Загадка бытия... , часть 4. 2

или "Всё во мне и я во всём!.."

3

Бесконечные дорожные знаки, вёрсты – сколько их?! Много! Мелькают, мелькают - не кончаются... Мелькают за окном кареты придорожные столбы, вонючие дорожные станции с вечно подвыпившими смотрителями, от которых пахло везде одинаково кисло-квашенной капустой. На каждой станции нехватка лошадей, которые можно было с боями вытребовать, разве что генерал-губернаторам да тайным советникам доставались без очереди и лучшие. Из действительного статского советника Фёдор Иванович вскоре стал тайным советником, что в государственном Табеле о рангах соответствовал генерал-лейтенанту в армии и вице-адмиралу во флоте... Следовательно, ему полагались вне всякой очереди первоклассные запряжённые лошади.

Наиболее яркие поэтические шедевры возникали у Тютчева в дороге, что способствовало этому, наверное, всё те же мелькающие за окном кареты дорожные столбы и станции. Думы в дороге сосредоточенные, мысли углублённые, ничто не отвлекает, а наоборот сосредотачивает... Поэтические озарения приходили, но поэт часто от них прятался за ширмой политики, как будто их яркие образы ослепляли его. Он был уверенней по жизни, когда пропускал вперёд перед поэтом дипломата и политика. Как выгодно!.. Иметь в себе сразу две противоположные ипостаси. Душу поэта, находящуюся за пределами только этой земной жизни и ум дипломата, где всё расставлено по полочкам на нужной высоте и в чётко обозначенном порядке.

Одну за другой он пишет в конце сороковых годов статьи на французском языке «Россия и Германия, Россия и революция», «Папство и Римский вопрос». Они печатаются в журналах Европы, вызывают у одних негодование, у других несогласие, у третьих восхищение, но мало кто остаётся равнодушным. Переписывается с политиками тех стран ведёт спор и борьбу за высокое предназначение его православной России. В этом вопросе, как отмечают современники, была его блестящая полемика с Петром Чаадаевым, который утверждал, что верный путь, какой должен избрать Россия – это прозападный, а Тютчев возражал ему аргументировано, что у неё свой особенный путь. Помогал политику в этом поэт...

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать –
В Россию можно только верить.

Эти статьи были началом задуманного трактата «Россия и Запад», который он начал писать по свидетельству жены с убеждённостью, что если он не напишет, то мир обрушится. Хочется поиронизировать, что мир впоследствии, в двадцатом столетии, обрушился - Тютчев до конца не написал свой грандиозный по замыслу и масштабу трактат... В деревне он не мог долго жить, он нервно испытывал потребность в политических новостях, какие доходили до Овстуга с большим опозданием. Отцу в Германию Эрнестина писала, что муж забросил писать трактат также внезапно, как и начал...

Теперь тебе не до стихов,
О слово русское, родное!
Созрела жатва, жнец готов,
Настало время неземное...

То, что Тютчев живо принимал участие в политической жизни страны, как жадно и интересом прочитывал любые новости из газет, упоминают многие его современники, с кем ему пришлось соприкасаться. Анна вспоминает, во время Крымской войны, Фёдор Иванович поехал в Ораниенбаум смотреть на вражеские корабли, угрожающие Петербургу, как волновался и переживал на всякие известия, какие общество получало во фронтовых сводках: «5 марта. Пришла депеша из Севастополя с известием, что 3 марта отражено нападение французов и что 5-го убит адмирал Истомин. Ход переговоров на конференции держится в величайшей тайне. Мой отец волнуется, мучится и пребывает в очень мрачном настроении из-за оборота, который принимает наше политическое положение. «...» Мой отец только что приехал из деревни, ничего еще не подозревая о падении Севастополя. Зная его страстные патриотические чувства, я очень опасалась первого взрыва его горя, и для меня было большим облегчением увидеть его нераздраженным; из его глаз только тихо катились крупные слезы; он был глубоко тронут, когда я ему рассказала, как на второй день после получения страшного известия о постигшем нас ударе государь и государыня захотели показаться народу, чтобы поднять в нем бодрость духа...». Он поражал современников исключительно точными выводами - «что произойдёт», невесёлыми предсказаниями будущего, он при жизни приобрел репутацию Кассандры, повторим слова об отце дочери Анны: «Своим ясным и тонким умом он предвидит все бедствия, которые являются последствием нашей глупости, и имеет огорчение видеть, как его предвидения сбываются».

Если не брать во внимание частную жизнь Тютчева, где возникает много вопросов, а взять его личность, то вряд ли поместятся на одной странице все красочные эпитеты, достойные Фёдора Ивановича. Рискнём привести несколько и лучше это сделают исследователи его биографии: «Федор Иванович еще при жизни имел репутацию человека гениального, обладая при этом уникальным свойством: у него никогда не было врагов, завистников и даже недоброжелателей. Современников восхищал его дар предвидения, что, впрочем, не мешало им сохранять всегдашнее спокойствие перед лицом грозящей катастрофы. Вот почему, когда наступал неизбежный час расплаты, катастрофа лишь укрепляла авторитет Тютчева - и никто не спешил бросить камень в пророка и, хоть таким способом, компенсировать собственное легкомыслие....».[1] Возразим в одном – были враги!.. Его искромётные эпиграммы частенько касались особ с высоким статусом в обществе. Вот слова дочери Мари Тютчевой об таком герое эпиграммы: «Мне передавали, что Суворов не перестает дурно говорить о тебе, что же до папА то его он ненавидит более чем когда-либо, а то ли еще будет, когда он узнает следующие только что написанные стихи, в которых папа; изобразил его портрет:

Два разнородные стремленья
В себе соединяешь ты:
Юродство без душеспасенья
И шутовство без остроты.
Сама природа, знать, хотела
Тебя устроить и обречь
На безответственное дело,
На безнаказанную речь...» [2]

«Дурно говорить о тебе», об Анне, которая будучи при дворе императора фрейлиной настраивала против себя многих заносчивых людей, говоря им правду и прямо в лицо, за что получала соответствующие прозвища, одно из них «Ёрш». Анна обладала независимым характером, держалась часто особняком, строго всех судила и не участвовала в интригах. Думаю, для генерал-губернатора такое услышать верх оскорбительности. Как видим поэт Фёдор Иванович мог писать не только стихи полные космологических тайн, пейзажных зарисовок, сердечных вздохов, но и едкие, меткие стишки на злобу дня. Они то и расходились со скоростью света в самом этом высшем свете... Не пропустим мимо отзыв об этом уникальном, неповторимом человеке, Тютчеве, он интересен тем, что его дал родной брат Эрнестины: «...Деятельность этого человека, столь замечательного во многих отношениях, не соответствовала тем необыкновенным способностям, которыми он был одарен. Я не перестану утверждать, что ему всегда недоставало случая, сцены и публики, словом - обстоятельств, его достойных. Про Тютчева можно сказать то, что говорил великий Мирабо об одном из своих предков: «За неимением титула, он обладал внутренней ценностью». Написать жизнь Тютчева мне кажется невозможным. Во всяком случае такое жизнеописание оказалось бы не столь интересным, как можно было бы ожидать...».[3] Нельзя не согласиться, жизнь такого человека настолько многогранна, что едва ли можно что-то сказать о двух-трёх гранях, а не о всём спектре её применения.

4

А дорожные столбы всё мелькают и мелькают... Когда закончатся?.. Они невольно заставляли память напрягаться и пускаться в размышления и воспоминания. Глядя из окна кареты, вспоминал... Это даже воспоминаниями назвать нельзя, это были вспоминания. Вспомнил далёкий эпизод из детства, как присев на корточки наблюдал жизнь разворошенного им муравьиного домика. Как собирали они по иголочкам, по крупинкам свой домик, как тщательно, старательно исполняли свою работу. Тогда было любопытно и забавно, а сейчас, вспомнив это - почувствовал, как кто-то властный с упорством и настойчивостью вторгается в его жизнь, только-только собранную, отлаженную. Вроде приходит относительный уют, мир и какое-то отдохновение, но нет!.. Приходит он и разрушает уже отлаженное. Да как же так!?.. Кто он?.. Уж не он ли сам отлаженную жизнь разрушает? Этот вывод напрашивался, назревал в нём, хотя и было страшно признаваться себе. В разрушении нормальной отлаженной жизни явно вырисовывался он сам, как ни старался отыскать на стороне, не получалось. Он и есть тот разрушитель, а ни какой-нибудь сторонний самовластный злодей...

Бывают роковые дни
Лютейшего телесного недуга
И страшных нравственных тревог;
И жизнь над нами тяготеет
И душит нас, как кошемар.[4]

Фёдор Иванович всегда стремился к новым ощущениям, новым эмоциям и чувствам, словно старые были уже подпорченными и они не могли в полной мере удовлетворить его... Было ли его это страсть к коллекционированию, от одной страсти к другой, потом к следующей?.. Нет!.. Всё было так, как тот же властный подводил его к очередному отношению с дамой, а от неё и с ней постепенно вёл к драме... Пьеса самая обычная, заурядная, превращалась в трагедию. Невыученные уроки вели к самому естественному, уроки усложнялись и задачки, подкидываемые жизнью имели собою вид высшей математики, а не просто арифметики, решение которых соответственно требовали иного уровня знаний, подхода, приводили к полному почти непониманию - «почему так?», а по сути часто к внутреннему краху...

Порой ему казалось, что его сердце напоминает сморщенный старый гриб, тоска одолевала, зажимала в тисках безысходности, но проходило время, наступали минуты, когда оно вырастало в огромный мир, куда легко помещались все те миры, с какими встречался хоть единожды, пусть мимолётно, но и в них он оставлял свои следы... И неважно, то был большой мир или такой себе маленький, в любом он находил ответ и понимание своей уникальности. В эти часы и минуты он жил, он верил в себя, тогда светилось всё вокруг, принимало краски всего мира и в нём слагались стихи, какие звучали любовью... Он не напоминал себе «медь звенящую или кимвал звучащий». Часто в дни отчаянного горя и тогда, когда всё играло и искрилось счастьем, напоминались слова апостола Павла,: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что смогу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто. «...» Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится...».[5] В них он находил оправдание себе, не был он тем самым кимвалом, потому что любил, любил сильно, страстно, искренне...

Синусоида настроений то опускалась вниз в её низшую точку, с каждой потерей близкого и родного человека, но время шло и опять в гору поднималась... Жизнь вновь обретала свои естественные цвета, запахи, вкус... «Поэт не раз признавался своим близким, что для него привычны «состояние внутренней тревоги» и «чувство тоски и ужаса». Время, бороздящее неизгладимыми морщинами любимые черты, пространство, разъединяющее людей и отдающее их во власть времени, и, наконец, смерть - равно враждебные человеку силы в глазах Тютчева. Именно они заставляют его «с такой болезненной живостью и настойчивостью» испытывать «сознание непрочности и хрупкости всего в жизни».[6] Ненавязчиво закрутились строки Александра Сергеевича, значит переживаниями страдали и другие поэты, не было у них полной удовлетворённости от проходящей жизни, как жизнь хрупка, как надо осторожно ступать по жизни, а часто, как по лезвию бритвы:

Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?»[7]

Теперь, возвращаясь из Овстуга, где он отогрелся душой рядом с родными людьми, на фоне родных пейзажей, какие впускались из простора прямо в окна его комнаты. Подолгу всматривался в них Фёдор Иванович. Они действовали успокаивающе, выхватывались завораживающе с уверенностью, что если природа так вечна и обладает красотой, неповторимостью, значит и у неё есть своя душа, понимающая его душу, а значит всё едино, всё вечно!.. «Всё во мне! И я во всём!..»

Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик -
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык..

И человек в ней, природе, есть целый мир со всеми своими страстями, чувствами, мыслями и думами. Он должен понимать, принимать и отзываться на вечный поклик любви... За рассуждениями память скользнула по той, что ещё недавно жила, любила, смеялась, плакала, негодовала всем своим миром... Опять зацепило болью!.. Рядом с ним жил, существовал целый мир со всеми своими чувствами, эмоциями страстями – он его любил! Этого мира не стало!.. Отсутствие его в годовщину, особенно после похорон детей, явно и выпукло обозначилось и внутри другого мира, его мира. Отозвалось болью невозможности увидеть, протянуть руку, ощутить его, услышать голос, даже упрёк, лишь бы он был рядом... Но ему мало было одного мира, ему нужен был весь мир большой, куда входили бы много миров. Отсутствие какого-нибудь из миров или мирков Тютчев ощущал как пустоту... И всё-таки, и всё-таки несмотря ни на что «...Тютчев никогда не терял интереса к «живой жизни», к окружающей действительности. «Живая жизнь» была связана для него прежде всего с общественно-политическими интересами. С середины шестидесятых годов поэт находился в непрестанном ожидании новых социальных потрясений. Его внимание в особенности было приковано к событиям на Западе».[8]

А карета катила Фёдора Ивановича в его оставшиеся годы жизни, недолгие, но насыщенные событиями и горестями, в области которые один поэт назвал так: «Ах ты жизнь!.. Что ты жизнь наковеркала...».

5

Как верно в народе примечали, что «беда не ходит одна»... Не одна она пришла и к Фёдору Ивановичу. За потерями Денисьевой и двух его детей от неё - последовали другие... Уже через год, в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году Тютчев хоронит свою девяностолетнюю маму, обожаемую до самых последних дней. «... Господство французской речи не исключало, однако, у Екатерины Львовны приверженности к русским обычаям и удивительным образом уживалось рядом с церковнославянским чтением псалтырей, часословов, молитвенников у себя, в спальной, и вообще со всеми особенностями русского православного и дворянского быта...»[9]. Она своей поэтической натурой, своим взглядом на родное русское, православное заставляла своих детей чтить вместе с ней устои на которых всегда зиждился их род.

В тысяча восемьсот семидесятом году умирает старший сын поэта, Дмитрий Фёдорович, от второго брака Тютчева с Эрнестиной. Мария Тютчева в письмах с болью писала о его болезни и смерти брата: «... у Димы снова был приступ сплина и боли в сердце, которые мешают ему спать. Мама решила вызвать доктора, который высказывает мнение других врачей, т.е. что болезнь хотя и не излечима, но всё же не так опасна, и можно чувствовать себя неплохо, если быть осторожным. Он не настаивает на необходимости ехать заграницу...».[10]

И далее: «... Бог справедлив и милосерден, воспоминания о последних минутах Димы, которые были спокойными, должны были смягчить горечь нашего эгоистичного сожаления, часто, размышляя об этом, я преисполняюсь признательности, но, увы, природа берёт верх и снова нужно начинать борьбу. Каждое утро мы присутствуем на Богослужении, но я с грустью предвижу окончание 40 дней, что лишит меня этого ежедневного утешения. Я причастилась, и рада была причаститься 8-го, дата его последнего причастия, и день в день 4 недели он закрыл глаза. О как он счастлив, что оставил этот мир скорби, но как грустно думать, что мы не увидим его больше».[11]

В этом же году не стало единственного брата Фёдора Ивановича - Николая Ивановича Тютчева... Николай Иванович был не просто единственным братом, по словам Ивана Аксакова, он был единственным другом, любившим его «не только с братскою, но с отцовскою нежностью, и ни с кем не был Федор Иванович так короток, так близко связан всею своею личною судьбою с самого детства». В свою очередь, свидетельствует тот же автор, кем был сам Николай Иванович брату поэту: «он был его постоянным гением-хранителем, - при всякой беде, всюду поспешал к нему на помощь». Бывали в отношениях братьев и размолвки, но всякий раз они восстанавливались и между ними воцарялись братская любовь и привязанность друг к другу. В дороге, возвращаясь из Москвы с похорон брата, Фёдор Иванович пишет стихотворение, исключительное по остроте, горькое от осознания потери столь дорогого родного мира, отразившее настроение, владевшее им в последние годы жизни...

Брат, столько лет сопутствовавший мне,
И ты ушел, куда мы все идем,
И я теперь на голой вышине
Стою один,— и пусто все кругом.
И долго ли стоять тут одному?
День, год-другой — и пусто будет там,
Где я теперь, смотря в ночную тьму
И — что со мной, не сознавая сам...
Бесследно все — и так легко не быть!
При мне иль без меня — что нужды в том?
Все будет то ж — и вьюга так же выть
И тот же мрак, и та же степь кругом.
Дни сочтены, утрат не перечесть,
Живая жизнь давно уж позади,
Передового нет, и я, как есть,
На роковой стою очереди.
                1870 г.

Через два года умирает от чахотки дочь Тютчева Мария (Мари), девочка, какую обожал безмерно отец, какая обожала его и его поэзию, ставшую впоследствии женой севастопольского героя Николая Алексеевича Бирилёва и открывшая в Овстуге школу для простых детей крестьян. Сгорела свечой для других, не думая, не обращая внимания на симптомы серьёзной болезни. Всё делала, как будто спешила опоздать и не доделать её дело, только её дело... На упрёки отца, она отвечала просто: «ПапА, ну как я могу покинуть дела свои, разве вы этому меня учили?». У отца опускались руки не находя аргументов возразить... Не досчитывается Тютчев и многих своих сверстников, многих завсегдатаев того круга, к которому он привык и принадлежал. «При всем желании нельзя избежать чувства все возрастающего ужаса, видя, с какой быстротой исчезают один за другим наши оставшиеся в живых современники. Они уходят, как последние карты пасьянса», [12] — пишет однажды Тютчев жене.

Сложной оставалась и семейная жизнь. Тютчев писал Анне: «Сегодня, как ты знаешь, 40-й день со смерти Мари и 2-я годовщина смерти Дмитрия. Судьба за короткий срок собрала богатую жатву. Не считая прочих смертей, следовавших одна за другой в эти два истекших года. Так в любом существовании наступает пора великого опустошения, и если уж это началось, одному Богу известно, где конец... Ах, бедный милый мальчик! Он умер, вовсе не подозревая, до какой степени был мне дорог, и сам я, быть может, никогда вполне не отдавал себе отчета в этом».

В письме к Е.К. Богдановой Тютчев благодарит её за участие: «Да, я и думал, что смерть моего бедного Дмитрия не оставит Вас равнодушной. Вы так хорошо её поняли со свойственной Вам интуицией. Я охотно послал бы Вам письмо Мари, содержащее подробности о последних минутах этого бедного, дорогого мальчика, но боюсь, что это будет слишком объёмисто». Все потери приводили не в отчаяние, а в состояние душевного оцепенения, «в моём существе сокрушено чувство бунта против смерти...». А ведь бунтовал против времени, против старения, против пространства и против смерти.

Впереди были ещё годы жизни, не долгие, но плодотворные. Надо было жить во чтобы то ни стало. Жить во имя тех, кто уже Ушёл и во имя тех, кто оставался в этом свете, во имя того, кого люди считали сыном Отца Небесного, да просто жить... Здесь главное понять, не всегда главная работа выливается творчеством, в труды видимые, а большей частью проявляется в думах, какие они. А они могут быть пространственным служением... И он служил!.. Весь смысл жизни заключался в короткой фразе «жить - значило мыслить».[13]

Иллюстрация: М.Н.Воробьев Почтовый тракт. Начало XIX века. Мимо верстового столба
------------------------
[1] Экштут Семён Аркадьевич «Тютчев. Тайный советник и камергер»
[2] Из письма Мари Тютчевой Анне Тютчевой от 3/15 мая 1866 г. Покушение Д. В. Каракозова на Александра II (4 апреля 1866 г.) рассматривалось в правительственных сферах как результат нерадивости петербургского генерал-губернатора кн. А. А. Суворова. Это повлекло его отставку и вместе с тем упразднение самой должности, которую он занимал.
[3] Пфеффель Карл (1811-1890) «Записки о Тютчеве», брат Эрнестины Тютчевой
[4] Строки из стихотворения «Бывают роковые дни...»
[5] Из Первого послания Коринфянам апостола Павла Гл.13. Стих 1-4. Кимвал древний ударный инструмент в виде двух металлических тарелочек, которыми ударяли друг о друга
[6] Пигарёв К.В. «Жизнь и творчество Тютчева» Гл.4
[7] Строки из стихотворения Пушкина Александра Сергеевича «Странник»
[8] Пигарёв К.В. Жизнь и творчество Тютчева. гл.3
[9] Аксаков И.С. «Биографический очерк»
[10] Из письма Марии Фёдоровны от 3 февраля 1868 г.:
[11] Из письма Марии Фёдоровны от 16 августа 1870 г. Овстуг
[12] Письмо Тютчева Ф.И. жене Эрнестине от 14 сентября 1871 г.
[13] Аксаков И.С.