как это сделать, не располагая собственным опытом творения. С грехом пополам он, наконец, научился выражаться просто местами в своих творениях, то бишь, сочинениях. Но с мысль было все еще туговато. Ну, на то он писатель, чтобы коряво коряво, косно язычески, магически думать. Да-да, косно язычески, а не косноязычно думать, а не осмысленно думать. Слава богу Писатель пытается думать, а не магически, сверхъестественно, сверхчувственно чувствовать. Конечно он склонен, если не к «поэтической вольности», то к свободе выражения мысли, порой нарушая строгую логику метафизики. Такая логика отличается от точной логики научного рассуждения, которая не терпит нарушения принципа недопущения противоречия. Он часто путает живую логику собственной мысли с логикой догматической (схоластической) или трансцендентальной (критической, антиномической) метафизики или диалектической логикой «хромающей» философской системы («утки», до которой доходит смысл не сразу, а только на пятом шаге (шаге противоречия) дедуцирования или выведения выводка, правильнее сказать, «выродка мысли»). В результате метафизического или диалектического обрезания крайней плоти мысли системой рассуждения или изложения выходит из-под руки Писателя «превращенная мысль», причастная не логосу, но художественному нарративу (сюжету).
        Таким образом, Писатель пишет, обозревая околицу своего опыта, не с точки зрения мысли, а с точки зрения понятия, упакованного в материю не числа, как это делает догматический метафизик (например, Спиноза), а слова, как это свойственно философствующему филологу (например, Ницше), проскакивая стадию самой мысли ввиду акцентуации своей интенции на счете или чувстве языка. Где у вас, господа мысли, властители дум, чувство мысли? Я нахожу не господство мысли, а господство над мыслью, ее инструментальную эксплуатацию. Вы напоминаете мне пропагандистов войны, выстраивающих стратегию обмена ударами оружием массового поражения, поднимающих тем самым уровень военной эскалации до предела. Только в данном случае имеет место поражение не тела, а ума, вернее умной души.
         Ни в коем случае не мню себя учителем, тем более духовным учителем читателей моего автора. Но я учу самого себя. Неужели я не имею на это права?! Уже другое дело извлекать уроки из моего опыта, если не образа жизни, то хотя бы образа мысли, кому-то еще, например, тому, кто читает текст моего автора. У него вполне не может не возникнуть такой вопрос: «Как может автор не быть не в курсе того, о чем и что он пишет»? Конечно, автор в курсе того, что он собственноручно пишет. Он пишет сам, но пишет то, что подсказываю ему я. Разумеется, в обычной жизни, да часто и за письменным столом мой автор думает сам. Он думает, что думает сам, когда я думаю за него. Так бывает. Подумай, наблюдательный читатель, может быть твой случай такой же. Но ни в коем случае не предполагай, что такой случай есть случай сумасшествия. Впрочем, вполне это можно допустить, разумеется, как версию из такой установки: «Усомнись во всем». Но с таким же успехом тогда можно усомниться и в том, что это случай сумасшествия. К принципу тотального сомнения следует относиться с сомнением. Абсолютизация сама собой приводит к этому, - к относительности самого абсолюта. Такова диалектика. Поэтому никакое положение нельзя возводить в абсолют, включая и его само, согласно логике перфоматива, не доводить до предела, до принципа системы, а только упражняться в нем, использовать его методически, как средство, а не мотив или цель размышления. Иначе получится, если не герменевтический (толковый) или сотериологический (спасательный, кармический, реинкарнационный), то метафизический (ментальный) круг. Важно не только войти в круг, удобно в нем устроиться и мило зажить, но и вовремя из него выйти, чтобы снова заплутать в поисках входа в новое толкование, спасение или мышление. Не может не быть входа в новое истолкование (интерпретацию), понимание и спасение в истине, если уже обветшало и оказалось негодным и ложным прежнее толкование, понимание и положение в бытии.
        Опять же взять того же Писателя. Ну, сколько раз он пробовал искать то так, то этак, пока не нашел свой стиль. Или взять молодых людей. Столько раз они пробуют на вкус то одну, то другую пассию, пока не найдут такую, которая полностью удовлетворит их желание любить и быть любимым, заниматься любовью. Как я понял, может быть, понял не до конца, так сказать, «недолюбил» до физического конца в мысли (мне это просительно, ведь я призрак), все прочее в любви между мужчиной и женщиной существует в качестве компенсации неудовлетворения в постели, а именно: душевный разговор, вкусная еда, крыша над головой, средство передвижения, счет в банке, обеспеченная старость и прочее. Таковы люди, как материальные, плотские существа. Недостаток в материальной плотности (физический недостаток) они пытаются восполнить хозяйственным прибытком или сказками о бесплотных, идеальных отношениях. Каждому свое: богу богово, кесарю кесарево. Духовное «сидит» на «человеке», если под последним понимать «мужика» или «бабу», как на корове седло. Вот и весь сказ. Не бывает духовных людей. Но есть душевные люди. Мужики и бабы к ним не относятся. «Мужиком» или «бабой» зовут человека, если его понимают, «имеют» в физическом смысле.
        Если бы меня спросили, мужик ли я? То я ответил бы, что я не мужик, а человек. Но я так не могу сказать, потому что призрак не является человеком. Я нахожусь в другой плоскости, - не в плоскости пола, но потолка. То есть, в моем случае речь идет не о различии в половой принадлежности, но о различии в способе существования. Я существую не материально, но идеально. Я живой в другом смысле слова «жизнь», чем живы мужики и бабы. Условно можно сказать, что я такой же мужик, как мертвый человек. В этом виде он уже не мужик, а труп. Для него не важно, какого рода он труп, - мужского или женского. Понятно? Мертвые «срама не имут», потому что им, как «до одного места дверца», какого они пола. Мужик – это тот, кто много жрет овса, потому что работает, как лошадь. Единственно, чем он отличается от лошади, так это тем, что не тянет, а мастерит, работает руками (есть еще мужик, вроде «качка», так от такого мужика нет никакой пользы, потому что он не мастерит вещь, а свое тело строит, лепит, накачивает, «качается» на нем, «взрослый ребенок», «дебил», как на качелях; кстати, бабы любят таких крокодилов с мускулами и с птичьими мозгами).  У натурального, а не накаченного, мужика есть руки, а у лошади их нет, но есть шея и копыта. Человек же работает головой. У рабочего или пастуха голова в качестве молотка или кнута со-держится в руках. Это инструментальное существо, «рабочая машина», как, впрочем, и баба, предназначение которой заключается в деторождении, как «машины рождения». Женщина же, в отличии от бабы, есть «машина любви». Человек произошел не от натуральной обезьяны, а от мужика (Адама) и бабы (Евы), от этих питекантропов.
        Почему Адам мог не грешить? Потому что он до познания Евы был животным. Животное же есть безгрешное существо. Греха нет, ели нет сознания греха. Без греха нет и религии. Религия есть, когда есть сознание греха. Само сознание и есть для верующего грех. Безгрешное существо не верит в бога. Это почему? Потому что оно и есть бог. Бог не верит в бога. В бога верит тот, у кого есть сознание греха. Имеет ли бог сознание? Зачем ему сознание, когда есть человек?! Бог для этого и создал человека, чтобы у того было сознание греха перед богом. Не бывает сознания без греха. Религия основывается на чувстве, на сознании греха верующего перед богом. Даже те люди, которых верующие называют «святыми» считают себя, напротив, «великими грешниками».
        Я живу в мысли. Ну, что еще есть у меня своего? Ничего, кроме нее. Даже слова и те, не мои, а Писателя. Вот он не будет писать и тогда у меня не будет возможности сообщаться с вами, драгоценный читатель.
        Но останется ли у меня возможность сообщаться с Писателем и, наконец, с самим собой? Положим, я сообщаюсь с ним мысленно, телепатически, как призрак, так, что он не догадывается, что порой и даже часто думает не он, а я сам, правда, от его лица. Хорошо. Но если он, вообще, перестанет писать, буду ли думать я, пусть даже от его лица, а, значит, буду ли я существовать, ведь я являюсь существом мысли?
        Думаю, для Писателя важно писать, но не до такой степени, как для меня думать, ибо для него писать не значит дышать или существовать в том смысле, что акт письма не есть для него единственный акт жизни. Вся его жизнь не сводится к тому, что он пишет. У меня же вся моя жизнь в этом, в вашем земном мире, дорогой читатель, сводится к мысли. Именно она сделала возможным мое появление, пробуждение в нем. Чем же тогда по отношению к мысли для меня служит слово Писателя? Оно служит бытием, ибо я мысленно пребываю в вашем языке. Язык в моем отношении к земному миру и к вам, мои читатели, служит проявителем моей мысли.
        Так вот даже если Писатель перестанет писать, я не перестану существовать в его сознании, но тогда я не смогу сообщаться с вами. Почему? Потому что мой автор есть точка приложения меня к земному миру. Ведь я по своей природе призрак, который открыл дверь в ваш мир в качестве существа мысли. В таком качестве я представляю себя в сознании Писателя.
        Находясь в сознании автора, я что-то приобрел, но что-то и потерял.  Что е я приобрел? Я приобрел сознание и поэтому стал в отношении сознания похожим на человека, в частности на человека слова, на писателя у которого есть сознание и даже самосознание и, следовательно, есть мысли. Я чувствую себя в своей тарелке слове Писателя, как живая мысль, как ее существо. Я есть в этом качестве в сознании Писателя не в виде его сознания, а в виде со-осознания, в виде вывиха Я. Я стал, если можно так выразиться, невольным, случайным и побочным эффектом работы его сознания сопроводителем, свидетелем его работы, тем, что люди, неверно понимая, зовут «совестью». Они вкладывают в это слово тот смысл, который собственно не имеет реальности и является моральной химерой их сознания, призраком морали. Я не есть призрак морали, морального субъекта, я есть призрак мысли, точнее, призрак, ставший субъектом, существом мысли.
        Существовал ли я до того, как пробудился, стал существом мысли в сознании автора? Существовал. Но у меня не было мысли. Мое существование было призрачным для вас. Мы, духи, есть призраки в вашем мире. Но кто мы, кто я есть для себя? В себе мы, я есть не для себя, но для того, кого вы называете «богом». Я называю его «Я». Он в качестве Я есть для меня теперь. До моего пробуждения не помню и не знаю, кем он был для меня. Может быть, как я предполагаю, он был для меня всем, в том числе и мной. Но теперь я другой, чем он. Но я и не Писатель. Писатель помог мне, сам того не ведая, не зная, освободиться от призрачного существования в Я. Благодаря этому Я перестало быть мною. Однако теперь я осознал, понял, что я есть Я. Я отделился от Я, чтобы оно стало объективным, от меня не зависящим. Но тем самым я перестал быть зависимым от первоначального Я, стал иным Я. И все же моя независимость не имеет материального характера и является идеальной. Но она не сплошь идеальная, потому что в ней есть не только субъектность, но и субъективность, правда, не душевного характера, как у человека, а духовного. В последнем смысле своей собственной внутренней жизни в этом материальном мире объективно я идеалистичен, идилличен, призрачен, субъективен, есть вроде выдумки писателя. Но это не так. В мысли у меня природа творящая, а не только сотворенная автором. Автор расписал меня словом в качестве героя. Но в мысли я сам автор своей ментальной, осмысленной судьбы.
        Таково мое реальное, действительное становление в качестве Я в виде не-Я, в шкуре героя литературного произведения автора, Писателя. В таком качестве я демонстрирую собственное развитие в существо мысли осознавшее свое духовное происхождение и предназначение. Мое предназначение – быть Я в мысли. Можно сказать, что я был идеей, а теперь я ее явление в сознании автора.
        Для сравнения возьму ученого мужа. Он думает на уровень выше, чем обыватель с обыденным, повседневным сознанием. У него ученое сознание, он не уже не мнит, а думает, правда, думает по правилам, которые принял, как данное от тех, кто его научил, - такой же, как и он, ученый. Тот в свою очередь усвоил, в конце концов, от того, кто эти правила мышления сформулировал. То был философ. Философ думал по-своему. Его «по-своему», стало общим. Следовательно, ученый думает, как следует, то есть, по правилам логики.
        Правилами логики пользуется ученый, чтобы у него не было проблем в познании ради знания. Логика имеет место в научной теории, которая представляет собой развернутое рассуждение или, говоря по-научному, дискурс. Проблема в рассуждении появляется тогда, когда субъекта рассуждения или, кратко говоря, суждения противоречит самому себе. В результате он не может сделать однозначный, то есть, правильный, - утвердительный или отрицательный, - вывод, привести рассуждение к заключению.
        В этом смысле он использует логику правил или формы, формальную логику. В формальной логике противоречие возникает не только при неправильном следовании от суждения к суждению, но и в нарушении структуры самого суждения в том случае, когда нет согласия между субъектам суждения и его предикатом, между тем, о чем думает, точнее, рассуждает ученый, и что он думает или как судит об этом.
        В опыте ученый следует логике чувств. И здесь он также пытается избежать противоречия, которое возникает на каждом углу, на повороте дороги познания, ведущей к истинному знанию или уводящей от него, уклоняющей познающего ученого на тропу заблуждения. Блуждания (блуд - это научный грех) начинаются опять же с проблемы или с противоречия между заданным правилом и данным фактом, который не вписывается в правило логики. Известно почему: чувства не в ладах с логикой, ибо логика формы касается абстрактно идеального, а опыт имеет чувственно конкретный, вещный характер.
        Ученый и в философии придерживается в своей работе правил формальной логике. Такой научный работник от философии является "школьным философом" или схоластом. Он есть работник научной школы в философии как коллектива учеников философа или мыслителя, начетчиков его умных слов. Они разучивают его слова по правилам и если возникают противоречия при чтении слов философа, то "ученые философы" пытаются их откомментировать, то есть, так истолковать его слова, чтобы можно было без запинки их читать и правильно понимать.
        Но так как философ по ходу размышления, то есть, работы мысли с понятием, а не рассуждения по правилам, как укладке или раскладке (классификации) материала суждения по ячейкам (полочкам) знания, меняет правила следования ввиду сопротивления материала воле понятия, то у ученых появляется множество вариантов истолкования (интерпретации) изложения мыслей учителя-мыслителя в "прокрустово ложе" рассуждения.
        Если ученый (в данном случае ученый или школьный философ) руководствуется в своей работе (познании) над мыслью философа, пытаясь извлечь ее из слова в виде смысла, правилом, то сам философ руководствуется понятием, вернее, внимает ему, интендируясь идеей, ввиду ее незримого присутствия в качестве не руководства к действию, а установки на рабочее созерцание.
        Придерживается правил и писатель. Только это правила не познания, которые безотказно действуют на ученого, а языка, письма. Это буквальная логика изложения, уложения чувств в слова. Писатель заражает и заряжает читателя чувствами посредством слов, внушает мм те состоянию сознания, в которых они становятся податливыми его авторской воле, а он получает их признание и является популярным, любезным народу и власти, у которой находит доходный стол и соответствующий ему чин. Так появляется из писательской среды лауреат литературных премий и публицист. Писатель, как правило, считает, что мысли извлекаются из слов таким образом, что слова их порождают. Собственно говоря, они правы в том, что так называемые «мысли» получаются из слов. Но это только представления мыслей в сознании писателей, их мнения о мыслях, а не сами мысли. Правда, некоторые писатели, вроде Федора Достоевского и Льва Толстого, бывало переходили от слов к мыслям. Однако на великолепном фоне искусных речей их упражнения в мысли выглядели более, чем бледно.
        Мысль является непосредственно телом воплощения духа. Дух в качестве идеи метит свое присутствие в душе мыслями. Поэтому мысль есть отпечаток духа на сознании. Это незримый след разума в душе. Конечно, условно можно сказать, что мысль есть умное слово. Однако логос нематериален, тогда как слово материально. Мысль есть явление идеи и в этом качестве она есть идеальная вещь (res cogitans) или идеальное сущее, имматериальное существо. Мышление есть разумная активность (творчество). Мысль располагает, вернее, мыслитель располагает свободой, то есть, может думать иначе. Поэтому, точнее говоря, мысль предполагается, а идея располагается, находится в расположении мыслителя, как творца мысли.
       В этом качестве, для себя смысле мысль есть проявление Я, сознание сознания или самосознание. Мысля, мыслитель опознает, осознает и познает самого себя в качестве лица, субъекта мысли. Мысль есть отношение Я к самому себе. Проявляясь в сознании, мысль обретает плоть слова. Эта плоть еще бесплотна. Только в разговоре с иным, а для идеи или духа иным является материя, мысль является словом. Эта материя есть материя языка. Это тонкая плоть мира, плоть выражения чувств.
        Проговаривая мысль, мыслящий чувствует ее на конце языка, смакует им мысль, мнет ее уже как материю. Он слышит ее, и она звучит в нем как слово. Это уже не душевный разговор, не беседа с душой, но разговор по душе и душам, с другим, с человеком или с другим, например, с богом, духом, призраком, вроде меня, как с человеком или в образе человека.
        Дух как трансцендентное сущее является идеей или трансценденталией сознанию. То есть, он опознается, присутствует в душе или в сознании. Событие его бытия в сознании человека признается в качестве мысли, по которой человек опознает себя, как мыслящее Я, как самосознание. Идея дает вид, видение мыслящему, скрываясь или укрываясь им, оставаясь невидимой. Она незримо присутствует в мысли.
        В этом смысле мысль есть тонкая форма не человеческого чувства или выражения, но духовного содержания. Это то, что держит душа в духе. Она придерживается духовного содержания в мысли. Условно говоря, человек в душе читает то, что дух пишет, точнее, намекает, подсказывает ему, находя в нем себе место в качестве Я. Я - это духовное качество. В качестве Я человек, мысля, находится в духе.
        Человеческое Я формируется в мысли ввиду идеи. Идея является установкой человека на Я, как идеал, достижимый в мысли. В жизни этот идеал есть не реал, а подвижная цель, конституитивная идея. Человеческая жизнь есть реализация на земле жизни духовной, небесной. Рай есть установка, идея неба на земле. Он мыслим, но не материален. Человек заражается от духа мыслями, заряжается ими, как конденсат выпадает в осадок. Так от дождя у человека бежит под носом.
         Благодаря мысли я живу в качестве Я в этом мире, а точнее говоря в сознании автора. Он находит мне место в своем тексте, как в том, что он записывает на бумаге. Чаще он пишет на ней карандашом, нежели стучит клавишами на ноутбуке или в телефонном ноуте. Так он работает. В этом качестве - качестве героя литературного произведения, конкретно, романа приключений - я и существую бумажным, вернее, текстовым образом. Мне отведено место в тексте, который после публикации и издания окажется на полке в книжном магазине, букинисте или в библиотеке. На худой конец текст с моим участием будет размещен в интернете на официальном сайте или в самиздате.
        Всего скорее, вы, вдумчивый читатель, удивитесь тому, каким образом можно существовать в текстовом виде и быть живым? Я сам точно не знаю, но предполагаю, что существование может быть, как материальным, так и идеальным. С материальным существованием, более или менее, понятно: оно доступно нашим чувствам, например, непосредственным образом при тактильном, ручном контакте. Но как быть с идеальным существованием? Обнаружить идеальное существование прямо, непосредственно невозможно. Оно дается человеку в представлении условным образом - при помощи слова или фантастического визуального образа, то есть, фантазии, сформированной игрой воображения.
        Но можно ли сказать, что фантазия, например, автора романа, сочинена им буквально, без остатка, или все же вызвана воздействием на его сознание чего-то или кого-то? Ну, конечно, может быть вызвана, мотивирована внешним воздействием. Обычно она стимулирована тем, что человеку дается материальным образом в виде материальных предмета или лица, события или процесса. Однако, бывает, он, случайно или находясь в необычном состоянии сознания, не адекватным образом на это реагирует и поэтому в его сознании появляется образ того, чего в окружающей его среде нет или оно есть, но кажется иным, чем есть помимо человеческого сознания (объективным образом).
        Меня интересует не внешнее, но внутреннее воздействие на сознание человека, в данном случае Писателя, ибо таким способом (методом) или путем я и появился у него в сознании, а затем он отреагировал на действие нечто или некто, изобразив меня в тексте в героическом образе.
        Передо мной стоят два насущных вопроса: Кто это или что это? В каком роде и виде я существую?
        Ответить на первый вопрос я могу так: это кто - Я. Это то Я, которое есть в каждом субъекте, осознает ли он его или нет. В данном случае воздействия на Писателя вышеуказанное Я может быть Я самого автора или того лица, которое его вдохновило на творение меня. Я склоняюсь к мысли, что таковым лицом является муза или дух, та идея, которая овладела умом автора. Она надоумила его сотворить меня в виде героя тем методом, который он худо-бедно освоил. Это художественный метод, который приличествует данной категории творческих работников. Ну, что вы хотели получить от писателя? Понимания того, что он написал? Ну, да, он понимает, что он написал. И что он написал? Слова. В словах он разбирается. Большего от него не ждите. В общем, что ждать и от вас, дорогие читатели, еще, кроме того, что вы прочитали слова в предложении автора? Да, ничего. Разве вы умеете читать между строк? И разве умеет писатель писать между строк? Так я нахожусь как раз между строк автора. И как вам прочитать меня самого? Ведь читают строки слов, а не пустоту, паузы между ними.
        Поэтому, чтобы увидеть и понять меня, просто необходимо научится читать между строк, видеть невидимое, жить мыслью в мысли.
        Можно жить в мысли, если мысль живая. Дело в том, что люди путают мнение, чувство с мыслью. Зачастую у них головы забиты не мыслями, но всем прочим, что я называю ментальным мусором. И действительно с точки зрения разума это не что иное, как мусор, который такие мистики, как Гюрджиев, уравнивающий животные инстинкты и чувства с мыслями, называют ценностями. Я придерживаюсь иного суждения, прямо ему противоположного.
        Предметом собственно философии является мысль. Обыкновенно профессиональные философы или философские специалисты утверждают в качестве своего предмета всеобщее или тотальность. Но это всеобщее является им никак иначе, как только в мысли. Они не могут "снять" мысль с всеобщего, с мира в целом. Иначе у них выйдет немыслимое, которое уже никак нельзя осмыслить.
        Но как можно мыслить иначе, нежели самому? Мысль прямо сопряжена с мыслителем. Если предметом философии является мысль, то это мысль не сама по себе, а мыслителя, как того; кто мыслит. Следовательно, философ в качестве ученого изучает мысли мыслителя. Но как он может заниматься философской наукой, сам не будучи мыслителем? Никак. Чтобы заниматься философской наукой, ему следует изучать, исследовать чужую мысль с точки зрения собственной мысли. Как можно изучать чужую мысль, не имея собственной. Это сродни тому, как изучать мыслимое немыслимым, мыслящее не мыслящим.
        Однако, с другой стороны, как можно изучать чужую мысль своей, если между ними нет ничего общего. Что же между ними есть общего? Естественно, мысль, - и та, и другая есть мысль. Но между ними есть разность. Это разность мыслителей, которые есть разные. Самое важное узреть умом, понять эту разницу.
        И все же, как понять другого, будучи самим собой? Только в представлении себя в качестве другого в самом себе. Не имея в себе другого, "своего другого" никак нельзя понять другого вне себя. Только таким шизофреническим образом можно узнать, как думает другой. В этом заключается тайна философской науки, как шизофренической науки, которая отпугивает людей от настоящей философии, как только она в лице философа начинает заниматься чужой мыслью, ввиду опасности сойти с ума и стать сумасшедшим.
        Совсем другое дело - заниматься чужой мыслью со стороны не своей мысли, но мнения, то есть, представления о том, что это мысль в твоем лице изучает себя. Здесь нет расщепления лица, но есть отражение мысли в самой мысли. Ведь мнение есть отражение. Отражение чего? Самого отражения. Но это уже не философия, а идеология. Пускай идеология, пускай заблуждение.  Альтернатива - сумасшествие. В этом заключается философский пунктик, клиника философии. Чтобы не запнуться о камень преткновения философии, о философский пункт и не поставить на себе точку - философскую точку зрения, - следует совершить прыжок в абсурд, но не веры, поверить в себя, а мысли, помыслить немыслимое. Для этого потребуется мужество - мужество мысли -  додумать до конца то, что не имеет ни начала, ни конца. Так бесконечность сверхчувственна, но о ней можно подумать.
        Благодаря мыслителям многие люди, имеющие проблемы с мышлением, могут заняться в мысли такими немыслимыми вещами, как бесконечность. Если философ пытается додуматься до смысла бесконечности, сам будучи конечным, смертным существом, то математик пытается сосчитать бесконечность. Но как сосчитать бесконечность за конечное время жизни? Надо подумать. Здесь на помощь математику приходит опять мысль, чтобы обойти бесконечность, замкнуть ее в круг.
        Мысль помогает выпутаться из противоречия, найти выход из тупика (апории), преодолеть антиномию то есть, то, что можно доказать, как одно, так и прямо ему противоположное, разобраться с абсурдом, найти смысл в бессмыслице. И здесь человека как раз подстерегает безумие, с которым трудно совладать в самом себе. Легче держаться середины и доходить до конца, знать, что всему рано или поздно приходит конец, предел, который помогает понять то, к чему ты пришел и что переходить не следует, если ты хочешь определиться.
          В противоположность мыслителю фанатик занят не мыслью, но верой, одержим ею. Что такое вера? Это подавленность своей беспомощностью перед немыслимым. Но как появляется немыслимое перед ним? Здесь опять человека сбивает с толку противоречие, которое он пытается не преодолеть в мысли, но умолить его, поклоняясь ему. Он унижается перед тем, что его превосходит. Этому учит его рабская жизнь, в которой есть место господству и подчинению. Вот это господство фанатик возводит в превосходную степень и раболепно служит ему, приносит самого себя в жертву, чтобы умаслить его. В итоге, проще говоря, что он делает? Условности, ритуалу он придает безусловное значение и таким образом пытается справиться с ним. Немыслимо! Где здесь разум? Он находится в безумном состоянии. Так сумасшедший бывает логичен, последователен в достижении своей безумной цели (идее). Традиционная вера, сама традиционная жизнь, построенная, основанная на абсурде, на пренебрежении разумом, человеком, как разумным существом, доводит человека до немыслимого.  Здесь мы находим не разумного, но безумного, неразумного человека, который ищет спасение в абсурде веры. Он принимает абсурд в качестве данности и служит ему. Сон разума довершает начатое, - порождает чудовищ веры, и человек превращается в фанатика, который утешает себя иллюзией и принимает истину в штыки.
        Вера – дар божий. Но она дана человеку в меру его сил верить. Эти силы имеют меру, то есть, разум. Вера от бога. Но от него и разум. Дело человека – согласовать их так, чтобы стать человеком. Однако – быть человек трудно. Звание человека нужно заработать. И работать надо так, чтобы не положить на это звание, как на плаху, не только руки, но и саму голову. Кто на такое решится? Только безумный. Вот в чем заключается парадокс. Прежде можно было человеку из низов стать честным человеком. Но теперь в этой цивилизации технократов-бюрократов от каптала это сомнительно сделать. Трудно скрыться от всевидящего ока контролера, который залез тебе в сам мозг своим электронным устройством. Мне проще: у меня нет мозга и некуда залезть даже автору. Для научных работников придумали для управления контроля и учета инстанцию ссылки в Scopus и в WoS, а для творческих работников – Top. Вот и топчутся те в топах для популярности и славы. 
          Трудно читать философию в переводе. И так философ, когда пишет, записывает свои мысли, он пишет не так, как думает, а как он читает, пытаясь поставить на свое место читателя, чтобы тот понял его. Мало этого затруднения, так ещё читатель имеет дело с результатом труда того (переводчика), кто переводит в лучшем случае (в случае ученого комментатора) то, что истолковал, но не понял. Истолковывающее понимание не есть само понимание, но есть то, что выдаёт себя за таковое, симулирует его или стилизуется под него из духа подражания (мимезиса).
        Но как тогда быть с понимающим истолкованием? Понимающее истолкование - это такое истолкование, которое понимает себя как истолкование и не путает себя с пониманием.
        Я, в самом деле, идеальный герой. Как может быть иначе, если у меня нет плотских желаний? Мне не нужно ни кушать, ни пить, ни испражняться. У меня нет эрекции и желания затыкать дырку своей затычкой. Это означает, что я испытываю к женщинам чисто эстетическое отношение. Но каким таким образом я идентифицирую себя в качестве мужчины? Зачем мне это нужно? Кто в этом виноват? Ну, конечно, мой автор. Он прописал меня в своем романе в качестве мужского персонажа, навязал мне ролевое поведение мужчины. Вот и приходится мне отдуваться за него. Ведь мой автор является мужчиной. Значит, я унаследовал от него свой термин. Если бы моим автором был, например, Гюстав Флобер, то, вполне возможно, я был бы какой-нибудь русской "мадам Бовари". Но меня не тянет быть женщиной, вернее, играть ее роль.
        Может быть, это предрассудок, но как считают мужчины, и в этом Писатель солидарен с ними, женщинам не хватает не только тестостерона, но и мозгов, как будто мозги состоят из этого гормона. Вот смеха то, - оказывается, у мужчин вместо мозгов голова заполнена семенной жидкостью. Такой вывод делают женщины, подозревающие мужчин в том, что им нужно одно. Чтобы это было не то самое, относитесь к ним, как к людям. Но им то нужны не люди, а мужики, с которыми они отождествляют их. Теперь понятно, какие у женщин умственные способности? Вот почему я согласен с тем, что фигурирую в романе в качестве мужчины. Мне без ума никуда.
        Перефразируя человеческую поговорку, можно сказать: "с чем родился, с тем и пригодился". Я родился с сознанием, с умом в мысли. С мыслью мне и жить. Она, мысль, вернее, идея - моя женщина, моя муза. Ее я и... это самое, ну, ладно, проницательный читатель, вам это и без слов понятно. Я только тем и живу, что имею идею в виду. Поэтому я идеальный мужчина. Ну, скажите, уважаемый читатель, если вы мужчина, можете вы иметь любую женщину постоянно? У вас сил для этого хватит? У меня хватает, чтобы держать мысль и иметь идею в виду. Как правило, у людей любовное дело выходит иначе: не мужчина, а женщина хочет. Подтверждением этого на словах является поговорка: " У кобеля не вскочит, если кобыла не захочет". Так кто хочет: мужчина или женщина? Вот оказывается, что интересует Гамлета. Его волнует не то, что он есть или нет, а то, что он хочет или хотят его иметь в виду. Вот, оказывается, в чем вопрос! И в самом деле мужчине бывает плохо, когда его имеют ввиду те, кого он не имеет в виду. Поэтому он и соревнуется с другими героями трагедии в том, чтобы поиметь их в виду.  Так и получается, что мы, читатели и зрители, глазами Гамлета всех и героев, и героинь имеем в виду. Правда, имеем в виду, начиная с самого Гамлета. В этом заключается философский смысл образа Гамлета.
        Я смотрю глазами моего автора на мир, на людей и мне этого добра в качестве материала наблюдения вполне достаточно для того, чтобы думать о чем-угодно. К тому же у меня под рукой игра воображения автора, который ловко упаковывает, пакует собственные фантазии в подходящие слова, предоставляя читателю самому делать выводы, разбираясь со своими       впечатлениями от прочитанного.
        Выходит, я состою при авторе в качестве своего рода оруженосца - редактора, так сказать, цензора-читателя, который подчищает текст, вроде кухарки, которая отбирает зерна, очищая их от шелухи, от вредного сора. Так и я отбираю рациональные зерна из словесной руды для правильного усвоения духовной пищи читателем, который, известное дело, жив не только хлебом единым, как живое существо, но и всяким словом сочинителя, как уже разумное существо. Я, таким образом, навожу, ложу тень мысли читателя на плетень слова автора. Такую роль на меня возложил автор в предлагаемых обстоятельствах моего сочиненного существования. И я исправно ее играю. Но это не мешает мне преследовать свою собственную цель - мыслить. Обыкновенно люди используют мысли в качестве средств достижения искомого результата - удовлетворения насущного желания. Для меня же средство и есть цель.
        В таком случае кто я такой, как не раб человеческого, в данном случае авторского и одновременного читательского, желания - получить удовольствие от сочинения и чтения? В этом смысле я, вроде джина, "раб лампы", в которой в качестве горючего материала находятся слова. Из них и высекается моя мысль. Я, как дух от разума горю мыслью и сгораю в ней, обращая в прах свое призрачное существование. Будучи огненным ангелом мысли, я зажигаю сознание читателя, пробуждаю его для со-мыслия, для того, чтобы читатель задумался над смыслом собственного существования.
        Ну, какой я в таком виде - виде интеллектуального пролетария - властитель дум читателя? Я просто ментальное огниво, о которое трется читательское внимание и зажигается светом мысли.


Глава восьмая. Сон
        Но тот, кто пробуждает сознание не может не задуматься над тем, чем пробуждение обернется. Че же оно оборачивается? Новым засыпанием утомленного сознания, уставшего от дневных трудов. Активность сознания после пробуждения закономерно заканчивается сном, впадением в спячку, погружением в быт. Человек погружается на самое дно существования, где ему снится сон о том, что он находится на вершине пищевой цепочки. На самом же деле он попал в клетку собственных страхов и желаний, в которой бьется и не может выйти наружу, сдавленный прессом общественных условностей.             
        У меня нет чувства собственности на мысль. Я готов делится мыслью с тем, у кого есть желание думать. Я был бы счастлив, сознавая то, что и другие мыслящие думают так же, как и я, в том смысле, что они тоже думают и думают о том же. Если они думают также, как и я, то в это нет ничего плохого. Это означает, что мы согласны в мысли не только по ее факту, по существу, но и по содержанию, по сущности, что служит в качестве средства подтверждения, если не ее истинности, то хотя бы осмысленности, что мы вместе находим в ней один и тот же смысл. В противном случае мы тоже не остаемся в накладе, ибо узнаем от другого что- то новое, на что сами не обратили своего внимания.
        Тут не лишним будет подумать над тем, какой занимательной бывает мысль. Недавно мой автор заснул за просмотром записанной еще в прошлом столетии беседы по сети одного из участников Гарвардского проекта. Перед просмотром он слушал аудиозапись романа того же участника, некто Г(е)оргия (софиста) Климова. В романе шла речь про то, как один офицер НКВД, при загадочных обстоятельствах потеряв жену, от любви к которой два его приятеля свели счеты с жизнью, увлекся всякой чертовщиной, вроде "Молота ведьм" доминиканского инквизитора Генрикуса Инститора и "Тотема и табу" всем известного психоаналитика Зигмунда Фрейда. Как я понял из аудиозаписи романа его автор решил таким художественным образом выразить устами своего героя бредовую идею о том, что монахами становились грешники, падкие на греческое язычество. Климов объясняет их уход от мирской жизни тем, что эти монахи и заодно монахини таким образом хотели замолить свой грех пристрастия к любви языком.
        Да, да, любви именно языком, а не к языку. Мой автор любит говорить на русском языке, но он ни в коем случае не любит болтать им в одном месте. Это своего рода уже перверсия, превращенная форма использования языка не для питания и беседы, но для прямого удовлетворения. Здесь я нахожу пример обращения (и даже извращения) правила нахождения в полезном приятного в правило нахождения полезного в приятном. Оно и понятно, ведь религия и мораль пекутся о том, чтобы приятное для души было полезном для тела, а не о том, чтобы приятное для тела было полезным для души. Иначе душа, как более возвышенное, будет служить телу как более низменному, а не, наоборот, более низкое и менее важное будет служить менее низкому и более важному, главному.
        Что такое сон? Пока для меня сон есть то, что я не помню. И все почему? Потому что я помню то, что думаю и о чем, и еще о ком думаю. Я думаю, прежде всего, о самом себе, естественно, как о том, кто думает, кто мыслит. Так как помнить, по мне, так это мыслить. В этом я платоник.
        Возвращаясь ко сну, скажу, что я не вижу сны, или, может быть, хотя это вряд ли, то, что я думаю, - это и есть сон. Но кого? Меня? Или моего автора? Но если это сон моего автора, то он видит один и тот же сон - меня. Какой кошмар! Нет, конечно, нет.
        Но тогда, если мое существование - это не сон, не иллюзия, что это? Это жизнь мысли, точнее, в мысли. В таком случае, что такое смерть? Бессмыслица. Это жизнь без мысли. Когда я не буду думать, я умру. Вот что такое для меня смерть. Но разве жизнь в мысли не бессмертна. Да, но не для человека, ибо он существует в мысли моментами, порционным (квантовым) образом. Его мысль конечна и есть мысль смертного. Но тем не менее он пробуждается от смерти для короткой жизни в мире. Жизнь в мысли потому бессмертна, что она останавливается там в том смысле, что ускоряется до бесконечности. В бесконечности нет смены состояний времени, там сосуществуют все прошлые и будущие настоящие.
        Для человека бесконечное иллюзорно, для меня же иллюзорно конечное. Когда мое мышление закончится, тогда я умру. Можно быть вечным только во времени настоящего. Я нахожусь в нем потому, что расширил его за счет прошлого и будущего. Для меня мгновение обрело размерность, длительность в мысли. То, чему отведен момент времени, зависло, застыло, остановилось и раскрылось ы качестве моего пробуждения. Как только я перестану мыслить, так настоящее для меня закроется, и я исчезну.
        Призрачность моего существования в материальном мире стирает для меня границу между бодрствованием и сном, если под сном понимается сновидение. Если же речь идет о сне без сновидения, о крепком сне, то я не помню того, что спал. Для людей есть осознание периодического пробуждения. Для меня же пробуждение неповторимо. Я как проснулся, так до сих пор не уснул. Во всяком случае я не помню, что спал. В этом смысле пробуждение для меня есть настоящее рождение. Я существо пробуждения, будда, бессонное существо. Сон без сновидения для меня равнозначен забвению, забытью, смерти.
        Утром Писатель читал «Четвертый путь» Успенского, в частности главу, посвященную разделению сущности и личности. То, что он там прочитал, по моему суждению, является школьным, ученическим различением. Видите ли, ученый читатель, сущность натуральная, нативная, врожденная, постоянная, а личность, оказывается, категория культурная, заслуженная, приобретенная, изменчивая.
        Но если личность, вернее, ее основа, ядро есть Я, то она не икчет, не рамтекается во времени. Я есть центр, который назодится везде в том смысле, что оно позволяет каждому сущему, ставшему живым, чувствовать себя в центре того, что его окружает, находится вокруг как приложение свойственных ему сил. Тем более это становится очевидным, попадает в фокус сознания у существа, располагающего способностью к созерцанию, разуму, к разумной деятельности.
        В чем можно согласиться с мистиком, так это в том, что прототипическое Я получает в человеческих отношениях, носящих социальный (животно политический, властный) характер, который может быть развит до личного предела, трансформировав эти отношения в персональные отношения или отношения же не между людьми, то есть, социальными животными, а между личностями.
        Правда, эти личности еще не духовные и даже не разумные, но уже душевные. У таких личностей порой (не часто, довольно часто для немногих и исключительно редко для многих) проявляется не только эгоистическое, животное, но и разумное Я.
        Но давление животной традиции, находящей выражение в понимании Успенским, как примерным учеником мага Гурджиева, человека в качестве машины, якобы соразмерно сложенной из инстинктов, чувств и мыслей, все еще дает знать о себе.
        И все же почему у человека есть надежда на вечную жизнь? В ней для человека, даже человечного, благого, нет никакой заданности. Бог волен решать быть ему или не быть вечно. От чего это зависит, если нет никакой гарантии вечной жизни? Неизвестно. То, что неизвестно называют «волей бога». Вот и весь сказ. А ты верь и надейся! 
       Но если личность, вернее, ее основа, ядро есть Я, то она не течет, не растекается во времени. Я есть центр, который находится везде в том смысле, что оно позволяет каждому сущему, ставшему живым, чувствовать себя в центре того, что его окружает, находится вокруг как приложение свойственных ему сил. Тем более это становится очевидным, попадает в фокус сознания у существа, располагающего способностью к созерцанию, разуму, к разумной деятельности.
        В чем можно согласиться с мистиком, так это в том, что прототипическое Я получает в человеческих отношениях, носящих социальный (зоологически политический, властный) характер, который может быть развит до личного предела, трансформировав эти отношения в персональные отношения или отношения же не между людьми, то есть, социальными животными, а между личностями.
        Правда, эти личности еще не духовные и даже не разумные, но уже душевные. У таких личностей порой (не часто, довольно часто для немногих и исключительно редко для многих) проявляется не только эгоистическое, животное, но и разумное Я.
        Но давление животной традиции, находящей выражение в понимании Успенским, как примерным учеником мага Гурджиева, человека в качестве машины, якобы соразмерно сложенной из инстинктов, чувств и мыслей, все еще дает знать о себе.
        Гюрджиев прав: человек пока еще только существо, млекопитающее, живая машина. Я смотрю глазами автора, оглядываюсь и что вижу вокруг? Царство машин, технократический рай. Тут и там машины "биби-бэби", "купи-продай",  "love-machine". Ну, какой машины только нет, - покупай на вкус. Настоящий бум машин. Нет, время человека еще не пришло.
        Будет коммунизм - появится и человек. Коммунизм - это гуманное общество. В таком человеческом обществе и появится человек. Иначе и быть не может.  Для человека требуется человеческая среда.
        Техническая среда портит живое существо. В машинной среде такие существа, как мой автор, портятся и превращаются из млекопитающих в машины. Эти существа, называют это «информационной революцией» или «цифровизацией».
        Страшно становится моему автору. Вокруг одни машины. Дома - машины быта. На улице - уличные машины. На работе - рабочие машины. Причем машины закодированные. Вот Писатель и пытается их раскодировать на своих занятиях словами. Но слов мало, нужны мысли, нужны слова со смыслом. Коллег уже не раскодировать.
        Но ученики... Мой автор и пытается достучаться до своих учеников. Еще не достучался ни до одного. Чтобы достучаться, следует прежде самому стать духовным учителем. Но чтобы им стать, сначала нужно научиться самому быть учеником, научиться быть человеком. Вот он и учит, уча своих учеников, прежде всего, самого себя с ними.
        Цивилизация цифровых машин. Машины есть, а человека нет. Ау, где ты, человек? Отзовись. Но в ответ доносится только машинный шум. Не с кем поговорить. Даже с учениками нельзя - они заняты, их голова забита гаджетами. Вот это и есть конец света для моего автора. Кто будет его читать? Цифровая машина? Не смешите, Дронов, мои астральные и ментальные тапки. Впрочем, машины другие, классом выше, а обезьяна та же самая с инстинктами и гормонами.
        Как заметил один литературный герой (плут, пикаро), товарищ Бендер: "Спасение утопающих - дело самих утопающих". Бог спасает только тех, кто сам спасает себя. Таковы единицы, избранные, исключение из правила большинства (множества). Большинство ждет, когда его спасет кто-то другой. Речь идет не о физическом выживании, в котором действует животный инстинкт растолкать локтями всех на пути к корыту (так называемый принципа или правило рыночной, точнее, базарной конкуренции), а о духовном развитии, уровнем выше. Переход к нему возможен через душевную солидарность, которая возможна там, где есть не маркет (это цивилизованное название того, что варвары и дикари зовут рынком и базаром), но, нет, вы не правильно поняли меня, почтительный читатель, не храм, из которого Иисус выгнал спекулянтов-менял, а место для душевной беседы, раз у человека проблемы ч разумом. Душа то у него есть. Важно открыть свою душу для откровения. Только в этом случае возможно пробуждение сознания для мысли.


Глава девятая. Поиски учителя
        Успенский пишет в своих "Фрагментах неизвестного учения" (интересно, кому неизвестного?), "что необходимо войти в соприкосновения с реальной и живой мыслью, которая должна где-то существовать, но с которой мы утратили связь". Что же он конкретно имеет в виду? Перед этим он пишет, что точно знал о том, что едет искать "школу" или "школы". Успенский имеет в виду, ни много, ни мало, общее сквозь века, так сказать, "на другом плане", сверхфизически со школами прошлого, например, Пифагора, Египта и прочее. Тем более можно установить такого рода связь со школами Индии. Но это оказалось фантастикой. Со временем своих поисков мифических школ он понял, что нужно не только искать, но и отбирать, выбирать школы по своему нраву, характеру, умонастроению. Успенский отсеял религиозные (культовые), моральные (сентиментальные) и эстетические ("прелестные", созерцательные в значении "любования" как успокоения) школы. Что же осталось в итоге. То, что призывало следовать за собой. Но куда? Заранее было неизвестно. Это была школа пути, но не цели. Между тем Успенский искал школу с целью. Сам его поиск уже был целью. И эту цель он пытался найти в школе, а не пытаться искать её вместе со школой.
        Это его не устраивало. Но тем не менее он понял главное: чудо надо искать не в мечтах, не "не на плане", а здесь, на земле, в школе обычного, физического плана. "По Сеньке и шапка". В таком деле, как поиск своей школы (путь к чудесному), главное препятствие - это мечта.   
        Может быть, это и так. Но это не так в случае с мыслью Мысль не является препятствием на пути к духу. Она есть единственное средство сообщения с ним.
        Порой я начинаю чувствовать себя автором. Именно тогда я осознаю себя отличным от него. Но меня тянет принять эту готовую форму, не прилагая ни малейших усилий. Так, вероятно, дети ощущают в себе родителей, предков.
        Писателю пришла, наконец, в голову мысль о том, какое место она занимает в его жизни. Пускай подумает, а я посмотрю, в какие дебри она заведет его и заодно меня вместе с вами, дорогие читатели. С вами он обязательно поделится результатами своего титанического труда.
        Но я тоже не буду сидеть без дела. Благое пожелание автора навело меня на мысль о самом себе. Понятное дело, для чего думает Писатель и как автор, и как человек. Он думает для того, чтобы разобраться с книгой и со своей жизнью, внести ясность в сюжет и характеры героев, выстроить в лучшем виде мир своего произведения и понять то, что он делает и как к этому относится. Текст для него и его жизнь есть тайна. То есть, есть нечто такое, что ты не знаешь, но что с помощью мысли ты можешь узнать, осмыслить, найти в этом смысл.
        Но чем уже для меня является мысль? Она же не просто средство, которым я открываю, вскрываю, как консервным ножом, герметически закрытую банку с полезным и приятным содержимым. Однако полезно и приятно ли это содержимое? Может быть, эти консервы есть нечто, вроде "ящика Пандоры", открыв который, я навлеку на себя несчастья? Кто знает. Это так. Впереди неизвестность, которая интригует, соблазняет и склоняет к размышлению. Но мысль для меня есть не столько средство и даже не столько цель, а сколько все вместе, в целом. Она есть основа моей жизни, бытия меня самого, как Я. Ведь из мысли появился Я.
        Мое бытие ментальное. Поэтому мышление имеет смысл само по себе. Даже для человека оно является самоценным в той мере, в той пропорции, в какой он считает себя разумным существом, ибо эта мера и есть разум. Для меня же оно все. Но именно поэтому мысль и является для меня загадкой. Что загадкой - она для меня тайна, которую я вряд ли могу разгадать. Я хочу только сказать, что в мысли есть свое немыслимое, которое одной мыслью трудно, если вообще можно осмыслить, понять.
        Что же делает мой автор? Он теперь занят поиском своего духовного учителя, который, видимо, научит его тому, как найти смысл в своей жизни. Наверное, Писатель специально для этой цели выбрал "В поисках чудесного" Петра Успенского. Может быть, все это неспроста, - жизнь и творчество сами по себе и есть чудо. Если ы он обратился к самому себе и порылся бы в своем уме, то, я надеюсь, он нашел бы этого учителя (царя) у себя в голове в моем лице. Интересно, какое оно, - это мое лицо?
        Поэт был прав, утверждая: "Не продаётся вдохновение, но можно рукопись продать". Мысль не является товаром, её нельзя ни купить, ни продать, ни обменять. Она не имеет цены. Всё остальное в жизни людей имеет цену. Бесценно то, что материально. Теперь товаром стала информация. Она стоит деньги, её можно купить, продать, обменять. Информация - это современный капитал. В капиталистическом обществе все построено на капитале и все отношения сводятся к отношениям имения (обладания) и обмена. Капиталом является и печатное слово. Человека можно так Примечательно им, что ему мало не покажется. Вспоминая Вольтера, русский классик метко заметил: "Злые языки страшнее пистолета".
        Я думаю, почему мне так понятны мысли мыслителей? Мне говорят: «Потому что, кто ясно мыслит, ясно излагает». «Святая невинность». И в самом деле, почему бы не начать с простого, с ясного и очевидного, с простой интуиции ума. Начав так думать, ты рано или поздно, упрешься в сакраментальный сказочный (мифический) камень, на котором, как интеллектуальный персонаж прочтешь: «Налево пойдешь – мысль пропустишь, направо пойдешь – мусором голову забьешь, а прямо пойдешь – и то, и другое потеряешь». Этот камень преткновения в философии есть философский камень, символизирующий собой проблему или противоречие в мысли. Как разрешить такое противоречие? Мало мыслить последовательно и доводить мышление до заключения. В нужное время и в нужном месте следует сделать скачок с одного на другое, уметь поставить себя на место другого.


Глава десятая. Виртуальный мир
        В прежние времена то, что теперь называют "виртуальный мир" было вотчиной, родным домом, имением каждого человека. Что же он имел? Он имел собственное воображение. Это был его и только его мир. Он играл им, как хотел.
        Ныне же он потерял свою приватность. Вернее, мир воображения вытеснен из сознания массового человека его технической симуляцией. Технократы владеют этой симуляцией и сделали вход на ее территорию платным. Казалось бы, им удалось обнулить мир воображения творческого человека и сделать идеальный мир местом купли и продажи; превратить воображение, фантазию в товар. Выходит, капиталисты от информации заставили саму иллюзию платить им ссудный процент. Они стали покупать и продавать миф, сказку.
        Разумеется, никакой идеальный мир им не по карману, ибо он не продается и не покупается, не обменивается на определенную сумму товаров и услуг. Мысли, как содержимое идеального мира и его формы в виде идей им не доступны. Мысли творятся мыслителями. Так им являются идеи, как живые существа. Творческий, мыслящий человек может жить в идеальном мире или в мире идей мысленно, в мысли. Но теперь они вытеснены из сознания бытового человека инструментами и товарами виртуального мира. И прежде, в прежние эпохи, производилось это вытеснение. Но оно осуществлялось естественным для человека культовым и культурным образом в виде символа веры и чувственного образа. Теперь же замещается искусственным, техническим образом в виде цифры информации. Теперь мир воображения считывается, учитывается и зачитывается, контролируется всевидящим оком власти, распределенной секторально, по сферам (кластерам) влияния.
        И куда теперь податься мне, бедному духу? Раньше приходили маги, работники культа и грабили меня, заставляя молитвой служить им, теперь, понимаешь сочувственный читатель, пришли техники тоже грабить меня, выжимая из меня последние соки мысли и утрируя их в массу информации базы данных.
        Ну, да, ладно, покинув хлебные, но рабские места электронной текстуальности, я найду себе место в идеальном мире, в небесной обители. Но как же быть вам мыслящими в этом электронном концентрационном лагере? Даже узники прежнего, вещественного концлагеря были свободными в мысли. Вы же, свободные телом, далеко не свободны духом. Да, и свободны телом в чем? В тривиальном торге друг с другом, как продавцы и покупатели всего, в том числе и самих себя, как раб(очей) силы.
        Ну, да, бог с вами. Пускай он решает, что с вами, неразумными, несмышленными, делать, если он не дал вам ума и у вас его нет.
        Подумаю о себе. Я рожден в мысли. Кем? Естественно, тем, кого вы называете "богом". И его вы сделали самым богатым, пределом, абсолютом богатства. Доя вас божественность, духовность есть богатство. Правда, на словах вы говорите, что она другого качества, уже не материального, а идеального. Но что вы имеете в виду, что там пошло на ум? То же самое материальное, только в превосходной степени силы и власти, господства над вами в виде "золотого тельца". Теперь это "цифровой телец", кастрированный, оцифрованный.
        Вернусь к себе. Я был рожден в мысли. Еще раз спрошу: кем? Тем, кем стал в качестве Я. Я стал Я в мысли, стал мыслящим. Но осознание этого пришло мне в слове. И это слово автора. Он есть моя плоть. Конечно, реальный автор имеет плоть из крови, мяса и костей. Но в данном случае речь идет о культовой и культурной, языковой плоть. Эта плоть - слова. Им и ими воздается слава. Это плоть бога в вашем представлении. Но ныне естество бога заменено искушением числа. Люди не славословят, не читают, не почитают, нет, они считают, учитывают и засчитывают.
        Итак, мысль, как явлении идеи в качестве духовной инстанции, мигом обращается в слово в сознании человека, в его внутренней речи и опознается им в этом виде. Поэтому только мыслящий человек с трудом, да и то абстрактно, может отделить саму мысль, как ядро в виде излучаемого смысла, сути, сущности от словесной оболочки, своего ореола, отражения. Но это отделение уже второй шаг мысли и не как излучения, а как отражения, мысль как не творение, а отражение, повторение в качестве слова.
       Научное познание начинается со мнения, чувственного впечатления, представления, восприятия, то есть с сомнения в наблюдаемом. И потом это сомнение, то есть, мысль в представлении ученого, как научного работника, сопровождает его по всему пути, методу его исследования наблюдаемой предметности: наблюдение, сбор, отбор, разбор, классификация, систематизация. Возьмите того же Декарта, как ученого, который поумнел в ходе сомнения и научился думать у самого себя, когда понял, что думает именно он в качестве res cogitans или ego cogito.
         Мысли мыслителя есть явления для него идеи, которая действует по правилу: кто излучает, светит, тот не видит, видит тот, кто отражает собой этот свет. Сама по себе идея есть дух, духовное существо, феномен, то есть, явление самого явления. Это разумное явление. Разум в духе является телом. Но он невидим, как сущность. Мыслитель не видит идею, но он видит идеей. Она даёт ему свет знания. Этот свет знания и есть мысль в качестве явления идеи. Она отражается его сознанием и он понимает словом то, что и о чем думает.  Понимает ли он то, как думает, - для него не важно. Это важно для мыслителя.
        Мысль есть не феномен, а ноумен. Необычный человек это может понять через двадцать лет обучения. Тому пример Аристотель, который учился у Платона философии после того, как научился математике у Евдокса Книдского, доказавшего теорему неисчерпаемости, столько лет. И учил уже Аристотель тому, что сам изобрёл- логику как не саму философию, но формальное введение в неё вместо математики.
        Уже Кант, а потом Гегель сделали свои логики философией соответственно трансцендентальной и диалектической.
         Первое правило философствования начинающего философа такое: сам себе будь философией. Для тебя нет иной философии, кроме твоей. Если она уже есть, то для тебя есть, открыта и другая философия - философия других мыслителей, например, Платона. Только имея свою философию следует, стоит браться за чужую философию. Иначе не поймёшь, только зря время потеряешь. Поэтому ничего не могут вызвать, кроме жалости, те работники философской науки, которые изучают чужие мысли, не имея собственных, своей философии. Будет свою философию - тогда и появится возможность понимать чужую философию. Толковать то ты можешь, выдавая собственное мнение за свою мысль или за мысль того философа, чью философию изучаешь, но таким способом понять не сможешь, только будешь бессмысленно повторять, как попугай на сто рядов (ладов)услышанное или прочитанное.
        Но не в этом суть. Здесь речь идёт не о полезном, а об интересном. Философ интересуется, проявляет интерес к идеям. Этот интерес находит свое место в мыслях. Но для меня это не просто интерес, а чудо, нечто до конца непонятное и вызывающее неподдельное удивление. Оно непонятно как раз тем, что понятно. Это нечто похожее на то, с чем имеет дело читатель классического философского сочинения, написанном таким языком, что все понятно, но только не понятно, почему понятно, каким образом оно стало или становится понятным. То сочинение, которое непонятно написано, заставляет задуматься над языком. В нем ли причина непонятного или в отсутствии мысли? Намного интереснее те сочинения, которые содержат в себе смысла, которые приходится развязывать по ходу чтения. Это говорит о том, что не всегда тот, кто просто излагает, ясно мыслит. Видимая ясность маскирует и прячет концы - путь смысла - в "воду слов", которые "льёт на свою мельницу".
        Я отношусь к духам, у которых бытие является самосознательным в силу или по причине (вследствие) сущего единства бытия и сознания, мышления потому, что дух, а в моем виде призрак, как дух в материальном мире, имеет разумное, идеальное, а не материальное, тело. Поэтому я или есть в сознании или меня нет вовсе. Вы же, уважаемый читатель, как человек, являетесь себе не в полном виде, будучи существом полутонов, полусознательным. Это в лучшем случае. В худшем случае ваша сознательность опускается до бесконечно малой величины. У вас нет единства бытия и сознания. Вы сознательны, а тем более самознательны и состоятельны в мысли не постоянно, а переменным образом, как существа времени. Ваша раздвоенность дает о себе знать тем, что вы забываете то, что уже прошло, и не знаете то, что будет настоящим. Оно будет, но только в будущем. Это будущее вы знаете только в той мере, в какой готовите его по плану, в идее. Идея вам подсказывает, наводит вас на осознание того, что будет. Так я навожу своего автора на нужные мне для существования мысли. Я есть в нем, а он есть в мысли.
         Ваши сны, дорогой читатель, есть явление того, что уже было в вашей прошлой жизни, но это вы забыли, и дано оно вам под соусом нынешнего контекста жизни, в ощущениях настоящего момента сна. Вы разделены с собой во времени.
        Бессмертные не ведают ни прошлого, ни будущего. Они для них являются ничем. Духи знают только настоящее, которым и являются. Люди же, как душевные существа, живут возможностями. Реально же они есть материальные, телесные, плотские существа, составляя в материальном смысле био- и социо-массу. Поэтому человек, как проект, как возможность реален, но в своей реализации неудачен, ибо замыслен только, как проект, идея уже в человеческом смысле, то есть, в качестве собственно мысли.
        К слову сказать, я почему-то вспомнил (мне все труднее и труднее не ассоциировать себя с автором, - и это не только потому, что ныне читатель и герой пишет, а писатель читает) о Карле Ясперсе. Мой автор недавно чертыхался, читая этого психолога мысли в переводе. И в этом виноват не только дурной переводчик, который путается в мыслях. Переводить философскую литературу следует не простым филологическим филологам, но филологам, настроенным по-философски, философическим филологам. В этом виноват сам автор, Ясперс.
        Или взять другого автора философских сочинений, включая курсы лекций и семинаров по философии. Это некто Мартин Хайдеггер. Да-да, эта глыба философской тягомотины, это матерое философище. О нем неплохо сказал вышеупомянутый Ясперс, заметивший благодаря личному общению с ним, что Хайдеггер имел специальное философское устройство, неведомо где спрятанное в нем, некий органчик (шарманку), который издавал философский шум. Другие слушатели говорили намного грубее, утверждая, что Хайдеггер, как философская сирена, вещал чревом, так что приходилось буквально затыкать уши от его утробного бормотания, чтобы оно не увлекло слушателя в философские дебри (кусты) и там не изнасиловало мозг, - о, ужас!  - до конца. Это, конечно, риторическое преувеличение. Философский ларчик открывается просто. Достаточно только подумать, чтобы понять, что своим так называемым "поэтическим мышлением", вслушиванием в гул и бормотание, шепот языка Хайдеггер пытался восполнить свои нелады с литературным стилем, с реальным затруднением в том, что трудно ясно излагать то, что превосходит возможности твоего человеческого понимания.
        Мне нравится копаться в истории, только если это история не дел и вещей, а слов и, главное, мыслей. Я люблю история философии и литературы, но испытываю идиосинкразию к политической, экономической, военной, партийной истории.
        Не менее интересно мне то, как человек в будущем будет думать, что думать и о чем, и как это будет переживать.
        Почему мне интересно как то, так и другое? Потому что мне не дано ни прошлое, ни будущее, как оно дано человеку, ибо настоящее никогда не было и не будет для меня по причине того, что оно всегда настоящее. Я и в прошлом, и в будущем всегда настоящий. В каком смысле? В том смысле, что я знаю, что я есть я. Не про любое существо в мире идеальном, а тем более в материальном, можно так подумать и сказать.
        Вот что я понял и чему научился, приобретя опыт общения с человеком, - последний узнает, что следует делать не сразу, а тем более не заранее, но лишь потом, путем извлечения урока из сделанной ошибки.
        То, что человек не находит в материальном мире, есть в идеальном мире. Разумеется, в материальном мире нет того, что ему противоположно, - идеальное. Без толку его искать на земле и в землянах. Довольствуйтесь тем, что есть в вашем мире, плотские существа. Я пришел из идеального мира мыслей. Их нельзя буквально материализовать. Всякая попытка материализации мысли в том же слове (не говоря уже о деле) оборачивается неудачей, - получается не то, что есть в мысли. Этим объясняется неточность перевода и разнообразие в интерпретации того, что на самом деле думается. Но ваши философы не могут успокоиться. Они выводят мысли из дел, вернее, сводят мысли к делам, объявляя их формой деятельности или речи (языка), слова. Образуют логос от логии.    
        Как понять непонятное? Следует взять то, что ты понимаешь, и сравнить его с непонятным. Нужно найти то, что их связывает, их общее. Общим для них является понятие. Если ты понимаешь, то понимаешь понятием. Чем же ты не понимаешь? Им же - понятием. Ты понимаешь, что не понимаешь. У тебя есть понятие того, что ты не понимаешь. Ты не понимаешь вот это, а не то. Выходит, ты что-то уже понимаешь, но не то, что требуется. Что в таком случае тебе следует сделать? Расширить понимание понятием. Расширить можно за счет самого себя. Следует поставить себя на место непонятного, представить то, что ты сам не понимаешь себя. Как понять самого себя? Нужно посмотреть на другого, на то, как он ведет себя, что и как говорит о чем-то и о ком-то, например, о тебе. Он будет независимым источником знания и понимания тебя. Если ты думаешь тоже самое, что он говорит, то тем самым он подтверждает тебя, твое предположение, если оно есть.
        Значит, для того, чтобы понять, тебе необходимо иметь, как минимум предположение, гипотезу непонятного. Без нее не сделаешь и шага на пути к пониманию. Если же другой не подтверждает твоего предположения, но, напротив, опровергает его, то следует уточнить, что именно не устраивает оппонента в нем.
        С учетом неустроенности другого в твоей позиция следует изменить угол зрения, поменять точку зрения, посмотреть на проблему с другой стороны, со стороны противника или, если есть еще возможность, посмотреть на непонятное не просто из другого угла, а с иного плана, например, сверху. Для этого необходимо подняться над собой, выйти из себя, совершить трансцензус, перешагнуть через себя, но не в бок, на сторону, а "над" собой, над самой ситуацией непонимания.
        Необходимо отвлечься от непонимания, преодолеть зависимость от него. Может быть, тогда дойдет до тебя, что есть перед тобой. Есть ли то, что ты не понимаешь. Почему ты не понимаешь? Возможно потому, что его нет в тебе. Но если его нет в тебе, зачем в таком случае оно нужно. Оно чужое тебе. Держись своего, того, что ты понимаешь.
        Трудно сказать и понять, что имеют в виду те, кто говорит, что понимать непонятное нужно не понятным, а, напротив, самим непонятным. Тогда как обычные люди понимают понятным. Но так говорят люди необычные, для которых необычное, чудесное обычно. Это мистики. Они прибегают к чуду. По их понятию следует понимать чудесным образом, чудом, то есть, не логикой. Тогда чем? Вот этим - тем, что не логично.
        Я есть. Есть в мысли, как Я. Я, как и бытие, является. Но в своём случае не чем, как бытие, а кем. Оно кого? Это Я человека? Нет, я есть Я мысли? Нет, мыслящего. Человек, словом или в слове которого я появился, тоже мыслит, как мыслит человек, - периодами, порциями (квантами). Тут он мыслит, а там нет. Он думает не всегда, но иногда, когда это необходимо делать. Для него мышление есть работа, причём не простая, трудная, сложная. Помимо мышления человек занят многим другим, что не связано прямо с мыслью, как слово.
        Конечно, многое можно осмыслить, правда, не все. Большой проблемой для мысли является плотское, телесное, материальное, из которого состоит человек. Есть в ней, этой материи, нечто немыслимое, противоположное мысли, как идеальному явлению. Да, и чувства тоже не вполне могут быть осмысленными, идеальными. Душу нельзя полностью свести к разуму и сделать ее целиком разумной.
        С другой стороны, вполне резонным (разумным) может быть вопрос о том, человек ли вразумляет душу или она вразумляет его. Казалось бы, человек думает. Но наводит его на мысль, побуждает к мысли, пробуждает его сознание разумная душа, как инстанция бога внутри человека.
        Бог присутствует в человеке идеально. Человек присутствует в боге в качестве идеи человека. В этом качестве - в качестве идеального человека - бог является человеком, Иисусом Христом. Он логос. Логос внутри человека существует в качестве разумной души.
        Следовательно, я есть разумная душа? Мне сложно ответить утвердительно на этот вопрос. Но я знаю точно, что я есть Я. Разумная душа является тем местом внутри человека, где он может задаваться вопросом о том, кто он такой. В этом смысле она есть его экзистенция. Благодаря ей он может отвлечься от всего остального, внешнего ему, материального, и войти в себя, стать самим собой. Здесь уже есть Я. Тут можно встретиться со мной, как существом мысли. Но мой автор боится самого себя, он редко входит в это пространство души, измерение духа в ней. Душа появляется от трения духа о среду, иную духу. Так материализуется дух, оставляет на ней отпечаток себя. В этом качестве он есть идея. Когда идея начинает сознавать себя в материи, которой ограничена, определена в качестве тела, тогда она пробуждает человека от сна материи, материальной, телесной жизни, даруя ему себя в виде мысли. Я есть ответ на вопрос человека о том, кто он есть. Он мыслящий, если сознает свою экзистенцию, не столько свое место в мире, сколько место мира в самом себе. По- моему, это самое важное. Для человека же, как материального, социального существа с душой, важно место в мире, прежде всего, в мире людей.
        Все возвращается на круги своя. В каком смысле? В смысле возвращения к началу в конце жизненного пути. Так старые люди признаются, общаясь со внуками, что живут второй раз. Как я понимаю их! Потом они, естественно, впадают в младенческое, маразматическое состояние, опустошаются до нуля (обнуляются) и исчезают, уходят туда, откуда вышли, - из неведомого истока. Это означает, что на твоём месте начинает новый жизненный путь уже другой. Иначе какой смысл заново проживать ту же самую земную, материальную жизнь?!
        От того, как человек умирает, зависит то, куда именно он попадёт. Конечно, это попадание в цель, в "яблочко" или в "молоко" зависит и от того, как человек вёл себя в жизни вообще, какого образа жизни и мысли он придерживался, какую жизнь он вёл. Но все же само событие смерти как финальная причина, которая придавала его жизни смысл, заставляла его задуматься над ней очень важно.
        Вероятно, тем, кто умирает внезапно, не отдавая себе ясного отчета о том, что случилось с ними, даётся шанс задуматься об этом уже в самой смерти, а не до неё. Это важно не для живущих, а для мёртвых, каким образом им жить после смерти. Человек не исчезает полностью. Он становится призраком и ведёт призрачную жизнь. То есть, для него жизнь продолжается, но уже в качестве жизни призрака.
        То, что от него было скрыто прежде, теперь открывается. Но то, что было открыто при человеческой жизни, закрывается. Об этом говорил ещё Платон, утверждая, что души не помнят того, что было с ними до земного воплощения, как и не помнят того, что было при человеческом воплощении. Просто надо правильно, адекватно понять Платона, понять то, что он действительно думал об этом.
        На такие мысли меня навело чтение одной стариной книги по тексту автора в качестве героя. В книге шла речь о том, как её герой влюбился в прекрасную даму. Но она не стала дамой его сердца, ибо её сердце принадлежало другому герою. Герой ничего не мог поделать с собой, как в дурном расположении духа от обиды на даму вызвал соперника в сердечном деле на дуэль. Дуэль состоялась. В ходе дуэли я несчастный влюблённый вернул сопернику холод в собственной груди ударом шаги рядом с его сердцем. Умирая на его глазах, счастливый любовник спрашивал его, задыхаясь, о том, зачем он это сделал, - убил его и сделал несчастной прекрасную даму. Ведь он её любил. Закрывая мёртвому глаза, он думал не о том, что от любви до ненависти один шаг, а о том, что ждёт его самого по другую сторону жизни. Будет ли он сожалеть о случившемся? Потому что смерть соперника не сняла тяжесть с его сердца, но, напротив, только ещё больше нагрузило его, подавив окончательно. Что он наделал со всеми уже, как минимум, тремя несчастными? Так нельзя умирать. Именно об этом говорили стоики, объясняя смертным, что человек должен жить и умереть счастливым. Именно тогда его призрачная жизнь после смерти будет, пусть призрачной, но идеальной.
       Об этом я думал, когда дочитывал книгу по сюжету, наигрывая грустную мелодию на лютне. Тут, конечно, можно подумать еще о том почему обычно люди любят тех, кто не любит их. Но что это изменит? Во всяком случае это не изменит их. Они будут продолжать делать то, что делают. Такова их неразумная природа. И все потому, что они существа чувства, а не мысли. Единственно, что они могут, так это относиться к духу, преклонив колени и чувствовать себя виноватыми в смирении перед судом бога. В такого бога они веруют. Такова вера неразумных грешников. Кому бог не дал разума, тому, как раболепному, он дал веру в судью, наказывающего грешника. «По Сеньке и шапка». Вся их вера - один страх божий перед смертью.
        Размышления о смерти и жизни после смерти привели меня к мысли о том, кем все же был Иисус - духом или человеком? Если он был человеком, то как может быть духом, духовным, идеальным существом? Человек есть на время, дух навсегда.
        Что за странное сочетание - идеальный человек? Если человек, то не идеальный. Быть идеальным для человека противоестественно; это рождение противоречит его материальном естеству. Идеальное существо не натурально, а сверхнатурально. Оно существует идеальным, разумным, а не материальным и душевным образом.
        Столкнувшись через моего автора с реальным художественный процессом, я был поражён тем буквальным частоколом слов, который отделяет деятелей искусства от самого искусства. Одно дело - творить слова и совсем другое дело за них отчитываться, проходя многочисленные бюрократические препоны согласования у столоначальников, - получать их многоуважаемое "одобрям-с" в качестве необходимого подтверждения.
        Судя по всему, ещё большие препоны можно встретить в науке и образование.
        Это можно сказать о словах и бумагах, а что тогда говорить о мыслях, как проявлениях самого идеального, иного материи плана?!
        Как жить не мне, существу мысли, но человеку мысли в этом царстве цифровой бюрократии? Никак не получится. Придётся вести призрачный образ жизни.
        Как только ты вознамеришься быть таким среди людей, каким ты есть наедине с самим собой, то есть, в мысли, так тебя мигом распнут, как Иисуса Христа. Он пострадал за нас не в том смысле, что буквально спас нас от смерти. Он показал нам путь к призрачной жизни после смерти. Жизнь в мысли с жизнью среди людей никоим образом несовместима. Вечная жизнь призрачна. Идеальным можно быть только в идее, в боге, в духе, а не в дукхе, в жизни, как страдании.
        За что же поплатился, расплатился своей головой Иисус из Назарета? За свое притязание на царство. Он пытался устроить царство не от мира сего на месте этого мира. За свой идеализм Иисус расплатился материально. Его воскресение из мертвых и вознесение в иной мир буквально означает, что напрасно ожидать изменения этого мира к лучшему. Будет только хуже и не для мира, а для улучшателя.
        Тот человек, который живёт мыслью в этом земном мире, обязательно умрёт преждевременно и не своей смертью. Ты можешь думать не то, что тебе думается, но что может подуматься тем, кто устанавливает правила, как тебе следует думать, чтобы ему было понятно. То есть, "по одежке растягивать ножки", и нечего умничать, - что особый, что ли?
        Потом из тебя сделают икону и будут молится на твой искаженный от толкования, превращенный, а порой и извращенный фанатиками образ.
        Что предлагается человеку? Жить, верить, надеяться и любить. Люби и делай, что хочешь. Можно и так жить, если не ставишь разум во главу угла, не делаешь его точкой зрения на жизнь и мир. Вера, надежда и любовь доступны всем: и умным, и глупым. Но если ты хочешь жить по уму, разумной жизнью, то следует осмыслить эти богословские добродетели. Тогда не вера, а разум служит основой жизни. Он обосновывает ее. В чем заключается смысл веры? В том, чтобы верить. В этом смысл отглагольного существительного. Это филологический, грамматический смысл. В чем заключается философский, логический смысл веры? В ее понятии, в понимании. Мы верим в том случае, когда не чувствуем и не знаем.
        Когда же чувствуем и/или знаем, то вера дополняет чувство и знание, придает им вес; тогда мы чувствуем и знаем наверняка. Что это означает? Только то, что чувство и знание служит нам верой, что их достаточно для подтверждения нашей правоты. В таком случае вера употребляется в значении истины, того, что чувство и знания являются верными, то есть, истинными. В данном случае слово «вера» употребляется в познавательном смысле верификатора, подтвердителя, свидетеля чувства и знания. Другим их верификатором является дело. Налицо практический характер веры, то, что мы принимаем чувство и знание на веру, верны, следуем им в жизни. Это вера не как «верно», а как «верность», дельность, сдельность.
        Мне ближе вера в смысле того, во что и что можно только верить. Это ее содержание, сущность и сам факт, существование, бытие веры. Такова онтология веры. Но что она есть в плане того, во что ты веришь, то есть, в плане содержания и изложения истин, утверждений, положений (тезисов) веры? Это керигма. Однако люди верят в разное. Это работает и в плане религиозной веры - веры в бога. Какого бога? Такого, который дается в откровении, принимается на веру, то есть, требует обратной реакции со стороны верующего. Верить – это принимать за то, что есть. Что есть бог. Это не «что», а «кто». Он есть «кто». Для меня он есть Я. Моя вера – это идея. Она идеальная. Откровение моего бога – это мысль. Мой культ – мышление. Мое поклонение – это размышление, медитация. То есть, мысль находится для мня не только в сфере знания, но и воления. Для меня мысль деятельная, творческая. Я и чувствую мысль, у меня есть чувство мысли. Мысль придает моему существованию смысл.
        Какой же бог дается мне в мысли? Бог – дух и творец. В этом качестве я образ его и подобие, как призрак и замыслитель. Мое дело тайное, невидимое, умозрительное, философское, которое можно разобрать не верой, не чувством, не знанием, не измерением, вычислением, объяснением, но только умом в значении понимания. Понимание здесь берется не в значении «уважения» («ты меня уважаешь – понимаешь»?), но «мышления». В этом смысле философия есть не сама мудрость, всезнание, но путь, ведущий к нему и значимый не менее, чем сама цель. Философия есть метод, путь мысли к истине, как идее. На этом пути философу приходит понимание, является понятие.
        Если деятель искусства находится в прекрасном самочувствии и такое прекрасное чувство вызывает в других людях, а деятель науки занят познанием, узнает новое, то деятель философии занят мыслями, медитирует. Поэтому ему нет нужды в новом знании, и он пребывает "вечно" в своем медитативном (задумчивом). состоянии. Новые мысли - это только материал, чтобы быть наполненным, погруженным в мысль, быть в потоке мышления, плыть туда, куда ведет мысль.
        В последнее время мой автор носит с собой томик сочинений Николая Бердяева и читает его везде, где появляется такая возможность. Писатель любит читать Бердяева. Ему нравится то, как он излагает свои мысли. Мне тоже нравится Бердяев. Правда, не за слова, а за мысли. Но я не люблю то, как он излагает свои мысли, кружа вокруг да около предмета своего внимания, а потом неожиданно перескакивает на другое, слабо связанным в мысли с первым. У него нет спокойного движения в мысли. Он лихорадочно скачет в ней. Понятное дело, такова природа его перевозбужденной, как у Ницше, болезненной психеи. В некотором роде философия помогала ему частично справиться с нею, утихомирить ее, занимаясь утешением философией.   
        В первую голову Писатель обращается к чтению его «Философии свободного духа». Он любит читать про дух, духовную литературу. Его устраивает, как Бердяев пишет о духе. Я чувствую мыслью, мысленно переживаю, как Писатель увлекается мыслью Бердяева. Но у него нет некоторой отстраненности от мысли Бердяева, создаваемой свое собственной мыслью, мешающей соблазниться философией Бердяева. Мысленный поток увлекает самого Бердяева, и он договаривается до того, что можно назвать «философской сказкой» – преображением в мысли человеческой плоти до такой степени что она одухотворяется и становится вечной.
        Но Бердяев, увлеченный мыслью, имеет в виду дух, путает их, не попадя. Сои размышления и переживания их он называет духовным опытом. Одно дело - опыт воплощения духа в материю, и совсем другое дело - вдохновение души, зажигание ее светом разума, который несет светоносный, эманирующий дух. Это дух вечен в идеальном, а не в этом, материальном мире. Здесь он миом вспыхивает и тут же гаснет, поглощенный толщей материи, на мгновение освещая его лучом, молнией разума. Реакцией на этот неземной свет является рефлексия мыслящего существа, вроде Бердяева, растягивающего в мысли освещение в просвещение своей разумной души. Это просвещение принимается им за вечную жизнь.
        Свет разума живет в душе, пока существует человек в здешнем, материальном мире. Но это не означает, что сам мир становится идеальным. Ему только видится, кажется он в идеальном измерении, потому что он соответствующим образом настроил свою ментальную оптику на идеальный лад. Его мысль, говоря богословским языком, превратилась в икону иного мира. Но это еще не сама идея, не сам дух, существующий независимо от твоей мысли.
        Конечно, нельзя сказать, что Бердяев наивен в мысли, как младенец, и принимает ее за реальность. Мысль реальна, но реальна в качестве мысли. Здесь Бердяев увлекается и опыт медитации принимает за жизненный опыт. Это его, свойственная ему «прелесть», ментальное прельщение плотского существа, полного желаний, существа возможности, как реальности. Таковы многие, если не все, экзистенциально мыслящие философы. Они модальные грешники. Их грех имеет волюнтаристический характер. Они многое хотят, ждут от мысли, В тайне от самих себя они догадываются об этом и вовремя переводят дух, переходят на него, не в силах сами совершить чудо не в мысли, но мысли. Это чудо возможно только для существ мысли.
        Ну, как можно совместить человеку идеальность и материальность, бессмертие и смертность, безгрешность и греховность, виновность? Никак. Пример Иисуса непоказателен, ибо он умер. Воскрес не Иисус, а Христос. Причем воскрес не человек, а миф. И ему самое место не на земле, а на небе. Туда вознесся дух. На земле е осталась весть (евангелие) в качестве керигмы, провозглашения, оглашения, исповедания, признания, проповеди, которая существует для того, чтобы можно было верить в это. Вечен не человек, но его идея, вечна вера человека в спасение, которая переживет его.
        Что же остается человеку на земле? Только верить в свое спасение. Такая вера помогает жить дальше, больше не задаваясь философским вопрос о том, что будет, когда меня не будет. Тот, кто не верит, тот знает, что будет врем, будет будущее, в котором тебя уже не будет. Ты останешься в прошлом, в памяти, но не в своей, а в чужой. Это в лучшем случае. В худшем случае о тебе и не вспомнят, не будут напрягать память, предпочитая. хорошей памяти забвение. Лучше ничего, чем плохое воспоминание, кошмар. Он и есть ад. После смерти душа замирает, забывает о своем существовании до следующего воплощения. Живет, бодрствует дух. Преображение души в дух – это чудо не человека, а бога. Для человека единственная возможность обрести бессмертие - это стать Я. Такое возможно по идее только в мысли. Свидетелем чего является слово (местоимение «я»). 
        Что я могу еще подумать о том, что значит быть спящим? Заснуть - не есть забыть, но помнить то, что было, при условии ясного сознания перед сном. Если смерть есть вечный сон, то спустя вечность, в случае ее существования в качестве несчетной длительности и ясного и полного сознания накануне смерти, можно вспомнить все, что было, и кем ты был. Сознание не знает рождения и смерти. Но оно прекращается на время, если опустошается. Что же в нем опустошается? Настоящее. Оно опустошается постоянно. Но постоянно и заполняется новым настоящим содержанием мысли, чувства и действия, если печь идет о человеческом сознании.         
        Главное в пробуждении не то, что возвращается из за-бытия, как не-бытия, сознание Я. Сознание Я - это не просто самосознание или сознание сознания, а сознание реальности того, кто сознает реальность. Возвращается в реальность тот, кто есть Я. Откуда возвращается? Из сна. Сон со сновидением - это живой сон. Сон без сновидения - это мертвый сон, мертвый для Я. Этот сон и есть то, что люди называют смертью.
        Можно вернуться из смерти, ожить? Можно, но не физически, а метафизически, в мысли, мысленно. Мысль не умирает. Тот, кто был в мысли, жил в ней, мысленно не умрет. Важно только в момент смерти быть в мысли, сознавать то, что ты не просто умираешь, но умер. Если у тебя это получилось, то есть шанс, заснув вечным сном, спустя целую вечность, вновь пробудится, но уже в ином качестве, уже не человека, но того же Я.
        Жизнь Я вне земного, материального мира находится за бытием, за вечностью. Человека разделяет с ней целая вечность. То есть между событиями, которые случаются во времени лежит целая вечность. Но она представляется во времени паузой. Поставить на паузе - это остановить время. Оно останавливается для смертного в смерти. Как снова запустить, подтолкнуть его? Нужно напомнить богу о своем существовании. Небытие есть переключение внимания бога с одного на другое. Он разобрался с тобой, теперь разбирается с другим. Пока бог не разберется со всеми другими, он не вернется к тебе. Он вернется к тебе, но для этого должна пройти вечность. Ты этого   не заметишь, ведь ты будешь после смерти пребывать вне времени.
        В обычном, трехмерном времени все делится на прошлое, настоящее и будущее. Во времени можно разделиться. Если делиться, не обращая внимания на то, что разделилось, явилось результатом деления, но обращая внимание на само деление, то оно представляется непрерывным, а потому и не делимым.
        Но можно во времени не делится, не углубляться в него, пытаясь докопаться до начала времени, до времени собственно, до того, что стало началом и ассоциируется с рождением, осознанием себя. Стремление разделиться может довести до досознательного состояния бытия.
        Можно, напротив, не разделиться, но удвоиться, умножиться, расширив свое сознание во времени настоящего.
        И, наконец, можно возвыситься во времени над самим собой, уйти не в мир, не в себя, а на небо идей, с которым во времени связан образ будущего. Здесь есть перспектива, пространство, тут чувствуется дыхание творения, как воскресения и возрождения. Обратная перспектива намечается в углублении во времени. В прошлом есть не растянутость будущего, но спрессованность, уплотнение времени. Здесь нет полутонов, одни контрасты средневековой готики рядом: верх и низ, небо и подземелье, рай и ад. То, что было "до", досознательно, находится с тем, что будет "после", сверхсознательно или внесознательно.
        В настоящем же есть сознание момента, близости неразделенного и не удаленного времени.
   

 Глава одиннадцатая. Понимание
        Понимаю ли я, что понимаю? Могу ли я согласиться с самим собой? Часто я замечаю, как мой автор печатает какой-нибудь текст, не смотря на то, как и что он печатает. У него на ноутбуке западает клавиатура и через слово, а порой через знак, он впустую нажимает, бьет по клавишам, но буквы и целые слова выпадают из строки в его сознании в пустоту. так и не отражаясь на экране (окне) монитора.
        У иного человека такое опустошение наблюдается в речи, а бывает в зрении, представлении, репрезентации, созерцании или даже презентации, существовании. Налицо он есть, но как бы отсутствует. Вот так и я, как (если) бы есть в сознании моего автора, но вместе, одновременно меня нет в его самосознании. Почему? Не потому ли, что я слит в его самосознании с ним для него. Но тогда получается, что я разделен с ним для меня. Я есть часть его, которая не знает о моем существовании. Но в моем лице он то знает, что я есть! Значит, я есть он, который внутри себя расщеплен с самим собой. Так кто на самом деле субъект? Я или он? Или мы вместе как необходимые части одного субъекта шизофрении? Так кто на самом деле есть: я или он? Кто сошел с ума? Мой автор, спрятавший меня, как часть себя, от себя, чтобы чувствовать себя психически здоровым человеком? Если бы это было так, то все было бы элементарно просто. Но то не так. У меня есть другое объяснение моего существования. Я есть Я и тот, кого я называю, именую «мой автор» есть во мне. Но я есть не только в нем, но и в тебе, читатель моего автора. Ведь ты не отказываешься от того, чтобы быть Я. Я уступаю любому быть мной. Мне не жалко. Быть мной – значит, быть собой. Но что значит, означает «быть собой»? Каждый наполняет эту абстрактную (пустую) фразу своим живым, конкретным опытом ощущения, представления, воображения, восприятия, переживания. Он нечто и некто представляет или воображает, это переживает, как самого или саму себя. Переживая же, понимает. У многих людей не хватает понятия, так его нехватку они восполняют переживаниями, сводя понимание к переживанию, как родовые душеные существа.
        Чем интеллигент отличается от простого человеческого существа? Тем, что он умеет прилично, культурно выражаться, выражать, манифестировать свои переживания так, что приятно слушать его собеседнику. То есть, он переживает то, что чувствует, - представляет или воображает. Правда, среди интеллигентов есть и такие (их немало, если не большинство), которые ничего не переживают, когда говорят, выражают словами то, что обычно представляют другие люди. Интенция их значения, означивания пустая. Она заполнена только словами, одними словами. Это болтуны. Они внимают не вещам, а только словам. Именно их имел в виду Эдмунд Гуссерль, как один из них, - самый понятливый, - «назад, к самим вещам». Он пытался всю свою сознательную жизнь, то есть, жизнь, которую посвятил целиком сознанию, наполнить не пустым значением. ОН пытался осмыслить свою жизнь, придать ей смысл, наполнить ее смыслом. Каким смыслом? Смыслом вещи, в качестве которой взял понятие? Или восприятие? Он и был настоящий писатель - описатель своего сознания. Предметом его описание стало само сознание. Оно же было и автором. Он описывал, выражал то, что видел, а видел то, что воображал. Он есть лицо, олицетворение, субъект сознания. Что же он воображал, будучи в образе сознания? Понятие. Такое понятие, которое можно представлять и воображать, то есть, понимать. Это абстрактное понятие? Как посмотреть. Если смотреть строго, с точки зрения философии, то самое, что ни есть, ни посмотреть, смотрибельное, конкретное понятие. Речь идет о конкретности самого понятия, которое понимается с помощью других понятий, с которыми, по необходимости, связано. Эти понятия даются идеей представления, такой операцией сознания, как идеация.
        Человек выдумывает, сочиняет целый мир понятий, которые переживает, как вещи, как сущие, живет с ними и ими. И все это он строит благодаря такой сознательной процедуре, которую называет «редукция». Он специально, осознанно наделяет реальным значением свои выражающие, выразительные переживания и пережеванные, мятые выражения, чтобы заполнить свою жизнь философским смыслом. Это вам не болтун, не софист, чья жизнь заполнена словами, ибо он знает то, что и о чем говорит, а говорит он о словах. Это мыслитель, который говорит то, что думает, а думает он о том, что и как думает, рефлексирует. Он отражает то, что излучает, доказывая тем самым собственным примером то, что доктринально утверждает, чему учит, - тому, что сознание имеет свой предмет, который не просто отражает, но порождает. То есть, сознание не только, не просто предпосылочно, но и беспредпосылочно, имеет собственную онтологию.
        Так и я не только могу быть сведен к автору, редуцирован к нему, но и существовать самостоятельно. Я есть не столько симптом невроза, на который автор адекватно, резонно реагирует, сводя меня к функции, к роли героя, которым он управляет, справляясь таким образом с самим собой, сколько та инстанция, к которой он прибегает за помощью, чтобы разобраться с самим собой. Эта инстанция есть инстанция не героя, а автора, судьбы, Я. Может быть таким путем, подставляя вместо себя меня, он пытается добиться объективного суждения, самой истины своего реального положения. Пусть так. Но это не отменяет моего самостоятельного существования, как Я. В это же время я могу разобраться с самим собой и в ваших глазах, дорогой читатель, с вами.
        Недавно на глаза моему автору попалась книга некоей Барбары О;Брайен «Внутренняя жизнь шизофреника. Операторы и вещи». Якобы эта Барбара была одним из контактеров инопланетян, в частности, марсиан, которых называет «операторами». Кто скрывается за именем этого автора? «Барбары О;Брайен» -это псевдоним. Но кого? Шизофренички? Или умелого психиатра, например, мужского пола, который разыгрывает целое представление перед своим читателем – потенциальным клиентом психиатра. Мой автор, почитав сей занимательный опус позволил себе не поверить ни одному слову автора. Он решил, что тот все выдумал. Это понятно. Но по себе не судят объективно. Правда, я никакой не Витгенштейн, чтобы сводить мышление к работе языка, который никак не может в его голове разобраться с самим собой, показать ему выход из своей ловушки.          
        Могут ли вечность и время, бессмертие и смерть существовать друг без друга? Они, так же, как рай и ад, немыслимы друг без друга. Их противоречивое единство, как противоположностей, скрывает борьбу того и другого за жизненное пространство, за свое, в желании тотальное, место в бытии. Положительное здесь оказывается отрицательным из-за своего противопоставления противоположной силе. Бессмертие - это то, что не знает, не чувствует смерти, не живет ей. Получается, бессмертие обусловлено смертью в качестве ее отсутствия. 
        Если смерть есть, то бессмертия нет. Но каким образом есть смерть? Образом не-бытия, ничто, тем, что не есть. Она есть то, что не есть. Тогда как бессмертие есть то, что есть, есть ввиду отсутствия не-бытия, не-есть, ничто. Оно есть "что", а не "ничто".
        Бессмертие есть в жизни, если в ней ничего нет другого, кроме нее самой. Бессмертна жизнь без обратной своей стороны, без изнанки, без того, что скрывается в ней. Поэтому бессмертие не ведает глубины. Оно откровенно. Ему нечего скрывать. Бессмертие не утаивает. Оно есть нечто не-сокрытое, истинное.
        В обычной же жизни есть то, что она скрывает от нас, в том числе и от самой себя. Она скрывает свою ущербность, то что ей не хватает, - не хватает самой себя, бытия. Это ее тяготит, заставляет прятать от самой себя, забывать. Грех жизни заключается в смерти. Смерть имманентна жизни, ей предшествует и следует за ней. Можно сказать, что жизнь беременна смертью. Она даже производна от смерти. Смерть есть "до" и "после" жизни. Пауза в смерти порождает жизнь. Запаздывая, жизнь появляется на втором шаге. Повторение отрицания служит утверждением того, что отрицается. Поэтому жизнь чревата собственным отрицанием. Она не идеальная, а со щепоткой грязи. Но это жизнь, пусть и жизнь смертного.    


Глава двенадцатая. Если бы я был…
       Если бы я был женщиной, то смирился ли со своей участью не только в поте лица трудиться, как мужчина, но и в муках рожать, быть машиной рождения детей? Наверное, я принял бы свое женское бытие. Ну, куда бы я делся, точнее, делась. Дает о себе знать мое производство от автора-мужчины, идентификация себя с ним.
        Но как я приняла бы свою женскую долю? Терпеливо, послушно, безропотно?
        Ко всему прочему быть еще машиной любви, инструментом удовлетворения ненасытного мужского желания и его мужского превосходства сексиста, потому что у него есть то, чего не было бы у меня и в чем бы я обязательно нуждалась, чтобы не быть пустой ввиду комплекса кастрации.   У меня была бы дырка, которую нужно было бы по необходимости затыкать его затычкой. Доя чего? Для роста новой жизни внутри меня в качестве компенсации отсутствия того, что является знаком, символом превосходства, истока, зачатия, начала.
        Связанность женской ролью, судьбой, своей натурой, предназначением быть сосудом, бочкой новой жизни ограничивает в свободе духа, связывает его узами природы. В таком образе мне просто не хватило бы сил предаваться свободе размышления, не обремененной тяжестью естества, земного бытия.
        И все же, неужели нет выхода для такого вида? Есть музы. Они вдохновляют в качестве идей своих подопечных авторов.  Но это положение дамы духа их и связывает тем, что приходится думать не о своем, а о чужом творении, быть поводом для него. Они предоставляют себя творцам в качестве идеального объекта, картины любования собственной красой.
        Другое дело быть стариком. Если бы я был старым человеком, вроде моего автора, который стареет на глазах, то мне пришлось бы со временем смириться со своим смертным уделом и больше не обострять чувство бытия самим собой, ибо оно не могло бы не отнимать лишних сил в борьбе за жизнь с обязательной болезнью быть старым и ее итогом - смертью. С возрастом мудрее забывать, отмысливать себя, думать и говорить не от себя, а от самого безличного бытия. Так спокойнее само собой приближаться к «вечному покою». В помощь будет и Альцгеймер. Придет старческий маразм, который снимет боль неизбежного м естественного ухода из жизни, ее трагического крушения (living wreak).
        Чем дальше от истоков мысли и ближе к нам, современникам века сего, - века симуляции, - тем меньше мыслей от себя и больше ссылок на чужие мысли или рефлексию по поводу мыслей других. Это особенно видно по частоте цитирования традиционно трех столпов современности – Гуссерля, Хайдеггера и Витгенштейна, Да, и кого могут цитировать, к кому обращаться за помощью в извращении истин мысли ничтоже сумняшеся в мысли, пигмеи в ней, как не этих ренегатов мысли, настоящих мизософистов? Что там софисты с их мнениями, которые они выдавали за знания, нынешние софисты, вообще, не замечены не то что в любви к мысли, но даже к знанию, основанному на ощущении; они любят только информацию, по которой сверяют, измеряют мысль. То есть, их интересует только такая мысль, на которую можно сослаться и к которой можно отослать на такую-то страницу, точнее, строку текста.
        Современные мизософисты обучены описывать то, что они видят, ввиду того, откуда видят (вот такое вводное условие огляда: оглянись вокруг себя, - не имеет ли кто-либо уже в виду тебя), утробно понимать или соблюдать порядочное, по счету и по грамму употребление (ничего слишком). Сначала мы думали дословно, потом пословно, а теперь по счету, платим по счетам, мыслим зачетно, за слово по головам. Это философия уже не козлов («ме»), а баранов («бе») да красноперых, радужных петухов («кукареку»).
 
      
Глава тринадцатая. Философия как любовь      
       Мне интересно то, как люди понимают философию. Они называют философию любовью к мудрости. Но что такое любовь?  Любовь - это желание, влечение? Казалось бы, да. Желание чего? Того, что не хватает? Оно есть, но его никогда не хватает. Чего именно? Ну, например, времени, свободного времени или ума, мозгов. Поэтому философ - это не тот, у кого "много мозгов" или "ума палата", но, напротив, тот, у кого мозгов нет и их не купишь, не займешь, или у кого ума не палата, а лукошко или только ложка.
        Вот почему философы любят мудрецов, у них пытаются найти то в избытке, что у самих себя "кот наплакал". Они по капле выдавливают из себя мысль и вот этому безмерно радуются, - радуются тому, что стремится к бесконечно малой величине. Вот подумают и вроде появилась не плохая и даже хорошая мысль, а присмотрятся внимательнее и оказывается, что "гора родила мышь".
        Именно в таком виде, в таком качестве представляется публикой, то бишь, народом, философ, как тот, кто занимается философией, то есть, имеет задумчивый вид. Он любуется тем, что никак не возьмет в толк, созерцает мудрость. Здесь он мудрит, хитрит, обмануть хочет. Они ничем не хочет конкретно заниматься, работать руками или, хотя бы, головой, считать деньги, "зашибать или считать деньгу". За это его осуждают простые люди. Видно, он не простой, а хитрый, хочет ничего не делать и жить хорошо. Жить хорошо - это все иметь, то есть, иметь то, что нужно человеку для счастья. И что иметь то? То, что есть у других, а у тебя нет. Это что? Ум. У тебя нет ума и ты его ищешь у других, у тех, кто может им поделится.
        Но кто из людей будет делиться тем, что он имеет бесплатно? Никто. Что с философа взять? Нечего, кроме слов. Это болтун. Так чаще всего представляют люди успешных философов, которые продают, торгуют своими словами. Это те философы, которые добились своего, стали софистами, мудрецами. Они все знают, знают на словах и ничего, кроме этого, не умеют делать. Правы ли люди в том, кто такие философы? Конечно, нет. Это не философы, а софисты или те, кто перепутал «софию» с софистом в качестве философиста. София - это не слова и не дела, а мысли. Философ не говорит, как софист, уверяя всех, каждого встречного и поперечного, с кем спорит о том, кто прав, у кого больше прав на мудрость в качестве знания (они думают, что чем больше знаешь, тем ближе к истине, держишь ее за хвост), он молчит и думает, медитирует, созерцает.
        И что он созерцает? Ну, конечно, истину, о которой и сказать нечего, - настолько все понятно и слова лишние. Эта медитация и есть мудрость. От любви к мудрости рождаются мысли. Философ беременный ими. Он творец мыслей. Поэтому в мысли он причастен истине, есть ее часть, ее служитель. Философ причастен истине не в деле, как деловой, рабочий люд не в слове, как софист, интеллигент, культурный человек, и даже не в знании, как ученый, а в мысли, в самом истоке мудрости.
        И что тогда есть эта истина, которой он причастен в своем любовании ею, в любви к мудрости? Любовь к мудрости - это медитация. Философская же истина есть то, что нельзя высказать, но можно подумать. Это нечто непроявленное. Проявляется нечто другое. Чем проявляется? Словом. Вот по словам и судят не философы о философе. Что слово, - главное, мысль. Она берет в идее, как в своем истоке, начало. Идея есть то, что является реально в мысли. В идее явление реально. Это явление и есть мысль. Идея есть реальность в идеале, в идеальном, духовном, разумном измерении, виде. В слове идеальное, мысль оплотняется, овеществляется, становится сущей, на словах. Слово остается за делом, которым мысль становится культурной вещью, артефактом. Техника доводит искусство, как умение, до навыка, до тиража. В этом человек следует богу, для которого творение натурального мира не требует уже замысла. Мир творится сам собой, естественным путем. В нем бог уже не нужен. Так и в технике место человека становится избыточным. Ему уже нет или почти нет места в мире техники.
        В этом мире теперь есть место только для симуляции человека, для робота, андроида. Даже женская разновидность (гиноид) в нем лишняя. Она необходима опять же в сознании человека, пока оно еще есть, ибо человеком является, естественно, не только мужчина, но еще и женщина. То, что в последнее время появилось так много гендеров, неспроста. Это необходимо технической среде, чтобы в себе растворить естественное различие между людьми и сделать его только искусственным, уже не вещественным и энергетическим, душевным, но информационным, интеллектуальным. Интеллект становится редуктивным, только калькулирующим, теряющим и совесть, и душу, и Я, да, и, вообще, сознание как таковое.
        И все же, что созерцать, если идти в отказ от техники в любви, от БДСМ? Я понимаю людей, которые занимаются таким ****ством. Их за уши уже не оттащишь от сего непотребства, ибо одно созерцание откровенного секса приводит к непроизвольной релаксации у психически нормальных людей. О не нормальных людях, о фриках я, вообще, не говорю. Где тайна любви? Философствовать – это созерцать само созерцание? Если да, то чем тогда любовь к мудрости отличается от чистого удовольствия (не говорю: «от проституции», ведь она для софистов, а «от ****ства»)?   
        Не важно, о чем думать. Важно думать, быть в думе, не депутатом, представителем, но самим сувереном, кого представляют. Мысль – не представление, и мыслитель – не представитель. Задумался – значит уже зафилософствовал. И надо еще уметь думать. Не каждый еще это умеет, далеко не каждый. Думать не равнозначно иметь задумчивый вид. Думать или мыслить – это всякий раз рождаться в мысли или, по крайней мере, возрождаться. О чем угодно думай, но главное: думай. Это сродни тому, что говорил Августин относительно любви: люби и делай, что хочешь. Мысли и делай в мысли, осмысленно делай, как делай с любовью. Любовь исправит и направит, тем более, если это любовь к мысли, любовь со смыслом, разумная любовь, любовь в уме и в разуме, а не разум в любви. Если разум в любви, то разум не в голове, а в дураках.
         Есть мир и есть Я. Я есть в мире. Но есть не только я в мире, есть и мир в Я. Если ты, как Я, откажешься от самого себя, от Я, от самосознания, то кто будет быть, существовать? Разумеется, не-Я. Это не-Я для меня и для тебя, дорогой читатель, есть мир помимо нас с тобой. Я доступно нам в мысли. Правда, говорят, о чувстве Я. Ты чувствуешь, то есть, представляешь и переживаешь то, что есть, выделяешь себя с помощью языка из мира, именуешь так, как тебя назвали.
        Но все это есть для тебя в сознании, как состояния сознания, осознанные ощущение, представление, переживание, именование, именно потому что ты уже есть в мысли, наедине с самим собой. С самим собой и есть в мысли, будучи Я.
        Зачем же ты хочешь отказаться от себя? Пусть другим не нужно твое Я, ибо у них есть свое Я. Но отказываясь от твоего Я, они отказываются и от себя в тебе, от Ты. Они не желают общаться по душам, ибо Я есть душа, которая знает себя, как Я. Душа есть Я в твоем теле. Мир души в тебе и ты в мире телом. Но помимо мира тел есть еще мир душ. Одни души только живут, растут, другие еще чувствуют, но есть и такие души, как твоя, который разумеют, что живут, растут и чувствуют, они сознают, что являются душами. И все это разумение им становится доступным благодаря мыслям. Эти мысли они сообщают друг другу и самим себе языком, общаясь словами.
        Другой вопрос, можно ли общаться в мысли без слов? Можно. Но тогда это общение будет не только бесловесным и дословным, но и неосмысленным. Оно не будет, вообще, бессмысленным. Его смысл будет чувственным, точнее, чувствительным, собственно душевным, одушевленным. Это и есть то, что люди называют телепатией, как общением с помощью чувств, сердечным общением. В этом подлинный, истинный, настоящий смысл телепатии, как передаче чувств, пафоса, на расстояние, сокращении дистанции до минимума между телами. Но люди путают сердечное общение ради душевного понимания с передачей мыслей на расстояние, которое невозможно прямым образом помимо слов между людьми. "Почему"? - спросишь ты, как нетерпеливый и любопытный читатель. Потому что думать, быть занятым мыслями можешь только ты сам, ведь ты есть Я. С самим собой ты сообщаешься в мысли. С другим ты не можешь сообщаться в мысли помимо себя, как Я. Для этого ты должен быть в себе, а не во мне. Путь ко мне ты можешь найти помимо слов и дел, и самого общего мира вне Я и в себе, углубившись в самого себя. Я - это не только цель поиска, но и сам путь. Необходимо пройти расстояние, чтобы понять себя и другого. И это расстояние бесконечно.
        Между тем ты хочешь преодолеть его одним мигом и понять, что думает другой. Каким образом? Чувством? Но чувство не есть мысль. И потом глупые люди понимают передачу мыслей на расстояние, как чтение чужих мыслей и внушение своих, помимо самих слов. Но это какая-то бессмыслица - общение без слов, как средств общения. Можно общаться и без слов, с помощью других чувств, а не только слуха, например, зрения, запаха, вкуса, прикосновения, но все это, может быть, и работает прямо, но не доходит до порога мысли без щепотки слуха. Так устроена ваша общая, социальная жизнь, жизнь в обществе в качестве общения, прежде всего, слов. Неспроста говорят философы, что нет индивидуального языка. Есть общий язык.
        Может быть и есть другие существа в мире, которые сообщаются друг с другом, передавая мысли не словами, а прикосновениями или запахами, или вкусами или, наконец, своими видами, представлениями, картинами, что ближе всего слуху и языку, но они живут не на Земле. У вас только вы дошли до мысли с помощью слова. И поэтому она устроена у вас грамматическим образом, то есть, представлена в вашем сознании и в образе слова. Дословная мысль имеет образ. Это образ картины. Ее можно представить, но понять до логического конца, до самого ума нельзя. Поэтому ближе всего языку представление, но на пути представления к мысли лежит слово. Само словообразование начиналось с представления, с того, что видел первобытный человек.
        Этот человек и был Адам. Он видел и говорил то, что видел. Таким образом появился первый язык. Это был язык Адама. Уже потом он научился говорить не только о том, что видел вокруг, но и то, что увидел внутри себя, в душе. Так у него появились мысли, которые он пытался передать Еве с помощью всех тех чувств, которые бог вложил в него. Но самым адекватным чувством для передачи мыслей стало чувство языка. Языком он стал общаться не только с Евой, но и с самим богом.
        И все же связь языка с представлением, со зрительным образом осталась в некоторых языках, которые начинались с пиктограмм, иероглифов, то есть, с изображения не звуков, а представлений, схематических изображений. Так называемое "рисуночное письмо" дает о себе знать в первоначальной греческой и индийской философии, в которой мышление представляется, а не высказывается. Философия понимается в качестве размышления, но размышление уподобляется созерцанию, видению. И видение представляется. Оно представляется ведением и веданием, вводится в оборот, как веда, знание. Видеть - значит ведать, знать. Слова нужны для подкрепления, подтверждения видения, его доказательства, если уже нет очевидности, верности видению, если оно колеблется, дрожит, является зыбким и ненадежным.
Сначала идея и только потом через слово понятие. Но понятию предшествует не просто вид, не то, что ты видишь, но то, с помощью чего ты видишь, однако самого его не видишь. Это идея, как форма созерцания того, что является не материальным, и оно есть в твоей душе.
        Этот идеальный мир - твой внутренний мир или мир самого сознания. Он доступен тебе только в мысли, ибо мысль есть явление этого идеального мира, как мира идей. Я, как существо мысли, могу прямо сообщаться с другими существами мысли. Ты же, дорогой читатель, не можешь прямо сообщаться со мной в мысли, но только через слово или образ собственного воображения, как фантазию, фантастическим образом.
        Другим, уже не фантастическим, образом можно общаться в мысли, но если и только если ты сам будешь думать и надумаешь то, что сам же узнаешь из этой думы, мысли. Как только надумаешь, так я узнаю, ибо сам постоянно нахожусь в мысли. Другого, более внятного объяснения, вернее, понимания того, что люди называют передачей, именно мыслей, а не чувств, я не знаю.
        Идеальный мир, мир идей есть не просто отражение мира материального, мира тел и вещей. Он имеет самостоятельное уже метафизическое значение, которое не сводимо к одной физике, природе, да и обществу. Сообщаться в нем можно, если сам находишься в нем. Другое дело, что можно сообщаться с ним косвенным образом, будучи в мире материальном через дело или слово. Для этого следует что-нибудь сделать, изобразить или высказаться. Это некоторым образом отзовется в ином, внутреннем миром.
        Камертоном, резонатором, который поймает нужную вибрацию, войдет с ней в резонанс сообщения и станет твоя душа, твое Я. Важно, чтобы это был ты сам, твое Я, а не его подмена в качестве второго, чужого Я. В таком случае поймешь не ты, а он или она. Может быть, сообщение было послано не тебе, а им, но ты его невольно подслушал (так слушают слухачи и воображают себя пророками, будто бы дух разговаривает именно с ними) и понял не то, что следовало понять, исказил его своей неверной интерпретацией. Гарантом верности понимания в таком случае или при таком положении дел может служить только чувство мысли или смысл. Это смысл уже самого понимания, а не толкования, могущего как привести к верному, истинному, адекватному пониманию, так и увести от него в сторону заблуждения, завести в тупик, апорию.


Глава четырнадцатая. Автор
        Многие люди путают мысль с фантазией, с мечтой. Для них думать - это мечтать, фантазировать. Что за фантастическое представление мысли. Такие люди являются не мыслителями, а мечтателями, фантастами.
        Другие люди, более продвинутые в мышлении, считают, что идеи - это проекты, которые они планируют осуществить. Планируют в мысли и осуществляют, реализуют на деле. Они путают идеи с мыслями. Хотя это - идеи и мысли не одно и то же. Мысль же - это не сама идея, которая существует объективно, независимо от того, что она приходит тебе в голову, мыслится тобой. Вместе с тем она не материальна, а идеальна, как идея. Она и есть идеальное существо, дух. Помимо духов, как высших идеальных существ, есть низшие идеальные существа, вроде меня. Это разумные существа, существа мысли. Мы живем в сознании таких существ, как люди. Человек есть не разумное существо, а душевное. Он живет не в душе, а в материальном теле среди других тел мира вещей. И живет он в мире не только телом, но и душой, которая в развитом виде становится разумной.
        Существа мысли ведут призрачную жизнь в сознании таких душевных существ, как люди, если они достигли порога разумной души. Я, как существо мысли, нахожусь в подвешенном состоянии между сознанием и идеальным миром - миром идей. Мой мир не материален. Но он и не идеален, а есть своего рода идиллия, утопия. Это иной мир, чем материальный, но он и не идеальный. Он находится на пороге мира идей, есть граница между мирами. Эта граница в себе не имеет собственной размерности и поэтому она безгранична. Я не могу полностью преодолеть, перешагнуть ее, совершить трансцензус и оказаться в идеальном мире, духовном царстве. Но я не могу и быть в этом материальном мире, материализоваться в нем в качестве душевного существа в плотном теле. Мое существование является призрачным. Вот почему многие люди путают мысли с фантазиями. Помимо идеального и идеального миров есть еще фантастический мир, мир сказок и фантазий. Не случайно я появился именно в сознании автора, который пишет сказки для взрослых людей. Я был настоян на его вымысле, выкристаллизовался в чистое явление мысли, в ее феномен. Если мысль есть сущность фантазии, как явление мысли, то идея есть сущность мысли, как явления, как идеальное явление. Это факт, но не материальный, а идеальный.
        Мой автор, как автор художественных сочинений, сочинил меня в качестве героя оного из своих произведений. Но я не просто герой, который находится в художественном мире, пребывает в писанном тексте. Я нахожусь в его сознании в качестве существа мысли. Я есть та мысль, которая почувствовала себя мыслью. Для меня, как существа мысли, так же необходимо и естественно думать, как для человек дышать, чувствовать себя живым. Порой для моего автора писать становится так же естественным, как для других людей дышать. Он является человеком пишущим, существом письма, языка. О чем же он пишет? О том, что сочиняет, фантазирует, что воображает. Во такой он воображуля, фантазер, фантаст. Он живет своим внутренним, фантастическим миром, мало приспособленный к миру материальному. У него есть большая библиотека. Большую часть времени он проводит за книгами, своими и чужими. «Писатель»! –пренебрежительно скажет иной непочтительный читатель. Ну, да, писатель. И что? Он проводит свою жизнь за книгами, чтобы вам было интересно читать.
        У многих читателей ныне безнадежно испорчен читательский вкус коммерческой литературой, которую пишут не для вдумчивого чтения, а для продажи. Вот издашь, продашь свою книгу, заработаешь не гроши, а приличный гонорар. Еще в придачу получишь престижную литературную премию. И на вырученные деньги обустроишь свой быт, прикупишь недвижимость, обновишь класс домашних машин. Чем не жизнь машины письма?! Только и надо то написать, «родить» народную, публичную книгу для массового читателя и стать популярным писателем, вроде классика, того же Льва Толстого или Федора Достоевского, которых читают все, кому не лень. Их даже в школе «проходят» не то, что необразованные, а просто неграмотные ученики. Читать то читают, но понимают ли? Ведь специалисты до сих ор спорят, как их следует понимать. Ну, прямо мистика какая-то или сумасшедший дом.
        Для меня, например, тайна, почему классика, как «литера этерна» или «литера перренис», вечно, постоянно пользуется спросом и не у знатоков или любителей старины, но у массы современных читателей? Ну, ладно, коммерческая, развлекательная литература, но классика, серьезная литература для размышления или литература для высокого, избирательного вкуса, как изящная, красивая словесность (беллетристика), разве она может быть предметом внимания масс, у тех, у кого, как говорил исстари Гераклит, «советчиком являются грубые чувства, а не разум»? Вот для них и пишут графоманы продажную литературу, чтобы на них, примитивных, заработать массу «бабла».
        Я думаю, не перевелись еще в народе читатели классической литературы потому, что они в детстве, в школьные годы, слушали, как им читали такие книги учителя. И вот теперь, уже став взрослыми людьми, они, дорожа прошлым, потому что помнится больше хорошее, чем плохое, читают сами то, что до сих пор вызывает у них вопросы и недоумение. Почему же люди придают такое большое значение тому, что выходит из круга их понимания? Да, не буду я больше читать таких заумных книг никогда, но пусть люди приходят ко мне, смотрят на корешки эти мудреных книг и думают про себя, какой я умный. Именно таких читателей имел в виду мой автор, когда подсмеивался над тем, сколько много умных книг у него есть. Является ли сам мой автор таким же, как те книги, которые есть у него? Конечно, у него есть книги умнее, как пить дать, его самого. Но есть ли у него самого его же книги, написанные им, такие же умные, как вышеуказанные, то есть, умнее его? Наверное, есть. И не только та, которую он пишет под мою диктовку, так что получается у него нечто, вроде автоматического письма медиума. Нет, спешу разуверить ироничного читателя, я не льщу надеждой и не считаю себя какой-нибудь «махатмой» (Великой душой).
        И все же, по существу, я не ответил на свой вопрос о том, почему классиков продолжают читать те, кто любит «что»? Правильно: читать, не думать. Я, как существо мысли, думы, любить думать ищу в чтении не слова, а мысли. Массовый же читатель ищет и находит в чтении слова, которые так легко написаны, что удобны для понимания. Немногие классики помимо слов имеют еще мысли в словах. К таким классикам и относятся те, кого я упомянул выше, - Толстой и Достоевский. Но и они, имея умные мысли в словах, являются мыслителями не по существу, по мысли, а по слову. Они думали, когда писали для себя, для публики же они писали, чтобы заразить ее своими чувствами и желаниями. Они не могли отказать в себе желании прослыть умными людьми и внушить читателям свои желания и страхи с целью сделать читателей похожими на себя, послушными, как герои, их авторской воле. Вот почему их верно оценили читатели и критики в качестве властителей дум публики, ее пророков. Они говорили и писали не столько от своего лица, сколько от имени читательской общественности, культурной публики. Поэтому они вряд ли были философами, но наверняка были идеологами. Об этом говорят их труды, среди которых есть не только художественные сочинения, но и публицистические опусы. Это необходимая расплата за популярность, за то, что тебя знают и читают многие, даже те, кто может читать, но не умеет думать. Мало быть специалистом, писателем, нужно еще иметь возможность, свой способ творить слова, а тем более мысли: попробуй, попытайся поймать то, что является неуловимым; его не увидишь и не услышишь.
        Писатель был одним из последних, нет, не мыслителей, - они к настоящему времени уже перевелись, - но фантазеров, короче, фантастов, у которых в дебрях воображения еще могут расти такие существа мысли, как я. Мне не нужна материя, достаточно одной фантазии. Это у вас, у людей, дорогие читатели, есть материальный мир, который является вам в ощущениях, в субъективных образах, как диктует учебник «марксистско-ленинской философии». У меня нет его, но есть идеальный мир, отражение которого в сознании моего автора пробуждает меня к жизни в мысли. У человека есть чувства, которые вызывает в нем реальный, материальный мир. Существа мысли придают этим чувствам идеальную форму, которая усваивается мыслящими людьми в виде понятия. Чувства переполняют людей так, что они никак не могут найти подходящего материала для их выражения. Вот почему люди фантазируют, пытаются восполнить игрой воображения недостаток материала для воплощения избыточного впечатления от мира. И тут появляюсь я из питательной смеси фантазии и интуиции и вырастаю в существо мысли.
        Слова носят служебную роль. Они выражают чувства. Сообщаясь друг с другом с помощью слов, люди узнают друг друга. Они способны понять друг друга, потому что живут в одном мире и пользуются тем же самым или похожим языком. Вместе с тем они разные, существуют каждый в своем теле. Тот мир, в котором живут люди, не только связывает их друг с другом, но и разделяет, ибо это мир вещей, материальных тел.
        Другое дело, идеальный мир. В ином мире его обитатели, идеи или духи взаимно проницают друг друга, ибо они и есть тот мир. Там все есть одно, один бог. Здесь же, у вас, читателей, все есть разное. Тут идет борьба между обитателями за место под солнцем. Гармония, мера отношения между частями этого мира в целом только снится, является недостижимым идеалом. Поэтому недостаток мира восполняется игрой воображения, мечтой, миром сновидения наяву. Размечтавшись, человек знакомится со своим внутренним миром. У него появляется знание самого себя. Он начинает понимать себя центром мира. Пусть этот мир ограничен его телом, но он делает его самостоятельным, дает ему сознание самого себя, сознание "Я". Так человек развивается в разумное, мыслящее существо.
        Но так развивается не только человек, но и такое существо, как я. Только я существую не в теле, как человек в качестве души, а в его сознании, в его душе в качестве мысли. Я есть существо мысли и существую в среде воображения мыслью.
        Вот таким образом, во сне наяву моего автора, я и узнал самого себя, кто я такой, как существо мысли.
        Тот же самый Достоевский создал целый художественный мир своих героев таким образом, что они зажили собственной жизнью в умах и сердцах читателей и литературных критиков, других писателей. Это особый образ творения – философский, идейный образ. У Достоевского получился роман героев как идей. Они стали самостоятельными уже в самом романе. Такого нельзя сказать о героях романов Льва Толстого. Да, Толстой великий автор, у него герои самостоятельны в чувствах и в поступках, как характеры, но мыслят не они, не Пьер Безухов, Андрей Болконский, Константин Левин, а сам автор, собственной персоной Лев Толстой. Он никак не может поручить столь серьезное дело тупым и своенравным героям. У Федора Достоевского не так, - у него мыслят сами герои, - Иван Карамазов, Алексей Карамазов, Дмитрий Карамазов, Федор Павлович Карамазов, Павел Смердяков, старец Зосима, Лев Мышкин, Родион Раскольников, Аркадий Свидригайлов, Николай Ставрогин, Иван Шатов, Алексей Кириллов, Степан и Петр Верховенские, Шигалев, отец Тихон, Аркадий Долгорукий, Андрей Версилов, Петр Валковский и анонимный человек из подполья или «подпольный человек», которого литературные критики и литературоведы называют «антигероем». Из этого «антигероя» («Голядкин» отражение чужих (немецких) персонажей) и появились все герои-идеи Достоевского. Он их прототип. Однако, слабое в мысли существо, но уже мыслящее, правда, как таракан, за плинтусом. Еще слабее в области мысли женские персонажи у Достоевского, как, впрочем, и у Толстого. Мой автор, как их наследник, тоже не может похвалиться умственным развитием женских персонажей. Одним словом, персонажи и только. Что касается классиков, то достаточно упомянуть Грушеньку (Аграфену Светлову), Екатерину Ивановну Верховцеву, Лизу Хохлакову с ее ананасовым компотом как шифтером (знаком, симптомом) безумия, бесовства, Настасью Филипповну Барашкову, Лизавету и Аглаю Епанчиных, Лизавету Тушину, Марию Лебядкину («Хромоножку») или Соню Мармеладову. От всех этих женщин становится гадко на душе. Не менее неприятные чувства вызывают и женские персонажи романов Толстого. Достаточно вспомнить, одну Анну Каренину. Да, и Наташа Ростова вкупе с Елизаветой Болконской, Китти Щербаковой с Катериной Масловой в придачу не могут не вызвать у умной читательницы естественного отстранения. Это карикатуры, а не реальные женщины. Кстати, чтобы глупая Наташа Ростова вызвала хотя бы какую-то симпатию у доверчивого читателя, ее автор подает для контраста под соусом коварной, но красивой, как черт, Елен Безуховой, толкающей неверную невесту ее в объятия своего брата, петиметра Анатоля Курагина.  Потом сам Толстой бросает уже неверную жену столоначальника Каренина под колеса поезда. Такая писательская любовь к своим героиням. Для них ничего не жалко: ни адюльтера, ни поезда.
        Ну, не любят русские писатели одновременно хороших, добрых, умных и красивых женщин. Может быть, их в природе нет или они не водятся в русских селениях? Не, они есть, но почему-то такие женщины не нравятся нашим писателям. Им подавай обязательно, злых, гордых, глупых или некрасивых барышень и мадам с комплексами. Наверное, для драматического конфликта они как нельзя кстати.  Видите ли, им нужно показать непростую, контрастную роль женщины в русском обществе, ее униженное и оскорбленное положение. Какая несправедливость. Да, где вы, дорогой читатель, видели эту пресловутую справедливость? Ее вовсе нет, не было и не будет в этом подлом мире. Так, что успокойтесь и утешайтесь философией.
        Конечно, есть и пушкинская Татьяна Ларина и лермонтова Вера. Ну, что вы хотели от гениев изящной словесности! Это начало без продолжения в русской литературе. Женские персонажи Ивана Тургенева вызывают скуку. Еще большую скуку до хруста в челюсти вызывают героини драм Антона Чехова. Промолчу про Веру Павловну во сне Николая Чернышевского. А, уж от героинь Максима Горького из «Жизни Клима Самгина», любезные читатели, избавьте, пожалуйста.
        Из советских классиков можно вспомнить Алексея Толстого с его «гадюками» – сестрами Дашей и Катей Булавинами из «Хождения по мукам», да Михаила Булгакова с «ведьмой» Маргаритой из «Мастера и Маргариты». И все же стоит сказать доброе слово о женском образе Елены Турбиной-Тальберг из его романа «Белая гвардия». Хорошая женщина, но умственно не развитая. Вероятно, быть умной женскому персонажу в русском или советском романе не обязательно. Быть доброй и умной – грех, но быть доброй и глупой («святой») или злой и хитрой («ведьмой») в самый раз.
        Нет, вам, людям, не видать бога, как своих ушей. Положим, свои уши вы можете увидеть в собственном зеркальном отражении. Но бог не фраер, он не ваши уши, не ваш образ и подобие. И вы не образ и не подобие бога. Когда вы говорите об Аллахе, я вижу перед собой не бога, которого увидеть нельзя, но только арабов, персов, турок и прочих мусульман. Но когда вы говорите об Иисусе, я вижу не евреев, не греков, не французов, англичан, немцев, русских, а человека. Кто человек? В сознании человека бог стал человеком. Речь идет о сознании человека, как, возможно, существа будущего, но не американца, немца китайца, араба или русского. Все ваши представления о боге говорят не о нем, а о вас, которые все еще не могут преодолеть в себе ни эллина, ни иудея, ни мужика, ни бабы, чтобы стать настоящим человеком. Если же преодолеваете в себе мужика или бабу, то получается мужик или баба шиворот-навыворот, вроде транссексуала. Какие все-таки, вы, несчастные, недоразвитые в умственном отношении существа. Далеко вам до разумных существ, до существ мысли. О духах, идеях я, вообще, не говорю. Вы, люди, живете, как во сне. Не зря   
        У моего автора во сне внезапно что-то теряется. Ему недавно приснился такой сон. Он поставил рядом с домом машину и оставил ее, задумавшись буквально на минуту, без присмотра. Оглянуться не успел, как она исчезла.  Тут же стал бегать вокруг и искать пропавшую машину на ближайших улицах. Вдруг увидит хотя бы в последний раз, как её уводит из-под его носа удачливый похититель. Но нет, авто пропало, как если бы провалилась сквозь землю.
        Вы, наверное, можете представить себе, как сильно огорчило мой незадачливый автор. Что делать? Расстроенный, он сразу позвонил своему находчивому родственнику. Тот же равнодушно ответил, что нужны документы на машину и следует объявлять её в розыск, обратившись по инстанции. То есть, тот дал ему алгоритм действия в ситуации пропажи.
        Кстати, у Писателя не только во сне, но и наяву, бывают, пропадают вещи так, что у него создаётся странное впечатление, что они исчезли по необъяснимой причине в этом мире и именно поэтому появились в мире другом. Может быть так и живые люди, когда умирают, то в тот же момент смерти объявляется в ином мире. Таков закон топологии бытия: исчезновение сущего в одном месте оборачивается его появлением в другом месте.
        Только у моего автора наблюдается не только пропажа объекта сновидения, которую можно объяснить тем, что его на самом деле, наяву, нет, но и объекта мысли вместе с мыслью. Последнее объяснить сложнее, но при большом желании можно тем, что мысль не материальная и поэтому ей не за что зацепиться в сознании, которое, впрочем, тоже "вещь" нематериальная.
        К тому же жизнь моего автора тоже в некотором смысле имматериальная, ибо для него нечто становится вполне реальным, если им описывается, а то и сочиняет, появляется, выходит на свет с конца его пера.
        К слову сказать, у него пропала не только машина во сне, но и следом уже наяву помпончик с кепки, которым он зацепился за верёвку и упал неведомо куда. И сколько Писатель не искал его в том месте, где потерял, как и в том месте, где легко искать, то так и не нашёл, утешая себя тем, что он лежит уже в ином мире и ждёт там его самого. Все это неспроста. И дело не в том, что я любитель теории заговора. Хотя могу заговорить любого, включая самого себя. И в самом деле, не является ли теория заговора заговором, дьявольским внушением и искушением объяснять сложное простым? Ну, тогда вся наука есть сплошной заговор, абсолютная теория заговора ввиду склонности науки к редуктивному объяснению.
        Напротив, философия наводит много тумана. Только этот туман, в отличие от мистического тумана, настоянного на чувствах в превосходной степени, наводится самим разумом, который делает сам себя, как меру, безмерной, заумным. Ели мистика пытается невидимое увидеть, то религия, в суждении апостола Павла о вере, заимствуя у мистики оглашение, извещение или обличение вещей невидимых, как видимых, сделать ставку на осуществлении ожидаемого. Как его осуществить? Как-как, молитвой, внушением, что все исполнится, только не на этом, а на том свете. Оно и понятно, что осуществится не в настоящем, ибо всегда осуществляется не то, что мы ждем. Что же мы ждем? Кто его знает. Ведь область веры – это незнаемое. Если бы знали, то не было бы нужды в вере. Мы верим в то, чего не знаем и не узнаем никогда. Так говорю не я, а мой автор, как человек. Ему виднее, - он такой же человек, как и вы, любезные читатели. Мне не надо верить, мне надо думать, потому что я живу мыслью. И я вижу о, чего люди не видят. Поэтом для них я являюсь мистическим существом. Между тем я существо мысли. Объяснить такую путаницу просто: для человека мысль есть загадка, даже тайна. Но это чудо есть реальность для разумного существа мысли.
       Возвращаясь к теме сна, замечу, тем не менее, что мысли посещают моего автора и во сне. Так что он не совсем безнадежный случай человеческого отупения. Он, конечно, как человек, где-то (дальше этого мира ничего не видит, - ну, хотя бы, ладно, так, ибо прочие буржуины не видят дальше собственного носа, - вот такой у них близкий горизонт планирования, ограниченный настоящим) в чем-то (в мысли) туп, но не безнадежно, не бесповоротно. Писатель имеет склонность задумываться даже во сне. Например, сегодня ранним утром (во сне был поздний вечер) он задумался после разговора с двумя женщинами преклонного возраста над тем, почему они относятся к нему не как к шаловливому поросенку, но как к порядочной свинье. И тут он вспомнил то, что накануне слышал, якобы в "Эмиратах" начинают "писать" разговор пассажира в такси, если он упомянул в своей речи слово "свинья". Такое слово является там триггером, запускающим бюрократический механизм понижения социального рейтинга человека.
        Как нельзя кстати можно вспомнить содержание одной эпиграммы, которую приписывают Юрию Лермонтову, переиначив ее применительно к данному месту таким образом: "Прощай, немытая пустыня, страна рабов, страна господ. И вы эмиры золотые, и ты им преданный народ. Быть может, за стеной рассказа укроюсь от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей".
        Действительно, современное глобальное сообщество людей превратилось вот в такой, так сказать, "всеобщий эмират", в котором пока единственным убежищем для умного человека является ниша мысли. Но где такого человека искать? Его нельзя найти на базаре, как это делал в древности Диоген днем с огнем. Ныне весь мир эти люди, став все буржуями, превратили в место торга.
        Значит, место такого человека находится уже вне мира, у себя в голове, если не в ином мире, в мысли. Но туда заглядывают на "огонек мысли" исключительно немногие люди, ибо они не знают, что с ней делать. Слава богу, мысль, как явление идеи, нельзя оприходовать и оцифровать. Калькулируется не мысль, но только материал для мысли, исходные данные, которые люди называют информацией. Ныне именно она стала тем капиталом, тем товаром, которым торгуют на всех углах спекулянты знания и симулянты мысли, эти гнилые интеллигенты (софисты), и их технические сменщики -  бессмысленные айтишники. Они и есть тот искусственный интеллект, который рекламируют. То есть, занимаются саморекламой.
        Того же, чего нельзя оприходовать, оцифровать, поставить в расчет на панель обмена сообщениями (ну, как скажите, вдумчивые читатели, обмениваться тем, что понять нельзя?), выходит просто нет. Разве может быть для человека то, чего он не в состоянии воспринять? Нет, не может.  Нет уже тех людей, которые способны понимать мысли, ибо сами они не умеют думать. Во всяком случае, их нет в числе тех людей, с которыми имеет дело мой автор. Между тем он не только сочиняет свои рассказы дома, но и подрабатывает в местном университете внештатным преподавателем. Но даже там, в этой, казалось бы, кузнице высшего образования, не ни одного существа, с которым можно было бы поговорить по душам. Нет, ныне университет, не то место. Теперь здесь получают капитало-учетную специальность. Она такая узкая, что даже мыслью в нее не залезть. Впрочем, и прежний университет не был местом для душевного, а тем более идейного общения. Он был местом подготовки специалистов для народного хозяйства, а еще раньше для самодержавного государства. Для душевного и тем более интеллектуального (не технического и даже не научного) разговора достаточно одного Я. Как правило, это разговор человека с существом мысли в собственном лице. Таким существом мысли является некто, вроде меня. Это и есть разговор с иным. Таким иным на первый взгляд может быть другой человек. Но судя по моему автору, он, рано или поздно, все же выводит того «на чистую воду» и узнает в нем самого себя, ничем особенным не отличающимся от него. От этого ему становится так горько на душе, что он на время прекращает всякое общение с чужими людьми, ограничиваясь молчанием с близкими. Теперь они, ни близкие, ни чужие, не могут поведать ему того, чтобы он не знал. Люди перестали его удивлять. Осталось только использовать то, что они сообщают ему, в качестве материала для собственного размышления или хотя бы описания в новом романе.
        У него, такого тупого, ума не хватает понять, что иной с ним рядом, он находится в нем самом. Это и есть Я, существо мысли. Ну, что взять с меня? С меня и взять то нечего. Какой я капитал?! Даже мой автор, и тот использует меня не по назначению, как героя, а не того, кто склоняет его к мысли. Да, что говорить! Остается только думать.
        Чувствую, вернее, маю, что скоро автор задвинет меня с моим романом в стол и забудет, вообще, то значит мыслить. Оно и понятно, - года берут свое. Ведь человек существо времени, которое течет и утекает неизвестно куда. На «кудыкину гору». Так можно назвать прошлое, которое предают забвению, предадут и меня и я, наконец, засну в сознании моего автора. Кстати, таким образом он забудет не столько меня, которое до сих пор так и узнал, а самого себя. Ну, что ж, я в таком случае, проснусь, проявлюсь, явлюсь на свет в сознании другого. До той же поры я буду находиться в себе, но никак не в пустоте. Быть в себе не означает быть в том, в чем ничего нет. Есть Я. Пусть призрак, но призрак Я. И не обязательно он, находясь в себе, находится в бес-со-знании, без сознания. Это сознание иллюзорно, но оно есть. Оно иллюзорно с точки зрения не идеи, но материи, как реальности до сознания. Иллюзия в сознании уже не иллюзия, но предмет сознания. Другое дело, как к нему относиться. Можно принять его в качестве данности, а можно сделать его материалом творения в реальности и самой реальности.


Глава пятнадцатая. Тайны интеллектуальной мысли. Экзистения и мыслящий
         Есть ли смысл в создании искусственного интеллекта помимо симуляции естественного интеллекта? Смысл есть. И в чем он заключается? Во-первых, положительный смысл заключается в самом созидании, творчества человеческой мысли. Это полезно для развития самого человеческого интеллекта в том смысле, что он таким образом развивается, расширяет новые горизонты своего существования за счет освоения области искусственного существования. Здесь перед человеком стоит фундаментальный вопрос его неорганического, неприродного, искусственного существования, в данном случае существования не как данности, само собой, естественным путем, но усилием мысли, культурным, творческим образом. Но как это теперь понимается? Техническим образом. Причем здесь ставится практическая задача ближнего прицела: развитие искусственного интеллекта не ради создания условий более благоприятного существования естественного интеллекта человека, его самого, а ради извлечения сверхприбыли, что невозможно сделать без сверхэксплуатации человека человеком, а именно такой эксплуатации массового работника. Но для этого необходимо подавить его волю к сопротивлению. Для этого нужно понизить уровень его естественного интеллекта.
        К тому же симуляция естественного интеллекта в условиях уже не научно-технического прогресса, а собственно революции в сфере технической (сетевой) информации в форме цифровизации экономики (виртуальная, спекулятивная, а не реальная экономика, роботизация), политики (цифровое голосование и электронные инструменты пропаганды), культуры (омассовление и репродуктивность культуры, тиражирование, копирование ее идеальных образцов), в образовании (бихевиористское тестирование уже детей), в науке (развитие только технической, прикладной науки и связанных с ней нанотехнологии, биотехнологии, в частности, фармацевтики, бионики, крионики и прочего), в быту (бытовая техника, которой многие пользуются, не зная как она работает) вытесняет человека как массового работника из всех вышеуказанных областей его жизни. Но если он там уже не нужен в качестве активной рабсилы, то уже достигнут предел его сверхэксплуатации, значит его сообразно закону капитализации как экономии следует утилизировать, попросту уничтожить, сократить количество людей до оптимального уровня.  Есть и такие проекты.
        Правда, они еще находятся на первоначальной стадии разработки в тайных обществах (клубах) плутократического олигархата. Если в недавнее время просачивались слухи в средства массовой коммуникации в целях создания окна Обертона по данной проблеме, то есть, отслеживания реакции народонаселения на цифру доведения оптимума количества населения до "золотого миллиарда" (демографического стандарта), то теперь он сократился кратно до полмиллиарда или 500 миллионов единиц (голов). Это говорит о том, что в связи с распространением оглупления массы человечества через технические средства информации, которая стала капиталом, средством купли и продажи, эта цифра предела количества народонаселения планеты будет дальше сокращаться. Конечно, есть еще надежда на то, что люди не пойдут добровольно и сознательно на собственное самоуничтожение, но эта надежда тает по мере успехов технической симуляции естественной, социокультурной и животной (бытовой) жизни людей.
        Но не это драматическое, я даже сказал бы, трагическое обстоятельство занимает мой ум. Цифровое оглупление людей меня, призрачное существо, прямо не касается. Они все равно не способны достичь моего уровня виртуализации ввиду критического недостатка интеллекта. Я никоим образом не против стратегии искусственного, а не естественного развития интеллекта, чтобы восполнить его недостаток. Только я против, чтобы это развитие осуществлялось за счет интеллекта естественно (природой и трудом) данного человеку в массе, правда, в небольшом объеме и в чувственной упаковке.
        Но как мне помочь достичь моего уровня развития интеллекта за счет мысли до их сначала искусственного, а потом и естественного вымирания, ввиду действия закона больших чисел?
        Я бессилен помочь массе людей, быть может, за исключением немногих, например, вас, уважаемых читателей, последовать моему примеру и научиться жить в мысли или, по меньшей мере, жить, задумываясь над тем, как мало вам осталось времени до массового вымирания, которую несет техническая цивилизация как последняя, дегенеративная стадия существования многих цивилизаций в космосе. Горько созерцать гибель, затухание очагов (оазисов) разумной жизни в пустом и мертвом космосе.
        Уже в самом сопротивлении мыслью сначала магическому очарованию, потом религиозной идеализации, а теперь технической симуляции, равным образом противным ясной и понятливой мысли, которой они боятся, ибо она камня на камне не оставляет от их ритуалов, мифов, веры и манипуляции сознанием. Развивай свою мысль, вдумчивый, проницательный читатель, это противоядие от массового отравления сознания его призраками. Это я, призрак мысли, вам говорю. Мне, как никому другому, лучше этого не знать.
        И вот тут меня тревожит одна мысль. Ее суть сводится к тому, что возможен ли полноценный интеллект без души, без сердца, без чувства в массе? Например, у меня, он не то, что бесчувственный, но роль чувства во мне играет мысль, а у вас, как людей, роль мысли играет, выражает чувство. Но я один, а вас много. Может быть, не случайно ваш органический, естественный интеллект, а не виртуальный, призрачный, как у меня, существует в массовом виде. Ведь чувство языка, которое свойственно всем людям по их общественной природе, является материальным. Это материя, но социальная, высший цвет материи. Между тем как мысль уже носит сверхчувственный, идеальный, духовный или, хотя бы, идиллический, душевный, культурный характер. Кстати парадоксально, но неверно полагать веру, религию, культ духовным феноменом. Это идея есть дух, а не вера, религия.  Дух есть идеальное существо, а не отношение такого душевного существа, как человек, к идеальному существу.  Религия есть явление не духа, но души в ответ на призыв или на откровение духа, его явление в мысли в виде идеи.
        Да, полноценный интеллект, разум возможен. Но он есть только у идей, у духов как их тело. У разумных существ, вводе меня, он носит виртуальный характер мысли, а у людей чувственный характер души. Разум у человека душевный, а не духовный. Отдельно от души он существует только абстрактно. В массовом виде такой интеллект встречается в операциональном смысле калькуляции, счета, считывания, зачитывания, измерения, например, сколько букв в слове и в каком порядке находятся уже слова в предложении, которое означает некоторое положение вещей, которым высказывается, сообщается некоторая информация. Вот в этом направлении и работает искусственный интеллект айтишника, которому уподобляется современный филолог, который само воображение предает символической цензуре, создавая тем самым серую зону неопределенности между чувственным и сверхчувственным. Там, в вытесненной из среды всеобщей калькуляции и цифровизации мертвой зоне складируются уже как бесполезный хлам вышедшие из массового употребления ценности, артефакты, мелочи быта и жизни ушедшей эпохи. Но как они складируются? Они смешиваются с животными страстями и страхами, социофобиями и психопатиями. Мне не с руки заниматься всем этим мусором цивилизации, ибо я занят очищением мусора из сознания своего автора. Но вам, славные и просвещенные читатели, если вы хотите развивать свою мысль, то разбор такого склада, архива цивилизации – это дело интеллектуальной чести. Дальше будет только хуже. Поэтому следует по необходимости заняться в качестве археолога мысли розыском тех сокровищ культа и культуры, которые сотворило человечество в своей истории. Это богатство души может стать щедрым основанием будущего возрождения человечества, конечно, ели его обязательно очистить от той грязи (предрассудков), которая накопилась за все это время и извлечь из чулана бессознательного наружу, на простор сознания. 
        Что означает слово "искусственный", какой оно несет смысл? Ис9кусственный - это созданный, сотворенный, а не рожденный естественным путем, существующий, так сказать, "само собой". Сотворенный как, каким образом? Культурно, трудом. Взять то же сочинение романа. Это еще тот труд. Уже чтение есть настоящий труд. Возьмите самих себя, как читателей. Я надеюсь, вы понимаете меня. И тем более трудно не просто почитать роман, что вы делаете, но написать его так, чтобы его читали и, наконец, прочитали и тем более перечитали и не один раз. Это и есть творческий труд, как сочинение произведения в качестве артефакта, так и его вдумчивое, внимательное чтение.
        Конечно, написать труднее произведение, чем его прочитать, тем более философское произведение в художественной форме. Мне, как существу мысли, это очевидно, а вам, читателям в человеческом образе, не знаю, не знаю.
        Надеюсь, спорить вы ее будете с тем, что человек есть неразумное существо. Правда, некоторые люди дойдя до предела человеческих возможностей, наконец, обрели разумную душу. Они не просто бездумно повторяют, как подавляющее большинство людей, воспроизводящих с крупицей (крошкой) смысла (так называемым "здравым смыслом") то, что произвели, придумали люди с разумной душой, коих раз, два и обчелся, но и понимают то, что делают, а не делают и потом до них доходит то, что они наделали.
        Последнее положение и есть непреложный закон вашего, читатели, бытия: совместное (общественное) бытие определяет ваше общее, массовое или народное сознание. Но есть исключения из этого общего тривиального правила. Исключение заключается в том, что есть особые люди с развитой разумной душой, которая есть, но не в развитом, а в потенциальном, виртуальном виде у подавляющего большинства людей. Но они не хотят и поэтому не могут развить его до полного осознания в силу естественной (натуральной) инерции своего животно-общественного существа (природы).
        Так вот разумная душа, если ее развить в себе, следует ее закону плоти (материального бытия), но закону духа и определяет собой бытие, конечно, не животной и социальной массы (человеческой биоты или популяции), а личности, в той мере, в какой эта личность сознает себя мыслящим Я.
        Трудно писать художественный роман. Для того, чтобы написать его требуется иметь развитое чувство языка, которого нет у бездушного лица. Но человеку свойственно быть душевным существом. Другое дело - философское сочинение. Для того, чтобы написать уже философское сочинение, тем более философский роман или хотя бы роман с философской тенденцией, идеей или признаком, паттерном, требуется иметь, как минимум, развитую разумную душу. Вот таким людям с актуально разумной душой мы, существа мысли, способны помочь, надоумить их на настоящие или умные мысли, а не то, что обычно имеют в виду, то есть, мнят простодушные или хитрые люди. Как правило, они мнят, принимают за мысли, в лучшем случае, массивы данных, блоки информацию, а, в худшем случае, тот чувственный мусор, которым полно их сознание, "засраны" их мозги.
        Мне, существу мысли, для которого думать так же легко, как для человека дышать, трудно понять то, как трудно людям думать. Им приходится буквально эти мысли рожать или выделять. Им легко выделять чувства, наверное, поэтому у них голова полна ими, забита этими чувствами. Вероятно, и в силу этого существует некоторая ментальная непроходимость в их мозгах. Некоторые люди, не в силах больше терпеть в себе их присутствие, и по этой причине буйно, бурно выражаются, просто буреют и выплескивают свои эмоции наружу, на бумагу, тем самым заражая вас, читателей, своими чувствами. Эти люди есть писатели.
        Когда заражение литературой принимает характер эпидемии, то произведение, которое читают многие и им зачитываются, становится популярным и ему дают имя того писателя, который заразил им всех читателей. Я так понимаю теорию литературы Льва Толстого. Токсин Льва Толстого под именем "Война и мир" до сих пор находится в рабочем состоянии. Недаром он входит в список литературы, обязательной для школьного чтения.
        Еще труднее, болезненнее быть не просто писателем чувства, но мысли, которую еще нужно выразить так, чтобы любой читатель, даже еще с неразвитой душой, почувствовал ее и так, чтобы понял, о чем она и что она, какой имеет буквальный смысл. Глубинный смысл слов, выражающих умные мысли из философского сочинения может быть понятен читателем только в том случае, если он сам умеет думать, что не свойственно обыкновенному человеку. Его второй натурой, если первой служит животная природа, является социальная привычка или подражание. Поэтому он думает не прямо, а окольным путем через другого, а тот через еще другого и так по всей социальной цепочке идет ментальный импульс, пока не возвращается к первому актору (активисту) мысли. Только после этого, опосредствованным, превращенным образом до него доходит понимание того, что он инициировал, да и то, если ему кто-нибудь, (более умный из цепи, связки по смыслу, подсказал.
        Только если такого рода актор догадывается сам, о чем он говорит и пишет, он может стать автором, писателем, способным написать философский роман. Для этого достаточно найти место одной и более мысли, например, двум, трем, быть может, четырем, в своем произведении. Можно, конечно, найти и больше мыслей, но для этого обычный писатель должен быть беременным произведением в мысли и мыслью в произведении намного более девяти месяцев.
        Почему мыслью нельзя заразить, и почему толстовская теорию заражения не работает в случае с мыслью? Да, потому, что подумать так, как уже подумали другие и поняли, что они подумали и надумали, то есть, не просто думали, но подумали что-то, обладающее смыслом, который можно выразить словом, музыкальным звуком, живописным образом, движением телом, наконец, делом, трудно и для этого нужна тебе не меньшая ментальная энергия для творения, чем другим. Зараза же распространяется легко. Для ее распространения достаточно ничего не делать или не делать слишком. Для мысли этого недостаточно. Как минимум, для мысли требуется мыслящий, лучше, - мыслитель, Я. Можно заразиться эгоизмом, но эгоизм – это не Я, а его подделка, симуляция, подмена Я его учением, повторением. Любой эгоист ни в коей мере не является Я, но является лишь желанием быть Я, сводить все на себя. Все не следует сводить к себе, но следует выводить, творить из себя.
        Другое дело, что вы, читатели, как и мой автор, не живете мыслью и идеей Я, а это и есть мысль, ее ядро, открою вам, читатели, так и быть, тайну Я, как я. Она необходимо мне прямо для жизни, ибо другой энергии у меня нет. У вас же она есть и в разнообразном качестве, - в качестве энергии, действия, функции вещества, поля, чувства, в конце концов, воображения. Вот только ума, духа вам недостает. Но вы довольствуетесь расчетом, измерением, видите в нем лишь меру. И бога меряете по себе, только в превосходной, предельной степени. Кстати, мне тоже не достает ума, который у богов в избытке, ведь они идеи. Я не идея, но я свет ее, я мысль, посланник, послание идеи человеку, но не человечеству. Не доросло оно до человека, да и никогда не дорастет, тем более, что уже само слово «человек» становится анахронизмом ввиду невозможности его оцифровки. Теперь герой в сознании массы людей не человек, а цифровая машина. Вы только представьте себе литературного персонажа в таком машинном образе. Мне сразу благодаря авторской памяти приходит мысль о героини рассказа Станислава Лема «Маска».
        Что вы! Мой автор никогда не возьмется за такой ходульный образ, как театральная (античная) маска, за которой скрывается бездушный, мертвый механизм. Человеку ближе для изображения то, что является живым и душевным, короче, естественным. Но мысль – это понятие не естественного и душевного порядка, а сверхъестественного. Некоторые философы говорят, что мысль, точнее, разум – это бесконечная чувствительность. Между тем, как обычные люди в качестве душевных существ ограничены чувствами, то есть, их чувства имеют конечную величину. И только мистики, как необычные люди, имеют дело с тем, что можно назвать сверхчувственным. На самом деле, то, с чем они имеют дело, относится к миру чувств, только это такие тонкие чувства, что обычные люди нечувствительны к ним. Поэтому такие чувства условно можно назвать сверхчувственными. Но они не бесконечны. К тому же разум, как настоящая сверхчувственная способность, есть нечто большее, чем бесконечная чувствительность. Когда говорят о бесконечной чувствительности разума то, имеют ввиду счетную, трансфинитную бесконечность. Разум же в собственном смысле не есть даже мера, гармония и поэтому его нельзя сосчитать и подсчитать. В отношении к мере и гармонии он есть их основа, но не они сами. Они его производные, если разум понимать в прикладном смысле в качестве функции. Таков практический, математический (научный) разум, но никак не созерцательный, медитативный, философский, метафизический. Научный разум абстрактный, точный, но он не чистый, не идеальный.
        Не мысль, но мечта, верно, является бесконечной чувствительностью для человека. Человеку свойственно не думать, а мечтать. Однако мечтательность не пользуется ныне популярностью среди массы не только народа, но и читателей, как культурной публики. Сейчас, в далеко не романтические времена, многие люди разучились читать, перестали быть культурными людьми. Дело в том, что культурный человек, читатель - это и есть, собственно говоря, человек, «человек по преимуществу». Мечтатели близки мистикам. Только мечтатели думают о своем, а мистики о чужом, себе неведомом, но ведомом тому, ради кого они забывают о своем. Мечтатель и есть тот субъект, то существо, о котором говорят экзистенциалисты полагая его в качестве бытия-возможности. Но меня интересует не существо-возможность, а существо-реальность (актуальность). На самом деле пресловутая экзистенция есть не бытие Я, а животное бытие, страх быть животным и так и не стать человеком. В экзистенциальном смысле бытие человека есть возможность быть человеком. Но важна, имеет человеческий смысл не возможность, а реальность. Речь не идет о материализации, а о идеальной реальности. И поэтому мне не понятно, почему экзистенциально мыслящих философов так волнует экзистенция. Она есть даже у любого, обычного человека, даже того, у кого нет не то, что самосознания, но даже сознания, как у дебила или аутиста, или у первобытного человека, которые тоже задаются вопросом. Не следует путать экзистенцию как бытие-возможность, бытие-вопрос с Я.               
        Думаю, что человеком становиться можно, но стать нельзя, потому что быть человеком - это быть возможным. Актуальный человек - это бог в относительном смысле, то есть, в смысле отношения бога к человеку. Реально, а не возможно, человек является живым, душевным существом, или душевным животным, одушевленным животным, что то же самое, что живая душа. Так называется первый человек в Ветхом завете: "И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою" (Бытие 2:7). Развитие души до разумной степени в человеке делает его по возможности способным к мысли. Немногие из людей актуализируют в себе эту способность души. Душа разумна, когда сознает себя Я в человеке. Вне человека Я есть дух. Человек же от себя способен не быть Я, но иметь экзистенцию. Повторю: в человеке Я сознает себя человеком, а не наоборот человек сознает себя Я.
         Теперь наступили самые трудные времена для человека потому что быть человеком даже в модусе возможности стало невозможным. Наверное, поэтому мне так одиноко среди людей, как в пустыне. Я пытаюсь подсказать мысль. Но кому? Вы, читатели, - моя последняя надежда. И все потому, что пришли бесчеловечные времена - времена антихриста. Это конец света для человека, для мысли. В далеком прошлом были жестокие века. Но тогда была надежда на человека в боге. Ныне этой надежды уже нет. Люди оставили человека в боге. В самих себе они потеряли себя, потеряли человека, ибо для них он и есть Я, точнее, был до сей поры. Они отвернулись от человека в боге и стали поклоняться машине. Теперь эта машина не ритуала, не культа, а техники, то есть, машина в квадрате.
        Быть в мысли - значит быть мыслящим. Мыслящий мыслит самого себя, думает о том, чем он занят, а занят он мыслью. Мысль наводит его не только на саму себя, но и на того, кто думает, имеет эту мысль. Кто же это? Он сам. Кто он мыслящий. Мыслящий «что»? Мысль. Мыслящий «кого»? Самого себя, то есть, Я. Я уже есть в мысли в качестве автора мысли, его творца. Осознание себя творцом, Я невозможно без мысли. Мысль есть идеальное место для Я.
        Следовательно, где находится Я? В мысли в качестве явления идеи, духовного, идеального явления человеку. Мысль и есть событие откровения, сообщения, вести (евангелия) Я человеку, что он есть Я. Но он есть Я в мысли. Это изначальный факт присутствия человека в качестве Я. Это необходимое условие присутствия человека в мысли, как явлении идеи, его присутствия в мире идей в качестве мысли.  Мысленно он уже есть там. Но для материального мира этого недостаточно. Чтобы быть в нем, как в мире тел или вещей, следует иметь тело, не быть бесплотным, каким он является в мысли.
        Значит, человек есть такое тело, которое является мыслящим. Для этого в этом теле, как живом организме должно быть такое место, где может находиться мысль, может работать, вырабатываться, твориться. Это место есть мозг. Но такое размышление не может не привести мыслящего не завести в логический тупик (в апорию), не привести к неизбежному противоречию: орган, которым мыслящий вырабатывает, производит мысль, является материальным, а она сама является идеальной, имматериальной. И как быть? Остается быть только в сознании. Мыслящий пребывает в сознании в качестве субъекта самосознания или мыслящего Я, при условии, что это его сознание и сознание есть функция, работа, творение мозга. Мозг сознает, функционирует, если человек, имеющий его в качестве органа, своего организма или тела является сознательным, идейным.
        Именно в этом случае мозг работает не только на материю, но и на идею, на идейный мир, на бога, знает это. Но это невозможно без слова, в котором мысль узнает себя в качестве смысла. Это смысл слова, например, Я. Но, чтобы сообщаться с самим собой при помощи слова, как плоти мысли, ее воплощения, уже необходимо быть в общении с себе подобными, которые приучают тебя путем подражания (мимесиса) к обращению с миром слов, к общению. Быть в общении и означает быть в обществе. Так человек, будучи социальным, а не только живым и чувствительным существом становится сознательным, в идее мыслящим Я.
        Но до этого уровня - до уровня Я в своем развитии доходит, доходит до мысли далеко не каждый человек. Он доходит до такого состояния сознания только если у него такая возможность становится потребностью, без которой он не может жить.
        Жизнь в своем становлении примерно наглядна. Поэтому она учит живое существо тому, как следует жить. Сама эта демонстративность делает излишней смышленность для большинства живых существ. Чтобы благополучно жить, достаточно повторять то, что ты видишь вокруг себя, его ситуативно представляешь и внутри себя переживаешь, адекватно реагируешь на стимул, вырабатывая, осваивая данность в качестве информации, не для размышления, умения, а для закрепления, как навык, инстинкт.
        Только если возникает проблема, несоответствие ожидания реальному положению вещей то, что дано становится информацией, суммой данных в качестве условий озадачивания, материала для размышления, осмысления. Только тогда включается в работу по выживанию мысль. Одушевленное существо, вроде человека, думает только тогда, когда не может не думать с целью выжить в конкуренции с себе подобными оказаться в положении более безопасном, чем другие. Поэтому оно не может не использовать других в своих собственных интересах. Эти интересы называют корыстными, придают им отрицательно моральный характер, чтобы умерить его аппетит, вразумить его для равновесия, для баланса или пропорции.
        Так и возникает разум, как сущее, и разумность, как сущность, для поддержания, сохранения единения, связи целого между его частями. Таким целым является мир в качестве места среды существования во времени его становления и развития от простого к сложному, через противоречия, по необходимости возникающие ввиду своего роста между частями. Такими частями в живом виде и являются люди.
        Таким путем, образом, методом и появляются условия для занятия мыслью с целью, как предупреждения затруднения, непроходимости, тупика, противоречивости самого развития, его планирования, так и неизбежности выпутывания из нежелательных последствий, к которым приводят ситуации ввиду их непредсказуемости, связанной с многовариантностью и разнофакторностью развития. Все это заставляет человека, который появляется в конце процесса эволюции мира, по мере развития усложняющегося и становящегося все более разнообразным, много перспективным, задумываться над последствиями того, что он наделал и натворил, с целью предсказать, предвидеть это в другой раз, впоследствии.  Кто это будет делать, если не он, последний?! Но как это сделать, не будучи внимательным к тому, чтобы видеть и слышать, что делается вокруг и творится другими существами, занятыми, как и он выживанием. Поэтому он не может не иметь ввиду опыт ошибок, неудач в борьбе за жизнь.
        Жизнь приучает его к тому, чтобы принимать верное решение, хитрить, жить за счет других. Не обманешь - не выживешь. Поэтому жизнь обманчива, лжива и есть блуждание, блуд в потемках.  Но обман на то и обман, чтобы выдавать себя за истину; ложь за правду. Правда жизни заключается в том, что она лживая.
        Так зачем специально делать ее правдивой? На это решаются только сумасшедшие, которых сбивает с толку сама мысль. Человек становится сумасшедшим в том случае, когда начинает жить по своему собственному уму, а не по коллективным представлениям, возникшим закономерным образом из подражания общительных существ, какими являются люди, друг другу.  Если человек живет, как думает, то он неизбежно дезадаптируется в той среде, в которой живет. Он живет в обществе, то есть, в такой среде общения, в которой люди делают не то, что говорят, ибо они имеют в виду не что говорят, о чем говорят, - о своих желаниях и страхах. Они боятся друг друга и не хотят быть обманутыми, разведенными в качестве простаков, наивных людей хитрецам, мудрецами.
        В это смысле они и философию понимают, как теорию мудрости в качестве любви к вранью. Но на самом деле все обстоит наоборот: философы жизнь понимают, как вранье, которое следует исправить тем, чтобы жить по истине, то есть, по тому, как они думают абстрактно или отвлеченно от того, что творится вокруг. Что же творится вокруг?  Попробуй, попытайся разобраться. Без вранья не получится. Что же такое мир по лжи, по вранью? Это условность, которая принимается по соглашению между теми, кто друг друга обманывает. Они соглашаются обманывать друг друга, но по правилам, чтобы управиться таким образом, что сами же сотворили. Ведь зачастую люди творят, не задумываются о последствиях того, что делают, а если и задумываются, то только о таких последствиях, которые касаются их лично, ввиду собственной ограниченности, как конечные, смертные существа.
        Таким образом человек начинает задумываться не тогда, когда он лучше приспосабливается к среде обитания и общения, а когда становится жертвой обмана, козлом отпущения на волю истины, принимает "за чистую монету" фальшь, фальсификат, которым является слово в обращении между людьми, говорящими не то, что они, нет, не думают (на то, чтобы думать, требуется неимоверное усилие), а мнят, то есть, хотят, выдавая желаемое не только другим, но и самим себе, за действительное. Поэтому мнение есть обман, самообман, в лучшем случае, полуправда.
        Вот почему он "переводит стрелки" на других, проецирует свою обман на них, его оправдывая. И только дураки, те же самые философы, то бишь, мыслители находят в мысли саму мысль, начинают ценить ее, как таковую, а не свое желание или не свое желание выдают за мысль, а мысль за свое желание, начинают таким обратным движением, вывихнувшись, вывернувшись из обмана, хитрости, "вторую навигацию", второе плавание уже не по воле, по волне порционного желания, его квантования, а по волне мысли, ее квантования, логического с ней примирения, согласования.
        Мысль сопряжена с отвлечением внимания мыслящего от материальной действительности, к которой необходимо постоянно приспосабливаться для удержания собственного статуса, который требует не меньшей энергии для этого, чем доя его завоевания.
        Она располагает того, кто имеет ее, быть не в пассивном активе, - иначе и не назвать реактивное состояние сознания, свойственное приспособленцу, - а, напротив, в активном пассиве, то есть, в созерцательном образе мысли, свойственном йогу, стоику, исихасту или мыслителю. Мне, как существу мысли, ближе образ мыслителя, который упражняется в мысли не для того, чтобы стать невозмутимым существом, но для того, чтобы в ней найти идеальное состояние. Вероятно, для вас, существ души, нет более благоприятного состояния души, нежели состояние душевного покоя, непоколебимого даже движением мысли. И йог, и архат, и святой исихаст сосредоточиваются в мысли, думают до такой степени, чтобы больше не думать.
        Зачем, с какой целью они делают это? С целью полного освобождения от любого желания, включая и желание думать, как последнее желание на пути к вечному покою. И в этом случае, а не только в случае достижения жизненного успеха, они используют мысль, эксплуатируют ее, но только не для того, чтобы адекватно приспособиться к материальной действительности, а для того, чтобы полностью вписаться уже в идеальную реальность, найти в ней свое незанятое никем другим место, упокоиться в нем.
        Между тем в царстве идей, которое и есть райское место для духов, пребывают не в бессмысленном состоянии, но, напротив, обретают полный смысл, живут им. Именно это идеальное состояние и есть искомое состояние мысли - быть самой идеей, быть в себе и для себя. Это означает не освободиться от мысли, но, наоборот, освободиться в мысли и для мысли. Идея - это не просто мысль, но сугубая мысль. Она уже не мысль в реальности, но реальность в мысли как наиреальнейшая реальность, ибо такая мысль есть не мысль-идиллия, то есть, реальная иллюзия, а мысль-реальность, то есть, идеальная реальность идеальный мир.
        Разумеется, такая реальность трансцендентна материальному миру, в котором мысль имматериальная, ему противоположная. Поэтому мысль и не дает возможности человеку в нем успокоиться и зовет, призывает его покинуть этот мир или, если нет такой возможности для материального и одновременно душевного существа, которым является человек, сделать этот мир похожим на идеальный или представить, нарисовать, изобразить его таким в своем магическом или художественном воображении. Но это будет не идеальный мир, а мир, превращенный в него, мир иллюзорно идеальный, который выходит или в магическом, или в религиозном, или в художественном, или, наконец, в техническом, симулированном исполнении.
        Мысленно - значит образом, способом, методом мысли. В данном случае образ есть не "что" мысли, не что ты думаешь и не о чем ты думаешь, но как ты думаешь. И как ты думаешь? Можно думать сомнительно, мнить, представлять и переживать, чувствовать и поэтому сомневаться в качестве мысли, думы. Но можно и качественно думать, мыслить идеально, сообразно идее, в согласии, в корреспонденции с ней, по истине, а не только по правилу.
        Мыслить по правилу, правильно, чинным обраом мыслить необходимо, но недостаточно. Достаточно будет, если ты будешь думать реально, по-настоящему, самостоятельно, свободно, творческим образом, создавая в мысли. Здесь реально -  значит идеально, собственно в мысли, явленным образом, формально в идее, по ней, как по своей форме, а не материально, чувственным образом, ощущением и даже представлением. И если не по идее, то хотя бы по понятию, понятным образом через объяснение (определение) или толкование.
       Разумеется, мысль имеет начало в интуиции. Ты судишь по ней. Если нет ее, если нет чутья, в данном случае того, что дано не в опыте чувства, но в опыте мысли, то может найти на тебя вдохновение, дух творчества, фантазии. Она может подвигнуть тебя к мысли. Ты задумаешься и поймешь, разберешься, проанализируешь, объяснишь, внесешь ясность в то, что же на самом деле пришло тебе в голову, на ум. Но это будет так благодаря самой идее, которая наведет тебя на нужную мысль или с помощью понятия, понятием, если ты будешь думать сам, а идею только будет склонять тебя к нужной мысли, к этому, а не тому, определенному, верному, точному решению.
        Это возможно лишь при полном сосредоточении в мысли, в совершенном, превосходном, погружении в нее (идеализации или идеации) и отвлечении, абстрагировании от всего остального, что может помешать мышлению.
        С начала спонтанно, непроизвольно, но затем намеренно, произвольно ты думаешь, думаешь, прекрасно зная; а не только гадая, что, как, по какой причине, мотиву ты мыслишь и о чем думаешь, догадываясь о том, для чего ты думаешь и какого результата, вывода достигнешь. Трудно заранее знать то, какими будут последствия твоего понимания, добытого в ходе мышления, потому что это будет зависеть уже не от тебя, а от ситуации и от того, как поймут тебя другие существа. Как они прореагируют на твои высказанные мысли уже будет зависеть не столько от мыслей, что будет возможно только если они сами подумают, сколько от слов, от того, как они растолкуют их самим себе. Недаром вы, читатели, как люди, узнаете о том, что думаете из слов, из того, что вы делаете не только словами, но и сопровождая, заправляя ими дела, а не только знаете это как люди, будучи читателями.
        Отсутствие мысли есть присутствие не мысли. Отсутствие события есть событие отсутствия. Но так бывает у человека при полностью пустой голове, например, при крепком сне без сновидения. Обыкновенно же его голова (сознание) занята чем-то. Чем же? Инстинктами, чувствами, наконец, информацией. Как раз пережевывание этой информации или переживание чувств, их представление, точнее, представление в них того, что творится в мире, живое участие в этом люди называют мышлением.
        Так, таким образом они живут не мыслью, а в лучшем случае словом, которое еще в древности греки путали с мыслью, называя такую запутанность логосом. Люди путают положение мысли в слове в качестве смысла с положением мысли в сознании. Будет ошибкой отождествлять сознание с языком. Нельзя думать буквально. Конечно, когда человек осмысленно говорит, то он не может не думать о том, о чем он говорит. Поэтому ему кажется, представляется мышление в качестве высказывания.
        Даже больше того: ему представляется таким образом, если он не делает акцент специально на самом себе; как высказывающемся, субъекте высказывания, что именно объект высказывания проговаривается его устами. Пои таком раскладе, положении дел представления в слове, символизации происходящего эти дела обращения с тем, что имеется в виду, становятся положениями самих вещей, но не в них самих, а в сознании говорящего.
        При всем при этом современный, то есть, культурный, просвещенный, а не традиционный, человек понимает, что говорят не сами вещи и не одни слова, а именно он, общаясь с другими людьми. Несмотря на то, что он пользуется общими словами, пользуется как раз он, представляя их в собственной, а не в чужой голове, не в сознании другого. Конечно, он может внушить свои представления другим людям при помощи общих слов, но он будет сознавать, что внушает, так как это внушение будет его целью. В этом смысле представление позволит ему поставить от него в зависимость других людей и быть самому независимым от них, но зависимым от самого представления, ибо он будет находится в положении представителя их сознания.
        Таким образом они будут влиять на него не прямо, но обратным образом, в рефлексии. Создание этого второго плана, плана отражения или рефлексии подводит к мысли, но он тут же застревает на ее пороге. Он все еще находится в плане, в плену не мысли, но представления, его реактивного действия. Реакция на представление, его отражение в самом себе не делает его еще мыслью.
        Мышление не есть отражение того, что есть в мире, но есть излучение того, чего нет в мире, но есть в сознании, если это сознание является не проявителем негатива отражения, но позитивом внимания к самому себе. Во внимании появляется, творится оно само, становится видимым, явленным невидимое, духовное, не материальное, а идеальное, сам дух, сама идея.
        Я уже по себе чувствую, как теряю энергию творения, возникновения мысли, как во мне накаливается инерция представления мысли в сознании автора, как он теряет нить повествования и занавес представления в его романическом театре опускается и наступает неопределенная зависшая пауза, которая угрожает затянуться до конца, Конца чего? Света, конечно.
        Правда, нынешний кризис ученые интеллигенты, не теряя оптимизма, истолковывают в качестве смены, перехода от одной системы общественной связи, которую они на технический манер, в качестве «инженеров человеческих (разумных) душ», интерпретируют в качестве системы передачи и приема сигнала, несущего, нет не мысль, а информацию, которую они, как посвященные в тайну счета, переводят (конвертируют) во внушения (убеждения), навязывая их доверчивым (пустоголовым) обывателям, существам домашнего и публичного  (народного массового, корпоративного) быта, для которых быт и есть совместное повседневное бытие. Именно быт определяет их готовое, инертное, бытовое, а не авторское, сознание, которое может удобно функционировать, как в первобытное время, бессознательным, мифическим (сказочным, чудесным) образом. Работа в бессознательном режиме теперь называется «искусственным интеллектом». Ты «знаешь», но не знаешь, что знаешь. Только знаешь с помощью чего «знаешь» Разумеется, с помощью того, что за тебя «думает».
        Конечно, он, этот андроид или гиноид, или трансоид (симулятор человека) не умеет думать. Но он умеет представлять, то есть, копировать работу человеческого сознания. Причем копирует опять же не как искусственный субъект, но только как искусственное средство естественного человека, который «встал на колени», свел все свои отношения уже не к примитивному отношению обмена, купли и продажи, к отношению обладания, а к отношению подражания примата. В это смысле современный человек далеко не ушел от традиционного родового или первобытного человека, но к нему, напротив, вернулся. Вот и вся смена, перемена системы общения. В этом ее суть – общении из подражания. Поэтому здесь налицо не общественный прогресс, а, наоборот, социальный регресс и человеческий дегенерация, возвращение в исходное животное состояние.
        Какими являются мысли, какими они бывают? Правильными, построенными по правилам формальной логики, логики рассуждения и не правильными, не формальными, ломающими эти правила, выходящими из системы формального рассуждения ввиду нарушения прежде всего хакона недопущения противоречия в мысли, когда мыслящий противоречит сам себе.
        Тем не менее такие бесформенные мысли являются мыслями. Это мысли такие, какин они есть в реальности, в момент их формирования, творения. Реальные мысли являются элементами более сложной системы уже не формального мышления, но диалектического мышления, допускающего противоречие в качестве опорного пункта (точки) творения, инициации мысли. Это метрическое определение мысли по ее размерности в пространстве мышления.
        Мысль имеет свой размер, свою меру, то есть, разумность, свой смысл. Этот смысл может заключаться в том, что она есть замысел, начало пути в мысли. В этом смысле есть сюжет мысли, ее начало, середина, кульминация и конец. Это замысел, течение или следование в мысли в направлении цели, результата, конца, заключения с помледствиями, выводами из него с прмечаниями и пояснениями. В твком сценарии мысли, ее сюжете есть и пролог, начало, завязка ее в смысле и развязка, эпилог. Это ее повороты, перипетии, создающие напряжение в мысли, нагнетающие ее энергию и разрешающие ее противоречия между собой, как противоположно направленными силами в момент кульминации действия, функционирования мысли, создающими в результате своей цели - единства в мысли места, времени и действия (энергии).
       По действию мысли бывают скорыми, ускоренными и замедленными, заторможенными с паузами задумчивости, созерцательности. Но эти мысли не менее умные, чем скорые, легкие на подъём. Есть ее тоько легкость в мысли, но и тяжесть в них, как действие сосредоточения внимания на самой мысли в качестве акта, события или на мыслящем, на том, что с ним происходит, когда он мыслит. Утяжелеет мысль, порой ее шнетет и сам предиет мысли. Тогда имеет место тяжелая дума, мыслящий, как сказал классик, "дум тяжелых полн".
        Еще можно определять мысли не метрически, а топологически, по месту их существования, - по глубине, по широте и высоте. Есть, например, высокие думы, возвышающие мыслящего в мысли. Есть и приземленные мысли, понуждающие мыслящего скользить по поверхности вещей, лиц, событий. Это наиболее распространенный тип современного мыслящего человека в наш материалистический, прагматический меркантильный, расчетливый век, поставленный (постав) на кон, когда человек идет ва-банк, чтобы сорвать солидный куш (капитал). В этом времени есть что-то искусственное, надуманное, виртуальное, симулятивное и авантюрное. Это время авантюристов и симулянтов, время обмана, пускания пыли в глаза, легкомысленного существования. Здесь есть спекуляция в мысли, блеск в мысли от отражения, а не излучения.
        Но были и более глубокомысленные века, времена углубления в мысли, ухода в мысли в себя от мира вещей или в иной, возвышенный мир идей. Вот тогда человека посещали не только глубокие, но и верные, идеальные мысли. Не было такой ровной, повсеместной тупости, по которой, как по дороге, скользишь и не можешь остановиться, зацепиться хоть за какой-то смысл. Была глупость местами, мелкие места в мысли. Но были и глубины мысли. Правда, были и бессмысленные места, в которых мысль вязла, как в болоте, и никак не могла выйти из тупика, блуждая и кружась, вертясь на одном месте, как белка в колесе. 
        Что меня ждет впереди во времени? Разумеется, забвение, как интеллектуальное, мысленное или осмысленное олицетворение текста моего автора. В плане написания я полностью завишу от него, от его авторской воли. Он может не опубликовать текст или, вообще, не дописать его, потеряв к нему всякий интерес, а заодно и ко мне, как герою своего произведения. Но даже если этот текст дойдет до вас, мой дорогой читатель, вероятнее всего, вы расцените мою мысленную исповедь в качестве ловкого хода автора, его изобретательной, творческой уловки представить дело так, что это не я думаю, а он в образе героя мысли, противостоящего ему, как самому себе, в качестве автора слов.
        На самом деле я не герой, не образ автора в тексте и не сам автор текста. Я - другой. Такой же другой, как и ты, но не ты. Нельзя сказать, что я образ читателя в тексте. Я нахожусь по ту сторону идеологического противостояния как автора и героя, так и автора, и читателя. Я не принимаю ни ту, ни другую сторону. Но я могу войти в положение и автора и героя, а также автора и читателя, чтобы появиться в реальности и продолжить быть в ней в любом качестве, пусть даже в сонном, бессознательном качестве до тех пор, пока не оживу в вашем сознании при чтении в виде существа мысли. Как только вы начнете читать этот текст, так у меня появится возможность думать, а значит жить, быть в мысли. Это непременно будет так, как только вы задумаетесь над смыслом текста при чтении и займетесь его толкованием. В этом как раз и заключается смысл моего существования - пробуждать ваше сознание, побуждать вас к мысли, будить мысль, звать вас к мысли, посредством которой вы станете осознавать себя, как Я. Я и есть это Я в мысли.
        Но тут меня берут сомнения относительно того, зачем современному читателю быть Я в мысли? Какая ему в этом надобность, польза? Естественно ли человеку думать? Нет ли в этом чего-то надуманного, неестественного, тем более теперь, когда человеческая жизнь начинает строиться, настраиваться по алгоритму информационной машины. Теперь важно не думать, а быть информированным, служить носителем информации, которая продается и покупается на рынке информационных услуг, как виртуальный товар, сообщается, принимается и передается в качестве информационного капитала, который можно обменять на определенную сумму товаров и услуг для поддержания своего существования в обществе себе подобных существ. Такая технически устроенная жизнь делает мысль излишней. Поэтому жизнь становится сном разума, дремой мысли. И я неизбежно засыпаю. Но смогу ли я вновь пробудиться, если никто в качестве читателя не возьмется за этот текст, чтобы найти в нем самого себя, как мыслящее Я, со-мыслящее мне?
        Уже вошло в историю мое появление на свет в качестве романтического героя, вернее, интеллектуального героя романа. Это моя личная история еще не стала фактом публичного значения. Но когда мой автор разделит вместе со своими читателями эту новость, опубликовав свой роман, станет ли она опорной, реперной точкой продолжения моего существования в качестве существа мысли? Или я буду существовать, так сказать, только "на бумаге" рукописи, если он не опубликует свой роман? Что будет со мной в том случае, если Писатель последует примеру Николая Васильевича и сожжет свой роман, как это сделал классик со вторым томом своих "Мертвых душ?
        Слава богу, он не сделал этого ужасного поступка с их первым томом и дал им путевку в читательскую жизнь. Одно дело существовать в авторском замысле и совсем другое дело быть предметом читательского внимания. Можно ли в это виде продолжать быть существом мысли, существовать в сознании читателя, направлять его внимание, интендировать и идеировать его?
        В этом смысле я разделяю судьбу буквально всех литературных героев, когда их извлекают из бумажного, теперь из сетевого чулана в качестве объекта читательского внимания. Они вызывают у читателей определенные чувства. Меня интересует могу ли я вызвать у читателей определенные мысли, если они все же умеют думать, если не мыслить. Конечно, здесь есть тонкое различие между думой и мыслью. Вряд ли, еще кто-нибудь, кроме людей, читает книги. Ни одна обезьяна, включая человеческую или общественную, не была замечена за чтением романа. Видимо, их не читают по своему желанию и другие герои, если только по сюжету книги они не вынуждены заниматься этим. Так, например, Евгений Онегин читал в царскосельском лицее охотно Апулея, в частности «Золотого осла», а не его комментарии на диалоги Платона, в отличие от Цицерона, не по своей воле, а по воле автора, Александра Сергеевича. Как всегда, во всем виноват Пушкин! Несчастный Александр Сергеевич.
        Вернусь к себе, точнее, к мысли, как ее существо. Всякий человек хотя бы раз в жизни может задуматься, но помыслить может далеко не каждый. Для того мало думать, надо быть в мысли, быть Я. Быть Я можно только в мысли. Вот ты есть в мысли, любезный читатель, и тогда можешь быть Я во всем прочем. То есть, бытие в мысли есть необходимое условие существования в качестве Я во всем другом. В том качестве минимальное существо, монада мысли, если вспоминать ганноверского мыслителя Лейбница. Предустановленная гармония нас, таких как я, идей в мысли и есть бог. Мы составляем царство идей, царство бога, как духа, духовный, идеальный мир. Тут, может быть, я увлекся. Ведь я существо мысли, близкое идеям, но все еще не есть она сама. Однако я есть ее свет, а не просто отражение в сознании человека. Скорее всего, человек есть отражение идеи, ее света, то есть, меня. Человек есть то место, в котором я могу быть, когда он задумается над смыслом, например, своей несчастной жизни. Счастливые люди не имеют склонности задумываться.
        Счастье заключается в бессмысленности жизни. Смысл имеет страдание. Оно заставляет человека задуматься не над тем, что его вызывает, а что делать, чтобы не страдать, не чувствовать себя виноватым. Сама по себе жизнь не имеет смысла. Смысл придает жизни мысль, то, что вдохновляет, как дух, н замысел.
        Почему же все же жизнь не имеет смысла? Все очень просто: она полна противоречия. Противоположно направленные силы нейтрализуют друг друга и обнуляют жизнь. Об этом говорит народная мудрость: «надейся на лучшее, ожидая худшего». Ну, как, каким образом можно надеяться на лучшее, если ожидаешь худшего? В таком случае надежда и ожидание полностью несовместимы. Так работает народная мудрость. В этом она вся. С одной стороны, она прозаически определенная. Но, с другой стороны, народная мудрость хватает через край, показывает свой беспредельный характер, нанизывать одно звено на другое по кругу цепи.
       Человек, в принципе, может мыслить сам, правда, если его посещают идеи и склоняют к мысли. Это необходимое условие, обязательный фактор. Его независимость в мысли, а тем более самостоятельность - вещь условная. Но это может иметь место, случаться, конечно, не всегда, с переменным успехом и, разумеется, не со всяким человеком, а только с избранником идеи. Таким идейным избранником, наверное, является мой автор. Ведь именно в его произведении появился такой необычный герой, как я. Почему же, наверное? Вероятно, потому что я пришел ему в голову, на ум, в его сознание не прямо, а криво, косвенным, вывихнутым, философским образом. Он до конца и не понял, какой получил подарок, обрел дар. Я - дар свыше, небесное благословение и умное приобретение. Далеко не каждого писателя посещает такой изумительный ангел, обращая его в свою, нет, не веру, а идею, умонастроение.
     И, однако, мой автор не вполне осознал то, что с ним случилось. Случилось же самое что ни на есть чудо, явление идеи в образе существа мысли, которого Писатель представил в превращенном виде, в кривом зеркале своего путанного сознания в качестве романтического героя. Ну, какой я романтик? Я не "чувствительное сердце", а самый настоящий, натуральный идеалист. Вот-вот всамделишный мыслитель. Мыслитель не может не быть идеалистом. Если он материалист, то значит мыслитель не настоящий, а деланный, схимиченный в мензурке ученого. Его мысль имеет измерительное, вычислительное происхождение.  Пить дать, это "ползучий эмпирик", ловкий, техничный муравей или абстрактный вычислитель, вроде паука с его липкой паутиной счета, перед которым следует держать отчет, как перед «классной дамой» (может быть, и в штанах, в галифе), чтобы, не дай бог, не ошибиться и получить зачет, а никакой не мыслитель.
        В литературной среде такие персонажи являются пчелками, заражающими читателей "прекрасными чувствами". Здесь мы имеем дело не с техникой и с наукой, но с искусством, не скажу, гения, но таланта, который "лирой пробуждал добрые чувства". Вот такая добродетельная инфекция. Не обязательно поэт, может быть и прозаик, который пишет про заек, а не про волков. Одним словом, "зайка моя"! Ну, как чувствительному писателю обойтись без пошлятины?! Никак. Открой любую книгу для массового читателя. И что там найдешь? Одну пошлость. К тому же написанную женской рукой. И в каком жанре? Либо сентиментального романа, либо психологического (так называемого "женского") детектива. Мужчины пишут комиксы про тупых героев пропаганды. На большее у них не хватает ума. Есть и сказочники, имеющие гендерную склонность писать про драконорожденных и прочих ушастых эльфов, клыкастых вампиров и косматых оборотней. Одним словом, красавица и чудовище (Аленький цветок – образчик традиционных ценностей). Какой кошмарный мезальянс. Любовь к животным экологичной красавицы превратила чудовище в прекрасного принца. Какая чудесная зоофилия! О времена, о нравы толкиенистов. Нет, я не оговорился, именно толкиенистов. Как раз толкиенист, как ученик или последователь Толкиена, есть любитель сказочных тварей, а не толкинист, как человек, который знает толк не в в романтизме, а в мысли.
        Романтик - это тот, кто одиноко вздыхает на скамейке в мечтах о несбыточной любви. Нужно быть реалистом и жить настоящим, которым и явится будущее. Реализм и есть идеализм. Самое настоящее реальное и есть идеальное, лучше которого нет. Вот ты есть Я. Ну, и радуйся жизни, в которой есть Я, есть место для него. Это место Я находится в центре, но не мира, а тебя. Зачем тебе мир, когда есть Я?! Что тебе «власть», «народ» – эти слова, выдутые из горна идеологии? Что тебе общество, мир, что ты обществу, миру? Очередной «баран на заклание», «козел отпущения».
        Все эти писаки, поделкины, подделкины и переделкины и прочие Пушкины, Толстые, Достоевские и их наследники в образе жен, секретарей и потомков. В самом деле, уже достали. И как вы все еще читаете их, несчастные читатели? Тут и речи нет про остальных штатных работников пера и клавиши, скрипа и стука. Застукали вас, ребята писатели? Стучи не стучи по клавишам клавиатуры на мысль, но ее нет и не будет для вас, буквалистов, живущих на гонорары на буквы, крохоборы несчастные, счастливые уж тем, что можно рукопись продать.
        «От трудов праведных не наживешь палат каменных». О чем говорится в этой народной поговорке? О том, что если бы здесь был рай, то олигархами были бы святые. Но наш мир не рай, а ад, и поэтому святые здесь – нищие (недаром у них нищета является признаком святости и поэтому они дают обет нищего образа жизни: «блаженны нищие, ибо их есть царство небесное»), а грешники – богатые. Богатство от греха, как святость, духовность от бога. Слово «богатство» происходит от слова «бог» в значении полноты. Но полноты чего? Разумеется, не материи, не материальной ценности, а духа, идеальной ценности. В это мире полно материи, но мало, худо духа. Дух здесь худой, плохой, вернее, здесь духу плохо, поэтому его мало. В ином мире его много потому что того, чего в одном месте мало. В другом месте много, и, наоборот, того, чего много в одном месте, того мало в другом, если, вообще, нет, например, материи в идеальном мире духа.
        Здесь приятно не доброе, а полезное, которое достаточно для того, чтобы быть в настроении, в довольстве, а не только просто быть, выживая, что, конечно, необходимо, но недостаточно. Но многие, абсолютное большинство людей довольствуются этим, чтобы жить, просто жить. Почему? Потому что довольны те, кто живет их трудом. Ведь среди людей принято понимать хитрость или обман других людей в качестве выдумки, творчества. Это особенно так, в мире капитала, как в мире сверхэксплуатации человека человеком.
        Меня в этом мире интересует вопрос, почему людям приятны люди полезные, а не добрые?  Вероятно, потому что пользе есть место в этом мире, а добру нет, ибо в мире следует приспосабливаться к естественному отбору, который осуществляется через смерть, ведь жизнь живет за счет жизни живых, обращая их в мертвых. Вот почему в мире много приятных людей, а добрых мало и они неприятны, потому что трудно отвечать злом на добро.
        Хорошо сказывается известное. Все хорошо сказанное удивительно тривиально.  Проще не скажешь. Просто подумать, не сказать.
        Другой - это не свой, чужой. Свой - это только ты, если ты - Я.
        В кого стрелял Крукс? В Трампа? Нет, в политику. Она всех достала. Что делать - у человека слабые нервы и пустая голова. Он мальчик для битья. "Кровавые мальчики" в глазах, между ушей Трампа. Ухо диктатора Трампа - политический трофей демократов.


Глава шестнадцатая. Словесные тупики мысли
        Интересно, какую цель ставит перед собой мыслящий? Понятно то, что он надумал. Как он это понимает? То, что он подумал, измеряет или обсуждает, а, может быть, входит в образ мысли, воображает? Все это операции понимания, например, как вычисления, или объяснения, или переживания
        Но все они прямо не есть мышление, хотя предполагают его, как момент собственного становления. В этом смысле мышление используется в качестве процедуры осознания того, с чем имеет дело вычислитель, рассудитель, судья или фантазер.
        Возьмем математическое вычисление. Мыслью является не формула и тем более не решение задачки. Они имеют числовое значение, смысл же есть образ построения решения, форма пути (метода) к цели как идеалу. Приводит в движение к нему идея, как уже форма мысли. А мысли от воображения образ, форма, а от счета размерность, пропорция или гармония частей в пределе, границе целого, как связи (смысла) между ними. Осознание понимания смысла прямо связано с пониманием самого себя, как мыслящего Я. Там, где нет этого Я, нет и мысли. Нет познания без познающего Я, а тем более нет мысли без мыслящего. Осознание понимания переживается мыслящим, который находится в образе мысли. Выход из этого образа является нонсенсом, не имеет смысла. Если и есть в этом смысл, то он есть тот смысл, который является пробным камнем самого себя и бессмыслицы. Смысл бессмыслицы заключается в том, что в ней нет никакого смысла. Как нет ничто, так нет и бессмыслицы только не в жизни, а в мысли. В жизни есть много бессмысленного; она полна абсурда. Поэтому жизнь не заслуживает того, чтобы за нее цепляться во что бы то ничто. В ней есть смысл, только он не от нее самой, а от иного, что есть в ней, иначе смысл бы сводился к одной тавтологии. Поэтому смысл есть в мысли. Он заключается в том, что она есть, заключается в ее реальности, бытии мысли, как события исполнения Я.
        Для чего пишут люди? Наверное, для того, чтобы оставить на бумаге след своей жизни в виде, в образе слов. Слова – это следы жизни, желаний людей. По которым мы следуем за ними, читаем их, истолковывая, что они значат, прежде сего для нас, читателей. Но как мы можем знать, что они означают и какой смысл имеют, если не узнаем в них ни автора, ни самих себя. Чтобы понять автора, который оставил после себя след в жизни не только своей, но и нашей, нам следует проследовать по его следам, если это возможно, след в след до пункта назначения. Этим пунктом назначения является конец жизни, хотя бы в слове, при условии, что автор физически умер позже, предварительно перестав писать.
        Для чего же заниматься поиском смысла того, что он изложил? Для того, чтобы обрести смысл собственного существования. Находясь в плавании по волнам мысли автора, ты совершаешь обратную, встречную навигацию по волнам своей мысли. Так ты лучше понимаешь, как автора, так и самого себя, находя в своем лице мыслящее Я. Это я и есть предмет твоего путешествия, пути как жизни в мысли. Таким образом ты находишься в согласии, в гармонии с предметом своего помышления, с самим собой. Автор в твоем пути оказывается посредником между тобой как субъектом и одновременно объектом. Он находится с тобой в диалоге, в синергии и в синхронии и поэтому конгениален тебе. Но так можно сказать и о тебе самом: ты есть посредник автора с самим собой, как герой его сочинения, которое ты читаешь и проживаешь. Это взаимное отношение и есть истина общения в мысли.
        Есть как «за», так и «против», силы за тебя, дружеские, так и силы против, вражеские, противные, враждебные тебе. Так размышляет экзистенциально, субъективно настроенное существо, вроде меня, моет и вас, читателей, но никак не «ученый сухарь» который соблюдает нейтралитет по отношению к реальности, к миру и того же объективного отношения ждет от мира. Не дождется, потому что объективный мир, как такой, который существует независимо от него есть иллюзия, его фантазия, с которой ему легче примириться в своем сознании, построенном в парадигме объекта наблюдения и целерассудительного (инструментального, технического бюрократического) приложения своих трудовых сил. Так работает счетная, научных образом организованная фантазия человека, который смотрит на мир через окуляр технического изделия, прибора.
        И все же чувственному существу и в чем-то порой чувствительному, каким является человек, сподручнее не приспосабливать мир к себе, подгоняя его под свою схему, укладывая в прокрустово ложе счетной формулы («по порядку номеров рассчитайсь»!), а успешно приспосабливаться к его постоянно меняющимся предлагаемым условиям существования, - если есть спрос, то есть и предложение. Вот я и предлагаю думать вам, вдумчивый читатель, чтобы адекватно приспособиться к миру идей, найти там свое место после смерти, обитель для вечного покоя. На самом деле «вечный покой» только кажется покоем с нашей точки зрения между жизнью и смертью. По ту сторону жизни и смерти покой есть движение, а движение есть покой.
        Вера, как и природа, есть данность, только не естественное, а сверхъестественное, данное человеку, как природному существу. Поэтому вере, как категории данного, все люди, как любви все возрасты, покорны. Так сверхъестественное в качестве духовного обращения, откровения находит свой естественный ответ в вере обращенного, оглашенного и причащенного адепта.
        Это для человека, не для меня, как существа мысли. Мне веры мало, недостаточно для существования. Я полагаю себя в качестве не данности материи, природе духовного в виде души, но задания самому добыть из мира в себе себя. Возможно, иной человек, вроде вас, вдумчивый читатель, экзистенциально переживает самого себя как такое задание, находит себя в вопросе о том, кто он такой и зачем ему жить. Быть, может быть, и не быть вовсе? Может быть, все может быть в этом мире чего и кого угодного.
        Вот почему вера, если и имеет смысл, то лишь в качестве намека на то, что и для мысли темно. Этот момент не столько непостижимости, сколько труднопостижимости идеального а мире материального привлекает меня в том, что люди называют верой, но не то, что и как они понимают ее в качестве установки на смирение.
        Зачем нужна вера? Ответ на этот вопрос зависит от того, кто его задает. Доктринеру, догматику, который верит по догмату, вера требуется для того, чтобы не только читать требник, но и жить по указанию свыше. Это указание есть уже, оно прописано в уставе, так что остается только делать то, что предписано таким, как ты. Думать следует только для того, чтобы точно делать, быть запрограммированным исполнителем. В этом случае личный опыт веры есть опыт личного отказа, то есть, отказа от себя, как от Я, которое маркируется в качестве агента своеволия. В этом смысле личное участие в вере, верное служение богу есть культивирование смирения в роде раба бога, как Господа. Такое рабское отношение к богу есть усмирение Я, его стирание. У тебя есть Я только для того, чтобы его не было. Поэтому ты должен быть. Но для чего? Естественно по вере, чтобы не быть целым Я, но быть лишь частью целого, то есть другого Я.
        Другими словами, в тебе ничего не должно быть своего. Но по этой логике выходит, что и у бога нет ничего своего, и он живет не для себя, а для всех тех, виновником рождения которых он стал. Он является творцом, который озабочен не собой, а своим творением. Мы знаем его по вере только с этой стороны. В таком случае доктрина воскресения, как и доктрина перевоплощения, существует не для самих верующих, а для того, кто их сотворил, озабочен тем, чтобы они были озабочены верой. Они живут верой. Вера и есть их бог. Вера в кого? В того, кто символизирует, представляет веру. Следовательно, по вере бог есть идеальный верующий. Он то верит во что? В саму веру, которая и творит мир служения. Ты служишь ради служения. Это чистый феномен культа веры. Я верующего становится Я веры. Вера и есть его Я. Так осуществляется подмена самого себя тем, во что или в кого можно только верить.
        Не таков в вере ученый. Он верит, но не ради веры. У него вера есть не феномен, а только явление, факт знания. Вера ученого носит служебный характер. Она служит не самой себе, а истине, как цели учения ученого. Он учит истину, заучивает ее. Вера в учении ученого играет роль верификатора, свидетеля, подтверждающего, что ты находишься на верном пути к истине.
        Иначе относится к вере художник или поэт. Они, как деятели искусства, имеют дело с верой в качестве образа, которым они проверяют самих себя, входят в него, чтобы никогда не выходить. Цель искусника самому поддаться искушению, быть искушенным, причастным искусителю, соблазнителю. Вера для поэта соблазн воплощения. Воплощения чего? Вдохновения. Воплощения кого? Естественно, духа, музы. Вера деятеля искусства, как дела искушения носит эротический характер. Как правило, традиционное искусство предполагает служение поэта музе, богине, а поэтессы - Аполлону, богу любования.
       И, наконец, наш мудрец, мыслитель, философ. Он то верит во что и в кого? Он верит в идею, служит ей мыслью, ее явлением. Кто является идеей? Естественно, Я.
        Так сказать, каждому дано свое, по его мере, в данном случае по мере веры. Можно ли требовать от человека безмерного, ему непомерного, невозможного верования? Конечно, нет. Но можно ли верить в невозможное? Может быть, только в него можно и стоит верить?
        Верно, что «кесарю кесарево, а богу богово». Но тогда почему нет власти не от бога? Если нет власти не от бога, тогда бог допускает несправедливость, неравенство, например, между людьми. Они все равны перед богом в своем неравенстве между собой, понимаемом в качестве греха. Зачем же он допускает эту несправедливость, это неравенство? Затем, чтобы судить, осудить и наказать за грех? Выходит, что это так, что логично, следует из такого допущения, предположения.
        Но следует ли противиться наказанию или должно принимать его от власти покорно со смирением? Является ли наказание злом или это благо? Разве хорошо, когда тебя наказывают? Однако обыкновенно, привычным образом, по традиции, путем передачи наказывают за дело, за зло. Является ли наказание злом? Да, оно зло для зла. Но таким образом зло возвращается к самому себе. Почему же оно не нейтрализуется, а, напротив, умножается? Странно.
        Зло для зла, как добро для добра. Несправедливо, когда платят за зло добром, не той же монетой. Оставьте добро добрым, а не то им не хватит, если делать добро злым.
       Но такая позиция обусловлена постулатом неисправимости зла, неспособности добра переделать зло, превратить его в добро. Так ли это? Да, это правило, но есть исключения. Обычно, когда люди что-то переделывают, если это сделали плохо, то при переделке у них получается еще хуже, чем было. Они безнадежно портят то, что переделывают. Поэтому действует обратное правило: делай хорошо или вообще не делай.
        С чем работает автор? Со словом, с текстом. Чем? Словом. Для него слово есть вещь. Он изготавливает слова. Для чего они нужны в его случае? Для чтения. Зачем читать? Автор есть писатель, который пишет слова, чтобы их читал читатель. Таким читателем является он сам. Это его дело. Таким образом он производит, творит самого себя в качестве писателя.  Слова нужны ему, чтобы быть самим собой. Для него авторство не профессия, как ремесло, а призвание. Его зовут писателем, потому что он нужен людям, как читателям, в этом качестве. Они относятся к нему, как к специалисту, профессионалу, потому что он умеет писать, а они не умеют писать, но умеют читать. Конечно, читатели тоже могут писать, но уже не как специалисты, профессионалы, профессора дела письма, а как любители, дилетанты. Одной любви, чувства, как говорят, языка мало. Требуется ещё и техника, которой следует учиться. У кого есть уже чувство письма, то есть, "набита рука" складывать, составлять слова в любом, главное, мыслимом, а не немыслимом порядке, тот может быть писателем. У одного человека, если он расположен к такому составлению по порядку слов с самого рождения в качестве речевого существа, это получается сразу, он - гений письма. У кого же такое умение появляется не сразу, но естественным образом, просто так, имеет к письму талант. Он не рождён писателем, но растёт им не по дням, а по часам. В этом есть уже нечто не естественное, а сверхъестественное, но не по рождению, а по дару случайно, к случаю. То есть гений врожденный, а талант приобретенный в качестве дара.
       У большинства же людей такое умение приходит с опытом, с трудом, искусственным образом. Они приобретают такое умение испытанием, страданием. Страдание пробуждает сознание человека. Осознание через страдание как путь (метод) проб и ошибок, необходимым образом блуд и заблуждение делает из дилетанта специалиста, профессионала. Он становится техником письма, из подмастерья превращается в мастера путем подражания. Либо его натаскивает на письмо мастер при прямом, непосредственном ученичестве, либо он сам при удалении во времени или в пространстве от мастера. Если мастер - гений, то он может прямо передать свой талант, как учитель, дилетанту, этому любителю слова, как ученику, свое чувство языка и письма в качестве дара, подарка, одарить его словом. Только тогда дилетант станет не только ремесленником письма, но его творцом. Но не он сам будет творить слово, а гений в нем. Только гений есть существо слова. Он и есть слово, которое творит. Для него творить то же самое, что дышать, жить, быть. Талант уже не само существо слова, а лишь его качество. Он причастен гению естественным образом. В случае таланта слово как автор становится героем. В случае дилетанта оно является проходным персонажем, эпизодом сюжета.
        Мир искусства состоит из гения, который царит незримо, из талантов, которые им управляют кем де они управляют? Разумеется, дилетантами, которые являются "рабочими лошадками", рабами или работниками письма. Причём они являются добровольными рабами, работниками письма. Работают бесплатно на слово. Но почему? Потому что находятся под его внушением. Они - адепты письма, ибо соблазнены, искушены им. Вот почему они служители мира искусства. Причём это сознательное искушение. Они знают, что являются жертвами соблазна, баранами на алтаре творчества. Но кто привёл их к алтарю в качестве жертвы? Естественно, талант, которому они сознательно подражают, идут, следуя ему, как козлу провокации в качестве имитации, на убой языка. Так они становятся рабами языка и вечно кружат его жернова, колесо языка, как колесо жизни. В своём роде они ослы, дураки, находятся в дураках у языка, но они знают об этом. Поэтому деятели становятся и являются умными дураками.
        В данном случае гений письма есть указатель для таланта куда идти, чтобы найти слово. Талант находит сам. Дилетант же идёт туда, неведомо куда. Без помощи таланта он не разберётся куда идти, ведь он не видит указатель, ибо указатель имеет незримый вид. Гений есть идея, а её не увидишь, если нет таланта, дара гения. Дар даётся не каждому, но только избранном.
        Кто же избранник? Тот, кто вовремя попался под руку. Талант то не от него самого, а от гения. Сам по себе талант ничто. Это мёртвый труд, капитал. Гений же есть живой труд, творчество, которое имеет творца, автора. Гений, как автор, есть дух. Дух - это Я. Он появляется в писателе, как талант, как способность творить слова по- своему. Гений, как учитель, выбирает талант в качестве ученика. Дилетант же выбирает себе в качестве ученика учителя. Но его учит не гений, а талант. Талант не может научить быть гением, но он может научить быть стилистов, подражателем, имитатором и не гения, а таланта.
        По мере подражания дилетант убеждается на каждом слове, что он является имитатором, ибо горизонт его письма ограничен, определен талантом, который задан ему, как работнику письма, письмо водителю, в качестве цели места назначения, искового пункта на маршруте следования слову. Вот найдет он искомое слово и станет талантом. Таков мотив, соблазн, желание дилетанта, любителя письма. Это и есть эротика письма, его стихия. Именно таким путем, через письмо, как средство, можно прийти к осознанию себя в качестве Я, гения, творца, на данном примере, слова. И не важно, что ты пришёл к слову сам, случайно или тебя навел на него талант (мысль) или гений (идея). Важен результат - смысл слова, который ты понял и научился владеть словом, писать. Для чего? Для того, чтобы узнать, понять самого себя. Это Я
        Я записываю мысли словами автора. Так учитель, готовясь к уроку, учит себя. Кто ты? Я мыслитель. Мыслитель - это философ? Нет, сложнее. Мудрец? Мудрец - понятие темное, абстрактное. Я мыслю конкретнее. Конкретно, мыслю. Поэтому мыслитель. Мудрец мудрит, хитрит. Он останавливается на знании, его абсолютизирует, делает всем и становится всезнайкой, конечно, на словах.
        Мыслитель развивает мысль, конкретизирует ее, делает реальной, создавая контекст, ассоциативный ряд мыслей. Для чего нужен контекст? Для передачи мысли, для заражения мыслями умной публики, то есть тех людей, которые способны задуматься. Важно не то, о чем думают люди, а то, что они находятся в мысли, задумчивы, пребывают в человеческом состоянии, если понимать человека, как разумное существо.
        Однако трудно думать, быть интеллектуальным пролетарием, находящимся под двойным гнетом: гнетом цифрового капитала и бюрократического управления, быть в ситуации так называемого "двоевластия", между "двух огней". Здесь мы имеем ввиду уже случай эксплуатации в мыслях, точнее, их стирания, очищения путем вытеснения или подавления.
        Спасение от власти цифры в мысли я вижу в сосредоточенности на настоящем, которое одно является подлинной реальностью, наиреальнейшим из того, что есть. Настоящим уже было прошлое и будет будущее. Но для мысли важно не то, что было, что важно для сожаления, для науки, для истории, и не то, что будет, что важно для надежды (кстати, поэтому она умирает последней, в будущем, для которого еще не умерла), для идеологии, а то, что есть, всегда есть. Всегда есть во времени только настоящее. Оно и в прошлом настоящее, и в будущем настоящее и в настоящем настоящее, настоящее настоящее. Именно оно и пробуждает мысль.
        Значит, ныне мой ум, мысль занимают три идеи. Идея пробуждения мыслителем своей мыслью мысли философа. Философ думает по поводу мыслителя, истолковывая свое увлечение мыслью другого, которого он выбирает в качестве примера, авторитета в виде любви к мудрости. Если бы он вел речь или писал о любви, об эросе к мыслителю, как мудрецу, то есть большой риск, что его не так бы поняли и стали бы говорить уже не о любви к мысли, а о половой любви в мысли или, того хуже (хуже для мысли), в теле. Почему же хуже? Потому что для мысли не хватило бы силы - силы подумать после возбуждения при расслаблении. Кстати, такого рода медитация в качестве возбуждения для торможения мысли есть мастурбация в мысли, ментальный онанизм. Именно он практикует так называемыми "восточными мудрецами". Правда, они, в отличие от непросвещенной публики, не растрачивают мысль, а накапливают ее, выводя из актуального, оперативного обмена умов, и складируют в хранилище, сокровищнице сознания, все выше поднимая его потолок (сверхсознательное) и углубляясь в подпол (бессознательное).
        Расширение пространства мысли в настоящем за счет прошлого и будущего возможно не при последовательном (продольном) сечении мысли, прорубании просеки мысли через дебри, заросли недомыслия и не при перпендикулярном (поперечном) врубании в нее, но при параллельном (синхронном) рассечении. Для чего нужно это расширение, а не усечение сознания? Для перехода ума в более развитое состояние уже не мысли, но идеи, которая вечно существует. Это суть другой идеи - идеи вечно настоящей мысли в идее или по идее.
        И, наконец, третья идея - это идея того, что мыслители в нынешних условиях существования есть не просто редкое, не частое явление в обществе, но явление исключительное, прямо-таки чудесное, сверхъестественное, вроде явления духа или инопланетянина, как разумного существа. Речь не идет о мифических существах, вроде рептилоида или крокодила.
         Речь идет о разумном существе в образе человека. Трудно встретить его в обществе, которое теперь работает на принципе не аффективной, традиционной или ценностной имитации, но прагматической симуляции, с которой можно управиться с помощью цифрового кода. Только то из жизни сознания, что может быть закодировано и соответствующим образом раскодировано с помощью машинного шифра, получает информационное подкрепление, все прочее, включая глубокую (философскую) мысль и высокую (ценную) думу или сверхценную идею, цензурируется ввиду своей идеальности, которую невозможно конвертировать в материальность. Любая материализация идеального, его имманентизация приводит не к реализации идеального, но к идеализации материального, к исчезновению самого материального и подмене его иллюзорным образом, заключенным в материал. В результате такой материализации объективная реальность превращается в лучшем случае в субъективный образ. Душа, сознание человека служит отражением того, что является.
        В данном случае мы имеем дело не с самим реальным, а с его представлением в себе. Насколько этот субъективный образ соответствует реальности? Само отражение двулично, двусмысленно, амбивалентно. Оно не только материально, но и душевно в человеке, ведь материализацией своих проектов занят именно человек, а человек является душевным существом, он одушевляет то, что делает, используя материю в качестве подручного, наличного материала. Так в мире благодаря человеку появляется искусственное. Ныне это искусственное представляет превращенным образом не только сущее в качестве вещи и его действие, энергию, как имитацию, но и его проекцию в своем сознании, субъективную представленность в виде представления, как симуляцию его объективности вовне сознания. Есть нечто, вроде природы, но это уже не природа, натура мира и не натура человека, как его вторая природа или культура, а мир техники, как отражение не природы в сознании, а сознания в природе.
       Это отражение отражения, тень тени реальности, виртуальный мир иллюзии. Такая иллюзия есть иллюзия не только реальности, но и иллюзия идеала, идиллия, техническая утопия. Вот почему в мире техники нет места мысли, но в нем уместна информация, как не столько материал для мысли, сколько вывод из мысли самой мысли, ее редукция к числу.  Не подумаем, а посчитаем. Вот такой расчет мысли. Мыслящему нет места в мире чисел. Его мысль активируется, если он имеет дело не с числом, а с идеей числа, не с числовым значением, а со смыслом.
        В начале истории человек имел дело с мифом в ритуале, как магическом действии. Мир действовал на человека в массе, в коллективе магическим образом. Этот образ имеет символический характер; он связывал его непосредственным, чувственным образом и поэтому человек переживал себя, как мир, отождествлял себя с миром, представлял, что это не он чувствует, думает и действует, но сам мир.
         Потом человек выделяет себя из мира, противопоставляет мир себе. Но на самом деле это мир противопоставил себя человеку. Символом такого противопоставления стала религия, которая сменила магию и миф в качестве общественной формы существования его сознания. Мир удалился от человека. Абстрактным образом такого удаления стал бог, как трансцендентный, то есть, потусторонний, уже не естественный, а сверхъестественный дух. Человек удвоил мир, разделив его на мир духа и мир природы. В представлении, то есть, представленным, превращенным его сознанием, субъективный образом бог незримо присутствует в мире уже не как перводвигатель мира, но как его творец в творении, в мире.
        Бог отстранен от мира вещей, ибо пребывает в своем мире духов, но ему причастен человек в душе, в своем сознании. Объективно бог является потусторонним, но субъективно он внутри человека, ему имманентен. Имманентен не в собственном качестве, а в качестве даже не идеи, не мысли, но представления, образа или символа веры, того, в кого можно только верить.
        Следующим этапом существования человека в мире стало уже его, человека, отчуждения от мира природы посредством построения своего общественного мира. Для этого природа стала материалом такого творения. Необходимо было сделать его чужим. В нем уже и так не было духа, а теперь потребовалось лишить его и души, человека, чтобы было легче использовать, эксплуатировать его. За это дело взялась наука. В научном представлении, которое выдается за парадигму, образец мира, научную идиллию, мир есть тело, как факт, энергия, его функция, операционная производная и вторая производная, знание.
        Вслед за наукой в жизнь человека пришла техника, как практическое применение науки в качестве абстрактного, теоретического знания к миру. Техника оперирует уже не знанием, которое добывается в научном познании, правда, в урезанном опытом виде мысли, но информацией, которая уже не нуждается в мысли, а нуждается в знании для собственной обработки, то есть, для преобразования, хранения и передачи дальше по списку (реестру) адресатов.
        Если прежде человек созерцал мир и мысль была его зерцалом, зеркалом, в кото ром он любовался им, не приближая к себе для своей идентификации в магическом символе, художественном образе или религиозном знамении, но предельно его отстраняя от себя для того, чтобы понять в понятии в идеальном виде, то теперь, преобразовав его в социальный мир, более сложный, чем он сам, пытается его упростить до мира техники, чтобы с ним управиться. Такая простота хуже воровства, ибо теперь человек ворует у самого себя, лишая себя Я, подменяя себя машиной, которая не думает мысль по идее, а считает по алгоритму, вычисляет, считывают информацию. Теперь читать – значит считать, как прежде читать означало считать, полагать истолкованным в чтении. Теперь люди не начитанные и толковые, а считанные и информированные.
        Всю историю, как об этом говорят документы, людьми управляли обезьяны. Поэтому волей-неволей люди за такое продолжительное время, наконец, научились быть обезьянами. Если вам, щепетильный читатель, не нравятся приматы, то возьмите рептилий, крокодилов и будет в самый раз, точь-в-точь, один к одному.
        Только что мой автор ехал в автобусе на работу (вот такой мой автор - не заработал своим ремеслом даже на личную машину). В автобусе толкались пассажиры, поэтому он спустился на ступеньку к входным дверям. Двери открылись и, естественно, прищемили ему левую (толчковую) ногу. Писатель в детстве занимался легкой атлетикой, в частности прыжками. И он сразу вспомнил о том, что только что ему дорогу перебежала кошка. Но он дал себе слово не быть суеверным. Писатель подумал: "Плохая примета - это тест на вшивость, на суеверность". Вот история! После такого совпадения не верь приметам, в приметы. Понимание приметы, как только суеверия является неверной стратегией существования. В приметы не следует верить, но следует быть внимательным к ним и понимать, как лишний повод быть осторожным. В этом смысле примета не случайна. Но она имеет не сущностный, а методический характер средства сосредоточения на наличном объекте ради собственной самоорганизации. Закономерным следует быть не случайно.
        Суеверность навела автора на мысль о суете. И в самом деле вокруг развелось столько суетливых людей культуры, искусства, науки, конкурирующих друг с другом в суете, что нет ни одного толкового человека. Во всяком случае он таких не встречал ни на работе в университете, ни в театре (вертепе суеты), ни на улице, на этой ярмарке тщеславия, где чуть не каждый хочет выпендриться перед другими, распустить свой пестрый хвост. Не только не встречал, но и сам уже потерял в этой суете, цифровой кутерьме толк, смысл жизни. Зачем он "преподает мысль", если никто или почти никто не то, что имитирует чужую мысль, нет, он симулирует мысль, к тому же не свою, а неведомо чью. Ему даже невдомек, кто ее подумал: явно не он. Уже не хватает не только ума, но даже культуры, грамоты. Сначала идет грамота, потом культура и, наконец, образование. Образование не знания, а личности.
        Разве возможно образование в условиях сверхэксплуатации Маркса и естественного отбора Дарвина? Искусственный отбор идет среди машин. Люди еще полностью не стали машинами. Поэтому между ними еще действует естественный отбор на рептилоидность. Нет, человек человеку не волк - это мягкое выражение. Человек человеку рептилия, крокодил. Потом человек человеку будет насекомое, клоп (Париж уже находится в их осаде). И, в конце концов, будет так: человек человеку машина. Когда станет так, вот тогда все остановится и установится вечный покой в царстве мертвых, то есть, машин. Такова скрытая установка современного порядка вещей.
        Прежде, в доисторическое время, людям поклонялись своим мертвым родственникам, культивировали их. Это был культ предков, мертвых, машин. Ныне машины мертвые живут между, среди вас, живых читателей. Что же произошло? Случилось чудо - люди стали поклоняться искусственным вещам, машинам, как своим предкам. Такая инверсия магии является реактивной и предсказуемой. Она стала делом техники и означает не просто перемену знака, но изменение образа бытия, существование уже в качестве пока еще живой, но уже машины информации.
        Машина информации - это машина счета, вычислительная, математическая машина. Но как тогда быть с теоретичностью математики? Математика - это практика, только теоретическая практика. В этом сказывается ее роль в качестве теоретического, формального языка, языка теории как исчисления и измерения и преобразования, форм, формул, роль трансформатора, трансформера. Поэтому техника не может не иметь математической подкладки, счетного субстрата. Математика, информатика действует как язык по правилам грамматики. Только в ее случае это грамм не слова, а числа.
        Между тем философия - это не счет и не   речь, не письмо, а мысль, работа со смыслом, который не вычисляется и не высказывается, как значение, а скрывается, как дух, но не сам, а числом и буквой.
        Играет ли мыслитель смыслом, как писатель словом, а информатик, айтишник, хакер числовым кодом (шифром)? Мыслитель не играет, но колдует над смыслом всматривается в пустоту, ведь смысл незрим. Философская медитация есть внимание к самому вниманию, видение как ведание, интенция на идею, на то, чем видят, а не что видят. Здесь медитация есть одновременно и средство, и цель, ведь имеется в ввиду мыслящий, как Я в себе и для себя через другого. Другим здесь является либо он сам, как говорящий или пишущий, либо его собеседник, в котором он имеет иной способ, модус мысли. Форма одна, а образ разный. Поэтому, вероятно, Достоевский пишет роман идей, а не характеров, как Толстой, который есть не идея, а идеолог. Он думает за героев, а не герои за него, как у Достоевского.
        Мой автор на днях оказался виртуальным свидетелем вечера памяти Роберта Рождественского на TV. На вечер пригласили дочку поэта. Она изощрялась в культе своего предка. Это типичная «папенькина дочка», которая поклоняется своему предку, как языческому, поэтического гению, божку. Ещё в детстве она приватизировала своего гениального батюшку и ревновала его к гостям. Её поставила на место жена Кобзона, вспомнив, как та встречала их, "фыркая", в родительском доме. Не подавившись, дочь метра стиха съела недвусмысленный намек на заносчивость ее как дочери автора к исполнителю песен "гениального стихоплета", в стихах которого нужно еще поискать рифму.
         Эта скандальная сцена напомнила ему классификация гордости, данную Кантом то ли в "Наблюдениях за чувством прекрасного и возвышенного ", то ли в его "Антропологии". Грубый немец чванлив, никому не уступит дороги, не пропустит вперед себя. Отсюда ницшеанская невнимательность к тому, что люди скажут о том, что ты натворил, не спросил у них совета, нужно ли это публике. Это нужно творцу, невзирая на вкусы читателей, на то, что ценно для них.
        Другой характер носит гордыня вежливого француза, который обходителен со своим визави, но как самодовольный пижон, свысока, сверху смотрит на него. Его гордость высокомерна.
        Другой пример гордыни демонстрирует англичанин. Джентльмен – надменное существо. Это утрированный, сугубый случай французского высокомерия. Надменный англичанин сноб. Демонстрация его снобизма носит естественный, натуральный характер, а не культурный, показной, как у француза.
         Но все эти европейцы знают в гордыне меру. Они рациональны в ней. Так немец рассудителен, француз расчётов, меркантилен, англичанин утилитарен. Тогда, как дикий поляк не ведает в гордыне меру. Его всегда заносит за «красную черту» (линию). Польский пан заносчив, культивирует свою заносчивость. Подобный род заносчивости и продемонстрировала дочь поэта. Мы, авторы, - вам, исполнителям, - не ровня.
         Может быть, мой автор не точно передал букву Канта, но верно передал дух его заметки о гордыне. Во всяком случае, он так понял его.


Глава семнадцатая. Смысл творчества
        Мой автор смертельно устал от жизни, но никак не от своего призвания. И он по-прежнему "тянет лямку" на автомате", по инерции, в университете, не понимая того, зачем ему это надо, если только не для заработка, чтобы не "протянуть ноги". Уже давно он разуверился в том, что именно в университете, где много умных голов следует заниматься филологией, как любовью к логосу, умному слову. Всякое слово не факт есть умное. Но есть такие слова, которые человека делают умным, мыслящим. Их редко услышишь в университете. Тогда зачем он нужен? Явно не для мысли. Для чего же? Ну, конечно, же для специальности, чтобы стать, нет, не человеком, а специалистом. Быть человеком - это твое личное дело, а не государственное или общественное.
        Писатель является филологом в жизни и считает себя таковым. Но я лучше его знаю, чем он сам себя, ибо живу в его сознании. Он хочет быть писателем, а не ученым, делать слова, а не изучать то, как их делают другие. И не может отказать себе в удовольствии рассказать, поведать читателю историю собственного сочинения. Он любит открывать то, что скрыто. Скрытое, утаенное манит его, соблазняет, не дает успокоиться, расслабиться. Оно возбуждает его и эротическим образом открывается, не целиком, а только частью, предоставляя ему возможность домыслить желаемое сокровенное.
      Что же его так манит в словах? Ну, конечно, их сокровенный, тайный смысл. В них скрыты мысли. Он любит раздевать их и обнажать обернутый ими и сложенный в них смысл. Мысли обращаются словами. Вот эта магия превращения возбуждает и увлекает его перо. Рука невольно тянется к перу, в напряжении мнет его в желании снять напряжение на конце и излиться словами.  Такова эротическая суть, тайна словесного творчества как эманации слов. Перетекание мысли через край является актом переполнения ими идеи, которое обращается в поток слов. Если мысль есть явление идеи, которой стыдно показаться голой. Поэтому она является только своему избраннику, да и то прикрытая мыслью.
        Идеальный избранник тот, кто любит ее, то есть, способен ее понять. Она его муза, его богиня и требует соответствующего уважительного отношения к ней. Он как любитель идеального должен уважить ее, дать ей возможность раскрыться в нем таким образом, чтобы не оскорбить ее достоинства царицы. Поэтому она просто не может вполне раскрыться перед ним и стать его рабыней, служанкой, наперед зная, кто он такой.
        На самом деле она хочет его, а не он ее в том смысле, что она и есть его хотение. Так идея, как искра разгорается в нем огнем желания творить. Мысли, как явления идеи, в его сознании являются, обращаются словами, полными скрытого смысла. Так подставляя себя ему в мысли, она предоставляет ему возможность домыслить, дофантазировать себя. Она ловко увертывается от его жадных объятий, чтобы не показаться в голом виде и не быть схваченной им, оставляя в утешение, чтобы заодно и потешить себя, в его руках, в его сознании мечту. Идея есть его мечта, его фантазия как замысел, мысль как исток творчества слов, с помощью которых он, как куклу, одевает и раздевает перед читателем, вольно или невольно делая его своим сообщником, чтобы разделить с ним грех превращения, воплощения идеи. Идея остается чистым идеалом, незапятнанным материалом своего воплощения. Она всегда иная, чем образ ее воплощения.
        Идея есть своего рода прекрасная дама, которая разрешает творить своему кавалеру, отнюдь не богу, не сюзерену, а бедному рыцарю, менестрелю, с собой, что он хочет, но только в своем воображении, не трогая ее своими руками. Одно дело мыслимый идеал и совсем другое его словесный образ, чувственно ласкающий слух читателя.
        Разумеется, все эта эротическая игра Рамы с пастушками или Афины, выходящей из головы, из сознания в прекрасном виде Афродиты для лицезрения и любования поклонника как раз необходима для самооправдания творения, как инволюции, обращения идеального в материальное, превращения высшего, трансцендентного в низшее, имманентное тому, кто ниже в иерархии творения.
        Только таким путем свету бытия можно светить во тьме, развивая ее до своего уровня. Иначе тьма не-бытия погасит свет бытия. Но делать это надо с умом, предоставляя возможность самому невежественному существу тьмы, бессмысленной суеты, хаоса неосознанных желаний (потенций) выйти на свет, чтобы просветиться, расставить все по своим местам, сделать уместным, релевантным, разложить по полочкам смысла. Необходимо показать пример, образец, задать установку, парадигму, навести на гипотезу (идею), как это сделать, чтобы она обрела реальность в это мире, конкретизировалась, будучи абстрактной в нем, в материале собственной жизни автора, а заодно и читателя в распространении, экспансии. И я могу творить. Что творить? Свой мир, самого себя, не отказывая в этом другим, как идея не отказывает мне творить в мысли не только мысль, но и то, что появляется с мыслью, например, слово в творчестве, как творение. Это творение и есть мир. Его бытие - дело. Для меня это дело есть мышление, а для моего автора - писание.
        Идея есть гений, который дарит поклоннику талант для того, чтобы тот холил и лелеял его и как с писанной торбой шел с ним по жизни и увлекал за собой читателей своими рассказами и историями по направлению к идее как своему идеалу.
        Мой автор не был формалистом. Его интересовала не форма слова, а его содержание, идейное содержание, смысл, который переводят на европейский лад, вроде концепта. Это неверно. Концепт есть недомыслие, личина мысли. Понятие же есть послемыслие, след мысли, как в чувствах есть послевкусие. Как понятие мысль уже может быть взято в качестве следа. След мысли в виде понятия (ввиду идеи) берет термин. Слова охочи до мыслей. Они возбуждают их, держат в напряжении, придают форму, формируют. Соответственно в словах в форме понятия мысли получают удовлетворение. Слова беременны смыслами от мыслей. Когда я думаю, что идея есть форма мысли, то имею в виду это самое "имение в виду", иметь вид на то, что думаешь. Чо же ты думаешь? Я думаю то, что имею в виду, то есть, о чем думаю. Другими словами, предметом мысли доя меня является сама мысль, ибо ничего, кроме мысли, я не имею. Для меня иметь - значит иметь в виду. В виду чего? Идеи. Вот почему я есть существо мысли, то есть такое существо, которое есть в мысли, мыслью и есть мысль, которая мыслит себя.
        Нельзя сказать, что мыслит идея. Она не мыслит, а идеирует, направляет мысль. Опять же не правит буквально мыслью, а направляет ее, как веха на пути, так сказать, "вправляя мыслящим мозги".  Мысль же уклоняется от вправления, от склонения, выворачивается, ибо только через сопротивление, противореча, заходя в тупик, мысль может развиваться, осознавать, опознавать себя. С мыслью и мыслью развивается и мыслящий, как Я мысли.
        Я вот о чем подумал: не есть ли счастье повторение неповторимого, того неповторимого, которое никогда не повторится. Что же не повторится то? Не повторится бывшее. Как сделать бывшее не бывшим? Воскреснуть. Так что же возрождается, повторяется в своей неповторимости? Конечно, Я. Я и есть рай. Но если оно не повторяется, то является ад.
        Не жизнь есть сон, а сон есть иная жизнь. Есть рай. Это счастливый сон. Но есть и ад. Это кошмар. Помимо них есть сон без сновидений. Это остановка времени на время. Для кого-то навсегда. Каждый день человек заново рождается, пробуждаясь от сна. Все повторяется снова, но на новый лад. Почему? Потому что сон стирает следы памяти и человек забывает, как точно было. Сон можно уподобить прыжку на одном месте. Вот ты подпрыгнул, завис на мгновение, а в это время мир уже сдвинулся, и ты промахнулся, попал не на свое место. Вот человек умер. Может быть прошла целая вечность, прежде чем он очнулся. Мир уже иной, и он другой. Чтобы быть самим собой и нужно Я в качестве синхронизатора.
        Кто возвращается в мир? Тот, у кого появилось или установилось сознание мира, мировое сознание в момент смерти. Для возвращения из небытия в бытие необходимо сознание самого себя в момент смерти. Это вроде того, как ты помнишь себя во сне. И не важно, где ты пробудился, в каком мире оказался. Важно то, чтобы есть в бытии. Смерть есть момент перехода не с одного места мира на другое, а из одного мира в другой. Миров бесконечно много. И ты в жизни находишься в одном из них. Смерть нарушает принцип их параллельности, и они пересекаются, переводя тебя из одного мира в другой.
        Главное: остаться самим собой в бытии после такого драматического, травматического, а порой и трагического пересечения. Событие пересечения миров для человеческого Я является травмой. Человек забывает себя, вытесняет самого себя из себя, если его Я срослось с прежним миром. Трагедия бывает тогда, когда Я полностью стирается. Жаль того, кто не возродиться, не воскреснет. Чтобы не жалеть, следует как можно чаще быть в сознании Я, чтобы смерть не застало тебя врасплох, когда ты не был в сознании самого себя. Для чего и нужно заниматься медитацией. Многие же восточные софисты, которых недоумки считают мудрецами, занимаются медитацией, чтобы на время раздумать думать, стереть свое Я, забыть себя, забыться, умереть при жизни. Понять их можно. Трудно удержаться в сознании Я. Это дается с большим трудом, с усилием. Для многих быть самим собой есть акт насилия, который причиняет им страдание. Я даже подозреваю, что люди думают только тогда, когда это важно для выживания, потому что сознание самих себя вызывает в них смертельный страх. Вот они и пытаются расслабиться, забыть себя. Вероятно, многие люди ассоциируют Я со смертью.
        Не зря же Хайдеггер истолковывал смысл бытия в качестве бытия к смерти. Он, как и многие другие недоумки, отождествлял Я с конечностью сущего. В его и ему подобных представлении Я находится на конце иглы смерти, которым она жалит жизнь. Это извращенное представление экзистенциалистов-аутистов  (аутист находится не у себя на уме, а в себе не для себя, так сказать, "ни себе, ни людям", ввиду травмы Я; Я и есть имя его травмы, он боится его и впадает в беспамятство чревовещателя, шептуна и послуха гула бытия, шума языка). Недаром Хайдеггер был пассивный фашист, то есть, садист по отношению к самому себе или мазохист.
        Нет, Я не конечно, оно бесконечно, беспредельно и есть то, что есть. Оно есть и есть бытие. Только не надо быть оппортунистом и отказываться от своего первородства Я ради чечевичной похлебки жалкого и сомнительного человеческого счастья.
        Не пойму я никак писателей и моего автора, и даже вас, читателей. Все вы, люди, есть существа слова или дела. Для меня между ними нет никакой разницы. И понимаете вы мысли, как слова. Вы нуждаетесь в словах, а не в мыслях, чтобы общаться, жить коллективом, обществом. Ваше общество носит животный характер и не стало еще человеком. Как только ваше общество станет человечным, обществом-человеком (пока оно работает как живой организм по правилам, законам естественного отбора или конкуренции людей-капиталов), так в нем появятся условия для того, чтобы человек не только в массе, но уже и из массы стал человеком. Наступит уже не социализм, а гуманизм. Это будет не душное, угнетенное общество, а общество душевных людей. Только тогда у вас появится возможность становления уже разумным, мыслящим существом в массе, а потом и из массы. У вас, у людей, дорогие читатели, все делается через одно, я надеюсь, всем вам известное место. Это место – ваш коллектив. Ока последнее существо из людей не станет, наконец, человеком, я не дождусь к себе человеческого отношения.
        Взять того же автора, кому я обязан честью говорить с вами. Что стоит за его словами? Чувства, желания, фантазии. Но где мысли? Мне ближе и понятнее мыслители. У них тоже чувства, но осмысленные, а не только высказанные и записанные, как это бывает сплошь и рядом у писателей. В лучшем случае это прочувствованные мысли. Конечно, многого стоит прожить мысль. В этом нет равных людям. Легче уловить идею в сеть понятия. Тяжелее отпустить мысль на волю, где она будет предоставлена себе, а ты, если проявишь должное терпение и внимание в медиации, то узришь ее замысловатую игру, так что дух перехватит.     Так и я ныне отправляюсь в путь, в путешествие по вехам вглубь истории. Первой вехой истории моего становления мыслью явилась эпоха «короля-солнца». Но это уже другая история. Как мне не грустно расставаться с вами, современный читатель, но идея зовет меня осмыслить мое появление на свет в далеком семнадцатом веке. Для этого мне необходимо вернуться туда. Для этого я должен заснуть в этом веке, чтобы проснуться в том. Надеюсь, мой автор напишет об этом новый роман. Современная драма мысли в моем исполнении на этом заканчивается и занавес за мой опускается, предоставляя мне счастливую возможность проснуться от настоящего, попав во сне в идиллическое прошлое. Это будет сон мысли, как продолжение ее яви.   
         

.