Травоеды

RLD
ИСТОРИЯ «ТРАВОЕДОВ» В САМОМ СЖАТОМ ОЧЕРКЕ.
Светлой памяти Василия Григорьевича Яна.
ОГЛАВЛЕНИЕ
ЗАЧИН
1.СОТВОРЕНИЕ МИРА ИСЛАМА
2.ВОСХОД ЗВЕЗДЫ ИЗМАИЛИТОВ
3.ПРОЗОРЛИВЕЦ
4.РАСКОЛ ИЗМАИЛИЗМА
5.ПРЕЕМНИКИ ХАСАНА ИБН САББАХА
6.О СИРИЙСКОМ ФИЛИАЛЕ «ТРАВОЕДОВ»
7.ЯВЛЕНИЕ ИМАМА СВОЕМУ НАРОДУ
8.«ГОРНЫЙ СТАРЕЦ»
9.ВНОВЬ ОБРЕТЕННОЕ ЕДИНСТВО
10.КОНЕЦ ИРАНСКИХ «ТРАВОЕДОВ»
11.КОНЕЦ СИРИЙСКИХ «ТРАВОЕДОВ»

ЗАЧИН
Он на клинок дохнул — и жало
Его сирийского кинжала
Померкло в дымке голубой:
Под дымкой ярче заблистали
Узоры золота на стали
Своей червонною резьбой.
«Во имя Бога и пророка.
Прочти, слуга небес и рока,
Свой бранный клич: скажи, каким
Девизом твой клинок украшен?»
И он сказал: «Девиз мой страшен.
Он - тайна тайн: Элиф. Лам. Мим».
«Элиф, Лам, Мим? Но эти знаки
Темны, как путь в загробном мраке:
Сокрыл их тайну Мохаммед...»
«Молчи, молчи! — сказал он строго, -
Нет в мире бога, кроме Бога,
Сильнее тайны - силы нет»
Иван Бунин. «Тайна».
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Автору настоящего правдивого повествования представляется необходимым предпослать его основному тексту, посвященному тайному исламскому ордену «травоедов» (хашишинов), «эзотериков» (батинитов) или низаритов, несколько общих предварительных замечаний, весьма важных для понимания причин и механизма возникновения в рамках ислама враждебных друг другу течений, «партий» или «сект».
Основатель новой мировой религии – ислама - пророк Мухаммед (Мохаммед, Мухаммад) учил своих приверженцев не сомневаться. Религия нищих мудрецов, прикровенно проповедующих спасительное учение – это отнюдь не ислам в том виде, в каком его замыслил Мухаммед. Он замыслил ислам, как молодую феодальную державу, и сам начал строить ее не только мечом духовным, который есть слово Божие, но и мечом земным, железным  (не случайно меч Мухаммада – знаменитый «Зульфикар» - имел не одно острие, а два). Слова пророка Единого Бога - Аллаха, Мухаммеда, опытного и расчетливого купца из славного и богатого города Мекки - были обращены не к «беглецам от мира сего», а, в первую очередь - к воинам и купцам, спешившим мечом утвердить святую веру и получить торговые монополии.
Если бы у основателей предшествовавших исламу «мировых» религий были  родные сыновья, они, вероятнее всего, стали бы такими же бездомными, странствующими по градам и весям подлунного мира, мудрецами и учителями праведности,  как и их отцы. Родных сыновей не имел и основатель ислама Мухаммед, но присоединившиеся к нему близкие родственниками стали феодалами, образовав аристократию созданной пророком духовно-светской «мировой» державы. Они были вполне реальны, царство их было «от мира сего», они боролись за место у престола пророка точно так же, как сыновья, племянники, братья и сестры светского феодала.
Секты и расколы в буддизме, маздаяснизме-зороастризме и других  религиях пророческого (профетического) типа  возникали, как правило, в связи с различиями в толковании учения. В исламском же мире возникновение расколов, толков, «сект» и «ересей» чаще всего определялось не собственно религиозными, но политическими причинами. Порой между мусульманскими толками не было разногласий в обрядах или вероучении – в недрах формально и внешне единой «нации ислама» - мусульманской «уммы» - бурлили чисто политические страсти. Центрами притяжения враждующих толков в исламе оказывались не столько идеи, сколько люди – нередко родственники Мухаммеда и последнего «праведного» халифа «хазрата»  Али. И потому столкновения и даже войны между приверженцами разных толков ислама велись не столько вследствие того, что одни из них были «еретиками», а другие ими не являлись, сколько вследствие того, что вожди «сектантов» были выразителями центробежных процессов в созданной, в первую очередь, силой оружия исламской державе, претендовавшей на вселенскость. Перейдем, впрочем, к «травоедам»…
 Эти главные герои настоящей книги – члены тайного мусульманского ордена («орденом» их впервые назвал австрийский ориенталист XIX века барон Йозеф фон Хаммер-Пургшталь) «травоедов»-хашишинов, «эзотериков»-батинитов или низаритов, несомненно, обладали редкостной способностью (конечно, не врожденной, а благоприобретенной в процессе обучения) оказывать неотразимое психологическое воздействие на всех, кому приходилось иметь с ними дело. Причем не только на тех, с кем они вступали в контакт с целью привлечь в ряды своего орденского братства все новых и новых последователей, но и на врагов, внушая последним панический страх. Силы, многократно превосходящие их в численном отношении (а «травоеды» никогда не были слишком многочисленными даже на самом пике развития своего движения), постоянно угрожали развивавшемуся вне сферы их влияния низаритскому ордену, неоднократно пытаясь уничтожить его и истребить самую память о нем.
Первейшим и главнейшим врагом низаритского ордена была огромная и могущественная, но внутренне непрочная и фактически раздробленная (несмотря не свое внешнее и официальное единство) Сельджукская держава, возглавляемая огузской – тюркской - по происхождению султанской  династией (о которой, как и о тюрках вообще, еще будет подробней рассказано далее), сложившаяся на протяжении  XI века на территории Ирана и окружающих Иран земель и простиравшаяся вплоть до самой Земли Воплощения – Сирии и Палестины. Низаритскому орденскому братству, несмотря на вопиющее неравенство сил, удалось устоять в ожесточенной борьбе не на жизнь, а на смерть с поистине гигантским по своим размерам и ресурсам Сельджукским султанатом...лишь для того, чтобы быть уничтоженным еще более могущественной военной державой, подвергшей весь мусульманский Средний и Ближний Восток невиданному дотоле разгрому и почти тотальному опустошению – державою потомков величайшего монгольского, или татарского, Великого хана  - каана -  Темучина-Чингисхана…
Однако даже в эту грозную для низаритов пору, перед лицом монгольского нашествия, неотвратимо надвигавшегося на раздробленный, погрязший в междоусобных войнах, мусульманский мир, подобно опустошительному огню, страх перед неуловимыми «кинжальщиками» не пропадал. По-прежнему казалось, что нет места в обитаемом мире, до которого бы не дотянулась длинная рука низаритов, вооруженная смертоносным кинжалом…
Одна из низаритских крепостей (немало которых все еще удерживалось представителями ордена низаритов на территории Ирана и Сирии) упорно сопротивлялась непобедимым монгольским завоевателям на протяжении долгих тринадцати лет до самой своей сдачи в 1270 году. То обстоятельство, что ее осада заняла столь продолжительное время, служит ярким свидетельством панического  страха, внушаемого низаритским орденом своим врагам, опасавшимся оставить крепость столь опасных людей не взятой у себя в тылу. Другим подтверждением этого почти иррационального страха служит печальная судьба низаритского гарнизона взятой, наконец, монголами – не штурмом, а измором! – горной крепости. Выдающиеся мужество и выносливость гарнизона, стойко выдержавшего столь продолжительную осаду, несмотря на свое безнадежное положение, не могли не впечатлить победителей, умевших, как и сам их предводитель, «священный воитель» Чингисхан, ценить доблесть и мужество даже в противнике. Чего сами осаждающие, собственно говоря, и не скрывали. И потому защитники низаритской крепости, принужденные к сдаче, между прочим, нехваткой не только провизии, но и одежды (совершенно износившейся и превратившейся в лохмотья за тринадцать – или, по другой версии – даже семнадцать! - долгих лет осады), казалось бы, могли рассчитывать на снисхождение и пощаду. Но нет, страх монголов перед низаритами оказался сильнее их уважения к доблести противника. И все сдавшиеся «травоеды» были поголовно перебиты монголами.  Впрочем, в данном случае могло сыграть роковую для участи сдавшегося на милость беспощадных победителей стойкого гарнизона низаритской крепости роль и убийство низаритским «кинжальщиком» хана монголов Чагатая, одного из сыновей самого грозного «Потрясателя Вселенной» - Чингисхана…
Осознание «нами, нынешними», в полной мере, постоянного, тягостного чувства страха перед низаритами, испытываемого их современниками-иноверцами, имеет решающее значение для правильного понимания нами истоков, истории и характера этого ордена. Поскольку сами «кинжальщики» не оставили о себе никаких письменных свидетельств, а избежавшие уничтожения, сохранившиеся и дошедшие до нас документы вышли главным образом из-под пера их противников, сложившееся – задним числом! – мнение о низаритах неизбежно несет на себе отпечаток предвзятости и негативного отношения. Наиболее сильное влияние на наши современные представления об истории низаритского орденского братства и о самих низаритах, как о коварных, злобных, мстительных и кровожадных существах, вне всякого сомнения, оказали жившие в эпоху монгольского нашествия на мусульманский мир, имевшие иранское происхождение  авторы хроник, уцелевших до наших дней – Ала ад-Дин Ата Малик ибн Мухаммед Джувейни, Рашид ад-Дин Фазлуллах ибн Абу-ль-Хайр Али Хамадани и Абу аль-Касим Абдаллах Кашани. Все они, в силу своих религиозных убеждений, были ярыми врагами низаритов. Все они основывали свои труды на оригинальных низаритских источниках, но никто из них не относился к низаритам дружелюбно, не считая нужным дать тем возможности оправдаться в возводимых на них недоброжелателями бесчисленных обвинениях, оспорить точку зрения враждебных низаризму историков, изложенную в их хрониках, или внести в них свои поправки.
Хотя Рашид ад-Дин и Джувейни, вероятно, опирались на одни и те же источники, их точки зрения на низаритов и подход к низаритской теме сильно различались. Рашид ад-Дин приводил больше фактов, чем Джувейни, Джувейни же высказывал больше оценок, чем Рашид ад-Дин. Джувейни служит наиболее наглядным и ярким примером крайне антинизаритского подхода, характеризующегося преувеличениями и передергиванием фактов, поэтому при работе с его трудами следует проявлять крайнюю осторожность. Он находился на службе у монголов в период, когда они искореняли «травоедов» на территории Ирана. Прежде чем разрушить в 1256 году древнейшую и мощнейшую твердыню «кинжальщиков» -  крепость Аламут – монголы позволили «своему» иранскому историку ознакомиться с книгами хранившейся в Аламуте богатейшей библиотеки. Персидскому историку-коллаборационисту было также позволено взять себе те книги, которые представляли для него интерес и ценность, а все остальное – главным образом, религиозная литература с изложением низаритского вероучения – было сожжено на огромном «погребальном» костре, чье пламя, вздымавшееся до небес, свидетельствовало всему миру о конце независимого низаритского орденского государства на территории Ирана. Пожалуй, редко когда историку предоставлялась лучшая возможность сформировать у своих читателей – современных и будущих - взгляд на предмет его писаний, и представление об истории, соответствующие его собственным…Следует признать, что Джувейни весьма умело воздействовал на сердца, души и умы своих слушателей и читателей, убеждая их в своей правоте. Именно в его обличительных словах следует искать истоки позднейших «черных легенд» о «травоедах», обретших, в кривом зеркале иранского прислужника монголов-победителей, карикатурный образ проклятых Богом и богооставленных адских служителей – «мульхидов» , отвратительных в своей жестокости, приспешников достойного проклятия Иблиса (дьявола), соблазняющих «малых сих» отречься от Аллаха и продать свои бессмертные души Шайтану (сатане)…
С учетом положения, которое перс-иранец Джувейни занимал при новой, монгольской власти, не следует удивляться подходу этого «карманного» историка монголов-победителей к низаритской теме. Вскоре после падения Аламута монголы назначили ученого иранца правителем захваченного ими города Багдада – «богоданного града», недавней столицы аббасидских халифов, считавшихся духовными владыками всех мусульман-суннитов (к числу которых относился и Джувейни, закрывший, в данном случае глаза на жестокую казнь монголами плененного ими халифа –, традиционно считавшегося «предводителем всех правоверных» – ведь мусульман иных толков суннитское большинство исповедников ислама считало вообще не мусульманами, а еретиками; впрочем, последние отвечали суннитам тем же). Подобное назначение поистине многого стоило… Не удивительно, что все сочинение Джувейни было пронизано резко и яро антинизаритским духом, порой оно прямо-таки дышит ненавистью к «нечестивым сектантам-безбожникам». Подобная позиция не была редкостью среди историков-суннитов, готовых славить принявших их на службу иноземных захватчиков за искоренение теми измаилитско-низаритской ереси в Иране… «Цари греков и франков, что бледнели от страха перед этими проклятыми, и платили им дань, и не стыдились такого бесчестья, теперь вкушали сладость покоя. И все обитатели мира, и в особенности правоверные, были избавлены от их злых козней и нечистой веры. И все человечество, высокие и низкие, вельможи и чернь, разделили это ликование».
Многое в подборе фактов и в манере изложения низаритской темы, характерных для Джувейни, заставляет задаться вопросом, был ли он непредвзятым и объективным историком, способным и желавшим подходить к предмету «без гнева и пристрастия», и усомниться в этом. Наглядным подтверждением обоснованности этих сомнений может служить хотя бы приведенный ниже комментарий Джувейни к сообщению о падении старейшей и главнейшей низаритской крепости под названием Аламут:
«В этом рассаднике ереси, в Рудбаре (водообильной горной долине, образованной реками Шахруд и Аламут и служившей главным оплотом низаритов – В. А.) и Аламуте, родине порочных приверженцев Хасана ибн Саббаха (основателя низаритского «национал-революционного» орденского братства, о котором еще пойдет речь на дальнейших страницах нашего правдивого повествования – В. А.)… не осталось камня на камне. И в этом процветающем обиталище нововведений Художник прошедшей вечности написал пером насилия на портике каждого жилища строчку: „Эти их пустые дома — необитаемые развалины“ <…> И так был очищен мир, оскверненный их злом. И путники теперь идут своей дорогой без страха и опасений, и им не чинят неудобств взиманием пошлин, и они молятся за [продление] удачи счастливого царя (хана монголов Хулагу, уничтожившего низаритов – В. А.), который вырвал их с корнем и не оставил от них следа. И это деяние было истинным бальзамом на раны мусульман и исцелением недугов Веры. И пусть люди, которые придут после этого века и этой эпохи, знают, сколько зла они (низариты – В. А.) принесли и какое смятение посеяли в сердцах людей. Те, кто заключил с ними соглашение, будь то цари прошлых времен или современные правители, дрожали и трепетали [от страха за свою жизнь], а те, [кто] враждовал с ними, день и ночь были скованы ужасом перед их подлыми фаворитами. Эта была чаша, наполненная до краев, это был ветер, что лишь на время стих. «Это — напоминание для помнящих», и да покарает Аллах так же всех тиранов!» («Чингисхан. История завоевателя мира»).
Как бы то ни было, не безмерно гиперболизированное повествование Джувейни и его собратьев по перу и предвзятости (вряд ли доступное западным христианам-«франкам», наверняка не знакомым, в подавляющем большинстве своем, с сочинениями иранских историков), а во многом недостоверные сообщения «франкских», «латинских», западных хронистов – впрочем, по вполне понятным причинам – внесли наиболее весомый вклад в формирование исключительно негативного образа низарита, как фанатичного и безжалостного убийцы, на котором буквально «негде штампы ставить», в европейском сознании. Тайное движение «кинжальщиков» произвело поистине неизгладимое впечатление на «франкских» авторов, получавших сведения о нем (причем, чаще всего, из третьих и четвертых рук). В общем и целом их представление о низаритах сводилось к тому, что последние представляли собой зловещую, банду пребывающих где-то в глубоком подполье (и в то же время готовых в любой момент выскочить из-за ближайшего угла) безжалостных убийц, наносящих своим жертвам смертельные удары исподтишка, чаще всего оставаясь при этом безнаказанными.
Тот несомненный факт, что эти безжалостные «человекоубийцы» (известные не только как «хашишины» , низариты и батиниты, но и как «фидаины», или «федави», то есть «готовые пожертвовать собой») не испытывали страха смерти, а совсем напротив, как бы стремились к смерти, напрашивались на нее, нисколько не ослаблял, но лишь усиливал впечатление, производимое тайным орденом «кинжальщиков» на сознание их «франкских» современников. В этой ситуации зерно истины о низаризме оказывалось погребенным под великим множеством невольных или вольных искажений и откровенно фантастических измышлений.
Данная традиция не прервалась и по завершении эпохи Средневековья, «плавно» перейдя из нее в Новое, а затем – и в Новейшее время. Когда в просвещенном, как принято считать,  XIX веке европейские историки начали проявлять интерес к низаритской теме, сложившиеся вокруг низаритского ордена мифы стали, как это ни странно, множиться, приобретая все более неправдоподобные и порой совершенно гротескные формы. И лишь благодаря самоотверженному труду многих историков прошлого, XX века к истории низаритов стал проявляться более взвешенный, более сбалансированный подход, и маятник исторической науки стал двигаться в обратном направлении, от легенды обратно к истории. В результате усилий непредвзятых и лишенных антинизаритских предрассудков историков ХХ века мрачные, непроглядные тучи, затемнявшие так долго наш взгляд на низаритов и их орден, начали постепенно рассеиваться. Тем не менее, налет мифологии, по-прежнему окутывающий историю низаритов, остается настолько густым, а число достоверных источников об исторически реальном низаритском ордене - столь ограниченным, что шансы на восстановление всей полноты правды о низаритах в их исторической перспективе весьма невелики.
Поскольку сами низариты не оставили о себе почти никаких исторических свидетельств, с самого момента возникновения низаритского ордена и возглавленного им движения стали возникать всякого рода легенды и мифы о нем. Разгром исторических низаритов монгольскими захватчиками лишил низаритские орден и движение последней возможности защитить себя от все более чудовищных измышлений и обвинений, возводимых на них их противниками. Хотя низариты выжили и продолжали существовать долгие века после постигшей их катастрофы, ускользнув, пусть в сравнительно, небольшом числе, из рук беспощадных монгольских карателей, созданные низаритами независимые самостоятельные орденские государства прекратили свое существование раз и навсегда. Уцелевшим низаритам пришлось удовольствоваться существованием в рамках относительно небольших, как правило, весьма уединенных, общин, влачивших свою жизнь в условиях строжайшей изоляции. И врагам низаритов уже никто не мог помешать писать и говорить о низаритах что угодно, не опасаясь ни малейших возражений и попыток оспорить или хотя бы поставить под сомнения все более дикие, безумные и яростные обвинения, возводимые на побежденных…Что называется, «игра в одни ворота»…Стоит ли удивляться тому, что в этих условиях расцвел столь пышным цветом миф об «ассасинах», под влиянием которого оказался целый ряд писателей, включая не только таких вдохновенных мастеров пера, как Василий Григорьевич Ян, Лев Николаевич Гумилев, Морис Давидович Симашко или Игорь Всеволодович Можейко, но и пишущего настоящие строки бумагомарателя (в нескольких его предыдущих книгах)?
Ядро и сердцевину этого мифа составляло представление о практикуемых «ассасинами» постоянных политических убийствах как главном и чуть ли не единственном средстве обеспечения существования их «скрытого», «глубинного» орденского  государства. Между тем, использование низаритами убийц-смертников было не более чем отработанным на протяжении долгой борьбы за выживание защитным механизмом, созданным гонимой многочисленными врагами группировкой, находившейся в безнадежно проигрышном положении, как с точки зрения численности, как и с точки зрения военно-политического могущества, по сравнению с ресурсами ее противников. В реальности же практика политических убийств  была отнюдь не единственным, но лишь одним из средств низаритской стратегии, предусматривавшей, наряду с использованием, в зависимости от обстоятельств,  террористических актов, строительство сильно укрепленных опорных пунктов-убежищ в труднодоступных горных районах, в которых можно было укрыться в моменты наибольшей внешней угрозы, а также чрезвычайной (и в некоторых случаях – прямо-таки поразительной, если не сказать – обескураживающей!) гибкости, присущей низаритам способности изменять своим, казалось бы, священным ценностям и убеждениям, политическим воззрениям и союзам и даже религиозным взглядам, причем изменять мгновенно, почти молниеносно. Один из применяемых низаритами тактических приемов всегда доставлял историкам, изучающим низаризм, немало трудностей, и, возможно, создавал порою неуверенность в умах и душах, самих членов низаритского ордена и возглавляемого этим орденом движения, внося в них немалую долю сомнений и смущения. Речь идет о тактическом приеме, именуемом «такийя» (что в буквальном переводе с арабского языка означает «мысленная оговорка», «благоразумие», «осмотрительность» или «осторожность»). В рамках данной концепции своеобразного «разумного оппортунизма» низаритам дозволялось скрывать свои подлинные взгляды, верования и убеждения во избежание тех или иных опасностей, невзгод и неудобств. Вплоть до допущения отречения от собственной веры, как средства сохранения жизни. Это называлось «благоразумным сокрытием своей веры ради высшей цели и высшего блага (то есть – для блага своей религиозной общины)», и вполне могло послужить образцом и моделью поведения для членов позднейшего «франкского» ордена иезуитов с его девизами «к вящей славе Божьей» и «цель оправдывает (или, буквально, «освящает» - В. А.) средства». Как говорится, притворно клянись и лжесвидетельствуй, но тайны раскрывать не смей…
Справедливости ради, следует заметить, что к тактическому приему «такийи» издавна прибегали не только низариты и не только измаилиты, но и мусульмане-шииты вообще. Это «благоразумное сокрытие своей веры» издавна считалось (и считается) одним из руководящих принципов шиизма. Порою не только шиитские, но и суннитские богословы обосновывали дозволенность «такийи» «стихами»-аятами священного Корана и сунной (преданиями о жизни) пророка Мухаммеда (чье имя означает по-арабски «Достохвальный»), указывая на то, что Коран допускает в случае крайней необходимости внешнее отречение от веры, дружбу с «неверными» (немусульманами), нарушение ритуальных предписаний. Как и на то, что во времена пророка Мухаммеда один из первых сподвижников пророка — Аммар ибн Ясир — был вынужден формально отречься от ислама, но сохранил в сердце истинную веру.
Тайный характер шиитской пропаганды («дават») и периодические гонения на шиитов привели не только к одобрению их руководителями практики «благоразумного скрывания своей веры», но и к возведению ее в один из руководящих принципов шиизма. Шиитская «такийя» может применяться как для обеспечения личной безопасности правоверного, так и во имя соблюдения интересов всей общины верующих. Разработку принципа «такийи» и возведение ее в степень религиозной обязанности шииты связывают с именем шестого имама Джафара ас-Садика, умершего в 765 году (о том, кто такие имамы, будет подробно рассказано на дальнейших страницах настоящего правдивого повествования). При этом, в отличие от суннитов, допускавших «такийю» как средство самозащиты, средневековые богословы-шииты со временем стали рассматривать ее как долг и обязанность общественного значения. Но довольно об этом...
Как легко может убедиться уважаемый читатель, у низаритского тайного ордена имелись веские основания принять на вооружение тактику «такийи», отнюдь не являвшейся неким волюнтаристским нововведением основателя низаризма Хасана ибн-Саббаха (или Хасана-и-Саббаха), но восходившей к временам возникновения ислама как такового.  Руководитель низаритского ордена (чье мнение считалось его последователями всегда безошибочным и неоспоримым, даже если он называл сегодня белым то, что еще вчера называл черным) был волен в любой момент объявить, что все предыдущие торжественные заявления об исповедуемых низаритами религиозных убеждениях отныне лишались всякой силы и теряли всякое значение. Мгновенное изменение низаритами своей политики на диаметрально, прямо противоположную, практиковалось сплошь и рядом с целью облегчения и оправдания расторжения прежних политических союзов и заключения, вместо них, новых союзов, со вчерашними, казалось бы, непримиримыми противниками и смертельными врагами. Эта казавшаяся пристрастным посторонним наблюдателям подобных «трансформаций» чистой воды оппортунизмом необычайная «политико-идеологическая гибкость» порой сбивала с толку и самих последователей низаризма, не всегда успевавших уловить перемену политического ветра, пере(на)строиться в соответствии с изменением политического вектора и уклоняться в ту или иную сторону, в соответствии с изменением «генеральной линии партии». Но изощренные в казуистике низаритские теоретики и богословы всегда ухитрялись представить очередной религиозно-политический «кульбит» главы ордена как вполне законное средство манипуляции противниками низаризма, освященное традициями Корана и сунны.
Конечно, концепция «такийи», рассматриваемая ее критиками как «беспринципное приспособленчество» или «отъявленный оппортунизм», на первый взгляд представляется лишенной особой привлекательности и наверняка не раз смущала последователей низаритского орденского братства. Вероятно, она также помогала сторонникам низаризма оправдывать, задним числом, очередную «смену курса», утверждая, что руководители низаритского ордена никогда не были беспринципными оппортунистами, но всегда шли единственно верным путем, а их кажущиеся «идеологические шатания» служили лишь для отвода глаз политических оппонентов ордена. «Такийя» дала критикам низаризма и творцам «черного» мифа о «вероломных ассасинах» дополнительный повод ставить им в вину постоянное двуличие и лицемерие, придававшее обраставшему легендами движению еще более зловещий характер. Однако именно «такийя» оказалась на поверку вполне оправданной и чрезвычайно эффективной тактикой, обеспечивавшей  низаритскому движению возможность существовать в качестве самостоятельной силы на протяжении куда более продолжительного периода времени, чем можно было ожидать, исходя из имевшихся в распоряжении этого ордена достаточно ограниченных ресурсов. Именно в неизменной верности принципу «такийи» лежит ключ к пониманию удивительной жизнеспособности низаритов и их поразительной приспособляемости к меняющимся внешним обстоятельствам и условиям существования в неизменно враждебной среде. Ибо, как уже говорилось выше, низаризм всегда выживал благодаря своей гибкости и своей способности адаптироваться к процессу исторической эволюции.
Понимание значения этих факторов помогает развеять мифологический туман, окутывающий низаритский орден как факт реальной истории. На дальнейших страницах настоящего правдивого повествования его автор постарается отделить зерна от плевел и факты от легенд. Это – дело далеко не простое и требующее немалого времени, в отличие от простого пересказа современным языком сочинений авторов  времен давно прошедших. Тем не менее, использование современных представлений и подходов помогает разоблачить многие из глубоко укоренившихся за долгие века в людских умах мифов об «ассасинах». Усилия современных исследователей помогли ввести низаритское орденское братство в определенный реально-исторический контекст. Благодаря их исследованиям мы приблизились к правильной и достоверной оценки места, занимаемого низаритским орденом в истории Средневековья и в мировой истории вообще.
Но, невзирая ни на что,  удивительно живучая «черная легенда» о вечно жаждущих крови, неукротимых «убийцах-ассасинах» продолжает существовать и сохранять для многих свою привлекательность и в наши дни, в том числе и потому, что она, несомненно, основывается и на подлинных фактах. Не может быть никаких сомнений в том, что множество террористических актов, приписываемых низаритам, действительно были совершены именно ими. Хотя в отдельных случаях вопрос о причастности низаритов к тому или иному громкому политическому убийству может и должна быть предметом обсуждения. Ибо нередко политические отношения низаритов с жертвой приписываемого им террористического акта на момент его совершения были отнюдь не враждебными, а нейтральными, дружественными или даже союзными (что ставит под сомнения целесообразность ликвидации данного «объекта» с точки зрения низаритов). Однако вся нарисованная усилиями творцов легенд и мифов, не пожалевших черной краски для «безбожных и вероломных кинжальщиков», картина «низаритского беспредела»  продолжает свое существование (причем не только в компьютерных играх и комиксах) , хотя является не более чем карикатурой на историческую реальность.
От мрачного очарования этой «черной легенды» не оказались застрахованными даже многие поистине великие историки. Например, британский медиевист сэр Стивен Рансиман, автор классической «Истории крестовых походов», писал о теснимых мусульманами «франках» Заморья, что никто из них не знал, сможет ли он избежать удара наточенного на него ножа приверженца ассасинов. Однако, несмотря на огромное впечатление, производимое представителями низаритского ордена как на индивидуальное сознание каждого «франка», так и на коллективное сознание «франкского» Запада, трезвомыслящие современные историки (например, Фархад Дафтари (хотя порой и «перегибающий палку» в своем нескрываемом «низаритофильстве») склоняются к мнению,  что, в отличие от утверждений «черной легенды»,  в действительности жертвами низаритов, направлявших острие своего террора главным образом на выдающихся представителей не христианского, а исламского мира, пало не более пяти выдающихся «франков».
Исполнителями «ассасинских» террористических актов, согласно популярным представлениям, вошедшим, прежде всего, в художественную литературу (вплоть до знаменитого романа «Граф Монте-Кристо» любимого писателя наших детства-отрочества-юности Александра Дюма-отца) были якобы слепые фанатики, находившиеся в состоянии наркотического безумия. И это – вопреки тому факту, что «кинжальщики» главы низаритского ордена - грозного «Горного старца» -действовали всегда с холодным, трезвым, безошибочным расчетом, на что люди, одурманенные наркотиками, просто не были бы способны. Для характерного для низаритов поистине виртуозного совершения терактов требовались глазомер, быстрота, точность и твердая, верная рука, чего, как по отдельности, так и в совокупности, вряд ли можно было ожидать от наркоманов. Да и часто приводимое сравнение низаритских «фидаинов»-«федави» с людьми, пусть и не опьяненными наркотиками, но находящимися в состоянии малайского «амока», также абсолютно некорректно, ибо последние, в своем состоянии слепой ярости, или одержимости, способны убить первого попавшегося, случайного человека, но не заранее выбранную и тщательно выслеженную жертву. Существует основанное на утверждениях средневековых «франкских» хронистов стойкое представление (а у многих – даже убеждение), согласно которому «ассасины» были готовы, по первому же щелчку пальцев своего главы, мгновенно напороться грудью на торчащие из стены железные острия или бестрепетно спрыгнуть в пропасть с высокой башни своей горной крепости-убежища - только ради того, чтобы продемонстрировать свою слепую и безграничную преданность «Горному старцу» и полное пренебрежение собственной жизнью. Что они якобы владели искусством превращаться в призраки и даже становиться невидимками (совсем как японские ниндзя). Что, сделавшись невидимыми, «кинжальщики» были способны прокрадываться совершенно незамеченными через ряды вооруженных до зубов телохранителей своей будущей жертвы и успешно выполнять порученное им задание.
В действительности все было совсем иначе. Исторические низариты были, в отличие от легендарных «ассасинов», отнюдь не бестелесными призраками, а вполне земными, из плоти и крови, приверженцами и членами реального религиозно-политического ордена. Впрочем, подлинная история этого реального движения представляется, при ближайшем рассмотрении, ничуть не менее захватывающей, увлекательной и интересной, чем «черная легенда об ассасинах». На протяжении всего периода Средневековья политика и религия в исламском (как, впрочем, и в христианском) мире были настолько переплетены между собой, что отделить одну от другой просто не представляется возможным. Низариты использовали политические убийства как одно из многочисленных имевшихся у них в распоряжении средств обеспечения выживания и упрочения своего дела. Не менее, но и не более того. На протяжении всей своей долгой истории низаритский орден был более склонен использовать не столько убийц, сколько миссионеров-проповедников (известных как «даи», «даисы» или «деи»), и опираться в деле расширения сферы своего влияния именно на них, а не на смертников-«фидаинов». Постоянное воздействие, оказываемое этими  проповедниками - «даисами» или «деями» - на умы мусульман, внимавших их тайным проповедям, было гораздо сильнее эффекта от терактов, совершаемых «кинжальщиками». В результате миссионерских усилий «даисов» влияние ордена низаритов распространилось далеко за пределы его первоначального «очага», расположенного на территории Ирана, вплоть до Сирии, Центральной Азии и даже Индии, в которой до наших дней сохранились достаточно крупные низаритские общины. Эти проповедники шли на большие жертвы и на огромный риск, подвергая себя великому множеству разного рода опасностей ради выполнения своего священного долга и успеха дела, которому они посвятили всю свою жизнь. Вдохновенные своей проповеднической миссией, известной под уже упоминавшимся выше названием «дават», они подвергались ежедневной угрозе быть обнаруженными агентами враждебных их ордену духовных и светских властей, что грозило им неминуемой и, как правило, крайне мучительной смертью. Причем многие из «даисов» действительно заплатили жизнью за стойкое исповедание и проповедь своей веры, став, в глазах своих собратьев и последователей святыми мучениками – «шахидами». И потому готовность к самопожертвованию и преданность своему делу не на жизнь, а на смерть, занимали в истории ордена низаритов гораздо большее место и имели для их успеха гораздо большее значение, чем интриги и убийства…
Эта книга была написана, невзирая на огромное количество сочинений, посвященных «ассасинской» теме, чтобы, расчистив многочисленные легендарные напластования, попытаться поместить низаритский орден в реально-исторический контекст. Что представляется делом совсем не простым, учитывая живучесть и устойчивость «черной легенды» об «ассасинах». Тем не менее, искушение написать подлинную историю низаритского ордена (не впадая в искушение пытаться написать историю низаризма как религиозного течения, историю Ближнего и Среднего Востока, историю Крестовых походов, историю измаилизма, историю шиизма и историю ислама вообще) было слишком велико, чтобы автор отказался от своего давнего намерения (в том числе, и ради своей реабилитации в глазах уважаемых читателей за свое прежнее, слишком доверчивое к легендам и мифам об «ассасинах», отношение к низаризму, отразившееся в нескольких его предыдущих книгах, в той или иной мере затрагивающих «батинитскую» тему).
Как и прежние книги, вышедшие из-под моего пера, история низаритского ордена в самом сжатом очерке - книга не научная, а научно-популярная, рассчитанная, прежде всего, на массового читателя. Ни в малейшей мере не претендуя на знание «истины в вышей инстанции», я надеюсь, что специалисты – востоковеды, иранисты и религиоведы – если им, паче чаяния, попадется в руки этот скромный труд – плод уединенных размышлений и исследований -, простят мне недостаточную глубину познаний и недостаточную степень проникновения в тот или иной аспект рассматриваемой темы. Я счел необходимым определенным образом расширить круг повествования, добавив к истории низаризма как такового описание некоторых событий, способствовавших его росту и распространению -  таких, как зарождение и эволюция ислама и эпопея «франкских» Крестовых походов, чтобы массовому читателю – главному адресату настоящего правдивого повествования – было проще понять внешние обстоятельства возникновения и развития низаритского ордена. В противном случае уважаемому массовому читателю было бы довольно затруднительно понять и осознать, что представляла собой внешняя среда, в которой было предназначено судьбой бороться и выживать низаритам, какое воздействие эта среда оказывала на них, и какое воздействие они, в свою очередь, оказывали на эту среду.
Автор настоящего правдивого повествования поставил себе задачу и цель проследить и представить уважаемым читателям довольно сжатый очерк истории низаризма с момента возникновения ислама – мусульманской веры - в начале VII века п. Р. Х., коснувшись основания низаритского ордена в XI веке, его развития в последующие века, и вплоть до конца существования независимого низаритского орденского государства на территории Сирии, не касаясь дальнейшей истории низаризма как исламского религиозного течения и положения низаритов в современном мире. Автор рассматривал низаризм в исторической перспективе, в процессе развития. Ибо, с точки зрения автора, дать верную картину исторического пути, проделанного низаризмом, возможно лишь показав читателю, какие огромные изменения происходили в недрах ислама в ходе его развития и в прилегающих к «дар-аль-исламу» регионах, создавших, в своей совокупности, тот мир, в котором жили и боролись низариты.
Возможно, «черные легенды», затуманивающие и искажающие подлинный облик низаритов, окажутся слишком дороги тем или иным из уважаемых читателей, чтобы они согласились с ними расстаться, даже ради установления исторической правды. «Тьмы низких истин нам дороже…». И тем не менее, автор посоветовал бы уважаемым читателям, пусть скрепя сердце, сделать над собой усилие и постараться дочитать это правдивое повествование до конца, ибо надеется, что его сочинение поможет покончить со многими ложными представлениями о низаритском ордене, особенно за пределами собственно исламского мира. Искаженное восприятие низаризма отнюдь не способствует объективной картине мира и истории вообще. Реальным и несомненным достижением низаритов является не их воображаемая способность летать по воздуху или становиться невидимками, а сам факт их выживания, вопреки многократно представлявшимся совершенно непреодолимыми препятствиям в лице крайне неблагоприятных для них внешних обстоятельств и угроз. И потому подлинная история низаритского ордена стоит того, чтобы быть рассказанной, «без гнева и пристрастия».
«Сгибни мир, но соблюдись истина!», как писал в свое время славянский просветитель-иезуит и человек трудной судьбы Юрий Крижанич.
1.СОТВОРЕНИЕ МИРА ИСЛАМА.
В середине I  тысячелетия, начавшегося с Рождества Христова, в Аравийской пустыне поднялась и разбушевалась великая буря, как будто оправдавшая собой реченья иудейского и христианского Священного писания о «порождениях драконов аравийских, которые выступят и с быстротою ветра понесутся по земле, так что наведут страх и трепет на всех, которые услышат о них».(3-я книга Ездры, 15. 29.). Неудержимая и сметающая все на своем пути, она пронеслась по древним христианским и маздаяснийским, или же зороастрийским, землям Ближнего и Среднего Востока и распространилась оттуда по всему обитаемому миру, сокрушая все и вся, осмеливавшееся ей противостоять. Казалось, никто и ничто не в силах удержать ее напор, подавлявший всякое сопротивление. Жестоковыйные и не способные смириться с изменившейся реальностью, строптивцы, обманывавшиеся насчет ее неодолимой мощи, и потому считавшие себя в силах ей противостоять, подхватывались и сметались арабским нашествием, подобно травинкам или соломинкам, подхваченным свирепым смерчем или ураганом – «ветром гнева Аллаха», как сказал бы арабский поэт. Сила черпавших уверенность и вдохновение в своей новой вере арабских завоевателей была беспрецедентной и казалась невероятной, с учетом могущества и долговечности (казавшейся многим почти что вечностью) сокрушаемых арабами режимов. Но, несмотря на всю свою сокрушительную мощь и на смертельный страх, вселяемый ею в сердца и души племен и народов, побежденных и покоренных этой новой силой, их древние культуры не были искоренены, но во многом сохранились и даже возродились под властью арабских завоевателей, хотя уже в новом, исламизированном, обличье. В крови и огне осуществленных арабами завоеваний родился новый, исламский, мировой порядок, в условиях которого произошел новый расцвет культуры, искусства и науки. Христианская Европа пребывала в состоянии культурного упадка, в то время как в  мусульманском халифате переводили на арабский язык античных греческих авторов, творили литературные шедевры и изобретали науку «аль-джебру» (или, по-нашему, алгебру). Исламская буря смела прежние верования и прежний образ жизни, но только для того, чтоб заменить их новыми, более совершенными во многих отношениях.
Однако новая, победоносная сила, исполненная духа новизны, несла в себе зерна будущих внутренних конфликтов и междоусобиц. Исламская буря высвободила силы, контролировать которые ей с течением времени становилось все труднее и сложнее. Подобно многим другим великим религиям, ислам вскоре начал раздираться внутренними противоречиями и конфликтами, ибо приверженцы тех или иных образовавшихся в рамках ислама толков считали лишь их собственный истинным, ведущим к спасению, а все прочие толки – достойными всяческого осуждения «партийными уклонами», или, выражаясь традиционным языком – отклонениями от истинной  веры. В ходе то и дело разгоравшихся по вопросу об истинном правоверии ожесточенных диспутов образовывались «фракции» (или, если угодно, «секты», то есть, буквально, «осколки»), Эти группы рассматривались представителями религиозного «мейнстрима», исламского большинства, как достойные лишь сожаления и осуждения «ереси».
При написании истории так называемых «ассасинов», претендующей на полноту и объективность, невозможно обойтись без предварительного описания религиозной и политической среды, в которой зародился этот, во многом, остающийся по сей день загадочным орден. Ибо истоки низаритских верований возникли и сформировались в ранние годы ислама. Эти ранние годы, богатые поистине эпохальными событиями, имели решающее значение, с точки зрения своих дальнейших последствий. Ближний и Средний Восток (бурлящие и взрывоопасные и в нашем XXI  веке) были регионом, переживавшим в описываемую нами пору бурные времена, которые, однако, можно, с современной точки зрения, рассматривать всего лишь как прелюдию к еще более бурным временам, ожидавшим его в десятилетия, непосредственно предшествовавшие созданию группировки, известной, главным образом, под названием «низаритов». Новые, еще неведомые миру силы, выпущенные на свободу, как джинн из бутылки в известной арабской сказке, в ходе возникновения ислама, драматическим образом изменили структуру не только Ближнего и Среднего Востока, но и прилегающих к ним соседних областей. Они неоднократно «переформатировались», «перезагружались» в ходе целых серий сменявших друг друга вторжений, завоеваний и религиозно-политических «перестроек». Именно в этом подвергающемся частым и радикальным изменениям ближне- и средневосточном регионе, по которому постоянно гулял «ветер перемен», и возникли низариты.
Новая религия – ислам, что означает «покорность (Богу – В.А.)» - возникла в Мекке в ранние годы  VII века  п. Р. Х. Мекка – существовавший с незапамятных времен торговый город и религиозный центр, расположенный на Аравийском полуострове, чьи купцы издавна торговали со странами Восточного Средиземноморья ценными товарами, доставляемыми из далекой Индии - был священным для арабов местом еще до появления ислама в данном регионе. За древними стенами Мекки, в том самом месте, где Измаил, считавшийся, в арабской традиции, старшим сыном праведного Ибрагима (соответствующего ветхозаветному патриарху Аврааму иудеев и христиан) и прародителем всех арабских племен (отчего христиане называли арабов «измаильтянами» - просьба не путать с «измаилитами», о которых пойдет речь далее!), построил свой первый дом после изгнания своим отцом в пустыню, находилась главная арабская святыня - священная Кааба (буквально: «Куб»). Мекканский город-государство, возглавляемый богатой купеческой олигархией, можно было сравнить с итальянскими торговыми республиками времен Средневековья – Венецией, Генуей, Пизой, Амальфи. Весь мекканский правящий слой происходил из одного и того же, широко разветвленного, племени Корейшитов (Курайшитов). Именно в Мекке арабскому купцу по имени Мухаммед - отпрыску менее состоятельной ветви Корейшитов - рода Хашимитов, женившемуся на состоятельной вдове-корейшитке, было дано откровение (или, выражаясь языком современных психологов – «инсайт») в 610 году. Обретший, вследствие этого «инсайта», или «озарения», божественное вдохновение, ставший пророком (посланником) Истинного, Единого Бога - Аллаха, Мухаммед начал проповедовать обретенную им новую веру, основы которой были записаны в Предвечной Книге – Священном Коране -, чье содержание было открыто Мухаммеду ангелом Джебраилом (аналогичным архангелу Гавриилу христиан). По мнению ученых-религиоведов, пророк новой веры позаимствовал немало от других религий, прежде всего – от иудаизма и христианства (согласно Л. Н. Гумилеву - в форме адапционистской ереси Павла Самосатского). Да и сам Мухаммед считал многое в христианской религии верным и истинным. Он признавал, что Иисус (по-арабски - Иса), описанный в христианских евангелиях,  был не только пророком, но и святейшим из всех святых. Мухаммеду не составило большого труда даже признать принцип чудесного рождения Девой Сына (правда, являющегося самым праведным на свете человеком, а не воплощенным Богом). Однако в то же время Мухаммед не признавал христианскую концепцию Триипостасного Бога, или Троицы – Отца, Сына и Святого Духа. С точки зрения основателя ислама, вера христиан в Троического Бога – Троицу - означала, по сути дела, веру в более чем одного бога, а многобожие он решительно отвергал. Новая религия основывалась, прежде всего, на том, что Мухаммед считал чистым принципом единобожия, или монотеизма, и в ее «пантеоне» нашлось место лишь для одного, единого, единственного Бога, а не для Триипостасного Бога христиан – «троебожников».
На протяжении периода формирования новой, мусульманской веры, эта первоначальная доктрина переживала неизбежный процесс эволюции, столкнувшись с необходимостью реагировать, в ходе этого развития, на все большее число политических и социальных проблем, аспектов и моментов. Ислам, вне всякого сомнения, представлял собой, в первую очередь и главным образом, религиозную (или, на языке нашего времени – идейную, идеологическую) силу, но, по мере своего роста и укрепления, он не мог не вторгаться и в иные сферы человеческого существования. Что делало неминуемым его столкновение с защитниками существующих порядков, придерживавшимися противоположных взглядов и убеждений. Вопрос, когда дальнейшее развитие данной тенденции приведет к открытой конфронтации с защитниками старого, доисламского, арабского «истеблишмента», был всего лишь вопросом времени. Ибо в неизбежности этой конфронтации не могло быть (и не было) ни малейших сомнений…
Естественно, поначалу вера, проповедуемая Мухаммедом, не пользовалась поддержкой более влиятельных и состоятельных сограждан новоявленного пророка – «отцов» города Мекки. Первыми последователями пророка веры в Единого Бога были его почтенная супруга Хадиджа бинт Хувайлид, а также его зять и младший двоюродный брат Али ибн Абу Талиб – человек, которому суждено было сыграть важную роль в развитии ислама. Небольшая поначалу, община правоверных – «умма» – постепенно разрасталась, распространяя и усиливая свое влияние как на мекканцев, так и на стекавшихся в Мекку паломников со всего Аравийского полуострова . Мухаммеду удалось обратить в новую веру своих ближайших соседей, и примерно к 619 году вокруг пророка уже сложилась в Мекке не слишком многочисленная, на первых порах, зато непоколебимо верная и преданная ему и проповедуемому им учению группа последователей – «община правоверных».
Именно в 619 году в жизни основателя ислама произошел новый важный поворот, ибо Мухаммеду было суждено отправиться, по благой и неисповедимой воле Аллаха, в новое, уже не только литературное и духовное, но и реальное странствие, преобразившее не только его собственное бытие, но, постепенно, и бытие многих миллионов других людей. Пророку посчастливилось обрести в Мекке влиятельного покровителя в лице своего родного дяди Абу Талиба ибн Муталиба, ставшего «муслимом» (то есть принявшего ислам) и с тех пор оказывавшего своему племяннику-пророку деятельную поддержку до конца своей жизни. Но смерть Абу Талиба поставила лишившегося его поддержки Мухаммеда в чрезвычайно опасное положение. Ополчившиеся против религиозного реформатора могущественные враги – арабские религиозные традиционалисты-«родноверы» (являвшиеся, с точки зрения ислама,  «многобожниками»-идолопоклонниками) - заставили пророка бежать из Мекки в традиционно соперничавший с нею город Ятриб, получивший, после его переезда, туда название Мединат эн-Наби (что означает по-арабски «город пророка»), или просто Медина. Это вынужденное странствие (а по сути дела – бегство) Мухаммеда из своего родного города вошло в историю ислама под названием «хиджры», с момента которой начинается мусульманское летоисчисление. И это не случайно. Ибо именно в Медине ислам сбросил с себя ставшее ему слишком тесным платье сектантской общины, как бабочка – свою куколку.
В очередной раз оправдались как евангельское речение Иисуса: «Нет пророка в своем отечестве», так и обращенные к не пожелавшим прислушаться к христианской проповеди «жестоковыйным» иудеям слова христианского апостола Павла: «Пойду к язычникам – они и услышат».
На протяжении последующего периода жизни мусульманского пророка, проведенного в Медине, нежные ростки нового вероучения, посеянного им в людских душах, расцвели пышным цветом и принесли долгожданные плоды. В Медине издавна существовала многочисленная и влиятельная иудейская община, и Мухаммед попробовал перенять ряд ее верований. Некоторое время его личная вера казалась весьма близкой к иудаизму. Однако же затем случилось нечто (возможно – новое «озарение»), побудившее пророка изменить свой прежний религиозно-политический курс.  Дом Мухаммеда в Медине был превращен им в первую мечеть (арабск.: «масджид», что означает «место поклонения») – молитвенный дом новой религии. Весьма символичным представляется то обстоятельство, что дверь мечети первоначально выходила на Иерусалим (или, по-арабски, аль-Кудс). Но со временем расположение входа в мединскую мечеть было изменено, после чего он оказался обращен в сторону Мекки. Переориентация входа в мединскую мечеть– храм новой веры - с Иерусалима на Мекку, также представляется глубоко символичным, свидетельствуя о все более явном расхождении новой исламской религии с древней иудейской. В 625 году отношения между иудейской общиной и сторонниками Мухаммеда в Медине обострились настолько, что переросли в вооруженный конфликт. Иудеи были частью изгнаны из города, а частью -  перебиты.
Религия Мухаммеда не была верой, проповедующей пассивное, созерцательное отношение к жизни. Напротив! Развитие ислама сопровождалось все большей военизацией общины правоверных, все теснее сплачивавшихся вокруг своего пророка и военного предводителя. Ибо, согласно требованиям новой религии, если не удавалось обратить язычников и наставить их на путь истинный путем мирной проповеди, для обращения непокорных было допустимо и даже желательно применить силу. «Железной рукой загоним человечество к счастью!», как гласил не слишком грамотно сформулированный, но от того не менее действенный, лозунг иной «новой веры» в иные времена…
Сказанное выше не означало, что священная война, война за веру считалась Мухаммедом единственным и непременным средством обращения неверных и использовалась им в качестве такового. Немалое значение среди применяемых им тактических приемов имело заключение, по мере необходимости, мирных соглашений с потенциальными оппонентами. Однако Мухаммед никогда не останавливался, в случае необходимости, и перед применением военной силы. Умело сочетая то и другое (не зря клинок меча Мухаммеда был на конце раздвоен), он, в конце концов, добился успеха.
Около 624 года основатель ислама пророк Мухаммед (чье полное имя было, кстати, гораздо длиннее - Абу аль-Касим бен Абдаллах ибн Абд аль-Муталлиб ибн Хашим), используя Медину в качестве базы, начал совершать вооруженные нападения на изгнавший его родной город - Мекку. Целью набегов, совершаемых мединцами, признавшими авторитет пророка новой веры, были в основном торговые караваны, тянувшиеся с Мекку со всех сторон света по маршрутам, еще в глубокой древности проложенным через жгучие пески Аравийской пустыни. Набеги одержимых неофитским пылом мусульман на «идолопоклонников» становились все более частыми. Жители Мекки, извлекавшие основную часть своих доходов из караванной торговли, очень скоро стали терпеть ощутимые убытки. Именно материальные потери стали главным фактором, предопределившим, в итоге, поражение мекканцев (прежде всего – моральное) в борьбе с ревнителями ислама. Обеспокоенные падением своих доходов, мекканские толстосумы-«родноверы» около  628 года заключили с Мухаммедом мирное соглашение, по условиям которого пророк обязался гарантировать безопасность паломников, странствовавших в Мекку поклониться священной Каабе (еще не ставшей главной святыней новой, исламской веры, и остававшейся по-прежнему во владении поклонников многочисленных языческих древнеарабских идолов, главным из которых был Великий Хубал). В 630 году уже целое войско, состоявшее из десяти тысяч приверженцев ислама, тоже совершило коллективное паломничество в Мекку. Но еще двумя годами ранее, в мае 628 года, пророк Мухаммед во главе мусульманского войска осадил и взял Хайбер (Хайбар) – главный оплот иудеев Аравии. После победы над аравийскими иудеями пророк заключил тактический союз с побежденными, женившись на Сафийе – дочери вождя главного иудейского племени Бану Надира. Пророк разрешил иудеям остаться в Хайбере при условии, что они будут отдавать мусульманам половину урожая в качестве дани, и что мусульмане могут выселить их в любой момент.
Влияние новой, единобожнической, религии быстро распространялось на север и на юг от места ее возникновения. В этот исторический период положение многих традиционных религий становилось все более трудным, в силу претерпеваемого ими, в процессе развития, неизбежного усложнения. Так, например, безмерно усложнившееся со времен евангельской проповеди Иисуса и его апостолов, христианство уже давно раздиралось изнутри богословскими спорами о природе Христа, о том, был ли Он всецело человеком, всецело Богом или же сочетанием того и другого. Эти различия, вне всякого сомнения, точно улавливались и воспринимались образованными богословами – как «профессионалами», так и «любителями», придерживавшимися по данному вопросу того или иного мнения. Монофизитский спор, разгоревшийся в конце V  века п. Р.Х. и отнюдь не прекратившийся с его окончанием, служит тому наглядным примером и свидетельством. Однако, несмотря на то, что споры о подобных доктринальных тонкостях, бесспорно, доставляли тогдашней интеллигенции немалое интеллектуальное удовлетворение, менее образованные слои населения, похоже, воспринимали эти «христологические» словопрения как не более чем упражнения в софистике. Им представлялось, что духовные императивы, или требования, религии не должны отходить на второй план по сравнению со все более ярко выраженным увлечением христологов дебатами, принимавшими все более отвлеченный, умозрительный и оторванный от повседневной жизни характер. В отличие от извилистого, бесконечного процесса интеллектуальной игры, обмена все более изощренными аргументами и контраргументами,  в которые все больше втягивалось, по мере своего развития, становившееся все более «мудреным» и «заумным» для «немудреных», неученых «простецов», забывшее о своей изначальной простоте времен евангельской проповеди Иисуса, христианство в  I половине I тысячелетия п. Р. Х., ислам, казалось, открывал простым, не искушенным в софистике, сердцам и душам прямой путь возврата к древним, немудреным верованиям. Привлекательность проповедуемой Мухаммедом так называемой «новой» религии заключалась в том, что она основывалась на многих очень даже «старых», традиционных и консервативных ценностях.
В отличие от все более усложнявшегося, в глазах не обремененных чрезмерными познаниями в богословской сфере, «малых сих», эволюционировавшего и бесконечно разветвлявшегося на всевозможные течения-толки (чьи последователи взаимно обвиняли друг друга в «ереси») «троебожнического» (по мнению пророка Мухаммеда и его адептов) христианства, ранняя исламская доктрина не была особо сложной. Она сводилась, в сущности, к пяти основным принципам. Эти «пять столпов ислама», как их называли, образовывали каркас и базу, на которой строилось все мусульманское вероучение.
Первым из этих пяти «столпов» был монотеистический, единобожнический характер мусульманской религии. В ходе развития ислама был сформулирован соответствующий принцип, известный как «шахада», то есть «свидетельство (веры)», гласящий: «Я свидетельствую, что нет бога, достойного поклонения, кроме единого Аллаха, и что Мухаммед - Его посланник», более известный в русскоязычном мире в его традиционной форме: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк Его». Это свидетельствовало об уникальном, неизменном и неоспоримом положении Единого Бога - Аллаха, с одновременным указанием на важность для религии и самого Мухаммеда, Его пророка. Тем самым оспаривалась и отрицалась легитимность христианства с его статусом Троического Бога, смущавшего последователей Мухаммеда, что превращало, в глазах исповедников ислама, Христианство из истинной веры в отклонение с пути познания истинного – Единого - Бога – «троебожничество», то есть, по сути дела – разновидность «многобожничества».
Следующие за этим первостепенным и важнейшим тезисом, остальные «столпы» определяли правила поведения всякого правоверного – «муслима» - «покорного (воле Единого Бога - Аллаха)». Особенно подчеркивалась важность молитвы и необходимости отложить все мирские попечения несколько раз в день, в моменты вознесения молитв Единому Богу - Аллаху. В эти моменты совершался величайший ритуал ислама, в ходе которого община правоверных сходилась для единения в процессе молитвы – как коллективной, так и индивидуальной. Эти каждодневные молитвы создавали общую связь между верующими, сплачивавшую народ ислама, придавая ему мощный импульс, которому другим, более разобщенным, религиозным общинам было трудно противостоять.
Важное место в исламской доктрине занимала также необходимость соблюдения поста (или, по-арабски – «саум»). Обычай поститься в определенные дни по определенным поводам был знаком и другим религиям ближне- и средневосточного региона – предшественницам ислама. Мухаммед, несомненно, знал  о важности праздника Песах («иудейской пасхи»), напоминавшего об исходе из Египта евреев во главе с пророком-боговидцем Моисеем (или, по-арабски – Мусой), в религиозной жизни издавна проживавших в Мекке иудеев. Утром накануне Песаха среди них начинался пост мужчин-первенцев, в память о спасении первенцев Израиля во время «Казни первенцев», одной из десяти ветхозаветных казней египетских. Пророк новой веры учел важность этого праздника, но значительно удлинил время предшествующего ему поста. Последователям ислама было предписано поститься (правда, только в дневное время суток) целый месяц, на протяжении особо жаркого периода, получившего известность под названием «рамадан» (букв.: «палящая жара»).
Важным требованием, предъявляемым к каждому правоверному мусульманину, было подтверждение своего правоверия путем паломничества к святыням ислама. Такие паломничества, известные под названием «хадж», были не только актами, помогавшими своим участникам осознать свою опосредованную индивидуальную связь с прародителем арабов и в то же время – первым исповедником Единого Бога - Авраамом-Ибрагимом, а также – с самим Мухаммедом, через посещение связанных с ними священных мест, что было важно для укрепления индивидуальной веры паломника – «хаджи», но и  коллективными предприятиями, укреплявшими религиозный дух всей «уммы». И, наконец, ислам подчеркивал важность милостыни (по-арабски - «закят»). Поскольку благосостояние богатых членов исламской общины было даровано им по воле Аллаха, эти облагодетельствованные Единым Богом мусульмане были обязаны возвращать Ему часть своих богатств, делясь ими, в виде милостыни, раздаваемой ими бедным членам общины, в соответствии с уровнем своего материального достатка. Фактически речь шла о налоге в пользу малоимущих мусульман. Фиксированная доля этих как бы возвращаемых Аллаху богатыми, через бедных, средств, составляла десятину – десятую часть всякого индивидуального состояния. «Закяту» придавалось исключительное значение для поддержания единства «уммы», задуманной в качестве «общины равных», основой сохранения которой должно было быть то, что известный мусульманский мыслитель Зейд Абу Абд ар-Рахман ибн Мухаммед ибн Халдун аль Хадрами называл социальной справедливостью (или, по-арабски, «асабийя»).  По мнению ибн Халдуна, с утратой «асабийи», нация, чья элита привыкает жить в роскоши, не заботясь о менее обеспеченных  представителях своего общества, оказывается бессильной при столкновении с более сплоченными и объединенными единой целью завоевателями, пусть даже цивилизация последних пребывает на более низкой ступени развития.
Перечисленные выше «пять столпов ислама» - единобожие, необходимость регулярной молитвы, важность соблюдения поста, обязанность верующих участвовать в паломничестве к святым местам и необходимость раздачи милостыни – дополнялись другими религиозными требованиями, известными как «благие деяния». Одно из них со временем приобрело особую важность и  самостоятельное значение, поднявшись по важности почти до уровня «шестого столпа веры». Это была концепция «джихада» («усердия»), вменявшая правоверным мусульманам в обязанность борьбу во имя всемерного распространения ислама, включая вооруженную борьбу ради покорения тех, кто не разделял их верований (хотя в то же время концепция «джихада» включает в себя и требование вести неустанную борьбу с собственными страстями).
Дело в том, что с точки зрения ислама весь обитаемый мир подразделялся на три «области»:
1) «Дар-аль-ислам»;
2) «Дар-аль-харб»;
3) «Дар-аc-сульx».
Это  суть три «области» обитаемого мира (именуемого древними греками «Ойкуменой», а древними римлянами – «Экуменой» или «кругом земным», по-латыни - «орбис террарум»), модель которых определяет три «подобласти», особый правовой, морально-нравственный и гуманитарный режим действий правоверных.
«Дар-аль-ислам» есть область, в которой проживает мусульманская «община равных» - вышеупомянутая «умма». В этой области все устроено в соответствии с Божественными Установлениями («волей Аллаха»).
«Дар-аль-харб» есть область, в которой мусульмане живут под властью немусульман («кяфиров» или «гяуров», то есть «неверных»). Там (выражаясь современным языком) «не действует обычное международное гуманитарное право». Война в этой области ведется по особым законам. Пленных брать не обязательно. Дозволено брать в заложники женщин, детей и стариков и торговать ими.
«Дар-ас-Сульх» есть область, в которой (пока что) нет мусульман. В отношении этой области следует в течение десяти лет соблюдать перемирие, после чего необходимо рассмотреть, что делать с данной территорией, как ее захватить и освоить, иначе говоря - исламизировать.
Все это отнюдь не требовало от приверженцев ислама пренебрежительного отношения ко всем прочим религиям. Хотя ислам рассматривал как иудаизм, так и христианство в качестве отклонений от истинной веры, он в то же время относился к некоторым из элементов их религиозных доктрин достаточно уважительно. Иудеи и христиане рассматривались «муслимами», как «народы Книги» (или «люди Писания»), с учетом того обстоятельства, что отзвуки их священных писаний – иудейской Торы и христианской Библии – содержались и в священной книге мусульман – Коране. Поэтому правоверным мусульманам рекомендовалось относиться к обеим религиям «людей Писания» и к их исповедникам с определенной долей терпимости (хотя на протяжении веков степень подобной терпимости колебалась, то возрастая, то умаляясь, в зависимости от конкретных обстоятельств), не препятствуя их приверженцам отправлять свои религиозные культы под верховной властью – «покровительством» - мусульман, хотя и с некоторыми ограничениями, плюс с уплатой особого налога, взимаемого с иноверцев в уплату за это «покровительство» и называвшегося «джизья». Что же касается иноверцев не иудейского и не христианского вероисповедания (например, зороастрийцев-маздаяснийцев или же буддистов), то к ним «муслимы» проявляли гораздо меньшую степень веротерпимости (или, как принято выражаться в наше время, «религиозной толерантности»).
Несмотря на использование во многих случаях мирной тактики в годы формирования ислама, мусульманами применялись и более агрессивные методы. Последствия действия сил, высвобожденных исламом, как военные, так и духовные, служили наглядным свидетельством сильнейшего чувства единства и сплоченности, испытываемого последователями мусульманской веры и вдохновлявшего их на великие свершения, почти беспримерные в истории человечества. После того, как новая вера, проповедуемая Мухаммедом, распространилась по пустынным землям Аравии, а затем достигла Ближнего Востока - центра тогдашней цивилизации -, ее успехи стали просто поразительными и немыслимыми.
Успеху ислама, несомненно, способствовало его постоянное стремление к самосовершенствованию. Христианский Запад (или, говоря по-мусульманские – «Франкистан») долгое время контролировал из Рима международный баланс сил, которым стремился управлять по мере возможности. Центром его  изначально был именно Рим, утративший, однако, со временем, эту функцию. После чего вот уже на протяжении семиста лет, Запад пребывал в состоянии постоянной и тревожной нестабильности. Большая часть входившей прежде в Римскую империю христианской Европы была покорена «варварами»-германцами после того, как Рим утратил свое господство над ней, и погрузилось в состояние   беспросветного и, как казалось многим, бесповоротного упадка. Хотя даже в этом состоянии общего упадка зарождались новые культуры, они находились еще только на ранней стадии своего формирования. Им предстояло еще «повзрослеть», возмужать и набраться сил, прежде чем достичь расцвета.
Несмотря на  упадок самого древнего, Первого, Ветхого Рима, Римская империя, возникшая на базе этого италийского «Вечного Города» на Тибре, не прекратила своего существования. Она продолжала существовать, хотя и в сильно измененной, эллинизированной, или огреченной, форме, с центром во Втором (Новом) Риме -  Константинополе, или, как говорили славяне, Царьграде, расположенном на Босфоре, в точке пересечения древних торговых путей между Востоком и Западом . Восседавший на константинопольском престоле христианский православный (кафолический) самодержец-автократор этой лишенной почти всей своей западной части и неуклонно превращавшейся из латиноязычной в грекоязычную, Римской империи, названной впоследствии «Византией» (по древнему названию «царственного града» Константинополя – Византий), унаследовал титул прежних, древних римских императоров. Баланс сил заметно сместился в восточном направлении. VI век  п. Р.Х. стал свидетелем нескольких периодов успешного отвоевания христианской православной «Византией» у «варваров» прежних имперских земель. «Византийцы»-ромеи (то есть, по-гречески – «римляне») отвоевали даже значительную часть Италии (хотя дальнейшая история и показала неспособность «Византии» надолго упрочить свою «римскую» власть над италийским «сапогом»). Казалось, у пришедшего в упадок Древнего Рима появился полный сил и энергии законный преемник и продолжатель – Второй, или Новый, Рим – Царьград-Константинополь…
Впрочем, на дальнем Востоке своих владений христианская православная «Византия» не могла быть спокойной за свои границы. Здесь ее идущее еще со времен Первого, италийского, Рима стремление к распространению все дальше на Восток наталкивалось на аналогичное, но только направленное на Запад, стремление другой великой державы, а именно - Персидской (Эраншахра, то есть «Иранского царства», или «Арийской державы»). Хотя подлинный золотой век Персии закончился на тысячу лет раньше, с падением династии Ахеменидов, новые, весьма энергичные властители-маздаяснийцы Ирана-Персии из династии Сасанидов неустанно стремились вернуть утраченное величие. Учитывая географическую близость обеих держав – «Византийской» и Иранской – не представляется удивительным, что между ними постоянно возникали конфликты. По иронии судьбы, в то самое время, когда на Западе Римская империя (или, по-гречески, «Ромейская василия», то есть «Римское царство») одерживала блестящие победы над «варварами»  (в Северной Африке – над германцами-вандалами, в Италии – над германцами-остготами), на Востоке персы одолевали и теснили «ромеев», совершая глубокие вторжения в Ромейскую василию и даже овладев однажды Святым Градом Иерусалимом, захватив на время главную святыню всех на свете христиан – Истинный Крест.
На протяжении первых лет VII века сасанидская Персия и «Византия» постоянно пребывали в состоянии военно-политического «клинча». Успеху ислама немало способствовало совпадение по времени процесса его формирования с периодом ожесточенных ромейско-персидских войн (в ходе которых обе стороны активно использовали наемные арабские отряды, набиравшиеся военного опыта как у ромеев, так и у персов). Ибо, в то самое время, когда мусульманская вера складывалась и утверждалась на Аравийском полуострове (считавшемся до тех пор, в общем-то, периферией мировой политики, «задворками обитаемого мира»), две традиционно враждебные друг другу сверхдержавы упорно истощали друг друга в бесконечных взаимных нашествиях и долгих, изнурительных осадах городов. К тому моменту, когда, после смерти пророка Мухаммеда от горячки в 632 году, сплоченные вооруженные силы ислама двинулись с Аравийского полуострова на «многобожнический» Север, соседние с арабами государства пребывали в состоянии полнейшего взаимного истощения вследствие вооруженных конфликтов предыдущих десятилетий. И это истощение способствовало невероятным успехам пассионарных приверженцев новой, победоносной исламской религии. Войска провозвестников новой веры, вырвавшись, словно яростный самум, из Аравийской пустыни, стремительно ворвались в ромейскую Сирию (по-арабски – Шам), а затем - в ромейскую Палестину (по-арабски – Филастын) – Землю Воплощения. Захваченные врасплох, «византийские» защитники этих древних земель – колыбели христианства – были  разбиты «муслимами» наголову.
Вероятно, весь христианский мир испытал невероятный шок при известии о захвате мусульманскими воителями удерживаемого ромеями некоторое время города Дамаска (или, по-арабски - Димашки). Правда, утрата столицы Сирии побудила «византийцев» к нанесению контрудара. Восьмидесятитысячное войско наследника римских императоров, выступив из Константинополя-Царьграда, прошло через ромейскую Малую Азию, с намерением изгнать исламские войска с имперской территории. В 636 году две армии – христианская и мусульманская - сошлись близ реки Ярмук в Палестине. В самый критический момент разгоревшегося сражения ромейские войска были ослеплены песчаной бурей, дувшей им в лицо. Воспользовавшись смятением «византийцев», воины ислама под командованием военачальника Халида ибн аль-Валида, в отчаянном порыве обрушились на «многобожников». Под неистовым напором мусульман железный строй ромеев начал гнуться, дрогнул…и наконец, распался. «Троебожники» бросились врассыпную. Поражение ромеев (или, по-арабски – «руми») было полным и сокрушительным. Последствия этого сражения оказались крайне важными для дела ислама и крайне тяжелыми для Ромейской василии…
Вскоре после победы при Ярмуке мусульмане овладели капитулировавшим перед их неоспоримой мощью Святым Городом Иерусалимом (или, по-арабски – аль-Кудсом). После падения аль-Кудса наступление воинства правоверных казалось некоторое время попросту неудержимым. Отняв  Палестину и Сирию у «Византии», исламские войска направили острия своих мечей и копий на другую сверхдержаву – Персию-Иран. Правившая Эраншахром на протяжении нескольких столетий династия Сасанидов оказалась не более способной сдержать мусульманский напор, чем «Византия». Мусульмане нанесли персам два сокрушительных поражения в битвах при Кадисии - в 637 и  Нехавенде - в 642 году. В результате иранская держава Сасанидов пала. Эраншахр был завоеван ратоборцами преемников пророка веры в Единого Бога и включен в состав быстро растущей новой, Исламской державы – Арабского халифата -, хотя в нем, под покровом внешней покорности, продолжали тлеть очаги сопротивления (в том числе и религиозного) светскому и духовному владычеству завоевателей-арабов (или, по-персидски – «тайев»).
Однако на этом процесс мусульманских завоеваний вовсе не закончился. В руки воинов ислама перешел приверженный монофизитской ереси и потому не слишком лояльный к православной «Византийской» империи ромейский Египет, превратившийся в арабский Миср. Затем мусульманские войска, опустошив по дороге ромейскую Малую Азию, в 637 году подошли к самому Константинополю (по-арабски - Кустантинийе), но взять его не смогли, по причине чрезвычайной мощи стен ромейской метрополии, да и неопытности арабов в осадном деле. Из захваченного ими Мисра мусульмане вторглись в ромейскую (Северную) Африку (или, по-арабски – Ифрикию), включив эту  обширную территорию,  веком ранее отвоеванную «византийцами» у осевших там германцев-вандалов, в состав исламского мира. Оттуда воины ислама перешли через отделяющий Африку от Европы узкий пролив, известный с античных времен как Геркулесовы столбы (современный Гибралтар), высадились в Испании, разгромили и завоевали существовавшее там со времен поздней Римской империи православное царство германцев-вестготов. Мусульманские войска отделяло от современного пролива Ламанш, разделяющего Францию и Англию, менее трехсот километров, когда их казавшееся неудержимым продвижение было остановлено в 732 году п. Р.Х. православными германцами-франками во главе с Карлом Мартеллом в битве при Пиктавии  (современном Пуатье) .
Эта серия одержанных мусульманами головокружительных побед совершенно изменила лик земли, расстановку геополитических сил и ход мировой истории. Казалось, ничто не в силах остановить рост и развитие ислама. Откровение, полученное Мухаммедом, привело к совершенно непредсказуемым результатам для всей Ойкумены. На то, чтобы стать государственной религией Римской империи, христианству понадобилось более трехсот лет. Мусульмане же всего за три четверти века создали грандиозную державу, простиравшуюся от границ Индии на Востоке до Франкии-Франции на Западе. Однако у ислама было и одно слабое место, угрожавшее стабильности самих его основ. Пророк Мухаммед был, вне всякого сомнения, выдающимся человеком, положившим начало сотворению мира ислама. Но Аллах призвал этого выдающегося человека, бывшего всего лишь смертным, как и все дети Адамовы, к себе. Кому же надлежало теперь стать его преемником?
Отсутствие ясного и четкого ответа на данный вопрос послужило причиной возникновения последующих многочисленных, приводивших к большому кровопролитию, расколов, нанесших исламу тяжелые раны, не заживающие до сих пор. Разгоревшиеся после смерти Мухаммеда яростные споры о его преемстве привели к фундаментально противоположным точкам зрения, и к возникновению, на их основе, соперничающих между собой внутриисламских движений, чьи приверженцы рассматривали себя в качестве борцов за истинную (по их убеждению) веру, за «правильную» форму ислама. Не последнее место среди этих соперничающих между собой движений занял со временем и орден низаритов, чье возникновение было напрямую связано с цепочкой событий, которые будут описаны далее.
Сначала пророк Мухаммед решил назначить своим преемником, или наместником – «халифом» – Абу Бакра ас-Сиддика.. Тот был избран халифом в Медине, но умер вскоре после своего избрания. Абу Бакра сменил новый халиф – Омар (Умар) ибн аль-Хаттаб, при котором начался поистине блестящий период исламских завоеваний, вкратце описанный нами выше. Омар учредил особую коллегию выборщиков, которым надлежало избрать ему преемника, после смерти Омара. Как и у всякого правителя, у Омара имелись не только друзья, но и враги. В 644 году произошло событие, как бы предвосхитившее на несколько веков совершаемые низаритами террористические акты. Когда благочестивый халиф  пошел помолиться в мечеть, подкравшийся к нему убийца из числа новообращенных иранцев (факт многозначительный, как сказал бы наш знаменитый историк Николай Михайлович Карамзин) по имени Абу Лаулу Пероз (Фируз) шесть раз пронзил «предводителя правоверных» кинжалом…
Своевременно назначенная Омаром коллегия выборщиков избрала очередным халифом Османа, или Усмана, ибн Аффана, одним из первых обращенного самим пророком Мухаммедом в исламскую веру и женатого на двух дочерях Мухаммеда (исламом дозволялось многоженство-полигамия, в случае, если у супруга-многоженца хватит любви и материального достатка на несколько жен). Уже на этом раннем этапе истории ислама стали проявляться угрожавшие единству мусульманской веры внутренние противоречия. Халиф Осман ибн Аффан попытался внести изменения в некоторые части Корана – священной книги новой веры, что вызвало антагонизм среди правоверных, часть из которых встала в оппозицию к халифу. Оппозиционное Осману течение (или «партию») возглавил «хазрат» Али ибн Абу-Талиб,  прозванный за свою воинскую доблесть «Мечом ислама» младший двоюродный брат и зять Мухаммеда, женатый на любимой дочери пророка Фатиме (изображение «руки Фатимы», издавна служившее навершием мусульманских - преимущественно шиитских - знамен и боевых значков, считалась и считается по сей день магическим талисманом - оберегом от нечистых духов и других сил зла; любопытно, что и у иудейских каббалистов имеется аналогичный амулет, но заключенный в шестиконечную звезду-гексаграмму, и именуемый «рукой Мириам», сестры пророка-боговидца Моисея-Мусы). Число противников Османа быстро. возрастало, и в 656 году халиф, дерзнувший подвергнуть священный Коран «исправлениям», пал жертвой ножей убийц-фанатиков. Таким образом, практика «священных» убийств «во имя веры» стала частью повседневной жизни мусульманской «уммы» на очень раннем этапе истории ислама, а вовсе не была неким позднейшим низаритским нововведением.
После убийства злополучного Османа, «хазрат» Али – «Меч ислама» и законный обладатель завещанного ему самим пророком мусульманской веры меча с раздвоенным клинком (знаменитого Зульфикара, принадлежавшего, до Мухаммеда, побежденному тем в битве при Бадре мекканцу-«многобожнику» Мунаббиху ибн Хаджжаджу), заявил о своих правах на звание халифа правоверных, что в условиях хаоса и обострения внутриполитической обстановки в исламском мире оказалось делом отнюдь не безопасным. Сторонники и родичи убитого Османа, естественно, взывали о мести. Несомненно, многие из них усматривали в покушении на повелителя правоверных руку его соперника Али. Противники «хазрата» Али  сплотились вокруг исламского правителя Сирии (или, по-арабски, Билад аш-Шам) по имени Муавийя (Муавия) ибн Абу-Суфьян из рода Умайядов, или Омейядов (араб.: Бану Умайя). Умайяды принадлежали к числу знатнейших семейств доисламской Мекки. Почти все они первоначально боролись против пророка Мухаммеда и его нового вероучения, прежде чем, в конце концов, присоединились к победоносному исламу. Поэтому неудивительно, что Умайяды, всегда смотревшие на представителей хашимитского рода пророка как на «выскочек», давно мечтали возглавить арабскую державу. Теперь их отпрыску – Муавийи – представилась такая возможность, и он не замедлил ею воспользоваться. С целью усилить жажду мести за убитого халифа среди поддерживавших Муавийю мусульман, окровавленная одежда заколотого Османа была выставлена на всеобщее обозрение в Дамаске. Аналогичным образом в свое время римский политик  Марк Антоний, сторонник заколотого заговорщиками диктатора Гая Юлия Цезаря, выставил окровавленную одежду убитого на всеобщее обозрение в Риме, вызвав тем самым взрыв всеобщей ненависти к его убийцам и их сторонникам. Возможно, об этом было известно Муавийи или кому-либо из его более образованных советников из числа перешедших из христианства в ислам сирийских ромеев…
«Хазрат» Али пытался как-то оправдаться, отвергая тяжкие обвинения в свой адрес, и заключить со своими противниками компромисс, однако надвигавшаяся гражданская война была неизбежной. В ходе разразившегося вооруженного конфликта в 657 году на территории Месопотамии, или Двуречья (современного Ирака) произошла битва при Сиффине, не принесшая решительной победы ни одной из сторон. Однако после перехода Мисра на сторону Муавийи соотношение сил внутри исламского мира явно изменилось в его пользу. Вскоре после этого, в 661 году, во время моления в главной мечети расположенного на территории Ирака города Куфы, пал жертвой отравленного кинжала убийцы-хариджита (представителя отколовшейся от сторонников «хазрата» Али после Сиффинской битвы исламской фракции, начавшей борьбу как против приверженцев Али, так и против приверженцев Муавийи) по имени  Абдуррахман ибн Мулджам и сам халиф Али. Место «закланного, аки овча» зятя основателя ислама занял его старший сын по имени Хасан, внук пророка Мухаммеда (не признанный сторонниками Муавийи халифом). Но вскоре, тяжело раненный в результате очередного хариджитского теракта, Хасан был вынужден пойти на мировую со своими противниками и отречься в Медине от звания халифа. Вскоре после своего отречения от халифского звания сын «хазрата» Али был, вероятнее всего, отравлен одной из своих жен. Сторонники отравленного Хасана не преминули усмотреть в его отравлении руку «неправедного» омейядского халифа Муавийи, обвиняемого ими во всех бедствиях и невзгодах, обрушившихся на Али и на его семейство.
После переселения Али и Хасана в лучший мир, весь «дар-аль-ислам» оказался под единоличным контролем победоносного Муавийи, которому было предназначено судьбой (или, с мусульманской точки зрения – неисповедимой волей Аллаха) стать первым халифом из рода Омейядов-Умайядов и перенести столицу державы правоверных из Аравии в сирийский Дамаск, откуда потомки Муавийи девяносто последующих лет правили Арабским халифатом. С учетом тенденций развития исламской «уммы» на протяжении нескольких предыдущих лет, Муавийя имел все основания ощущать зыбкость и шаткость преемства пророка Мухаммеда. И потому, прекрасно понимая, что и он – смертен, предпочел, вместо того, чтобы и впредь полагаться на эффективность (или неэффективность) системы избрания себе преемника коллегией выборщиков, назначить себе преемника еще при жизни. И потому Муавийя во всеуслышание объявил, что после его смерти его наследником – новым халифом правоверных - станет его сын Язид ибн Муавийя.
С этим выбором согласились как омусульманенный Ирак, так и исламизированная Сирия. Между тем, духовным (да и историческим) центром исламского мира по-прежнему оставалась знойная Аравия со  священными городами Меккой и Мединой. И потому Муавийя принял решение лично посетить Мекку и Медину, с целью добиться признания жителями обоих городов легитимности назначенного им преемника. В Медине произошли серьезные беспорядки. Хусейн, младший сын заколотого фанатиком Али ибн Абу Талиба, и поддержавший Хусейна, сын первого халифа Абу Бакра - Абд аль-Рахман -, отказались признать законность провозглашения Язида преемником Муавийи в сане халифа. Но им недоставало сил для оказания эффективного противодействия поползновениям Муавийи, и потому они вынуждены были бежать из Медины в Мекку (по маршруту, противоположному «хиджре» пророка Мухаммеда). Тогда Муавийя обратился к жителям священной Мекки, стремясь убедить их в том, что будет лучше для всех и каждого согласиться с его выбором Язида себе в преемники. Когда же халиф убедился в том, что его призыв, в силу целого ряда обстоятельств, не нашел у мекканцев ни одобрения, ни поддержки, Муавийя перестал полагаться лишь на силу убеждения. Осознав, что только  силой оружия сможет принудить жителей Святого Града Мекки согласиться с тем, что Язид займет место Муавийи после его кончины. Так и случилось. После того, как самая главная святыня ислама – город Мекка –, под угрозой поголовной резни, склонившись перед вооруженной силой Муавийи, объявил о своей поддержке Язида, всему исламскому миру оставалось лишь последовать примеру Мекки.
Казалось, что вопрос халифского преемства был решен отныне раз и навсегда. Капитуляция Мекки – важнейшего в религиозно-символическом плане города «дар-аль-ислама» - вроде бы подвела черту под споры о наследии пророка и легитимности Омейядов. Однако насильственные методы, которые Муавийя использовал при совершении им государственного переворота (и, по большому счету, узурпации власти над всей «уммой») оставили в сердцах и душах многих мусульман горький привкус и осадок свершившейся на их глазах очевидной несправедливости. К тому же Муавийя, возможно,  сам того не желая и не осознавая, создал прецедент, давший другим пример для подражания. С тех пор всякий пребывающий у власти халиф еще при жизни сам назначал себе преемника – как правило, своего старшего сына. Этот путь наследования халифской власти, избранный Муавийей, не нашел одобрения у многих мусульман. Поэтому совсем не удивительно, что после смерти Муавийи в 680 году его сын Язид отнюдь не снискал у «муслимов» всеобщей поддержки. Хусейн по-прежнему пребывал в безопасности в священной Мекке, под защитой безбрежных песков Аравийской пустыни, отделявших его от поддерживающей «неправедного» Язида Сирии. Хотя Хусейн и отказался признать законность притязаний Язида на халифскую власть, он вряд ли был бы способен изменить сложившуюся в «умме» ситуацию в свою пользу, пока оставался в Мекке, хотя и продолжавшей считаться духовным центром ислама, но все-таки находившейся на периферии политической жизни Халифата, в отличие от Дамаска-Димашки, ставшего, со времен Муавийи, по воле первого халифа-Омейяда, неоспоримым политическим центром мусульманского мира. Иными словами, Хусейн мог не опасаться за свое существование лишь до тех пор, пока оставался в надежно укрывавшей его Мекке, но был не в состоянии оказывать оттуда мало-мальски ощутимого влияния на ход политической жизни «дар-аль-ислама».
И потому, когда в  680 году Хусейн был призван своими, объявившими о готовности оказать поддержку его правому делу, сторонниками в Куфе (том самом городе, в котором был смертельно ранен «Меч ислама» Али), он принял решение последовать их призыву и ступить на стезю военно-политической борьбы с Омейядами. Его друзья-мекканцы, не уверенные в искренности куфийцев, в серьезности сделанного ими Хусейну предложения и в реальности обещанной ему куфийцами поддержки, долго  отговаривали внука пророка Мухаммеда от задуманного им, слишком рискованного, с их точки зрения, предприятия. Однако Хусейн не прислушался к их доводам. Понимая, что, если он не воспользуется представившейся ему возможностью выйти на арену мировой политики, то навсегда лишится надежды стать главой исламского мира. Внук пророка двинулся по направлению к Куфе через Аравийскую пустыню в сопровождении небольшого числа своих сторонников. Один из родственников Хусейна, высланный вперед за поддержкой, был перехвачен одним из военачальников халифа Язида и убит. Но известие о постигшей его сородича злополучной судьбе не заставило Хусейна отказаться от своего намерения. По пути он встретился с известным стихотворцем Хаммамом ибн Галибом по прозвищу аль-Фараздак, сделавшим внуку пророка поэтическое предупреждение: «сердце города (Куфы – В.А.) – на твоей стороне, но меч его занесен над тобой».
Разочарованные явным отсутствием у Хусейна реальной поддержки, обещанной внуком пророка своим сторонникам при выступлении в поход на Куфу из Мекки, присоединившиеся к Хусейну воинственные бедуины-«бедави» – кочевые арабы пустыни – стали изменять ему и отделяться от его отряда целыми группами. Верность сыну «хазрата» Али сохранила лишь горстка «вернейших из верных». Здравый смысл и эти «вернейшие» подсказывали Хусейну единственный разумный в сложившейся ситуации выход – как можно скорей возвращаться в Мекку и укрепиться в этом надежном убежище. Однако Хусейна сопровождали многочисленные женщины и дети, которые не выдержали бы тяготы изнурительного обратного пути. Хусейн опасался за их жизнь. И потому внук пророка Мухаммеда продолжил свой путь в Куфу, навстречу своей судьбе, оказавшейся не менее печальной, чем судьбы его отца и старшего брата. Приблизившись к Куфе, Хусейн был встречен многочисленным отрядом сторонников Язида, потребовавших от Хусейна отдаться со своими людьми под их защиту (то есть, фактически, сдаться без боя). Внук пророка гордо отказался и направился к расположенному в пятидесяти километрах севернее Куфы городку Кербеле на реке Евфрате. Язид выслал вооруженный отряд для захвата сына «хазрата» Али живым или мертвым. Воины «неправедного» Язида окружили небольшой отряд «праведного» Хусейна и перекрыли ему водоснабжение. Свидетельством безмерных уважения, которым пользовался Хусейн среди своих верных и преданных последователей, может служить следующий факт: хотя всем сопровождающим его безоружным спутникам и спутницам был дан шанс беспрепятственно покинуть Хусейна, никто из них не воспользовался этим шансом спасти свою жизнь.
10 октября 680 года Хусейн, отрезанный от источников воды, был вынужден вступить в переговоры с военачальником Амром ибн аль-Асом, командующим войском сторонников Язида. Хусейн попросил персональной аудиенции у халифа Язида, однако в этом ему было отказано.  Вскоре после срыва этой неудачной попытки покончить дело миром, обеим сторонам стало ясно, что военного столкновения не избежать. Амр принял решение напасть на Хусейна и вынудить его к покорности силой оружия. Жребий был брошен. Нападение, совершенное воинами Амра ибн аль-Аса,  имело тяжелейшие последствия для единства исламского мира не только в ближайшем будущем, но и на долгие века, вперед. Силы Амра многократно превосходили силы Хусейна, и при столь вопиющем неравенстве сил, битва могла закончиться только беспощадной резней сторонников последнего (чем она в итоге и закончилась). Не прошло и нескольких мгновений, как войска Амра ворвались в стан сына Али, обрушившись на Хусейна и его сторонников. Многие из верных последователей внука пророка Мухаммеда пали в кровавой сече, защищая его своими телами. Наконец и сам Хусейн, разгоряченный боем и мучимый жаждой из-за царившей в тот роковой для него и всего потомства «хазрата» Али – «Меча ислама» - день невыносимой жары, попытался пробиться к протекавшей неподалеку реке, но был сбит с ног и насмерть затоптан конями своих противников. От внука пророка Мухаммеда остался лишь изуродованный конскими копытами, обезображенный, окровавленный труп…
Все спутники «праведного» Хусейна, были истреблены поголовно, никто не ушел от беспощадного меча сторонников «неправедного» Язида ибн Муавийи. Единственный уцелевший к тому времени внук пророка Мухаммеда погиб последним, окруженный телами своих павших за него и до него соратников, и торжествующими врагами. Решающая схватка была крайне ожесточенной, но очень недолгой. Труп Хусейна был обезглавлен ударом меча. Некоторые из ставших свидетелями этого воинов неприятельской рати не могли скрыть своего ужаса, при виде лежавшей во прахе отсеченной головы того, чьи уста в свое время лобызал сам пророк Мухаммед…
Эта неравная схватка имела далеко идущие последствия. С момента смерти пророка Мухаммеда шли нескончаемые и яростные споры о том, кому быть главой правоверных. И, хотя, на первый взгляд, разгром и убийство Хусейна решили этот вопрос раз и навсегда, в действительности все оказалось «с точностью наоборот». Насильственное устранение внука пророка Мухаммеда Амром ибн аль-Асом, по воле халифа Язида, превратило невинно убиенного Хусейна и его невинно убиенное семейство в святых мучеников, в глазах их последователей и сторонников. Чувство совершенной несправедливости и торжествующего в мире зла, вызванное их неотомщенной мученической смертью от рук присных Язида - «самозванца» и «самосвята» (ведь халиф был главой как светской, так и духовной власти в одном лице), стало главным из факторов формирования течения или движения шиитов. Быстро формировавшаяся в рамках ислама шиитская «партия (секта) Али» была готова, в лице своих все более радикально настроенных представителей и «крыльев», к применению все более крайних мер и методов отмщения за кровь «праведных» Али, Хасана и Хусейна и «восстановления справедливости, попранной «неправедными», «незаконными» халифами из дома Омейядов и прочими властями предержащими.
Поначалу казалось, что убийство Хусейна «со товарищи» надежно гарантировало Язиду и его преемникам в звании халифа безраздельное руководство и господство над миром ислама. Под их властью начала быстро формироваться новая исламская цивилизация с центром в древнем сирийском Дамаске. Арабские завоеватели, всего лишь веком ранее в большинстве своем кочевавшие по пустыне (хотя существование на Аравийском полуострове древних городов вроде Мекки или Медины свидетельствовало о том, что городская жизнь была арабам не вполне чужда и незнакома), удивительно быстро и успешно приспособились к существованию в условиях развитой городской цивилизации. Не следует думать, что процессы преобразований на завоеванных арабами-мусульманами территориях происходили молниеносно и повсюду равномерно. Многие из существовавших на завоеванных мусульманами территориях до арабского вторжения порядки продолжали существовать и после исламского завоевания. На первых порах мусульманские завоеватели сохранили прежнюю, ромейскую и иранскую, систему налогообложения, хотя со временем, естественно, в нее стали вноситься изменения. Был введен поземельный налог, так называемый «харадж». Чтобы избежать его уплаты, сельское население начало переселяться в города, что способствовало все большей урбанизации мусульманской цивилизации.
Невзирая на эти впечатляющие достижения, совершенно очевидными становились все большие расхождения между разными толками в исламе. Даже в самом начале VIII века, когда ислам еще казался многим монолитной, непреодолимой и неудержимо распространяющейся силой, религиозные разногласия внутри него шли по линии все большего обострения. Споры между различными толками ставили исламское единство под вопрос. Трения, существовавшие между этими различными исламскими толками, и их последователями, становились все более интенсивными. «Неправедная» халифская династия Омейядов, основанная Муавийей и Язидом «со товарищи», с центром в Дамаске, некоторое время занимала неоспоримо господствующее, самовластное и полновластное положение в исламском мире. Тем не менее, в противовес Омейядской гегемонии, возникла новая исламская династия, происходившая не от Али, а от другой ветви рода Хашимитов и избравшая для себя новую резиденцию к востоку от Дамаска. О родоначальнике этой новой династии, по имени Аббас, известно лишь, что он был дядей пророка Мухаммеда. Его потомки вели подрывную антиомейядскую пропаганду в иранских областях Арабского халифата, стремясь использовать себе на потребу не только религиозное и социальное, но и национальное недовольство иранского элемента арабской гегемонией. В 762 году эта «альтернативная» по отношению к Омейядам династия, вошедшая в историю под названием Аббасидской, основала поселение, разросшееся со временем до размеров огромного города под персидским названием Багдад («Богом данный»). Хотя долгое время никто не сомневался в конечной победе династии Язида и его преемников, реальность оказалась совсем иной. Оппозиция власти потомков Муавийи постоянно возрастала и усиливалась. Оспаривавшее легитимность власти Омейядов, альтернативное ответвление ислама – упоминавшиеся выше шииты – также становилось все сильнее. В 685 году, всего через пять лет после мученической гибели имама Хусейна, в Куфе произошло восстание во главе с Мухтаром ас-Сакафи (аль-Такафи), выступившим в защиту притязаний сводного брата Хусейна – Мухаммеда (третьего сына халифа Али). Это восстание весьма способствовало росту агрессивности шиитов, открыто бросавших вызов омейядской гегемонии. Примечательно, что Мухтар аль-Такафи объявил поддержанного им Мухаммеда «избранником божьим» - «Махди». Этот термин, означающий буквально «ведомый (верным, или праведным, путем Аллаха)», в процессе дальнейшего развития ислама, приобрел поистине огромное значение в шиитском богословии (хотя Махди не упоминается ни в священном Коране, ни в наиболее авторитетных сборниках хадисов-речений пророка Мухаммеда).
Согласно убеждениям шиитов, вождю ислама для того, чтобы быть законным преемником пророка Мухаммеда, необходимо было доказать свое прямое происхождение от Али, зятя и младшего двоюродного брата провозвестника мусульманской религии. Как уже упоминалось, название «шииты» происходит от слов «шийят Али», что означает «партия (секта) Али». Немаловажным элементом шиитской религиозной доктрины (или, выражаясь современным языком, «идеологии») было представление, согласно которому великий пророк, известный как «Махди», однажды объявится на земле, дабы своим приходом возвестить о конце света и уничтожении всего зла на земле. «Идеологические» противники шиитов, всегда составлявшие большинство исповедников ислама, не признавали этого учения. Однако шииты верили в то, что узурпировавшая власть над «уммой» халифская династия «неправедных» Омейядов была повинна в пролитии священной крови невинно убиенного ее клевретами Хусейна «и иже с ним».
В знак своей великой, неизбывной, вечной скорби по злодейски умерщвленному Хусейну шииты облачались в траурные черные одежды и выступали под  траурными черными знаменами, тем самым демонстрируя свою печаль по поводу узурпации халифской власти «нечестивыми» Омейядами. Не удивительно, что, когда Аббасиды, представлявшие, как уже говорилось выше, соперничавшую с потомками Муавийи ветвь семьи пророка Мухаммеда, выступили против Омейядов, часть шиитов поспешила оказать поддержку этим врагам своих врагов. Число мятежей против власти Омейядов, постоянно возрастало. Чаще всего они вспыхивали на территории покоренного арабами Ирана – месте возникновения низаризма. Когда Аббасиды начали свое генеральное наступление на Омейядов в середине VIII века, пребывавшее под управлением наследников Муавийи мусульманское общество переживало серьезные трудности – как социальные, так и экономические. Халифат Омейядов, распространившийся до границ «недвижного Китая», стал попросту чрезмерно велик для эффективного управления им из сирийского Дамаска.  Притязания Омейядов на светскую и духовную власть над «уммой» представлялись незаконными все большему числу их подданных. Все больше воинствующих ревнителей веры выступали против «неправедных» Омейядов по религиозным соображениям. В итоге Омейяды оказались не способными на продолжительное действенное сопротивление всем этим негативным факторам. Поэтому «неправедная» Омейядская династия была низвергнута, хотя одному из ее руководителей удалось бежать из Сирии на крайний Запад мусульманского мира – в покоренную арабами почти полностью Испанию (или, по-арабски, аль-Андалус), где беглец-Омейяд сумел создать свой собственный халифат со столицей в Кордове, процветавший на протяжении еще многих веков.
Однако тех шиитов, которые надеялись, что смена правящего режима с омейядского на аббасидский пойдет им на пользу, ждало большое разочарование. При детальном знакомстве со структурой шиитского течения и учения в исламе можно получить ясный и четкий ответ на вопрос, почему все произошло так, а не иначе. Хотя все шииты были согласны в том, что единственный законный вождь ислама должен быть потомком ветви семьи пророка Мухаммеда, идущей от «хазрата» Али, они никак не могли договориться между собой о том, какой именно из потомков Али достоин звания халифа. И потому, хотя шииты были едины в своей ненависти ко всем соперничающим с ними толкам ислама, сами они были весьма рыхлой и раздробленной группировкой. Те из шиитов, которые поддерживали Аббасидов, верили, что один из членов семейства «хазрата» Али, Абу Хашим ибн Абдаллах, завещал свое право на звание халифа представителю дома Аббасидов - Ибрагиму ибн аль-Махди -, что и побудило данную группу шиитов к поддержке мятежа Аббасидов, направленного на изменения в свою пользу существующего положения.. Однако приход к власти первого халифа из династии Аббасидов по имени Абуль Аббас, отнюдь не ознаменовал собой наступление нового периода в истории исламского мира, в который шииты надеялись стать господствующим толком. Шиитские ожидания, связанные с переменой власти в халифате, оказались чересчур оптимистичными. Это глубокое разочарование привело к усилению все более воинственных тенденций в шиитском движении и в то же время – к появлению все новых трещин и расколов в шиитской религиозно-идеологической среде.
С течением времени шиизм дробился на все большее число «подгрупп». Эти «подгруппы» сходились в одних представлениях и верованиях и рознились – в других. Все шиитские «подгруппы» признавали, что законный глава мусульманского государства – имам - должен быть непременно потомком «хазрата» Али. Этот имам мыслился как безошибочный толкователь воли Аллаха, и в этом представлении сходились все шииты. Но в вопросе определения его статуса и природы различные толки шиизма расходились, причем некоторые даже признавали за имамом божественный статус. Кроме того, между шиитами постоянно шли нескончаемые споры о личности имама. Некоторые шииты считали, что легитимность первых двенадцати имамов происходит от самого пророка Мухаммеда, основателя мусульманской религии. Они верили в то, что последний из этих двенадцати имамов бесследно исчез – или, используя терминологию шиитских богословов, «скрылся из вида»  -  однако снова явит себя миру в предназначенный час. Вернувшись в мир, погрязший во зле и грехах, этот «скрытый имам» восстановит попранную справедливость, утешит праведников и покарает грешников. Однако далеко не все шииты разделяли эту веру в существование «скрытого имама», что давало повод к постоянным ожесточенным внутришиитским конфликтам.
Мнения разделились в вопросе о легитимности Измаила ибн Джафара, сына упоминавшегося выше шестого имама Джафара ас-Садика. Джафар умер в 765 году, и его смерть послужила причиной дебатов о легитимной линии, или цепи, его преемства, приведших к серьезному расколу (или, если использовать христианскую терминологию – к «схизме») внутри шиитского движения. Первоначально Измаил был назначен преемником Джафара, однако часть шиитов утверждала, что затем это назначение было отменено. Утверждавшие это так называемые шииты-двунадесятники (дюжинники, дюженники, двенадцатеричники, или имамиты, по-арабски – «имамийя») не признавали притязания Измаила на звание имама, и вели линию преемства имамата вплоть до своего последнего, двенадцатого имама, игнорируя Измаила.
Однако сторонники Измаил ибн Джафара упорно отказывались признать законность отмены его назначения имамом. Сыновья Измаила бежали из Медины, где больше не чувствовали себя в безопасности. Что случилось с самим Измаилом, было точно не известно. Согласно некоторым источникам, он умер и был похоронен Джафаром ас-Садиком, предварительно показавшим правителю Медины труп своего сына, чтобы удостоверить смерть последнего. Однако некоторые из приверженцев Измаила отрицали достоверность этой версии, утверждая, что Измаил вовсе не умер. В своем благочестивом рвении они дошли даже до утверждения, что через пять лет после смерти Джафара его сына Измаила видели живым и невредимым в иракском городе Басре, где он демонстрировал свои чудодейственные силы и способности, возвращая слепым зрение, а расслабленным – способность передвигаться. Шииты, поддерживавшие притязания Измаила и его потомков на имамат, получили прозвание «измаилитов». С учетом важности роли имама в шиитских верованиях, споры о том, кто является законным имамом, не могли не приводить и неизбежно приводили ко все более резким разделениям и междоусобицам среди шиитов.
В общем и целом, все эти диспуты наглядно демонстрировали, что по прошествии всего ста с небольшим лет после смерти пророка Мухаммеда в 632 году, основанная им религия уже успела дать очень серьезные трещины. Расколы и распри  между «муслимами» тех или иных течений принимали весьма кровопролитные формы. Следующее столетие не стало веком ослабления внутриисламской конфронтации и связанных с нею кровавых эксцессов. Наоборот, эта конфронтация стала еще более острой, а эксцессы – еще более кровавыми. Развитие и обострение религиозно-политических конфликтов внутри мусульманской «уммы» шло по нарастающей. Ислам (а с ним – исламский мир) фактически начал распадаться, приверженцы его враждующих между собою толков наносили друг другу все более тяжелые и глубокие раны, что окрашивало перспективы основанной пророком Мухаммедом «уммы» во все более трагические тона. Эти расколы служили своего рода катализаторами целой цепи драматических событий, приведших напрямую к формированию движения, известного как назариты.
2.ВОСХОД ЗВЕЗДЫ ИЗМАИЛИТОВ
Несмотря на то, что халифы из династии Аббасидов, хотя и будучи суннитами, смогли прийти к власти над исламской «уммой» не без действенной поддержки значительной части шиитов, их стремление возглавить весь мусульманский мир предполагало опору на суннитское большинство, а не на шиитское меньшинство «народа ислама». И потому Аббасиды недвусмысленно и ясно дали понять способствовавшим их приходу к власти шиитам, что не согласны с шиитской интерпретацией исламской доктрины. Мало того, по приказу аббасидских владык Багдада (дважды за время правления своей династии переносивших резиденцию из Багдада в город Самарру) был принят целый ряд суровых мер по обузданию шиитов, возомнивших себя «делателями халифов». Наиболее вопиющей из этих карательных мер было разорение в 851 году, по повелению аббасидского халифа Мутаваккиля Алаллаха аль-Хусейна аль Ахвази, гробницы святого мученика Хусейна в городе Кербела, что не могло не привести (и действительно привело) к взрыву возмущения шиитского меньшинства исламской «уммы», чье официально провозглашаемое и восхваляемое единство давно уже трещало по всем швам….
Сами Аббасиды серьезно интересовались религиозными вопросами. Халифы из этой династии стремились продемонстрировать свое религиозное рвение и благочестие, принимая, при вступлении во власть, дополнительные религиозные имена, или прозвища. Так, например, самый знаменитый из ранних аббасидских халифов, Харун (или Гарун), принял «тронное» имя «аль-(ар-) Рашид» , что значит: «Идущий правильным (праведным) путем». Впрочем, не было недостатка в проявлениях недовольства различных групп «муслимов» властью багдадских халифов. Периодически происходили мятежи под религиозными лозунгами, направленные против режима Аббасидов (например, мятеж в Медине в 762 и в Мекке в 786 году). Тем не менее, отсутствие единства между различными группами противников Аббасидов и отсутствие координации их действий не позволяли им добиться свержения ненавистной династии, по крайней мере, в обозримом будущем.
Было бы неверным полагать, что угроза гегемонии Аббасидов исходила главным образом от шиитских кругов. Целый ряд восстаний против аббасидского режима был поднят другими исламскими группировками. Борьба велась не только мечом, но и пером, не только на поле брани, но и в интеллектуальной сфере, между лучшими умами духовных академий исламского мира, причем в ходе этих религиозных споров использовалась все более сложная богословская аргументация. Комбинированный эффект военных мятежей против аббасидской власти и все более изощренных интеллектуальных словопрений по тем или иным вопросам исламского вероучения становился все более опасным для правящей династии «наместников пророка». При этом не происходило массового вооруженного восстания, способного свергнуть власть Аббасидов одним махом. Вместо этого шла каждодневная, кропотливая подрывная работа по разложению и разъеданию внутренних связей и структур созданного Аббасидами общества. Несмотря на неприметность этой подрывной деятельности, она неминуемо вела к тому же результату, к которому привела бы не состоявшееся массовое вооруженное восстание, хотя и требовала более долгого времени для достижения поставленной цели. В конце концов, оба указанных выше фактора обрекали династию Аббасидов на неминуемый крах.
Внешне все казалось в полном порядке. Тишь да гладь да Божья благодать. «Спите, жители Багдада, в Багдаде все спокойно!». Под щедрым покровительством аббасидских меценатов процветали науки и искусства. Однако Аббасиды постоянно сталкивались со все новыми социально-политическими проблемами. Представители этой суннитской династии не обладали выдающимися способностями и качествами руководителей, необходимыми государственным деятелям для успешного правления своими подданными. И, хотя «умма», в большинстве своем, признавала их верховную духовную и светскую власть, Аббасидам во все меньшей степени удавалось осуществлять постоянный и эффективный контроль над громадной, но становящейся все более рыхлой исламской державой, в которой собственно арабы – «титульная нация», «народ-завоеватель» - составляли всего лишь меньшинство. Территория исламского мира, которым Аббасиды якобы управляли, была поистине необозримой. Этот мир состоял из великого множества различных культурных элементов, внутренние трения между которыми создавали «эффект кипящего котла». Аббасидские халифы, образно выражаясь, тщетно пытались усидеть на крышке этого котла, но нарастающее давление пара внутри неминуемо должно было сорвать с котла эту крышку…вместе с сидящими на ней сверху Аббасидами…Так что хваленое единство Аббасидского халифата (а вместе с ним – и единство исламского мира) обещало быть не слишком долгим…
Успехи, сопутствующие воинам Аллаха (главным образом – бедуинам) на раннем этапе истории ислама, положили начало процессу арабизации в землях, покоренных мусульманскими войсками. Но, в отличие от процесса военного завоевания, процесс завоевания культурного не был окончательным и полным. В границах исламского мира продолжал существовать целый ряд сильных, стойких и способных противостоять ассимиляции, местных высокоразвитых культур (являвшихся, по отношению к арабской, «контркультурами»), чьи носители воздвигли непреодолимый барьер на пути, казалось бы, неминуемого установления на всей покоренной арабами-мусульманами территории арабского культурного господства. Пожалуй, сильнейшей и наиболее стойкой из этих «контркультур» была культура персидская (или, в более широком смысле – иранская), опиравшаяся на доисламские, маздаяснийские традиции. Что и не удивительно, учитывая великое, великолепное во всех отношениях наследие древних Персидских держав. Оказавшиеся не в состоянии подчинить персидскую культуру своей собственной (гораздо менее развитой), арабы-завоеватели сами подпали под ее влияние и в итоге оказались покоренными в культурном отношении персами, которых победили на поле брани . Как в свое время – древние римляне оказались покоренными в культурном отношении побежденными ими на поле брани греками-эллинами. И потому можно было бы сказать о подчинившихся обаянию персидской культуры арабах времен Омейядов и Аббасидов, перефразируя римского поэта Квинта Горация Флакка:
«Персия, взятая в плен, победителей диких пленила».
Процесс неуклонной иранизации культурной жизни аббасидского халифата шел во все убыстряющемся темпе. К началу IX века при дворе Аббасидов (не случайно избравших своей резиденцией город Багдад, расположенный на земле древней Персии, недалеко от развалин бывшей столицы Персидской державы – Ктесифона-Тизбона) вовсю задавали тон персидские советники, и даже одеяния не только халифских придворных, но и самих халифов, были уже не арабскими, но персидскими. Не случайно франкский историк Эгинхард, описывая жизнь и правление повелителя франков Карла Великого, дружившего с Харуном аль-Рашидом, называл последнего «Аарон, царь ПЕРСОВ (а не арабов – В.А.), который владел, за исключением Индии, почти всем Востоком». Титул главы халифского правительства, или, выражаясь современным языком, премьер-министра – «визирь» («везир») – происходил напрямую от аналогичного персидского титула «вазирг» эпохи правления Сасанидов. Высокопоставленные государственные деятели иранского происхождения занимали самые ответственные посты и управляли Арабским (по названию) халифатом в духе великих царей Эраншахра. Именно в период правления Аббасидов арабский государственный порядок окончательно слился с многообразным наследием Древнего Востока в нечто новое – исламскую цивилизацию. Арабский правящий слой на равноправной основе с новообращенными в ислам народами вошел в великую мусульманскую общину верующих - «умму».
Непреходящим вкладом арабов в эту исламскую цивилизацию стали арабский язык, как общий язык народов новой мировой державы, и фундамент единого, исламского права. Беспрекословное следование Священному Корану и неприкосновенность его текста стали важнейшей причиной того, что литературный арабский язык на протяжении более чем четырнадцати веков сохранился почти в своем первозданном виде – уникальный случай среди живых языков в истории мировой культуры. Хотя лишь каждый пятый мусульманин в мире считает арабский своим родным языком, знание языка Корана по сей день имеет широкое распространение в исламском мире. Подавляющее большинство мусульманских народов – от Судана до Малайзии - пользуется арабской письменностью. Хотя в кодификации исламского шариатского права принимали участие не только этнические арабы, этот шедевр юридической науки, не уступающий ни в чем достижениям величайших римских правоведов, носит неизгладимый арабский отпечаток. Впрочем, довольно об этом…
Тотальная  иранизация всех сторон жизни халифата при Аббасидах не обошла стороной и халифское войско, чей состав заметно изменился. Роль в войске повелителя правоверных арабов пустыни – бедуинов – все больше сходила на нет. Бедуинов заменяли наемные войска, преимущественно иранского, а затем – и тюркского происхождения (которые со временем стали превращать аббасидских халифов в своих марионеток, а порой – даже устранять их физически, заменяя своими более послушными ставленниками). Все эти обстоятельства, не всегда в полной мере осознаваемые современниками событий, служили наглядными свидетельствами прогрессирующего ослабления единства и взаимосвязей внутри исламского мира.
С течением времени держава Аббасидов становилась все менее централизованной. В ней усиливались центробежные тенденции. В результате постоянно ускоряющейся децентрализации правители на местах начали становиться все более самостоятельными и независимыми от своего все более призрачного и гипотетического верховного владыки, утопающего в расслабляющей роскоши в далеком Багдаде, в то время как основная масса его подданных погружалась во все большую нищету. Какая уж там «асабийя», какая социальная справедливость и социальная солидарность!. .
Перефразируя нашего знаменитого поэта Александра Сергеевича Пушкина, можно было бы сказать:
«Багдад остыл от пота битвы
И пьет вино в часы молитвы»…
Это все более ярко выражаемое стремление к независимости на местах создавало для Аббасидов все больше проблем. Вследствие постоянных социальных волнений и беспорядков возрастала воинственность групп недовольных на разных уровнях исламского  общества, что таило в себе угрозу мощных общественных потрясений. Династия Аббасидов жила в условиях все нарастающего страха перед множащимися день ото дня заговорами, направленными на свержение ее гегемонии. Страх Аббасидов утратить власть над «уммой» довел их до того, что они предпочли опираться не на собственных подданных (которым боялись доверить оружие), а на иноземные наемные отряды, служившие халифам за деньги. В довершение всех бед и невзгод Аббасидов, осложнилось и их экономическое положение. Утрата багдадскими халифами эффективного контроля надо все большим числом областей халифата неизбежно приводила к уменьшению налоговых поступлений, остававшихся на местах в распоряжении местных бюджетов, а не стекавшихся, как прежде, отовсюду в «богоданный» Багдад. Династия Аббасидов, с ее непомерно разросшейся и обирающей налогоплательщиков до нитки, выжимая из податного населения как можно больше для пополнения казны халифа, но не забывавшей и о собственной мошне, чиновной бюрократией (как правило, иранского происхождения), сталкивалась со все возрастающими трудностями в деле обеспечения необходимых потребностей своего современного и развитого (для описываемого времени) государства. Что подтверждалось, в частности, постоянным обесцениванием денег (то есть девальвацией - последним средством спасения утрачивающих платежеспособность и впадающих вследствие этого в кризисное состояние суверенных государств), что усиливало недовольство подданных и крайне осложняло финансовую жизнь державы правоверных.
Наименее опасным для Аббасидов шиитским течением были шииты-«двунадесятники», верившие, что двенадцатый имам в цепи преемства от пророка Мухаммеда (через линию потомков Али - Алидов)  исчез, скрылся, но вернется в некий предназначенный, но неизвестный людям срок, чтобы восстановить в исламском мире власть законной, «праведной» династии отпрысков «хазрата» Али. «Двунадесятники» также верили в грядущий приход «спасителя» – Махди  - аналога иудейского Машиаха,  христианского Мессии и маздаяснийского Саошьянта -, и разработали целую мартирологию вокруг фигур имамов, претерпевших мученическую смерть за свою веру в прошлом. Однако подход «двунадесятников» к концепции Махди фактически предписывал им пассивную модель поведения. По воззрениям «двенадцатиричников», спасителю-Махди надлежало явиться, чтобы исправить мир и править миром, когда для этого придет время, вне зависимости от поведения ожидающих его прихода правоверных, не способных ускорить его приход, что бы они ни делали. Поэтому «двунадесятники», в общем и целом, были готовы мириться с существующим положением дел, включая правление «неправедных» Аббасидов, и сосуществовать с их режимом, хотя и ничего не предпринимавшим для улучшения положения шиитов, упрочения и распространения шиитского течения в исламе.
В отличие от этого характерных для «двенадцатиричников» пассивного отношения к существующим порядкам и покорности судьбе, другая ветвь шиитов – измаилиты, известные также как «семиричники», «семеричники» или «сабеи» (от арабского «сабийя» - «семь»), по той причине, что ранние измаилиты признавали законными только семерых имамов, кончая Мухаммедом ибн Измаилом, взяли на себя гораздо более активную и проповедническую роль, чем  куда более ортодоксальные и умеренные конформисты-«двенадцатиричники». «Семиричники»-измаилиты верили, что обязаны готовиться к приходу грядущего Махди и готовить его приход своими действиями, активно вмешиваясь в происходящее, а не предаваясь созерцательной бездеятельности. Поэтому группировка измаилитов-«семеричников», не склонных мириться с властью «неправедных», «неправильных», «ненастоящих» халифов из дома Аббасидов, очень скоро превратилась в центр сопротивления аббасидскому режиму и фермент социального недовольства (усердно ими же самими разжигаемого, раздуваемого и поддерживаемого) во многих частях исламского мира, например – в Иране-Персии, Магрибе (Северо-Западной Африке) и особенно - в Йемене, на самом Юге Аравийского полуострова. Их пламенная «ревность об истинной вере» и радикализм, резко контрастировавшие с пассивным конформизмом «двунадесятников», стимулировали рост фракционности в недрах исламского мира.  Все более ожесточенная фракционная борьба, в свою очередь, способствовала росту влияния воинствующих групп фанатиков-зилотов, чьей кульминационной точкой стало, в конце концов, возникновение ордена низаритов.
Притязания измаилитов наталкивались на ожесточенное сопротивление их противников. По мере обострения конфликта, опасность, исходившая от мусульманских сил, не желавших признавать претензии Измаила и его потомства на халифскую власть, настолько возросла, что Мухаммед ибн Измаил, седьмой имам измаилитов, был вынужден уйти в подполье, скрыться. По этой причине он вошел в историю ислама как «аль-Махтум», что означает «Скрытый (имам – В.А.)». Так имамат оказался скрытым от внешнего мира на протяжении следующего века, считаясь «непосвященными», «профанами», более не существующим. Но сами измаилиты верили, что имамат, передаваемый по линии наследования Мухаммеда его преемникам, продолжает свое существование, хотя и ставшее, в силу неблагоприятных внешних обстоятельств, до поры-до времени, из явного тайным.
Гонения, воздвигнутые иноверцами на измаилитов, вынуждали их продолжать свою деятельность, практиковать свои верования и распространять свое вероучение в обстановке строжайшей конспирации. Вынужденные, из соображений безопасности, исповедовать внешне, для видимости, ортодоксальную форму ислама и практиковать ортодоксальную исламскую обрядность, они хранили свою подлинную доктрину в глубокой тайне от «непосвященных». Согласно их «сокровенной» доктрине, как Коран, исламское Священное писание, в целом, так и каждая содержащаяся в нем буква, наряду со своим внешним, буквальным содержанием и смыслом, предназначенным для «непосвященных», имеет и глубоко завуалированный, символический, тайный, скрытый, эзотерический смысл, раскрывающийся лишь «посвященным», нуждающимся, для его правильного истолкования, в правильной интерпретации, в руководстве боговдохновенного наставника. Для большинства (если не всех) правоверных мусульман – суннитов, подобный кощунственный, с суннитской точки зрения, подход к священному Корану был достоин всяческого осуждения и вечного проклятия. Уже одного этого подхода было достаточно, в глазах суннитов, для воздвижения гонений на измаилитов.
Все шииты считали суннитов представителями исламского толка, уклонившегося от истины в ересь и поддерживающего незаконную власть. Как уже упоминалось выше, шииты верили, что лишь потомок «хазрата» Али может считаться законным духовным (и светским) лидером исламского мира. Поэтому, в глазах шиитов, все халифы, не принадлежащие к потомству пророка Мухаммеда по линии Али, в том числе первые халифы, принявшие бразды правления после смерти основателя ислама, и уж тем более «неправедные» халифы из династий Омейядов и Аббасидов, были не законными владыками правоверными, а не более чем узурпаторами, нарушившими законное преемство власти над исламским миром. Столь вопиющее расхождение во взглядах на законность и незаконность халифской власти неминуемо приводило к яростной конфронтации между суннитами и шиитами (в первую очередь – с измаилитами, как наиболее радикальной, если не сказать – экстремистской - фракцией шиизма).
Особую остроту этой суннитско-шиитской конфронтации придавало фундаментальное доктринальное различие межу суннизмом и шиизмом. Согласно суннитским воззрениям, законность или незаконность власти основывается на том, отвечает ли она пожеланиям и представлениям большинства общины правоверных. Следствием подобного подхода могли быть (и были) долгие дебаты с целью достижения согласия по тем или иным ключевым вопросам. Утверждали, что сам пророк Мухаммед в свое время всячески поощрял своих последователей к подобным умственным, или интеллектуальным, упражнениям. Широчайшей популярностью в исламской «умме» пользовалось приписываемое пророку изречение-хадис:  «Разногласия внутри моей общины - милость» (варианты: «Разногласия между моими сподвижниками - милость», «Разногласия между моими сподвижниками - милость для моих последователей»).
Однако цель подобных словопрений, споров и дебатов между членами общины правоверных – устранение разногласий и достижение согласия («иджма») – полностью противоречила подходу шиитов к религиозным вопросам, согласно которому всякое знание, полученное из источников, не являющихся безошибочными, бесполезно, а  точное и истинное знание может быть обретено лишь в общении с безошибочным в своих суждениях имамом, который, в силу этого убеждения, приобретал особое, первостепенное, господствующее положение в шиитской религиозной общине.
С учетом наличия столь противоположных позиций двух основных исламских толков, не могло быть никаких сомнений в возникновении между ними серьезных трений. Было замечено, что концепция общины,  столь решительно провозглашенная в самой ранней доктрине Корана, получила новый стимул и обрела новый контекст в ходе подъема суннизма. В то время, как Коран выделял всю мусульманскую общину-«умму» как единое целое из числа всех религиозных общин, суннизм теперь выражал взгляды и обычаи большинства этой общины, противопоставляя его периферийным группам «уммы».  Пророку Мухаммеду было – задним числом - приписано множество суждений, призванных подчеркнуть, что все мусульмане обязаны идти путем большинства «уммы», что меньшинства «уммы» обречены на адский огонь, что Бог простирает свою спасительную длань всегда лишь над большинством  мусульманской общины, которое никогда не может ошибаться. «A ecли ктo oткaзывaeтcя oт Пocлaнникa (пророка – В. А.) пocлe тoгo, кaк cтaл eмy яceн пpямoй пyть, и oн cлeдyeт нe пo пyти вepyющиx, Mы oбpaтим eгo к тoмy, к чeмy oн caм oбpaтилcя, и cпaлим eгo в гeeннe. Cквepнo этo пpиcтaнищe!».
Сунниты, и даже иные шииты-«двунадесятники», были яростными противниками измаилитов, ибо последние развивали неприемлемые для первых доктрины. По этой причине против измаилитов была развернута яростная пропагандистская кампания. Одним из главных обвинений, возводимых на измаилитов в ходе этой разнузданной кампании тогдашними мусульманскими «конспирологами», было обвинение в том, что измаилиты, объединившись в тайное общество, изнутри исламского мира плетут нити зловещего заговора, направленного на уничтожение этого мира. Тем самым было положено начало развитию и разрастанию «черной легенды», представлявшей измаилизм в кривом зеркале враждебной, диффамационной пропаганды, искажавшей подлинный облик оппозиционного и гонимого движения порой до полной неузнаваемости.
Эти искажения реального образа измаилитов, шедшие не только от стремления очернить его, но и от незнания, усугублялись манерой, в которой измаилиты растолковывали своим адептам скрытое содержание священного Корана. Прежде чем новоявленный адепт удостаивался раскрытия ему этого тайного, скрытого, эзотерического («батин») смысла священной книги, он в обязательном порядке проходил церемонию посвящения, или инициации, в измаилитское сообщество. Лишь после прохождения целого ряда тайных инициатических, то есть посвятительных, обрядов, или ритуалов, его принимали в измаилитское братство и разъясняли ему скрытый смысл священной книги. Главным в посвятительных ритуалах был их тайный характер, который было бы сложно сохранить в секрете, если бы эти обряды были доверены перу и писчему материалу. Видимо, именно по этой причине измаилиты, с момента своего возникновения, как правило, мало и редко писали. Правда, из этого общего правила бывали исключения, и некоторые письменные документы были все же составлены измаилитами. Но касались они больше богословских, чем исторических, тем и вопросов, вследствие чего мы имеем больше представлений об измаилитских верованиях, чем сведений о реальной, подлинной истории измаилитского движения.
Несмотря на общую скудость информации, до нас все-таки дошли отдельные отрывочные сведения о судьбе измаилитского движения во второй половине VIII и в начале IX века – в десятилетия, когда измаилизм, судя по всему, «дышал на ладан» (если выражаться христианским языком), постоянно балансируя на грани полного уничтожения. Фрагментарность этих сведений и почти полная незаметность измаилитов на поверхности общественной жизни халифата Аббасидов объяснялись тем, что измаилитское движение было загнано в подполье и лишено возможности действовать более-менее открыто. Тем не менее, в эти трудные годы подпольного существования измаилитами была раскинута целая миссионерская сеть проповедников - «даисов», «даев» или «деев» -  практически по всему Ближнему и Среднему Востоку. Особенно восприимчивыми к измаилитской проповеди - «давату» - (или, выражаясь современным языком – религиозной пропаганде) оказались Иран-Персия и Шам-Сирия.
Прежде чем отправиться в свои смертельно опасные тайные проповеднические миссии, измаилитские  «даисы» проходили специальную подготовку. По прибытии в область, как можно больше представителей населения которой им было поручено превратить в прозелитов, то есть новообращенных, «истинной» веры, миссионеры первым делом старались интегрироваться в местное общество, стремясь при этом возбуждать в отношении себя как можно меньше подозрений, выдавая себя чаще всего за ремесленников и торговцев, людей незаметных и скромных. Прижившись и пустив корни на новом месте, они начинали осматриваться в поисках среди своих соседей потенциальных кандидатов в прозелиты, пригодных к наставлению на путь «истинной веры» посредством тайной посвятительной церемонии. Операция была, несомненно, тайной, но ее тайный характер объяснялся не двуличием и лицемерием измаилитов, а их прагматизмом. Положение измаилитов в «дар-аль-исламе» было настолько нестабильным и угрожающим, что им приходилось все чаще прибегать к использованию, в целях обеспечения своей безопасности, упоминавшейся выше доктрины «такийи»  - «благоразумия», «мысленной оговорки», «осмотрительности», «осторожности» -, дозволявшей измаилиту перед лицом угрозы смерти на словах отрекаться от своих религиозных убеждений, становиться вероотступником. Естественно, подобная модель поведения казалась, по меньшей мере, странной и сомнительной «франкам»-«троебожникам», воспитанным на житиях христианских святых, многие из которых предпочитали становиться мучениками, но не отречься от веры во Христа даже перед лицом мучительных пыток и казней. Но в то же время нельзя отрицать, что тактика «такийи» оказалась необычайно эффективным и успешным средством интеграции, выживания и продления существования измаилитов на протяжении веков в неизменно враждебном окружении…
Сердцевиной и основой тайной доктрины измаилитов была вера в существование «скрытого имама», потомка Мухаммеда ибн Измаила, остающегося религиозным лидером измаилитского движения вплоть до дня явления упомянутого выше «спасителя мира» Махди – провозвестника наступления на земле долгожданной эры справедливости и праведности. Личность этого «скрытого имама» была так надежно укрыта под покровом тайны, что мало кому из адептов измаилизма было известно, кто является им в данный момент. Хотя, в краткосрочной перспективе, эта скрытость, несомненно, предохраняла имама от убийства врагами измаилитской веры (а сохранение его жизни имело важнейшее значение для измаилитов, поскольку их вероучение требовало, чтобы их имамом непременно был тот, в чьих жилах течет кровь потомка Измаила), в более долгосрочной перспективе столь надежное сохранение в тайне личности имама означало, что, после превращении имама в публичную фигуру, как это произошло в начале Х века, после появления измаилитской халифской династии Фатимидов, врагам измаилизма было нетрудно обвинять имама, внезапно переставшего быть скрытым от мира и вставшего во главе новой династии в качестве халифа, в самозванстве. Ему же было практически невозможно эти обвинения в самозванстве опровергнуть и подтвердить свое законное происхождение от Измаила. Ведь его прошлая жизнь была окутана тайной, и никто из «непосвященных» (составлявших подавляющее большинство мусульман, включая его новых подданных) не знал толком, кто он и откуда. И далеко не все были готовы верить своему владыке на слово. «Сказывают, халиф – не настоящий!»…
Только во второй половине IX века измаилиты начали выходить из мрака своих надежно скрытых от «непосвященных» секретных убежищ на свет Божий. Они настолько осмелели вследствие все большего обострения социальной обстановки в Аббасидском халифате. В его городах росло недовольство непривилегированных сословий общества. Ухудшение жизненных условий побуждало некоторых представителей этих обездоленных слоев склоняться на сторону наиболее радикальных элементов измаилитского движения. Самое яркое и грозное для власти Аббасидов и их «кукловодов»-Буидов проявление социального недовольства произошло в районе иракского города Басры.
Предприимчивые мусульманские купцы проложили торговые пути в малоизвестные арабам ранее области внутренней Африки, да и в иные далекие земли «земного круга». Причем торговали они не только неодушевленными, но и одушевленными товарами. Немалую роль  в их бизнесе играла работорговля. Значительную часть рабов составляли чернокожие из Восточной Африки (так называемые «зинджи»). Большинство использовавшихся в Арабском халифате рабов было занято в домашнем хозяйстве и сфере обслуживании, и потому было разъединено. В «классической» же форме массовый рабский труд применялся лишь в низовьях Тигра и Евфрата, где были сконцентрированы большие группы рабов (в основном - чернокожих), содержавшихся в казарменных условиях. В районе Басры имелись обильные залежи нитратов, а попросту говоря - солончаки. Необходимо было удалить с земной поверхности соль, чтобы расчистить путь к залегающей под соляным покровом плодородной почве, с целью ее сельскохозяйственного использования. Работа по расчистке солончаков была невероятно изнурительной и крайне вредной для здоровья. Условия труда занятых на расчистке солончаков чернокожих рабов-африканцев были, видимо, совершенно невыносимыми. Доведенные до крайности,  как тяжестью труда, так и жестокостью надсмотрщиков, рабы решили искать спасения в восстании. И такое восстание действительно вспыхнуло в 869 году в районе Басры. Примечательно, что вождь восставших «зинджей» по имени Али ибн Мухаммед, не будучи сам ни чернокожим, ни вообще рабом, выдал себя за потомка  «Меча ислама» Али и объявил себя спасителем-Махди. Он обещал рабам свободу, богатство и… собственных рабов, что привело в его стан тысячи готовых на все приверженцев.
Восстание «зинджей» нанесло удар в самое ближневосточное «сердце» Аббасидского халифата, застав врасплох багдадского «владыку правоверных». Восстания против власти Аббасидов случались и раньше, однако на этот раз ошеломленное багдадское правительство полностью утратило контроль над ситуацией. Взбунтовавшиеся «зинджи» сумели создать на территории южного Ирака нечто вроде своего собственного «государства в государстве», просуществовавшего четырнадцать лет. Важность этого восстания для нашего правдивого повествования заключается в том, что оно стало одним из многочисленных примеров участившихся вспышек социального недовольства, воодушевивших измаилитов выйти из своего защитного «кокона». Не случайно именно в Ираке произошли первые заметные проявления активности вышедших из подполья измаилитских радикалов.
В годы «скрытого существования» измаилизма руководство миссионерами, распространявшими измаилитское вероучение - «дават» -, и контроль над их деятельностью осуществлялись с территории Сирии, где центром измаилизма стал город Саламия. На протяжении всего IX века измаилитское движение переживало почти непрерывный подъем. Однако его успех в конце этого «бунташного» (как говаривали у нас на Святой Руси) века инициировал события, в конечном итоге приведшие к утрате измаилитским центром в Сирии контроля над миссионерской деятельностью «даисов».
Был среди измаилитских «даисов» человек по имени аль-Хусейн аль-Ахвази. Он проповедовал в районе города Куфы, где наставил на путь «истинной» веры, среди многих других новообращенных, некоего Хамдана по прозвищу Кармат (возможно - человека иранского происхождения, чье прозвище означало то ли «Красноглазый», то ли «Коротконогий»). Этот Хамдан Кармат, со всем пылом неофита, принялся, в свою очередь, проповедовать, и очень скоро обрел множество сторонников. Его проповедям сопутствовал такой успех, что обращенные им неофиты очень скоро начали именоваться, в честь него, карматами. Основой их успеха было умелое разжигание воинственных настроений и использование социального недовольства в регионе, чему в немалой степени способствовало восстание «зинджей» (около 880 года карматы даже предприняли попытку вступить с «зинджами» в союз). В описываемое время многие представители угнетенных слоев населения Арабского халифата были недовольны пассивным отношением к их нуждам и правлением господствующей верхушки, манеру поведения которой переняли и многие из лидеров умеренных шиитов. Идея коренного, радикального социального переворота, к которой призывали и стремились карматы, помогла им обрести множество сторонников среди этих недовольных. Карматы умело воспользовались недовольством угнетенных масс и завладели рядом областей, чье население обложили высоким налогом (составлявшим пятую часть всех доходов каждого налогоплательщика), используя налоговые поступления в целях финансирование своей борьбы за власть (или, если угодно, религиозно-социальной революции). Шансам карматов на успех в немалой степени способствовало ослабление власти Аббасидов на юге Ирака в результате восстания «зинджей» и иных социальных неурядиц, буквально сотрясавших Аббасидский халифат. Карматское движение просуществовало несколько десятилетий, прежде чем «неправедные» Аббасиды осознали угрозу, исходящую их власти от карматов – настолько ослабла коммуникация между центром и периферией в распадавшемся на части Аббасидском халифате. И потому Аббасиды предприняли первые активные шаги к подавлению карматского восстания не ранее начала первого десятилетия IX века, когда загнать вырвавшегося из бутылки карматского «джинна» обратно в бутылку было уже невозможно…
Впрочем, измаилитским проповедникам-«даисам» сопутствовал успех не только на территории Ирака. Измаилитская «благая весть» не менее активно распространялась ими также в южном Иране и Йемене. Йемен стал особенно щедрым поставщиком измаилитских неофитов. «Даис» Али ибн Фадль добился в Йеменском регионе прямо-таки выдающихся успехов. Сам он обратился в измаилитскую веру в ходе своего паломничества в священный город Кербелу. Вместе со своими сторонниками и коллегами он укрывался в труднодоступных горных твердынях, расположенных в дикой и непроходимой местности,  откуда распространял свою «благую весть» по всей округе. Пребывая в почти полной безопасности на своих базах в  Йеменских горах, они могли не опасаться нападений местных недругов (примечательная модель поведения и тактика, впоследствии перенятая низаритами).
Около 906 года измаилиты, при активной поддержке местных арабских племен, недовольных властью «неправедных» Аббасидов, сумели взять под свой контроль фактически весь Йемен. Хотя впоследствии часть Йемена вышла из-под их контроля, основная территория Йемена по-прежнему оставалась важной базой измаилизма (измаилиты выжили и существуют в Йемене по сей день). С этой йеменской базы экспедиции измаилитских миссионеров отправлялись в еще более отдаленные места. На Восток – вплоть до полуострова Индостан, через Синд. И на Запад – вплоть до Магриба (Северо-Западной Африки), где в результате произошло величайшее событие в истории измаилизма – возникновение измаилитской халифской династии Фатимидов. Но деятельность измаилитских проповедников была не менее активной и успешной и в других частях Аравийского полуострова – Омане и Бахрейне (в Восточной Аравии). «Даисы» несли свою «благую весть» также на Север – в Хорасан (Восточный Иран) и Мавераннахр (среднеазиатскую область между реками Амударья и Сырдарья), а наиболее удачливые «деи» добирались даже до далеких земель Центральной Азии, вплоть до Памира. Впоследствии преемником Фадля на стезе проповеди измаилизма стал «даис» Абу Хатим ибн аль-Рази, донесший «благую весть» до Адербагана (современного Азербайджана). В общем, в описываемый период измаилиты весьма энергично и успешно расширяли сферу своей деятельности и своего влияния во имя своей «истинной» и «спасительной» веры.
Но неожиданный выход измаилитов из подполья после столетнего периода их скрытого существования повлек за собой непредсказуемые последствия. С одной стороны, измаилитские «даисы», даже весьма везучий и удачливый во всем Хамдан Кармат – были вынуждены смириться с ослаблением влияния измаилитского «центра контроля и влияния» в Сирии на другие территории. С другой стороны, немало проблем было связано с самим тайным, эзотерическим характером измаилитской доктрины и концепцией «скрытого имама». Глубокая тайна, окутывавшая развитие измаилизма, вызывала массу неясностей, неопределенностей, недопонимания, противоречивых мнений и точек зрения. От этих неясностей, сомнений и неопределенностей был всего только шаг до разногласий и недоразумений даже среди самих участников измаилитского движения. Таким образом, процесс дробления ислама как бы возобновлялся, уже на новом уровне.
Как уже мог убедиться уважаемый читатель, ислам к описываемому времени успел разделиться на два главных толка – составлявших большинство суннитов и составлявших меньшинство шиитов (взаимно считавших своих оппонентов еретиками и нечестивцами, неправильно понимающими заветы пророка Мухаммеда), но в середине VIII   века сами шииты разделились на «двунадесятников», измаилитов и третью группировку, или толк, не упоминавшуюся ранее – зейдитов (или зейдидов). Эта третья группировка была обязана своим названием основавшему ее  пятому по счету шиитскому имаму Зейду ибн Али, внуку претерпевшего мученическую смерть имама Хусейна, поднявшему в 740 году восстание против «незаконной», «неправедной»  халифской династии Омейядов, окончившееся поражением повстанцев и гибелью самого Зейда в бою (в которую, однако, последователи сложившегося вокруг него культа не верили, считая, что Зейд в действительности не погиб, а «скрылся»). Поскольку зейдиты верили, что будущим спасителем, которому надлежит явиться в мир в конце времен, будет именно пятый имам Зейд ибн Али, они получили название «пятеричников». Действия этой третьей группировки представляются во многом противоречивыми. С одной стороны, зейдиты-пятеричники снискали себе среди шиитов репутацию умеренной в религиозном плане группировки, поскольку они не отвергали законность и «праведность» первых халифов, правивших после пророка Мухаммеда и до Али,  и менее жестко, чем измаилиты, критиковали мусульман, не признававших права потомков Али на его преемство. С другой стороны, зейдиты были по сути дела политическими революционерами, нередко оправдывавшими вооруженные восстания против правящего слоя аббасидского режима . С течением времени зейдиды, в свою очередь, разделились на три течения, признававших право имамата за теми или иными потомками Зейда ибн Али. Вследствие указанных различий, эти расходящиеся во взглядах сегменты, или группировки, шиизма в последующие века  не раз вступали между собой в ожесточенные конфликты и  вооруженные столкновения.
Tеперь же и сами измаилиты оказались на грани разделения. К концу IX века исламский мир стал свидетелем очередного  раскола, произошедшего на этот раз в самом сердце измаилитского движения. По иронии судьбы, эти разделения послужили катализаторами, ускорителями цепной реакции событий, приведшими к значительным изменениям к лучшему в судьбе измаилитов. Этим событиям предшествовало столкновение между карматами, с одной стороны, и прочими мусульманами шиитского толка, с другой. Хамдан Кармат потерял контроль над основанным им же движением, названным в его честь. Радикальные тенденции, свойственные этому движению, настолько усилились, что карматский предводитель оказался не в силах их обуздать, вследствие чего реальное руководство воинствующим крылом карматов перешло к человеку по имени Закаравайх ибн Михравайх (судя по имени, иранцу по происхождению; Михр – имя маздаяснийского божества, древнеарийского Митры). Под командованием Закаравайха вооруженные отряды карматов предприняли целую серию опустошительных набегов на Ирак и Сирию.
Войско, высланное аббасидским халифом против карматских «уравнителей», было разгромлено вооруженными силами карматов, состоявшими, в большинстве своем, из фанатично настроенных бедуинских воинов, сыгравших главную роль в одержанной карматами над Аббасидами победе. В 903 году карматы обратили острия своих мечей и копий против измаилитов, захватив и разграбив Саламию – штаб-квартиру измаилитского движения. Этот набег однозначно свидетельствовал о назревшем к описываемому времени серьезном конфликте между карматами и измаилитским руководством. Но, если карматы, согласно утверждениям некоторых источников, ставили главной целью своего набега на Саламию физическую ликвидацию  самого руководителя измаилитской группировки, то цели своей они не достигли. Ибо, уведомленный о том, что предназначен стать целью карматского нападения, тогдашний глава измаилитского движения – одиннадцатый имам Абу Мухаммед Абдуллах ибн аль-Хусейн (вошедший в историю ислама под принятым им позднее именем Убайдаллах аль-Махди)  успел спастись бегством, прежде чем карматы добрались до Саламии. Аббасиды, своевременно уведомленные о бегстве измаилитского имама из Саламии от карматов, предприняли попытку перехватить и пленить главу измаилитов, но потерпели неудачу. Имам бежал дальше на запад, через Миср, в Магриб (где и укрылся, предположительно на территории современного Туниса).
Магриб даже после арабского завоевания развивался, в общем, вполне самостоятельно. Уже его отдаленное географическое положение и слабая связь с центром халифата служили причиной довольно слабой реальной власти халифа на западе Северной Африки. Поэтому Магриб нередко служил убежищем сектантам, да и вообще недовольным порядками, царившими в центральных частых халифата. Не случайно единственный Омейяд, избегнувший аббасидского меча, бежал из Сирии в Магриб, на Запад, чтобы уже оттуда завладеть Испанией. Ярко выраженное стремление берберских племен, обитавших в Магрибе, к политической и религиозной независимости нередко проявлялся в мятежах, ибо берберы, даже после обращения в ислам, так и не влились окончательно в арабскую «мировую» державу. Берберским эмирам Магриба не раз удавалось добиться политической независимости. Однако все эти магрибские государственные образования были очень недолговечными, эфемерными, неизменно сменяясь анархией, царившей до их образования. Но довольно об этом…
Укрывшийся в Магрибе от длинных рук карматов и Аббасидов, Абу Мухаммед Абдуллах был человеком незаурядным. Он отнюдь не относился к числу религиозных фанатиков-зилотов. Совсем напротив! Этот имам измаилитов (которому его религиозно-политические противники ставили в вину, наряду с проповедуемой им «ересью», также его якобы иудейское происхождение), судя по всему, обладал ярко выраженным талантом действовать с поразительной политической сообразительностью и умением договариваться с разнившимися между собой во всех отношениях силами о союзе и совместных действиях. Магрибские власти предержащие – наместники Ифрикии из вассальной по отношению к Аббасидам династии Аглабидов -, признававшие над собой суверенитет багдадского халифа  –  само собой, отнюдь не расположенные к измаилитскому имаму – очень скоро почувствовали, что умение Убайдаллаха договариваться и находить себе потенциальных союзников из самых разных лагерей делает его центром притяжения и консолидации для всех недовольных Магриба, и потому поспешили бросить непредсказуемого пришельца в темницу. Однако имам ко времени своего ареста уже успел обзавестись влиятельными союзниками и сторонниками. Самым могущественным из них был измаилитский «даис» по имени Абу Абдаллах. Этот проповедник успешно распространял учение измаилитов в землях Магриба, начиная с 893 года, и к моменту прибытия туда Абу Мухаммеда Абдуллаха в первом десятилетии IX века уже обрел немало сторонников, готовых поддержать измаилизм не только словом, но и делом. Возможно, он предварительно на протяжении некоторого времени вел с Абу Мухаммедом Абдуллахом переговоры, и не исключено, что имам бежал в Магриб именно по совету и приглашению ожидавшего его там Абу Абдаллаха, готовившего почву для прибытия измаилитского лидера.
При известии о заключении Абу Мухаммеда Абдуллаха в тюрьму, Абу Абдаллах счел арест измаилитского имама подходящим моментом для вооруженного восстания против магрибских вассалов аббасидского халифа. Собрав своих вооруженных сторонников, он объявил томящегося в темнице Абу Мухаммеда Абдуллаха тем самым имамом, прихода которого так долго ждали все измаилиты. В ответ на это широковещательное заявление под знамена Абу Абдаллаха стало стекаться великое множество приверженцев, охваченных волной эсхатологического (хилиастического, или выражаясь языком западноевропейских «франков»-«латинян», милленаристского) энтузиазма.  Вспыхнул вооруженный конфликт с магрибскими властями предержащими, режим которых был, в итоге, свергнут, а Абу Мухаммед Абдуллах - освобожден из тюрьмы и объявлен халифом измаилитов под «тронным» именем Убайдаллаха аль-Махди (под которым и вошел в историю). Таким образом, в  909  году измаилитский имамат, просуществовавший в подпольных условиях на протяжении ста лет «с гаком», со времен исчезновения имама Мухаммеда ибн Измаила, вышел из подполья на свет Божий в Магрибе, подчинившемся его власти, и стал измаилитским халифатом.
Это был великий момент и подлинный триумф как для имама Убайдаллаха аль-Махди, так и для Абу Абдаллаха. Впрочем, судьба последнего оказалась весьма незавидной. Всего через год измаилитский имам, обязанный свободой и властью Абу Абдаллаху, недовольный поведением и отношением последнего к своей особе, повелел его казнить. До сих пор не совсем ясно, почему это произошло, хотя одно из самых убедительных и логичных объяснений заключается в следующем. Абу Абдаллах,  принадлежавший к числу приверженцев жесткого, непримиримого измаилитского курса, или, выражаясь современным «новорусским» языком, «хардлайнеров», был для более осторожного, умеренного и осмотрительного имама чрезмерно радикальным. Ибо имам, строя отношения со многими из своих новых подданных старался действовать дипломатически, путем хитроумных уловок, поскольку эти подданные были, в большинстве своем, обращенными арабами в ислам только в результате долгой вооруженной борьбы берберами, известными своим гордым характером, любовью к свободе и независимым духом. Подобная гибкость в поведении и философии впоследствии стали характерными чертами многих вождей позднейших низаритов.
Хотя Убайдаллах аль-Махди (или аль-Махди биллах) успешно утвердился у власти в Магрибе, и со временем основал в Северной Африке новую могущественную халифскую династию, успех достался ему недешево. Ибо он оказался перед дилеммой, из которой, казалось, не было выхода. С одной стороны, имаму-халифу необходимо было  увериться в преданности ему народов Магриба. А это было делом далеко не простым. В Магрибе обитало два берберских племенных союза, а именно: 1)   зената - проживавшие в древности на территориях от западного Египта до Марокко, и 2)  санхаджи, или муласамины, проживавшие в Сахаре и в горных хребтах Телль-Атлас. Как зената, так и санхаджи пользовались вполне заслуженной ими репутацией свободолюбивых людей и в то же время – неуживчивых соседей, поскольку постоянно были готовы вцепиться друг другу в глотки по любому поводу. Их непрекращающиеся конфликты сильно дестабилизировали обстановку в регионе. С учетом того, что сам аль-Махди смог прийти к власти лишь в результате переворота, свергнувшего власть местного аглабидского истеблишмента, не представляется удивительной проявленная им крайняя осторожность и осмотрительность в отношениях со своими подданными, которые вполне могли уготовать ему участь, аналогичную участи прежних магрибских правителей. Кроме того, аль-Махди был окружен внешними врагами: у власти в расположенном по соседству с Магрибом Мисре пребывал режим, откровенно враждебный измаилитскому имаму. По-прежнему враждебны Убайдаллаху аль-Махди были и багдадские халифы-Аббасиды. А неподалеку от Магриба, на другом берегу Средиземного моря (которое арабы называли по-разному – Белым, Румийским, Сирийским, Срединным и Западным), в Испании – стране аль-Андалус -, стояла у кормила власти также враждебная измаилитам  уцелевшая ветвь династии Омейядов.
С другой стороны, власти фатимидского халифа аль-Махди угрожали и многочисленные среди самих измаилитов радикалы, а то и прямо-таки экстремисты. Эти религиозные фанатики были, несомненно, глубоко разочарованы и крайне недовольны тем, что основанная их имамом и продолженная его преемниками измаилитская, казалось бы, династия Фатимидов отнюдь не торопилась осуществить те преобразования, которые эти радикальные представители измаилизма считали совершенно необходимыми для установления чаемого ими исламского варианта «царства Божия на земле». Долгое время считалось, что измаилиты-Фатимиды взаимодействовали и сотрудничали с карматами, но современные исследования показали, что в действительности это было не так. Прежнее представление об их тесном сотрудничестве основывалось на том историческом факте, что как Фатимиды, так и карматы в равной степени не пользовались доверием и были под подозрением у многих других влиятельных исламских группировок, часто ошибочно отождествлявших карматов с измаилитским движением вообще и употреблявших слова «карматы» и «измаилиты» как синонимы. И, поскольку династия Аббасидов была, вне всякого сомнения, общим врагом как карматов, так и Фатимидов, делался чересчур поспешный вывод, что карматы и Фатимиды якобы всегда действовали рука об руку.
В действительности же подобный взгляд на тогдашнюю ситуацию представляется сильно упрощенным. Силы карматов были, в конце концов, сломлены, но, когда они потерпели окончательное поражение в Сирии, этот разгром лишь придал их действиям особенно ожесточенный характер. Карматы повергли весь исламский мир в страх, ужас и негодование своими нападениями на караваны благочестивых паломников, направлявшихся в священный город Мекку. В ходе наиболее кровавого из этих нападений число убитых достигло двадцати тысяч человек. Сильно страдали от карматских набегов и многие крупные торговые города, расположенные за пределами Аравийского полуострова, включая Куфу и Басру. И, наконец, в 930 году произошло самое страшное и кощунственное событие, которое мог себе представить правоверный мусульманин. В этот году карматы неожиданно напали на сам священный город Мекку, переполненную на тот момент паломниками, совершавшими хадж. Мекка, совершенно не готовая к нападению, была захвачена карматами в мгновение ока безо всякого сопротивления. С налету овладевшие священным мусульманским  городом карматы учинили в Мекке поголовную резню. Кровь убитых захватчиками жителей святого города и прибывших в него паломников буквально текла по улицам священной Мекки.  Беспощадно перебив паломников, карматы завершили свой набег чудовищным святотатством. Они кощунственно выломали из стены Каабы вделанный в нее, почитаемый арабами  еще с доисламских времен, священный черный камень (упавший с неба в незапамятные времена метеорит) и увезли его (либо целиком, либо – частично, отколов от святыни половину) в качестве военной добычи, в свой восточноаравийский анклав под названием Аль-Ахса (откуда черный камень был возвращен в Мекку из Куфы, куда ее доставили карматы из своего «государства, именуемого порой «коммунистическим», поскольку там якобы была отменена частная собственность, и все было общее, включая рабов и даже жен! - только в 951 году).
Данный вопиющий факт служит наглядным свидетельством существования к тому времени глубоких теологических конфликтов между разными течениями ислама. Не подлежит сомнению наличие определенных элементов, не удовлетворенных положением дел в исламском мире, и стремившихся, к восстановлению его прежней чистоты, или, выражаясь современным языком,  к его «перезагрузке». Вне всякого сомнения, резня паломников и жителей, учиненная карматами в Мекке – месте зарождения ислама -, потрясла многих других мусульман до глубины души. Чудовищная мекканская бойня дала антиизмаилитским пропагандистам очередной желанный повод к обвинению не только подлинных преступников и святотатцев – карматов, но и всех измаилитов в целом в заговоре с целью разрушения ислама. Подобные комментаторы происшедшего, возводя на всех измаилитов обвинения в убийствах, святотатствах и немыслимых кощунствах (вплоть до публичного мочеиспускания на похищенный ими священный черный камень), сознательно (скорее всего) игнорировали то обстоятельство, что карматы давно уже отделились от других измаилитских группировок. Между тем, самое вопиющее кощунство карматов  (с точки зрения их противников) было еще впереди.
В 931 году возглавлявший карматов человек по имени Абу Тахир аль-Джаннаби, несший всю полноту ответственности за набег на Мекку, объявил, что якобы узнал «подлинного Махди» в некоем молодом иранце, незадолго перед тем прибывшем в Бахрейн (представлявший собой главную опорную базу карматов в описываемое время). Уже сам факт подобного утверждения красноречиво свидетельствует о том, что на тот момент карматы отнюдь не действовали рука об руку с магрибскими измаилитами из дома Фатимидов. Ибо Фатимиды утверждали, что их имамы ведут свое происхождение напрямую от пророка Мухаммеда, отца их «прародительницы» Фатимы, супруги «хазрата» Али, и были вынуждены вести скрытое существование на протяжении длившихся долгие десятилетия гонений на измаилитов. И что в силу данного обстоятельства только Фатимиды являются истинными, «прирожденными» вождями ислама. Выдвинутое же карматами утверждение, будто они распознали «истинного Махди» в некоем никому не известном иранце, невозможно было расценивать никак иначе, чем открытый вызов притязаниям и авторитету Фатимидов.
Впрочем, провозглашение карматским лидером Абу Тахиром молодого иранца «истинным Махди» оказалось для карматов роковым. Очень скоро выяснилось, что они допустили серьезный просчет, сделав ставку явно не на того человека. Во-первых, якобы «опознанный» Абу Тахиром «истинный Махди» имел крайне необычные для мусульманина религиозные наклонности. В этом он, впрочем, не был одинок - к примеру, многие карматы  увлекались астрологией и, узнав о конъюнкции, или соединении, планет Мустари (Юпитера) и Зухал (Сатурна), восприняли это небесное явление как предзнаменование грядущего великого события. Сохранились сведения о том, что новоявленный «Махди» - милостью Абу Тахира - проявлял большую склонность к почитанию огня, и что, следовательно, его мировоззрение уходило корнями в старую, доисламскую иранскую маздаяснийскую веру - зороастризм. Избранный по воле Абу Тахира «истинный Махди» проявлял все больше религиозных пристрастий, никак не могущих быть свойственными мусульманскому «спасителю-мессии».  Сложившееся положение дополнительно осложнялась тем, что новый Махди либо страдал чрезмерной самоуверенностью, либо был напрочь лишен необходимых политическому деятелю талантов. В скором времени «истинный Махди» стал все активнее утверждать свое господство в той самой группировке, которая вручила ему власть. Ведущие деятели карматского руководства обвинялись им в совершении разного рода преступлений и подвергаться казни.  Даже ближайшие родственники Абу Тахира лишились своей былой неприкосновенности. Осознав допущенную им роковую ошибку в выборе «ведомого праведным путем Аллаха», Абу Тахир решил покончить со своей оказавшейся столь непредсказуемой и вышедшей из-под его контроля марионеткой, отрешив ее от власти всего через восемьдесят дней после провозглашения «истинным Махди», а затем – и вовсе ликвидировав.
Все эти явно аномальные явления ясно показали, что, движение измаилитов еще было способно порождать все новые ультрарадикальные группировки, невзирая на то, что лучшие дни карматов остались в прошлом.  Хотя карматы продолжали контролировать Бахрейн и в новом веке, они оказывались во все большей изоляции и неуклонно теряли влияние в «дар-аль-исламе». При этом воинственность карматов невероятно возрастала. Путешественники XI  века, посещавшие контролируемый карматами Бахрейн, замечали, что там практически не сохранилось мечетей. (в которых не постящиеся и не молящиеся Богу еретики-карматы якобы не видели никакого прока). Противники и критики «безбожных» карматов обвиняли их в том, что те, провозгласившие отмену частной собственности, якобы обмениваются не только своими вещами, но и своими женами, как неодушевленными предметами, осуществляя, таким образом, на практике пресловутый принцип «общности жен». В данной связи представляется необходимым подчеркнуть, что речь идет об XI веке, нравы которого были настолько суровы, что за прелюбодеяние могли просто-напросто забить камнями. А «горькая правда земли» (выражаясь словами нашего замечательного поэта поэта Сергея Александровича Есенина) заключалась в том, что для многих малоимущих мусульман, ввиду невозможности заплатить выкуп-калым за невесту, жены (или даже одна-единственная жена) были прямо-таки недоступной роскошью (в отличие от визирей, эмиров, султанов, улемов и прочих счастливых обладателей золотых динаров, серебряных дирхемов и многочисленных гаремов). Кстати сказать, аналогичная ситуация существовала еще в доисламском Иране – Эраншахре, «Арийской державе» - при Сасанидах, вследствие чего тогдашний персидский революционер, маг-мобед (зороастрийский жрец)  Маздак – первый засвидетельствованный в истории проповедник уравнительного коммунизма – требовал введения «общности жен» (то есть обобществления, или, выражаясь более современным языком, социализации женщин). Но это так, к слову...Вернемся к нашим карматам.
Ходили слухи о том, что карматские «безбожники», в ходе своих бесчисленных набегов, награбили за пределами зоны своего влияния столько богатств, что  даже перестали взимать налоги с собственного населения – им и так всего хватало. Карматам приписывали экстремизм, как в религиозных верованиях, так и в половой жизни (носившей, якобы, совершенно беспорядочный характер, вплоть до промискуитета). Отголоски этих слухов о карматских «беззаконниках» повторялись позднее в обвинениях, выдвигаемых уже против низаритов.
По мере того, как звезда карматов клонилась к закату, шло возвышение магрибских Фатимидов. Их возвышению способствовал прогрессирующий упадок династии Аббасидов. К середине Х века положение режима Аббасидов стало хуже некуда. Халифатом управляла целая череда правителей один слабей и ничтожней другого. Его все больше расшатывали социальные конфликты и экономические потрясения. Утрачивавшая реальную власть, династия Аббасидов доживала свои последние дни. В Багдаде в качестве носителя реальной власти, при сохранении номинального главенства аббасидского халифа, утвердилась династия Буидов (или Бувайхидов) - шиитов дейлемитского, то есть иранского, происхождения, присвоивших себе наследственное звание верховных военачальников вооруженных сил Арабского халифата и иранский светский титул «шаханшах (шааншах) аль-азам» (по-арабски: «малик аль-мулук»), то есть «царь царей» («император»).  Возвышение шиитов-Буидов ознаменовало собой конец реального правления, хотя и сильно иранизированных, но все-таки придерживавшихся суннитских верований, Аббасидов. По-прежнему считаясь, формально, верховным духовным и светским правителем, аббасидский халиф-суннит представлял собой в действительности всего лишь лишенную реальной власти марионетку, за ниточки которой дергали подлинные правители – Буиды-Бувайхиды. К тому же он был низведен до уровня креатуры шиитов, поддерживаемой только шиитской группировкой, а не большинством своих суннитских подданных-единоверцев. Так что положение последних халифов из дома Аббасидов было, прямо скажем, незавидным. Можно себе представить, насколько они были раздосадованы и разочарованы необходимостью влачить столь жалкое существование под зорким надзором иранцев-дейлемитов из династии Буидов…
Не в меньшей степени разочарованы и недовольны происходящим были и шиитские экстремисты. Для тех, кто стремился к торжеству воинствующего шиизма, большим ударом стало то обстоятельство, что Буиды поддержали багдадского  халифа-суннита, даже лишенного реальных властных функций. Для этих шиитских радикалов, которые считали свой путь единственно истинным и воплощающим их духовные искания, главной мечтой было установление священного чистого шиитского режима; тем более к этому стремились и те, кто был неудовлетворен своей судьбой в силу социальных причин, и кто не собирался мириться с насквозь прогнившим режимом халифата. Единственной альтернативой суннизму стал радикальный измаилизм. Фактическое полновластие шиитов-Буидов при их бессильной марионетке-Аббасиде еще более дискредитировало и без того уже пребывавший в состоянии глубокого упадка суннитский  халифат.  В  то же время оттеснившая повелителя правоверных на задворки политической жизни, Буидская «шаханшахская» династия, в конце концов, расправилась с умеренными шиитами, усмотрев в них серьезных соперников, в том числе и в плане влияния на аббасидского халифа..
Тем временем в Ифрикии набирал силу режим измаилитов-Фатимидов. На протяжении первых десятилетий X века они несколько раз  совершали вооруженные вторжения в Египет-Миср, но всякий раз терпели поражения. Однако магрибские халифы-Фатимиды не только мерились с Египтом силами в открытую, на поле боя, но и усердно плели в Мисре свою агентурную сеть. Тайные агенты Фатимидов раздували среди египетского населения чувство недовольства, одновременно снабжая свое фатимидское руководство в Магрибе ценными сведениями о положении дел в соседней стране. Таким образом,  в сфере подобной подпольной пропагандистской и агентурной деятельности пальма первенства отнюдь не принадлежала низаритам, которых в описываемое время еще попросту не существовало. Очередное возводимое на низаритов обвинение оказывается, при ближайшем рассмотрении, таким же ложным и несправедливым, как и предыдущие.
Окончательного триумфа Фатимиды добились после прихода к власти четвертого измаилитского халифа по имени Абу Тамим Мадд аль-Муизз Лидиниллах. Величайшим из его военачальников был человек иноземного происхождения по имени Джавхар аль-Руми (то есть «румиец», «ромей», «византиец»), или ас-Сикилли (что значит «сицилиец»). В 969 году Джавхар, (привезенный в свое время в Ифрикию  мусульманскими работорговцами с Сицилии в качестве невольника, обратившийся в ислам и сделавший у «агарян» блестящую военную карьеру), преодолев пустыню, вторгся в Миср во главе стотысячного войска. Войска тюркской династии, правившей Мисром, но чуждой по происхождению местному населению, были разгромлены близ древнего города Фустата, и скоро весь Египет оказался завоеванным экспедиционным корпусом лучшего полководца Фатимидов. Джавхар ас-Сикилли привез с собою в покоренный Миср план нового города, который был заложен им неподалеку от Фустата на Ниле. Этот новый город, возведенный посреди песчаного плоскогорья и получивший название «аль-Кахира», то есть «Победоносный», снискал себе известность во «франкском» мире под искаженным названием «Каир» (или «Вавилон» - так называлась существовавшая некогда близ новой фатимидской столицы древнеримская крепость).
Триумф измаилитов-Фатимидов над Мисром был окончательно завершен и закреплен в 973 году, когда халиф аль-Муизз вступил в новый город аль-Кахиру, дабы в нем воцариться. С собой халиф привез не только колоссальные богатства для подкупа своих новых, египетских подданных, но и гробы своих предков, которых намеревался перезахоронить в «стране пирамид». Он учредил немало учебных заведений, включая высшее религиозное училище под названием аль-Азхар, претендующее на звание первого в мире университета и существующее в Египте по сей день. Казалось, что претворяются в жизнь давние притязания Фатимидов на гегемонию над всем «дар-аль-исламом». Похоже, не было в мире силы, достаточно мощной, чтобы воспрепятствовать измаилитским халифам Магриба и Мисра идти поистине семимильными шагами к этой заветной цели…
Но так только казалось со стороны. В действительности их гегемонистские расчеты во многих отношениях не оправдались. Немало представителей шиитской правящей касты Магриба перебралось, вслед за фатимидскими халифами, в Миср. Многие из магрибских подданных Фатимидов по-прежнему сохраняли дух независимости и готовность, при удобном случае, доказать свое свободолюбие на деле. Переселившись из Магриба, закрепившись в Мисре и начав уделять основное внимание восточным делам, Фатимиды стали довольно быстро утрачивать контроль над подвластными им западными, магрибскими областями. Но и осуществление планов задуманного Фатимидами подчинения их власти отдаленных от Мисра областей Востока сталкивалось со все большими трудностями. Карматы-«уравнители» (хотя апогей их могущества остался в прошлом) по-прежнему были влиятельной силой, имевшей мало общего с Фатимидами и с интересами последних (что лишний раз доказывает неверность утверждений об их идентичности и взаимной поддержке). Вследствие ожесточенных боестолкновений с карматскими радикалами, Фатимиды решили воздержаться от проникновения в центральные области Ирака и Ирана.
Вполне естественно, буидские «шаханшахи» также не были намерены отказаться без сопротивления от своих завоеванных в ходу упорной борьбы позиций в Ираке. Буиды-Бувайхиды были шиитами умеренного, «двенадцатеричного» толка, и потому – «естественными» противниками измаилитов-Фатимидов. Иранцы-Буиды были, несомненно, могущественными и амбициозными властителями, не мыслившими об отказе от подчиненных им областей в пользу соперничавшей с ними, да еще измаилитской, династии Фатимидов. На севере оправившаяся от поражений православная Ромейская василия, переживавшая период очередного возрождения своего военно-политического могущества, наступивший после предыдущего многолетнего периода упадка, энергично противилась попыткам Фатимидов расширить зону своего влияния в северном направлении. И потому Фатимиды, чьи «даисы», высланные во все концы земли  проповедовать «благую весть», проникали даже далеко на восток, добиваясь определенных успехов в создании во многих районах этих отдаленных земель отдельных «очагов измаилизма» (впрочем, достаточно изолированных), ощущали себя зажатыми, как в железные тиски, между «безбожными» карматами, «двунадесятниками»-Буидами и «многобожниками»-ромеями. Дальнейшему расширению фатимидской державы препятствовал целый ряд реальных и потенциальных противников, обладавших, как по отдельности, так и вместе взятые, внушительной военно-политической мощью.
Апогея своего военно-политического могущества измаилитский халифат Фатимидов достиг в конце Х века, при халифе аль-Азизе Биллахе. В годы своего правления этот халиф проявлял большую религиозную терпимость по отношению к проживавшим в его владениях христианам. Возможно, эта терпимость к христианам объяснялась тем, что аль-Азиз был женат на христианке. Под его властью христиане могли делать успешную служебную карьеру, достигая самых высоких должностей. Что наверняка вызывало недовольство некоторых подданных религиозно терпимого халифа, исповедовавших мусульманскую веру. Но, с другой стороны, Миср под фатимидской властью превратился в процветающую и богатую страну с высоким уровнем благосостояния, невиданного египтянами со времен Античности. Александрия (или, по-арабски, аль-Искандария)  снова превратилась в один из величайших портовых городов Средиземноморья. К тому же к описываемому времени наметилась тенденция перемещения основных торговых путей с прежнего, сухопутного направления, через Ирак, к Красному морю и Мисру, что шло на пользу Фатимидам, а не суннитским правителям, упускавшим торговую выгоду, получаемую ими прежде. Росту благосостояния фатимидского Мисра, в решающей степени, способствовало создание им мощного и многочисленного флота, являвшееся одной из главных целей династии Фатимидов, начиная с самых ранних лет ее правления. Наличие такого флота позволило Фатимидам завладеть островом Сицилией, отнятым мусульманами у Ромейской василии. Базируясь на Сицилии и в других изолированных анклавах – например, на части средиземноморского побережья, принадлежащей ныне Франции  - мусульманские морские разбойники на протяжении длительного времени беспокоили своих христианских соседей, постоянно становившихся жертвами грабительских набегов египетских пиратов.
В силу всех этих факторов, в руках Фатимидов скапливалось все больше богатств. Однако некоторые особенности, или аспекты, правления халифа аль-Азиза создали, вместе взятые, после его смерти, немалые сложности и трудности его наследникам. Подобно аббасидским халифам-суннитам Багдада, аль-Азиз стал набирать в свое войско тюрок – прирожденных воинов, воинственных, строптивых и свободолюбивых -, в скором времени начавших конфликтовать с берберами, отличавшимися аналогичными качествами и составлявшими до тех пор основное ядро вооруженных сил фатимидских халифов. Вскоре между находившимися на службе у Фатимидов тюркскими и берберскими воинами стали вспыхивать вооруженные конфликты, положившие начало процессу разложения вооруженных сил измаилитского халифа Мисра. В то же время религиозная терпимость аль-Азиза, хоть и сблизила его со своими христианскими подданными, вызывала все возрастающее недовольство подданных мусульманских. Сын аль-Азиза, принявший, после смерти своего отца-«либерала», бразды правления и «тронное» имя аль-Хаким (под которым он и вошел в историю), став халифом, внес немалое смятение в фатимидский мир. Если верить сохранившимся источникам,  этот «безумный халиф» Абу Али Мансур ибн аль-Азиз аль-Хаким би-Амр Аллах (таково было его полное имя) как будто старался свести на нет итоги предыдущего правления и уничтожить все плоды либерального и толерантного курса своего отца.
На момент смерти фатимидского халифа аль-Азиза в 996 году, его сыну было всего одиннадцать лет. В столь юном возрасте мальчик, естественно, не в состоянии был исполнять обязанности халифа. И потому визирь - глава правительства - скопец (кастрат, каженник, евнух) Барджаван (родом, подобно  Джавхару аль-Руми – христианский раб с Сицилии, принявший ислам в его шиитской форме) взял на себя все тяготы правления вплоть до момента достижения мальчиком возраста, позволявшего ему править самостоятельно. Визирь Барджаван был жестоким, властным и высокомерным человеком, с нескрываемым презрением относившимся как к малолетнему халифу, так и к подданным последнего.  Он прилюдно называл аль-Хакима «ящерицей» и пользовался любым предоставлявшимся ему поводом унизить юного халифа. Подобными действиями всемогущий евнух, сам того не зная, готовил себе незавидную участь, фактически заранее подписывая себе смертный приговор, ибо халиф помнил все нанесенные ему с детства обиды и со временем превратился в человека, весьма опасного для всех своих обидчиков и недоброжелателей.
Достигнув подросткового возраста, аль-Хаким организовал дворцовый переворот, давший ему реальную власть, и покарал всех, кто «мыслил о нем злое». Одной из первых жертв переворота стал зловредный визирь Барджаван, заколотый кинжалом в халифском саду. Дошедшие до нас сведения о дальнейших годах правления аль-Хакима кажутся во многом сомнительными и недостоверными, хотя известно, что он стал фигурой, сыгравшей важную роль в развития измаилизма.  Новый фатимидский халиф представлялся современникам мрачной и зловещей личностью. Он нажил себе множество врагов и фактически предрешил своей судьбой и своим поведением грядущее неизбежное падение Фатимидской династии. После ее свержения, многие успехи и достижения Фатимидов стали сознательно замалчиваться, история их правления – переписываться. Большинство дошедших до нас сведений о Фатимидах были сообщены потомству историками, откровенно враждебными Фатимидам и вообще измаилитам. В особенности это относится к фигуре аль-Хакима, ошельмованного своими недоброжелателями как «безумец на престоле». Большинство из того, что нам известно об аль-Хакиме, вышло из-под пера представителей религиозных кругов, негативно, а то и с откровенной, неприкрытой ненавистью относившихся к нему и ко всему, что он делал и во что верил. Поэтому необходимо с крайней осторожностью относиться к тому, что было написано о «безумном халифе» представителями этих непримиримых в своей ненависти к нему и к его памяти кругов.
С учетом всех этих оговорок, аль-Хаким, невзирая на возведенные на него ненавистниками наветы, представляется, несомненно, неординарной личностью с сильным характером. Стремясь компенсировать ущерб, причиненный, по мнению молодого халифа, истинной вере и единству «уммы» его чрезмерно «либеральным» отцом, аль-Хаким явно «перегнул палку» своей религиозной политики в противоположном направлении. Христиане и другие «гяуры»-иноверцы были подвергнуты унизительным ограничениям (хотя одной из характерных особенностей «безумного халифа» стало периодическое чередование периодов гонений на инаковерующих с периодами проявления к «кафирам» относительной терпимости). Желая повсеместно внедрить принципы строгой исламской морали, Хаким, если верить некоторым источникам, якобы, переодевшись нищим, бродил ночами по улицам столицы Мисра, подслушивая разговоры своих подданных, чтобы уличить их в несогласии с данными им установками и в нарушении таковых (впрочем, подобное поведение приписывали еще аббасидскому халифу Харуну ар-Рашиду – другу и военно-политическому союзнику правителя франков Карла Великого -, а до него – древним римским императорам Гаю Калигуле и Клавдию Нерону). Уличенных в нарушении установленных халифом правил праведной и благочестивой жизни (особенно женщин нескромного поведения) ожидали суровые кары. Запрещалось пить вино, уничтожались виноградники. Все чаще заключались под стражу и предавались жестоким казням признанные виновными в «неблагочестии» представители высшего сословия. Постепенно весь Миср погрузился во мрак государственного террора.
Наведя, по его мнению, порядок среди своих подданных-мусульман, аль-Хаким в 1009 году взялся за христиан. И совершил нечто, воспринятое всеми христианами как крайняя степень кощунства и нечестия, обрушив свой гнев на главную святыню Иерусалима – Храм Святого Живоносного Гроба Господня, возведенный на месте упокоения Иисуса Христа и потому почитаемый всем Христианским миром. Стремясь продемонстрировать всему свету неоспоримое превосходство ислама над верой «назареев», аль-Хаким повелел снести церковь Гроба Господня до основания. Христианский мир был вне себя от возмущения и праведного гнева. В предшествующие годы Ромейской василии удалось установить с Фатимидским халифатом хорошие отношения, но после осквернения  Гроба Господня аль-Хакимом ситуация резко ухудшилась. Отношения между двумя державами стали более чем прохладными. В результате аль-Хаким оказался вынужденным умерить свой религиозный пыл. Однако в период его правления произошли и иные события, приведшие на этот раз к очередному разделению измаилитского движения. В 1017 году группа неких старцев-шейхов – людей святой жизни - прибыла в Миср из Ливана. В своих проповедях эти люди заявляли, что аль-Хаким – не просто святой человек, как они, но и поистине божественная личность. Подобные заявления представлялись многим подданным аль-Хакима кощунственными. И, хотя «безумный халиф» никогда не выражал публично свое согласие с проповедуемым пришельцами в Миср из Ливана явно еретическим учением, включая утверждение о его, халифа, божественности, сам факт подобной проповеди, вероятно, не мог не возмутить, по крайней мере, часть подданных аль-Хакима.
На улицах Каира вспыхнули направленные против нового учения беспорядки. Главный проповедник кощунственной ереси – Мухаммед ибн Исмаил Наштакина ад-Дарази – был вынужден, спасая свою жизнь от возмущенных египтян, бежать обратно в свой родной Ливан. Тем не менее, аль-Хаким был обречен на гибель. Как-то он, по своей давней привычке, решил прогуляться в полном одиночестве по улицам ночной аль-Кахиры (или выехал за город) и пропал без вести. Больше никто его никогда не видел и ничего о нем не слышал. Исчезновение «безумного халифа» произошло в 1021 году. Вероятнее всего, он был убит (как утверждал, в частности, Джувейни), но труп его так и не был найден, что дало почву для появления и распространения самых невероятных слухов. Между тем еретик Дарази, спасшийся бегством из Египта, укрылся со своими последователями в Ливанских горах. Его последователи, названные в честь него «друзами» верили и утверждали, что аль-Хаким «скрылся из вида», ушел из  мира сего в мир иной, мир оккультный, скрытый, мир потусторонний. Что он вовсе не умер, но непременно вновь явит себя меру сему, когда настанет предназначенный для этого день, став провозвестником конца света. Короче, что аль-Хаким стал из «открытого» имама вновь имамом «скрытым», со всеми вытекающими из этой трансформации последствиями. Основанная Дарази секта «друзов» (именовавших себя  «мувахиддун» - «единобожники», или «ахль ат-таухид»- «люди единобожия», широко практиковавших такийю и веривших, в частности, в переселение душ) была крайне засекреченным сообществом (весьма сходным, в плане этой своей крайней засекреченности, с будущим братством «травоедов»-низаритов), чьи учение и верования хранились ее членами в строжайшей тайне от «внешнего» мира. Но важность феномена друзов заключается еще и в том, что их возникновение стало очередным примером схизмы, расколовшей как исламский мир вообще, так и мир измаилитский – в частности, в большей степени, чем схизмы, разделявшие «умму» в ранние годы ислама.
А также внесли путаницу в представления историков, как современников «друзского раскола», так и живших позднее, многие из которых даже путали и смешивали друзов с низаритами.
Однако одними только друзами дело не кончилось. В правление аль-Хакима продолжали возникать все новые «неправильные» измаилитские течения. Измаилитское движение все больше утрачивало единство и сплоченность. Споры между его толками шли, например, вокруг явного противоречия. Как можно было примирить эзотерическую, скрытую («батин») природу измаилитской веры, ее доктрину о скрытом для  «непосвященных» содержании священного Корана,  и факт «скрытого» существования измаилитского имамата, с сохранением цепи имамской преемственности, на протяжении столь продолжительного времени – последних десятилетий VIII и всего IX века, безо всяких доказательств, должного восприниматься исключительно на веру – ставил под сомнение возможность подтвердить его истинность посредством разума, а не подобной слепой и нерассуждающей веры. Многие измаилиты отказывались признавать истинность происхождения Фатимидов от Али ибн Абу Талиба и, соответственно, законность их халифской власти. Ситуация усугублялась тем, что Фатимиды никогда не пользовались широким признанием в землях, составлявших самое «сердце», самое «ядро» мусульманского мира – например, в Ираке и Иране – причем, даже признанием существовавших в этих землях полулегально или нелегально измаилитских общин. В силу всех этих причин власть Фатимидов, несмотря на все их притязания, никогда не была верховной, общепризнанной и абсолютной.
Тем не менее, в годы правления непосредственных преемников «безумного халифа» аль-Хакима казалось, что великая мечта Фатимидов близка к осуществлению, как никогда. В 1058 году сам Багдад – гордая столица Аббасидов – оказался во власти тюркского военачальника, симпатизировавшего измаилитскому делу, и большую часть указанного года город – по крайней мере, номинально - принадлежал измаилитам. Однако этот успех оказался временным. Багдад всегда был, прежде всего, суннитским (проживавшей в его стенах шиитской общине, временами удавалось жить в относительной гармонии с суннитским большинством жителей столицы Аббасидов, однако такие периоды мирного существования часто прерывались периодами гонений на шиитов), и факт принятия узким правящим слоем шиитского вероисповедания не имел особого значения для основной массы жителей Багдада.
Между тем, в жизнь исламского мира властно вступила новая, могущественная сила. Точнее говоря, могущественная сила, присутствовавшая в «дар-аль-исламе» уже на протяжении столетий, приобрела в исламском мире столь большое значение, которого до тех пор не имела. Это были уже упоминавшиеся нами ранее тюрки. Первые исторические свидетельства о тюрках датируются VI веком (китайские историки упоминали их и ранее, но тюркско-китайские отношения выходят за рамки нашего правдивого повествования). Было бы слишком упрощенно говорить о тюрках как о едином народе. Великий тюркский «супэрэтнос» (если использовать термин академика Льва Николаевича Гумилева) состоял из множества отдельных племен, обладавших как некоторыми общими чертами, так и различиями. Однако эти общие всем тюркским племенам черты представляются достойными особого упоминания. Все тюркские племена были коневодческими и кочевыми. Кроме того, все тюрки были, как правило, гордыми, упрямыми, своевольными и свободолюбивыми людьми, отличавшимися независимым образом мышления, с детства привыкшими к коню и оружию, любившими и умевшими воевать. Многие тюрки охотно нанимались на военную службу к чужеземным правителям, втягиваясь, вследствие этого, в политическую жизнь мусульманского мира. Еще в 866 году тюркские наемники, взяв Багдад, сменили бывшего им не по нраву аббасидского халифа на другого Аббасида, своего ставленника. Этот совершенный служилыми тюрками переворот даже дал некоторым авторам основание датировать 866 годом конец господства собственно арабов над «Арабским» халифатом. Автор настоящего правдивого повествования уже кратко упоминал присутствие тюрок в Мисре, но они активно втягивались и в события, происходившие в иных частях «дар-аль-ислама», включая Ирак и Иран. Мало того, тюркское влияние распространилось и гораздо дальше – вплоть до границ полусказочной Индии.
Одним из тюркских племен, или племенных союзов, занявшим наиболее выдающееся положение, были сельджуки (известные также под неточным названием «турок-сельджуков»). В середине Х века многие из сельджуков, традиционно исповедовавшие шаманизм (или, иными словами, поклонявшиеся силам природы) приняли ислам. Подобно всем неофитам, независимо от племенной принадлежности, сельджуки стали рьяными и истовыми приверженцами своей новой веры (хотя нисколько не утратили присущих им, еще  со времен их «язычества», качеств, и в первую очередь - воинственности). Приняв ислам в его суннитской разновидности, сельджуки, силою вещей, сделались яростными противниками шиитов-Фатимидов. Тюрки-сунниты впервые захватили Багдад в 1055 году, еще до его подчинения в 1058 году измаилитами, но дальнейшие действия сельджуков отвратили от них значительную часть местного населения, что способствовало утрате сельджуками гордой столицы халифов. И вот теперь, в 1060 году, они взяли реванш, вновь овладев Багдадом. Предводитель сельджуков Тугрул (Тогрул, Тогрил, Тугрил)-бек (бей), провозгласил себя султаном – светским правителем Багдадского региона -, при аббасидском халифе-сунните, как духовном правителе этого региона. Хотя формально Аббасидский халифат был восстановлен сельджуками, в действительности он был бессилен, как еще никогда в своей истории (считая даже период его пребывания под «опекой» шиитов-Буидов), ибо полностью зависел от милости тюркских султанов – «царей Востока и Запада», вертевших багдадским халифом, как своей послушной куклой.
Разумеется, дальнейшие столкновения между тюрками-сельджуками и Фатимидами стали абсолютно неизбежными. Однако у тюркского экспансионизма имелись и другие цели. Самой богатой, но и самой подверженной внешним угрозам частью Ромейской василии издавна была Малая Азия, обладавшая огромными продовольственными запасами и служившая казавшимся неиссякаемым источником живой силы, необходимыми для поддержания вооруженных сил «Византии» на должном уровне. И тюрки приступили к завоеванию этого благодатного ромейского региона. Православный «византийский» император-василевс Роман IV Диоген (или Дигенис)  решил дать сельджукам решительный отпор, раз и навсегда отбив у них охоту покушаться на земли «империи римлян». Автократор собрал огромное войско и лично возглавил его, выступив из Константинополя-Царьграда против тюркских «варваров». Василевс ромеев сошелся с сельджуками (которым помогали курды и воины Аббасидского халифата) в 1071 году в битве при Манцикерте (или Маназкерте, современном турецком Малазгирте) – городе, расположенном на крайнем востоке Малой Азии. Битва закончилась полным поражением ромеев и пленением самого василевса-«троебожника» сельджуками-суннитами султана Альп-Арслана, что имело поистине роковые последствия для дальнейших судеб Ромейской василии. Вся ромейская Малая Азия, или Анатолия, как и Армения, оказалась беззащитной и открытой для тюркского вторжения. Чем сельджуки и не преминули воспользоваться. Со временем на землях отнятой тюрками у «урумов» (ромеев-греков) Анатолии возник сельджукский Иконийский, или Конийскмй, султанат, именуемый самыми победоносными тюрками, в память о прежних владельцах этих земель, «Рум» (то есть «Рим»).
Однако тюрки-победители не смогли в полной мере воспользоваться плодами своей победы. Они не были единым народом, не составляли единого целого. Между ними вскоре начались распри. Сельджукская знать была лояльна к центральной, султанской, власти до тех пор, пока султаны вели успешные завоевательные войны. В ходе этих победоносных войн сельджукский правящий слой получал богатую добычу, новые земли, воинскую славу. Как только процесс покорения чужих территорий остановился, в среде сельджуков – «воинов по жизни» - начались брожения. Тюркская знать начала добиваться все больших привилегий, а затем и вовсе захотела независимости. В общем, Сельджукский султанат пошёл по пути Арабского халифата - захватив за короткий срок обширные земли, тюркское государство рухнуло в пропасть раздробленности. Как только у какого-то семейства появлялось чуть больше власти и сил, оно сразу же стремилось обрести независимость.
Первым центральной власти фактически перестал подчиняться занимавший территории юго-восточного Ирана и Омана Керманский султанат (хотя и остававшийся формально частью государства сельджуков). В семидесятые годы XI века произошло обособление Сирийского и Румского султанатов от общесельджукской державы.
Огромное число различных тюркских вождей-суннитов создало множество локальных государственных образований, враждовавших между собой не менее яростно, чем с христианской «Византией» и с измаилитскими Фатимидами. В результате отнятая тюрками у «Византии» большая часть малоазиатского региона раздробилась на мелкие и мельчайшие осколки.  Малая Азия, Сирия и побережье Срединного моря попали под власть тюркских региональных правителей, во многих случаях номинально зависевших друг от  друга, и столь же номинально признававших верховную власть сельджукского султана, однако практически являвшихся совершенно независимыми, вследствие хаотического состояния, в котором пребывал весь регион. Дальше на восток располагались очаги сопротивления экспансии тюрок, рассматриваемых многими тамошними измаилитами (особенно – обосновавшимися на территории Ирана) как незваные гости и нежелательные элементы.
Измаилитская династия Фатимидов оказалась неспособной дать тюркам эффективный отпор. Частым театром военных действий между фатимидскими и сельджукскими армиями становилась Палестина, столица которой – аль-Кудс-Иерусалим -, некоторое время входившая в Фатимидский халифат, несколько раз переходила из рук в руки, от египтян к сельджукам и обратно. Однако при египетском халифе Мааде аль-Мустансире Биллахе, чье правление длилось шестьдесят (!) лет, Фатимиды стали утрачивать свою энергию и целеустремленность, отступая и сдавая одну позицию за другой, на протяжении периода с конца XI  по начало XII века. Многие радикально настроенные группы измаилитов пришли к печальному для них выводу, что Фатимидская династия не в состоянии решить терзавшие ислам проблемы и уж никак не предназначена Всевышним для священной миссии установления на грешной земле «царства праведности».
Главной особенностью изменившихся условий существования раздробившегося в XI веке малоазиатско-ближневосточного региона была прогрессирующая децентрализация. Прежняя система централизованного контроля приходила во все больший упадок. Ослабление централизованных властных структур использовалось внешними врагами всего «дар-аль-ислама». В западной части региона, на средиземноморском побережье, «вооруженные паломники» из Западной Европы (приверженцы римско-католического толка христианской веры, отколовшегося в 1054 году от вселенского Православия), действуя при поддержке православных христиан -«византийцев» -, в итоге I Крестового похода (даннок выражение не употреблялось современниками, называвшими походы западноевропейцев-«франков» в Землю Воплощения «вооруженными паломничествами» или просто «паломничествами», по-латыни – «перегринацио») овладели в 1099 году его главной целью – Святым Городом Иерусалимом - и основали в Сирии и Палестине ряд своих, «франкских», государств. Захват «франками» аль-Кудса стало настоящим шоком для всех мусульман, для которых Иерусалим был такой же святыней и таким же местом поклонения, как для христиан («многобожников», с точки зрения «муслимов») и для иудеев.
Дальше на восток, заметно оживились и другие враждебные прежнему порядку внешние силы, также стремившиеся, по-своему, воспользоваться последствиями разделения и раздробления мира ислама. Радикально настроенные измаилиты были разочарованы совершенно очевидным и безнадежным ослаблением и упадком власти Фатимидов, их явным стремлением как-то договориться и примириться с врагами того, что эти измаилитские радикалы считали «истинным исламом». Все это создало нечто вроде вакуума, заполнить который поспешили иные измаилитские группировки. Радикальные элементы присутствовали в измаилитском движении с самого начала и на протяжении всей его истории, карматы и друзы были не более чем двумя из примеров, которых можно было бы привести гораздо больше (достаточно указать хотя бы на сирийских алеитов-алавитов). И вот, наконец, появилась очередная такая группировка, произведшая наибольшее, поистине неизгладимое, впечатление на всех современных ей и позднейших историков (в том числе и европейских, «франкских»), не только  заинтересовав их, но и дав обильную пищу их живому воображению.
3.ПРОЗОРЛИВЕЦ
Сегодня мы невольно поражаемся тому, насколько мобильными и легкими на подъем (по сравнению с жителями тогдашнего христианского Запада – правда, до начала эпохи «вооруженных паломничества» на Ближний Восток, известных как Крестовые походы)  были обитатели «дар-аль-ислама». Дошедшие до нас жизнеописания большинства из них представляют собой, по сути дела, нескончаемую череду сменяющих друг друга, как в калейдоскопе, селений, стран и городов, в которых они побывали, то ли по делу, то ли торгуя, то ли путешествуя от двора одного владыки ко двору другого. Через весь мусульманский мир тянулись вереницы паломников, совершающих паломничество-«хадж», стремясь достичь священного города  Мекки, чтобы поклониться черному камню-метеориту Каабы (тому самому, от которого нечестивые карматы святотатственно откололи половину). Через весь «дар-аль-ислам» (а если быть точнее – от Испании – «страны Аль-Андалус», исламизированной почти целиком, до Турфана, граничащего с «недвижным Китаем» Туркестана)  ехали по своим делам мудрецы и поэты, купцы и искатели приключений  (а проще говоря – авантюристы, любители половить рыбку в мутной воде). И для каждого была важна принадлежность к той или иной исламской подсистеме, к тому или иному  направлению, той или иной секте. В каждом городе у каждого находились союзники и помощники среди единоверцев. За высоким, глухим  глинобитным забором-дувалом всякий, кто нуждался в крове и защите, мог укрыться у единомышленников от враждебных  властей и недругов. А также от агрессивных инаковерующих. Живший в описываемое время иранский историк Абу Бекр Наджм ад-Дин Мухаммед Равенди, придворный каллиграф сельджукского султана Тогрула II, горестно повествовал о печальной судьбе древнего персидского города Нишапура, раздираемого внутриисламскими религиозными распрями. В городе, и без того разграбленном тюркскими кочевниками-огузами, «по причине различия в религиозных толках еще со старинных времен кипела взаимная вражда. Каждую ночь какая-нибудь партия созывала из какого-нибудь квартала ополчение, поджигала кварталы противников и все, что еще оставалось после огузов, уничтожалось...».
В середине XI века (точная дата никому не известна) в иранском городе Кум родился мальчик. Кум был одним из первых городов Ирана, в котором стали селиться (или, точнее, были поселены халифами, чтобы «разбавить» местное иранское население и способствовать его ускоренной исламизации)  арабы, после того, как они вырвались, подобно вихрю, из своей пустыни, несколькими столетиями ранее. К моменту рождения ребенка, получившего имя Хасан ибн (ас-) Саббах, Кум превратился в главный центр иранской общины шиитов-«двунадесятников». Семья Хасана ибн Саббаха была родом с далекого юга. Хотя его отец, Али ибн Мухаммед ибн Саббах аль Химьянхад, родился в Куфе (том самом городе, куда, как, вероятно, помнит уважаемый читатель, направлялся злополучный имам Хусейн, в преддверии своей мученической смерти), его семейство, как утверждало семейное предание, переселилась в Куфу из Йемена, и, следовательно, имело изначально арабские корни. Если, конечно, верить фамильной легенде. По другим сведениям, Хасан ибн Саббах был иранского или даже иудейского происхождения (впрочем, последний «грех» с завидным постоянством ставили в вину и многим другим исламским бунтарям и реформаторам – например Хамдану Кармату, основателю измаилитского халифата Фатимидов имаму Убайдаллаху аль-Махди и даже – страшно сказать! – самому пророку и посланнику Бога Мухаммеду). Если наши сведения о раннем периоде жизни Хасана ибн Саббаха соответствуют действительности, он был ребенком необычным. Его биограф утверждал, что уже в семилетнем возрасте высокоодаренный мальчик был твердо уверен в том, что станет не кем-нибудь, а ученым богословом, но в то же время живо интересовался, наряду с теологией, и другими отраслями знания.
Впрочем, ранний период его духовного обучения проходил обычным для его семейства образом. Он признавал правоту учения шиитов-«двенадцатиричников», как единственных, по его убеждению, правоверных мусульман, и жил согласно их законам и установлениям. Однако впоследствии, в юношеском возрасте, Хасан сошелся с группой других, более радикально настроенных, студентов-богословов - талибов. Хасана ибн Саббаха ввели в кружок «батинитского» проповедника-вербовщика по имени Амира Зарраб, - измаилитского «даиса», присланного в Иран из Мисра. Распознав в молодом, впечатлительном талибе потенциального адепта измаилизма, Зарраб (как и другие измаилиты из его окружения) стал заводить с Хасаном ибн Саббахом религиозные диспуты, пытаясь убедить того в ложности учения «двунадесятников».
Поначалу молодой человек и слышать не хотел об этом. Воспитанный как пламенный и преданный приверженец учения шиитов-«двенадцатиричников», Хасан ибн Саббах потребовал от Зарраба прекратить свои кощунства,  ибо он, Хасан, не желает их слышать и никогда с ними не согласится. Тем не менее, несмотря на его возмущенные протесты, Амира Зарраб, судя по всему, сумел своими доводами посеять в душе Хасана семена сомнения, ибо тот впоследствии сообщил своему биографу, что, обдумав в одиночестве сказанное ему Амирой, усомнился в правильности своих верований, хотя и не признавался в этом человеку, пытавшемуся склонить его к переходу в измаилизм. Между ними шли споры и дебаты, в ходе которых батинитский проповедник ставил под сомнение и разрушал веру Хасана ибн Саббаха. Тот, «держа фасон», не признавался в этом «батиниту», но его слова глубоко запали в сердце юноши. Амира Зарраб сказал ему: «Размышляя по ночам в своей постели, ты осознаешь, что сказанное мной убедило тебя».
Впрочем, скорее всего, дело так и закончилось бы одними разговорами, если бы Хасану ибн Саббаху не пришлось пережить глубокий душевный и телесный кризис. Как уже не раз случалось в истории со многими людьми, мысль о грозящей смерти привела Хасана к радикальной перемене его религиозных воззрений. Хасан заболел, как все полагали – безо всякой надежды на выздоровление. В преддверии неминуемой кончины, Хасан осознал, что обречен окончить жизнь в состоянии греховности, или, как писал о нем биограф, «умереть, так и не постигнув истины». Но случилось чудо, и смертельно больной не умер, а выздоровел. Оправившись от последствий тяжелой, едва не сведшей его в могилу, болезни, юноша, «обратившись из Савла в Павла», стал пламенным приверженцем дела измаилитов. Он принес измаилитскую присягу и был посвящен «батинитом» Мумином – порученцем Абд аль-Малика ибн Атташа, являвшегогся в описываемое время «даисом» в Ираке. В своей религиозной аффектации, принявший посвящение Хасан возомнил себя человеком, родившимся заново, переродившимся, возродившимся к новой жизни ради выполнения вверенной ему свыше священной миссии. Эта миссия заключалась в основании на территории входящего в Сельджукский султанат Ирана тайного измаилитского ордена и «праведного» измаилитского государства, оказавшего огромное влияние на региональную политику и глубокое впечатление - на воображение грядущих поколений.
Изложенной выше историей личного перерождения Хасана фактически исчерпываются все наши сведения о ранних годах будущего вождя иранских измаилитов (называть его «Горным старцем» или «Старцем горы» у нас нет веских оснований, поскольку никто из современников его так не именовал), если не считать еще одного исторического анекдота. Последний тоже стоит привести, хотя бы потому, что он служит наглядной иллюстрацией того, как истории о Хасане и о руководимой им группировке буквально очаровывали воображение многих людей, склонных к романтическому восприятию мира и происходящих в этом мире событий. Если верить этому историческому анекдоту, Хасан ибн Саббах учился в медресе (или, по-нашему – религиозной школе) вместе с двумя учениками, которым также была предназначена великая судьба. Одним из них был юноша по имени Абу Али аль-Хасан,  впоследствии снискавший себе известность под именем Низам аль-Мульк (по-арабски – «Порядок царства», в смысле – «Устроитель государства»), заняв пост визиря при властителе Сельджукского султаната. Другим – знаменитый впоследствии астроном и стихотворец по имени Гияс ад-Диин Абуль-Фатх Омар ибн Ибрагим Хайям Нишапури (более известный как Омар Хайям). Эти три отрока-талиба якобы стали закадычными друзьями и, будучи уверенными в том, что хотя бы один из них троих когда-нибудь добьется выдающегося положения, заключили между собой тайный договор. Согласно его условиям, тот из троих связанных клятвой верности друзей, кто первым «выбьется в люди», клялся сделать все от него зависящее для поддержки карьерного роста двух других. Случилось так, что первым добился успеха и «вышел в люди» Абу Али, ставший на службе у сельджукского султана визирем Низам аль-Мульком. Не забыв о своей юношеской клятве, всемогущий визирь предложил двум своим бывшим однокашникам должности областных правителей (именовавшихся в Сельджукском султанате по-тюркски «субаши», а по-арабски – «вали»). Омар Хайям отказался от должности правителя области, как слишком хлопотной, скромно приняв взамен нее от Низама аль-Мулька «стипендию» или «пенсию» - пожизненное денежное содержание. Хасан же, строивший в отношении себя гораздо более амбициозные планы, счел предложенный ему пост правителя области слишком низким для него, и тоже отказался. В ответ нисколько не обидевшийся на старого друга, Низам предложил ему более важную должность на султанской службе.
Вступив в новую должность, Хасан ибн Саббах проявил себя чрезвычайно одаренным и ловким политиком и скоро стал, по утверждениям завистников, якобы представлять угрозу для облагодетельствовавшего его Низама. Поверив порочащим ибн Саббаха слухам, осторожный визирь, чтоб избежать опасности, приказал взять Хасана под стражу, вынудив старого школьного друга спасаться бегством под угрозой смерти. С трудом ускользнув от рук преследователей, Хасан поклялся отомстить Низаму. Став создателем и руководителем секретной низаритской группировки, известной «франкам» как «ассасины», он вспомнил о былой обиде, нанесенной ему соучеником по медресе. Визирь Низам аль-Мульк стал одной из первых высокопоставленных жертв низаритских «кинжальщиков».
История, что и говорить, весьма впечатляющая. Причем создающая у ее слушателя или же читателя впечатление, что уже в ранние годы своей жизни Хасан ибн Саббах был человеком крайне честолюбивым и мстительным. Однако эта впечатляющая история – увы – недостоверна. Исторические факты неопровержимо свидетельствуют о том, что в молодости ее герои никогда не встречались, вместе не учились, да и жили в разных частях Ирана. Мало того! Эти трое «верных друзей-однокашников» вовсе не были сверстниками. Когда Омар Хайям появился на свет, Низам аль Мульк был уже вполне зрелым, тридцатилетним мужчиной. Хасан же, хотя и прожил более ста лет (нам точно известно, что он умер в 1124 году), тоже не был сверстником  Низама. Таким образом, они наверняка не посещали одновременно одно медресе. Однако очевидная, казалось бы, недостоверность этой увлекательной и драматической истории впоследствии не помешала ей кочевать из книги в книгу…
После своего чудесного обращения в измаилизм, Хасан ибн Саббах направился в город Рей (расположенный на окраине современной иранской столицы Тегерана) – традиционный центр измаилитских радикалов (бывший в глубокой древности, под названием Раги – местом рождения древнего иранского пророка Заратустры-Зороастра, основателя маздаяснийской веры, названной в честь него на Западе «зороастризмом»). Прибыв в Рей в 1072 году, аль-Саббах встретился там с мужем святой жизни – «даисом» по имени Абд аль-Малик ибн Атташ. Египетские Фатимиды продолжали рассылать своих миссионеров-«даисов» с целью вербовки как можно большего числа сторонников для поддержки своего дела (как правило, измаилиты не принуждали никого принимать их веру, стараясь действовать проповедью, а не силой). Даже пресловутый «безумный халиф» аль-Хаким – и тот  учредил в Мисре нескольких особых школ для обучения «даисов». На тот момент ибн Атташ был главой измаилитских «даисов» в Иране. Он оказался достаточно прозорливым человеком, чтобы распознать кроющиеся в новом адепте выдающиеся задатки проповедника. И потому посоветовал молодому Хасану, уже достигшему к описываемому времени степени помощника «даиса», отправиться в Миср, продолжавший оставаться центром и, так сказать, «Меккой» измаилитского мира, чтобы завершить свое духовное образование,  пройдя обучение в одной из тамошних миссионерских школ.
Хотя предложение ибн Атташа могло показаться весьма заманчивым, Хасан принял его не сразу, но лишь через несколько лет. Прежде, чем отправиться в Миср, он прожил некоторое время в расположенном в Центральном Иране городе Исфагане – столице Сельджукского султаната. Примечательно, что именно Исфаган был центром измаилитской миссии в Иране. Тем не менее, вопрос о «учебной стажировке» Хасана в Мисре был решен, и примерно в 1076-1077 годах молодой человек, при поддержке своего благодетеля ибн Атташа, отправился в странствие, причем не напрямик, а кружным путем, через Азербайджан и Сирию, где он остановился на некоторое время в городе Майяфарикине. По пути Хасан вступал в религиозные прения со сторонниками суннитского течения ислама и однажды был за это насильно изгнан за пределы города, избранного им в качестве временного пристанища. Затем он продолжил свое странствие через города Мосул и Дамаск. Убедившись в невозможности продолжить свой путь через Палестину из-за постоянных военных столкновений между войсками Фатимидов и Сельджуков, он повернул к средиземноморскому побережью и сел в приморском городе Кайсарии (Кесарии, или Цезарее) на корабль, шедший в Миср.
Хасан ибн Саббах провел в столице измаилитского Мисра – аль-Кахире – несколько лет, поднаторев в риторике (искусстве говорить) и в диалектике (искусстве спорить, находя противоречия в аргументации оппонентов). Он научился у египетских измаилитов и искусству вербовать сторонников. Словом – приобрел необходимые ему знания и навыки «даиса». Тем не менее, об этих нескольких годах обучения Хасана в фатимидском Мисре нам известно очень мало. Он, несомненно, встретил радушный прием у своих тамошних единоверцев, включая власти предержащие, с уважением относившихся к его влиятельному благодетелю ибн Атташу – главному измаилитскому «даису» на территории Ирана -, однако, ни разу не удостоился приема у тогдашнего фатимидского халифа-долгожителя аль-Мустансира (или аль-Мустазхира), правившего с 1032 по 1094 год.
На основании дошедших до нас весьма скудных данных, трудно узнать что-либо еще о «стажировке» ибн Саббаха в Мисре. Тем не менее, можно предположить, что от столь проницательного и умного, невзирая на свою молодость, человека, не укрылся очевидный закат звезды Фатимидов, подтверждаемый все новыми успехами сельджуков в борьбе с египтянами. Высоко в духовной иерархии Фатимидского халифата Хасан не поднялся.
Молодому, но честолюбивому не по годам начинающему религиозному деятелю стало совершенно ясно, что Фатимидский халифат измаилитов, переживший пик своего развития, дряхлеет и слабеет. Фатимиды уже утратили свои владения в Северной Африке (в частности, Тунис), уступили остров Сицилию воинственным «франкам»-норманнам, а многие свои владения в Сирии – тюркам-сельджукам. Провести жизнь, ратуя за египетского халифа, означало согласиться на горькую судьбу безвестного мученика. Хасану необходимо был идти своим путем. Для достижения успеха молодой зилот-измаилит готов был использовать фатимидского халифа, но не наоборот.
О пребывании Хасана в Мисре сохранился исторический анекдот, согласно которому Хасан рассорился с халифским визирем до имени Бадр аль-Джамали, бывшим, судя по всему, своего рода «серым кардиналом» и реальным носителям верховной власти в Фатимидском халифате. Достоверность этого исторического анекдота представляется весьма сомнительной. Скорее всего, он был сочинен задним числом, в попытке объяснить позднейший, произошедший несколько лет спустя, разрыв между Египтом и Хасаном. Тем более, что, если верить Джувейни, Хасана невзлюбил совсем другой египетский вельможе – эмир (амир) аль-Джуюш. Как бы то ни было, Хасану пришлось, спасая свою жизнь, бежать из Мисра на «франкском» корабле, который буря понесла к берегам Сирии, где, по воспоминаниям Хасана, с ним случилось чудо. Видимо, он стал жертвой кораблекрушения, но благополучно добрался до берега, Хасану, вероятно, пришлось продолжать свой путь домой по суше, через Сирию. В 1081 году он, наконец, добрался до Исфагана.
Годы, проведенные на «стажировке» в Мисре, несомненно, убедило ибн Саббаха в бесперспективности упований на помощь иранским измаилитам со стороны измаилитов египетских, явно не способных справиться со своими собственными трудностями и проблемами. Иранским измаилитам надлежало самим позаботиться о себе, не надеясь на помощь извне, от иноземных собратьев по вере.
Звездный час Хасана ибн-Саббаха еще не наступил. По возвращении из Мисра в Иран, он провел почти десять лет в странствиях по родной стране, страстно, убедительно и с большим успехом проповедуя измаилитское учение. В ходе своих странствий молодой «даис» мог убедиться в могуществе сельджуков. Эти завладевшие Ираном воинственные тюрки были весьма многочисленны, обладали превосходными военными навыками и бойцовскими качествами. Вдобавок ко всему, сельджуки, как уже говорилось выше, были ярыми приверженцами суннитского течения в исламе. В сочетании эти качества сельджуков представляли собой огромную угрозу для измаилитского дела. Однако тюрки были слишком могущественны для того, чтобы измаилиты могли осмелиться помериться с ними силами в открытом бою. В случае открытого вооруженного столкновения победа, при подобном неравенстве сил, несомненно, осталась бы за сельджуками. Это прекрасно понимал Хасан ибн Саббах, остававшийся, несмотря на всю грандиозность своих планов, человеком сугубо практичным и трезвым, никогда не испытывавшим «головокружения от успехов». Странствуя по закабаленному сельджуками Ирану с проповедями и вербуя новых адептов измаилизма, он не прекращал размышлять о возможных путях к победе над сельджуками, к устранению сельджукской угрозы проповедуемому им «единственно верному учению».
Не приходится сомневаться в том, что, наряду с другими выдающимися качествами, Хасан обладал талантом прирожденного стратега и тактика. Понимая, что в неизбежной грядущей схватке с суннитами-сельджуками сила будет на их, а не на его стороне, Хасан обдумывал, какие средства, кроме военной силы, могли бы ему помочь уравнять шансы и исправить положение. Разъезжая с проповедями по Ирану, он попутно расширял свои познания о географии этой страны. Иран богат обширными равнинами, как бы самой природой предназначенными для действий многочисленной сельджукской конницы. Биться с сельджуками в равнинной местности, да еще при их подавляющем численном превосходстве, было бы для измаилитов равнозначным коллективному самоубийству.
Но было в Иране и много гористых областей. Построенные там в стратегически важных пунктах крепости и селения могли стать неприступными и недосягаемыми для сельджукских нападений. Трудность доступа к этим областям и трудности проникновения в них стала бы непреодолимым препятствием даже для многократно превосходящих сил сельджуков. В подобной природной среде численное превосходство не только оказалось бы сведенным на нет, но даже создало бы дополнительные трудности. Ибо необходимость кормить многочисленные войска вызывала бы огромные проблемы в области обеспечения бесперебойного продовольственного снабжения. С учетом всех этих обстоятельств, Хасан принял решение поднять восстание против династии Сельджуков. У него были основания для оптимизма и надежда обрести немало сторонников. Как уже говорилось, тюрки были суннитами, в то время как значительная часть населения Персии-Ирана придерживалась шиитской версии ислама. Однако оппозиционные настроения иранцев по отношению к сельджукам объяснялись не только и не столько религиозными разногласиями. Персия по праву могла гордиться своим великим во всех отношениях прошлым. Память о нем жила среди коренного, иранского, населения этой части Сельджукского султаната (формально продолжавшего считаться «арабским Багдадским халифатом»), вследствие чего это население всегда исповедовала ярко выраженный персидский, или иранский, «национализм», «религиозным оформлением» которого, собственно говоря, и стал распространенный в Иране шиизм. Поставив себе на потребу этот  иранский «национализм», Хасан, поощряя и дополнительно подогревая и без того распространенные среди его паствы антитюркские настроения, учил внимающих ему иранцев, что «тюрки не из детей Адамовых происходят, а некоторые называют их джиннами (нечистыми духами, или по-нашему, по-русски – бесами – В.А.)». Кроме того, в иранских землях было сильно недовольство сложившимся экономическим и социальным положением, и персидские измаилиты, превратившиеся под руководством Хасана ибн-Саббаха в своеобразное «бесклассовое общество», без особого труда смогли добиться поддержки своего дела многими персами, причем не только исповедовавшими измаилизм.
Хасан ибн Саббах решил избрать центром намеченного им «национал-революционного» восстания против ненавистной иранцам сельджукской власти район в сердце иранских гор, до которого сельджукам было бы трудно добраться, чтобы нанести повстанцам эффективный ответный удар. Он понимал, что в сложившейся обстановке, при вопиющем неравенстве сил, не мог рассчитывать на освобождение от тюркского господства всего Ирана (во всяком случае – сразу), и потому решил удовольствоваться – по крайней мере, на первых порах, установлением контроля хотя бы над труднодоступной для сельджуков частью Персии. Как еще убедится уважаемый читатель, это не означало, что Хасан не уделял в своих далеко идущих планах внимания иранским городам. Но он отдавал себе отчет в том, что главным источником силы возглавляемого им движения станут именно труднодоступные районы. Ибн Атташ был все еще жив и оставался главой всех измаилитских «даисов» Ирана. Нам неизвестно, одобрял ли он планы Хасана поднять восстание против господства Сельджукидов. Однако Хасан продолжал осуществлять задуманное, с одобрения главного «даиса», или без него. Первоочередное решение, которое ему предстояло принять, касалось места начала восстания. Затем надлежало решить, как именно осуществить задуманное. То, как он это сделал, не оставляет никаких сомнений в том, что Хасан обладал выдающимися организаторскими дарованиями, логическим мышлением, способностью использовать как сильные, так и слабые стороны своего положения. Избранный им способ и образ действия позволил ему в полной мере использовать первые и минимизировать вторые.
В северных регионах Ирана, недалеко от южного побережья Гурганджского (Каспийского) моря, располагалась горная цепь, отдельные вершины которой были столь высоки, что касались доходящими до облаков. Тамошний горизонт окаймляли многочисленные скалистые пики, один из которых, однако, сразу привлекал к себе взоры, возвышаясь над окружающей местностью. Он прямо-таки возносился в небо и казался совершенно недосягаемым для живых существ, за исключением разве что горных орлов. Даже сегодня он чарует взоры, возвышаясь, по образному выражению очевидца, подобно кораблю,  над горами, тянущимися на север. Другой очевидец, захваченный величественным зрелищем этого утеса (уже известный нам с уважаемым читателем историк Джувейни), сравнивал его с «подогнувшим передние ноги верблюдом, положившим голову на землю». Эта высокая скала близ одной из вершин западного Эльбурса – священной горы древних иранцев -, на момент избрания Аламута Хасаном в качестве своей будущей штаб-квартиры, уже была овеяна множеством легенд. Население окружающей ее горной области, под названием Дейлем, расположенной к юго-востоку от Каспийского моря, давно уже сочувствовало шиитскому делу. Свободолюбивые, непокорные и всегда готовые отстоять свою независимость любыми средствами, дейлемиты (из среды которых вышли Буиды-Бувайхиды, надолго подчинившие своему влиянию аббасидских халифов) традиционно предоставляли убежище гонимым суннитами шиитам, в особенности – зейдитского толка. Не удивительно, что проповедь Хасана пользовалась большим успехом среди дейлемитов. В представлениях дейлемитов официальный ислам (в первую очередь – суннизм)  четко ассоциировался с господством чужеземных захватчиков - тюрок-сельджуков (так же, как ранее – с властью чужеземных захватчиков- арабов). Поэтому именно среди дейлемитов Хасан ибн Саббах, проповедовавший, что тюрки - не люди, а нечистые духи во плоти, искал базу для создания своего измаилитского государства. Тем более, что среди дейлемских горцев укрылись в свое время недобитые иранскими шахами-маздаяснийцами из династии Сасанидов сторонники коммунистического уравнительного движения маздакитов (V-VI веков), продолжавшие тайно проповедовать свое учение до самого прихода в Иран арабов-мусульман (но также и после него). И потому дейлемиты оказались весьма восприимчивыми не только к «иранско-националистическому» и антитюркскому, но и к социал-революционному» аспекту проповеди Хасана, отрицавшего законность созданного на иранской земле эксплуататорами-тюрками «неправедного» государства.
Вообще следует заметить, что жестокость сельджукских правителей сама по себе приводила к народному брожению, которое, в свою очередь, эксплуатировалось и направлялось в желаемое русло низаритскими фанатиками-революционерами, стремившимися таким образом, к установлению своей собственной власти.
Подавляющая часть иранского населения была втянута в водоворот событий как бы против воли, самой силою вещей и логикой национальной, религиозной и социальной борьбы. Впрочем, довольно об этом…
Избранные Хасаном своей главной целью горный утес и стоявшая на нем крепость, расположенные недалеко от богатого западноперсидского города Казвина (примерно в ста километрах от современной столицы Ирана - Тегерана) носили название Аламут.
На основании старинных хроник, одна из которых была обнаружена историком Джувейни после сдачи крепости монголам, было принято считать, что первое укрепление на вершине горы Аламут было построено много столетий назад одним из местных дейлемитских царей по имени Ал-и-Джустан. Увидев севшего на вершину скалы орла, свившего там себе гнездо, этот царь дейлемитов сразу же понял стратегическую важность этого места. И повелел построить там укрепление, пришедшее, со временем, в ветхость, но восстановленное в 859 (а согласно историку Хамдаллаху Мостоури – в 840) году. В память об орле, наведшем царя на мысль о постройке на утесе крепости, гору и крепость назвали «Аламут», что означало якобы «Орлиный урок», «Орлиное наставление», «Орлиное поучение» или «Орлиная подсказка». Однако впоследствии название укрепления стали переводить иначе – «Орлиное гнездо», что, согласитесь, звучит не в пример романтичнее. В преображенном и романтизированном виде, это горное убежище вошло навечно в «черную легенду» об «ассасинах» как «замок Аламут».
Как и легендарный дейлемитский царь, «даис» Хасан с первого взгляда оценил выгодное стратегическое положение Аламута, словно самой природой предназначенного стать штаб-квартирой запланированного им иранского вооруженного восстания против тюркской власти – горным оплотом, откуда последователи единственного «правильного» толка ислама – избранники Всевышнего, пошедшие «светлым путем», «верной дорогой» измаилизма, могли начать это восстание, зная, что за его неприступными стенами пребывают в полной безопасности даже от самого могущественного врага. Конечно, на протяжении столетий множество крепостей считались неприступными и  все же были взяты приступом. Но Аламут, удерживаемый низаритами, выдержал множество неприятельских осад, и не был взят штурмом ни разу. В конце концов, он склонился перед неприятелем, многократно превосходившим численно и материально низаритский гарнизон горной твердыни, осознавший безнадежность своего положения. Но взят приступом Аламут так и не был, сам отворив свои ворота перед обложившей его несметной ратью.
Кроме очевидной неприступности  Аламута, имелось еще три причины, по которым Хасан выбрал именно его в качестве штаб-квартиры. Во-первых, Аламут находился достаточно далеко от столицы сельджукских султанов Исфагана. Во-вторых, в окружающих крепость селениях проживало немало приверженцев измаилитского учения. В-третьих, в крепости имелся источник питьевой воды.
«Орлиное гнездо» возвышалось над пропастью, на высоте примерно четыре тысячи метров над уровнем моря и более двухсот метров над основанием отвесной скалы, на которой было построено, которую как бы оседлало и в которую, казалось, уходило своими корнями. Крепость стояла в труднодоступной горной долине, крутые утесы по сторонам которой представляли собой дополнительные укрепления.
К воротам крепости вела только одна единственная, серпентинная, горная тропа, вившаяся среди огромных вертикальных скал, за которыми она часто не была видна. Небольшой гарнизон защитников «Орлиного гнезда» был способен, используя преимущества положения укрепления, успешно противостоять даже войску, превосходящему его численно в сто раз. В довершение ко всему, крепость располагалась в конце плодородной долины под названием Рудбар, с почвой, пригодной для сельскохозяйственной обработки, что позволяло производить и заготовлять, в мирное время, в большом количестве провизию для продовольственного снабжения крепостного гарнизона. 
«Это была цитадель, входы и выходы которой, а также подступы и подходы были укреплены каменной стеной и покрытым свинцом крепостными валом» - писал Джувейни об Аламуте на момент его сдачи монголам. Справедливости ради, следует заметить, что таким он стал за столетия измаилитского владычества. Но ко времени появления под его стенами Хасана ибн-Саббаха, часть стен горной крепости заметно обветшала и нуждалась в ремонте..
Тем не менее, взять штурмом превосходно укрепленный, как людьми, так и природой, Аламут было практически невозможно. Если верить упомянутому нами выше иранскому летописцу Рашид ад-Дин Фазлуллаху ибн Абуль Хайр Али Хамадани, автору фундаментального исторического труда «Сборник летописей» («Джами ат-таварих»), монгольский хан Хулагу, после сдачи «Орлиного гнезда» изнуренными долгой осадой низаритами монголам в 1256 году,  поднялся наверх для осмотра покорившейся ему твердыни, и «от величия той горы прикусил зубами палец изумления». Возможно, хан даже сказал своим спутникам, как  впоследствии – соратник Наполеона генерал Каффарелли при сдаче французам главной крепости ордена иоаннитов-госпитальеров на острове Мальта: «Хорошо, что внутри были люди, чтобы открыть нам ворота!», или что-нибудь в этом роде. Но история об этом умалчивает…
Хасан ибн Саббах был человеком умным, и понимал, что с имевшимися в его распоряжении силами крепость взять приступом не сможет. Однако даже самые мощные стены не устоят перед более изощренной тактикой. Хасан решил применить военную хитрость. Разработанный им план захвата Аламута был поистине шедевром стратегии. В 1090 году, за шесть лет до начала первого «вооруженного паломничества» западноевропейских христиан-«франков» в Землю Воплощения, «даис» начал приводить свой план взятия Аламута в действие. Первым делом он наводнил район, прилегавший к крепости, великим множеством  «даисов», принявшихся усердно обращать в измаилизм тех представителей местного населения, которые до сих пор оставались незатронутыми измаилитской пропагандой. Сельджукский визирь – тот самый Низам аль-Мульк, который, согласно упомянутой выше легенде, якобы учился вместе с Хасаном ибн Саббахом в одном медресе, не на шутку встревоженный угрозой султанату Сельджукидов, исходившей от Хасана (которого визирь считал «засланным казачком» - агентом египетских Фатимидов), разослал по державе грамоты-фирманы с приказом взять смутьяна под стражу. Однако Хасан бесследно исчез, как будто «растворился», и, добравшись неузнанным до Аламута, методично готовился овладеть этой горной твердыней.
Комендантом крепости Аламут был Алави Махду (а согласно Джувейни – Алид по прозвищу Махди – опять Махди!), назначенный на эту должность тогдашним сельджукским султаном Малик-(или Мелик-)шахом I. Поговаривали о его симпатиях и склонности к измаилизму. Так ли это было на самом деле, или нет, ведомо одному Аллаху. Скорее всего, нет. Но одного человека при всем желании недостаточно для удержания крепости, даже такой, как Аламут.  Между тем, среди гарнизона подчиненной Алиду (чье имя означает по-арабски «великодушный», «щедрый») крепости было немало измаилитов – «даисы» ибн Саббаха свое дело знали и даром хлеб не ели. Алави Махду был осведомлен об этом, но бессилен остановить процесс измаилитизации своего гарнизона. Хасан же, в соответствии со своим планом, внедрял в среду местного населения все больше своих проповедников-вербовщиков. Со своей стороны, это местное население явно симпатизировало измаилитскому делу. Во-первых, в надежде на успех этого дела, во-вторых – в надежде таким образом защитить интересы иранцев от поползновений тюркских захватчиков, завладевших иранскими землями. В сочетании с большими симпатиями населения региона к мусульманам-шиитам вообще, все вышеперечисленные факторы, в совокупности, не могли не обеспечить Хасану успеха.
Хасан перебрасывал в Аламутский регион все больше «даисов» из других частей Ирана, с каждым днем изменяя баланс сил все больше в свою пользу. Тем временем, распропагандированные им и его «даисами» воины аламутского гарнизона все настойчивей старались обратить в измаилизм и самого раиса-коменданта «Орлиного гнезда». Пытаясь как-то договориться с соблазнителями, комендант якобы сделал вид, что прислушался к их проповеди, но затем отправил всех соблазнителей из крепости вниз, в долину, закрыл за ними ворота и отказался впустить обратно. Но затем, поразмыслив, все-таки впустил выдворенных им незадолго перед тем измаилитов. Впущенные в крепость, они уже наотрез отказались покидать «Орлиное гнездо». Между тем, вместе с возвратившимися воинами 4 сентября 1090 года (по «франкскому» летоисчислению) в Аламут был тайно проведен Хасан ибн-Саббах. Какое-то время он скрытно прожил в Аламуте под именем Дикхуда. Пока не счел возможным раскрыть свое инкогнито. Поняв, какой опасный противник оказался в стенах вверенной ему султаном Малик-шахом I крепости, Алид-Алави обратился за помощью к воинам своего гарнизона. Но помощи от них не получил. Столь многие из них уже стали к тому времени измаилитами, что вряд ли горстка оставшихся невосприимчивыми к измаилитской пропаганде смогла защитить крепость от сторонников Хасана ибн-Саббаха.  Измаилитским неофитом оказался даже заместитель коменданта. «Кругом измена, трусость и обман!»… Слишком поздно прозревший, Алид-Алави, оказавшийся во власти измаилитов, уже не мог ничего поделать. Отказавшись от какого бы то ни было сопротивления, Алави Махду сдал Хасану Аламут. Так неприступная твердыня перешла в руки иазаритов без единого взмаха меча. Позднейшие историки изощрялись в описании ужасной казни, которой злополучный комендант был якобы подвергнут измаилитами. В действительности же все было совсем иначе. Злосчастному Алиду позволили покинуть Аламут с выданной Хасаном распиской – «чеком на предъявителя» -, адресованной видному султанскому военному чиновнику (и одновременно – тайному измаилитскому агенту) – раису (начальнику – В.А.) Музаффару Мустафи, коменданту расположенной в горах Эльбурса крепости Гирдкух  (которой предпочитавший «поспешать, не торопясь», Хасан ибн Саббах овладел через шесть лет, в более благоприятной, по его мнению, для измаилитского дела обстановке)  и одновременно - правителю североиранского города Дамгана. Явившись к раису, Алави Махду тотчас же получил, к  своему удивлению, от  раиса полагавшуюся ему за сдачу крепости плату в размере трех тысяч золотых динаров.
Существует, впрочем, и другая версия захвата Аламута, согласно которой семеро низаритских «даисов» (включая и Хасана ибн Саббаха) войдя в доверие к коменданту крепости, силой скрутили его, когда он угощал их (совершив тем самым возмутительное преступление, с точки зрения традиционного мусульманского гостеприимства, подняв руку на радушного хозяина, преломившего с гостями хлеб, то есть разделившего с ними трапезу), и впустили в крепость своих сторонников.
Как бы то ни было, Алид-Алави, в полном соответствии с двумя значениями своего имени, «великодушно» сделавший Хасану ибн Саббаху «щедрый» подарок в виде «поднесенного на блюдечке» вождю еретиков  «Орлиного гнезда», был последним человеком на Земле, который видел Хасана ибн Саббаха переодетым, скрывающимся, гонимым и настороженным. Отныне тот стал «царем горы» (хотя и не «Горным старцем»).
Бескровное взятие Аламута стало впечатляющим началом организованного Хасаном ибн-Сабахом измаилитского движения сопротивления сельджукам, ознаменовавшим собой изменение политики, проводимой измаилитами в Иране. До сих пор они действовали подпольно и тайно, однако эффектное взятие Аламута придало измаилитам региона уверенности в своих силах и способности вступить в открытую борьбу с сельджуками. Однако Хасан полностью отдавал себе отчет в том, что резкая реакция со стороны тюрок не заставит себя долго ждать. Он направил все свои усилия на быстрое и энергичное укрепление фортификационных сооружений доставшейся ему без пролития крови твердыни, восстановление ее стен, во многих местах обветшавших в предшествующий период заброшенности и упадка, а также налаживание водоснабжения, что было не менее (если не более) важно. Полностью сознавая, что будет вынужден, вместе со своими людьми, жить за счет ресурсов прилегающей к Аламуту местности, он, с целью максимального увеличения объема сельскохозяйственного производства, позаботился о создании в простиравшейся у его подножия долины разветвленной системы орошения, и о посадке многочисленных плодовых деревьев. Затем он занялся созданием вокруг собственно Аламута внешнего оборонительного пояса. С этой целью Хасан овладел – аналогичным способом –  целым рядом других крепостей, расположенных на высоких горных вершинах вокруг своей штаб-квартиры, а также построил ряд новых укреплений на других возвышенностях, представлявшихся ему неприступными. При выборе мест их постройки он руководствовался вполне определенными требованиями. Все они должны были располагаться на большой высоте, иметь внушительный, величественный вид и обеспечивать обороняющим их гарнизонам возможность держать оборону продолжительное время, даже перед лицом многократно превосходящего противника. Одновременно он продолжал свою миссию – успешно обращал, или, если угодно, вербовал все новых адептов к вящей славе измаилитского дела, расширяя социально-военную базу низаритского ордена и укрепляя свои позиции в регионе.
Как бесстрастно сообщал иранский летописец:
«Завладев Аламутом, Хасан напряг все силы, чтобы захватить округа, смежные с Аламутом, или места, близкие к нему. Он овладел ими путем обмана своей проповедью. Что же до тех мест, где не были обмануты его речами, он завладевал ими убийствами, войной и кровопролитием. Везде, где он находил утес, годный для укрепления, он закладывал фундамент крепости».
Вообще Хасан ибн Саббах вел себя совершенно непонятно для властей предержащих (как духовных, так и светских) тюркского султаната Сельджукидов. Так еще никто себя не вел в исламском мире. Обычно пророки нового толка (или подтолка) в исламе, включая измаилитских, странствовали из селения в селение, из города в город, скрываясь от властей, и проповедовали втайне. Хасан же засел в неприступной горной твердыне  и с высоты ее грозных башен  открыто и дерзко бросал вызов всем владыкам земным. Со всех концов не только султаната Сельджукидов, но и всего необъятного исламского мира к нему стекались все новые сторонники. Уходя в «Орлиное гнездо», человек становился неподвластным владыкам земным, будь то сам сельджукский султан или «опекаемый» им аббасидский халиф. Что же касается его загробного блаженства в лучшем мире, то заботу об этом всецело брал на себя Хасан ибн Саббах.
 Не следует забывать, что для человека Средневековья (причем не только измаилита, не только шиита и не только мусульманина вообще!) рай и ад были понятиями не менее реальными, чем окружающая его земная действительность.
Короче говоря, число сторонников Хасана возрастало, но вместе с тем возрастали и опасения сельджукских властей.
Противники Хасана ибн Саббаха, подобно процитированному выше персидскому историку, обвиняли его в использовании недостойных истинного мусульманина приемов и уловок для заманивания в свои сети легковерных и невежественных поселян, а также в том, что селения, оказывавшиеся невосприимчивыми к его пропаганде, он подчинял себе военной силой, не останавливаясь перед кровопролитием и насилиями всякого рода, дабы устрашить непокорных и сломить их волю к сопротивлению. Как будто Хасан ибн Саббах был единственным, кого можно было во всем этом обвинить! Как бы то ни было, враги Хасана – в особенности сельджуки – были явно ошарашены его успехами. Они были обеспокоены тем, что мятежник-еретик, не удовольствовавшись захватом Аламута, строит, силами своих оказавшихся на удивление многочисленными приверженцев, новые опорные пункты. И понимали, что нанести ему эффективный ответный удар можно будет только достаточно крупными силами. Эмир Юрюн- (Юрун-) Таш, сельджукский правитель Рудбара, в свое время получивший захваченный Хасаном регион в пожалованье (или, как сказали бы «франки» - в лен) от султана Малик-шаха I, первым из тюркских властителей Ирана решил ликвидировать измаилитское «осиное гнездо», появившееся на подвластной ему территории. Для нападения на Аламут эмир собрал внушительное войско. Он прочесал районы, окружающие крепость, вплоть до основания горы, на которой она возвышалась, в поисках среди местного населения измаилитов. Выявленных еретиков он беспощадно истребил (но не мог быть уверен в том, что выявил и истребил всех).
 Хасан ибн Саббах слишком поздно осознал, какую совершил ошибку. Он не рассчитывал, что эмир будет так оперативен, и не запасся вовремя зерном. И теперь ему нечем было кормить  гарнизон и беженцев, заполнивших крепость.
Неустрашимый «даис» собрал защитников Аламута и сообщил им, что прошедшей ночью к нему явился скрытый имам и приказал крепость ни в коем случае не сдавать. И такова была сила убеждения Хасана ибн Саббаха, что наглухо отрезанные от внешнего мира низариты все как один поклялись умереть, но не уступить врагу.
Юрюн-Таш ничего не знал о бедственном положении гарнизона крепости. Ибо в осажденном тюрками Аламуте не нашлось ни одного изменника, который ввел бы тюркского эмира в курс дела.
Усилия Хасана по обеспечению создания необходимой базы продовольственного снабжения, по причине недостатка у вождя измаилитов времени, еще не достигли, поставленной цели. И перед гарнизоном окруженного плотным кольцом сельджукской осады «Орлиного гнезда» (а также – заполнившими крепость многочисленными беженцами из окрестных поселений)  очень скоро замаячила угроза голодной смерти. Многие из недостаточно стойких и сильных духом осажденных были готовы сдаться и униженно вымаливать у эмира Юрюн-Таша пощады и милосердия. Тем не менее, Хасану всякий раз удавалось силой своего ораторского таланта и убеждения уговорить их проявить стойкость и еще немного потерпеть. Согласно Джувейни, ибн Саббах уверял их, что узнал из послания, полученного им от самого фатимидского халифа аль-Мустансира, отца «скрытого имама» Низара, что Аламут – счастливое, удачное место, и пребывающим в нем верным последователям измаилизма всегда будет сопутствовать удача. Поэтому им не следует унывать и падать духом. Воины гарнизона в очередной раз дали Хасану убедить их своим красноречием и решили держаться в «Орлином гнезде» до конца. В конце концов, Юрюн-Таш потерял терпение, снял осаду и увел свое воинство от Аламута. С того самого дня Аламут был прозван измаилитами (да и не только ими одними) «балдат аль-икбал» - «городом удачи».
Между тем, измаилитский мятеж приобретал все большие масштабы. Особенно успешно антисельджукское восстание развивалось в области под названием Кухистан, на границе между современным Ираном и Афганистаном. Ее не слишком многочисленное население было сосредоточено в основном в ряде оазисов, разбросанных по обширной соляной пустыне. Изолированное расположение, суровая жизнь, тяжелые условия существования всегда способствовали независимости Кухистана, населенного гордыми и вспыльчивыми по натуре людьми, особенно остро и болезненно воспринимавшими всякую неправду и несправедливость, но вынужденными, скрепя сердце, смиряться с ними, при отсутствии харизматичного вождя, способного поднять их на борьбу. В описываемое время область находилась под жестоким гнетом властолюбивого и агрессивного сельджукского владыки. Вдохновленный проповедью направленного Хасаном ибн Саббахом (чья харизматичность не подлежала сомнению) в Кухистан опытного и красноречивого «даиса» по имени Хусейн Каини (или Хусейн из Каина), весь изнывавший под сельджукским гнетом, регион буквально взорвался, подобно вулкану. Всегда склонное и восприимчивое к эзотерическим религиям (Кухистан даже под властью Арабского халифата продолжал хранить верность иранской маздаяснийской вере, пока не стал сферой успешной шиитской проповеди), население региона поднялось на борьбу с оккупировавшими его тюркскими захватчиками. Под влиянием успехов восставших кухистанцев сельджукское иго было свергнуто местным населением и других частей Ирана. Так в огне и крови рождалось новое, измаилитское орденское государство.
Хасан своими проповедями затронул самые сокровенные душевные струны своей паствы, искусно пользуясь глубоко укоренившейся ненавистью иранцев к сельджукской власти и постоянно взывая к ней. Эта ненависть имела не только религиозные (иранцы-шииты против сельджуков-суннитов), но и социальные, а также «националистические» корни. При желании можно видеть в Хасане ибн Саббахе проповедника «теологии ненависти», предтечу «ариософов» и других расистов более поздних эпох. Однако, прежде чем произносить над ним свой приговор, не помешало бы учесть, что подобные взгляды были распространены среди иранцев издавна – еще древний арийский пророк и основатель маздаяснийской веры Заратустра-Зердешт-Зардушт именовал в своих «Гатах» кочевников-туранцев (с которыми иранцы, а за иранцами -  и арабы впоследствии стали, по созвучию, ассоциировать тюрков-турок), нападавших на праведных земледельцев Ирана (Арианы, то есть «страны ариев») порождениями злых духов – дайвов (дэвов, дивов) и самого Князя Тьмы, духа Лжи и Зла – Ангхро-Майнью (Аримана). Мало того! «Вредными демонами» («демонами-вредителями») и «порождениями Аримана» оседлые иранские маздаяснийцы  называли кочевые скотоводческие племена не только тюркского происхождения, но и, например, парфян или арабов-бедуинов – «тайев».
Аналогичные упоминания содержатся в разных частях  священной книги ариев-маздаяснийцев древнего Ирана – «Авесты». После грехопадения первого  (согласно авестийским книгам «Видевдат», 2 и «Яшт», 13.130) или третьего  (согласно остальным авестийским текстам) земного правителя Йимы (у мусульман его именовали Джамшидом), в мир пришло Зло. Высшее творение Духа Добра и Правды Ахура-Мазды (Оромазда, Ормазда, Ормузда)  – род людской - стал несовершенен духовно и телесно, люди не только утратили земное бессмертие, но и приобрели физические недостатки (которые считались «печатью» Аримана»). Появились целые «народы-храфстра» («храфстра» означает по-авестийски «мерзость», «скверна», «нечисть», «злодать»), целые «дэвовские (демонические, бесовские) расы»: «Говорят, что Йима, когда величие (то  есть «Хварно - Божественная Благодать» -, а по другому толкованию – разум) покинуло его, из страха перед дэвами (демонами, бесами)  взял дэва женского (пола) в жены, а Йимак, которая была (его) сестрой, отдал в жены дэву; и от них пошли ...люди-обезьяны, и... другие всяческие уродства; к «народам-храфстра» в «Авесте» причисляются, кстати, и негры.
 Примеры такого рода можно было бы приводить до бесконечности – и проще всего ссылаться при этом на «дремучее невежество и суеверие» древних обитателей Земли. Готский историк Иордан в своей «Истории» именовал гуннов (между прочим, тоже родственное тюркам племя) плодом совокупления колдуний-алиорун со злыми духами. Средневековые летописцы христианской Европы именовали напавших на нее в XIII веке татар Бату-Хана  (с легкой руки французского короля-крестоносца Людовика IX Святого) «тартарами», то есть «исчадиями ада», «сынами преисподней» (по античному названию глубочайшей части подземного мира, в которой мучились самые страшные грешники, например, богоборцы-титаны - Тартару; от слова «Тартар» происходит также наше выражение «провалиться в тартарары»), а монголов – опять же по созвучию - ассоциировали с ветхозаветными «магогами» (которым надлежало напасть на народ Божий в конце времен). Как бы то ни было, Хасан ибн Саббах, используя давнее предубеждение иранцев  («арийцев») против всех не иранцев («неарийцев»)  вообще (не случайно шиизм, как течение, резко оппозиционное по отношению к «неправедным», «неверным» арабским халифам Дамаска, Самарры и Багдада, хотя и возник первоначально в арабской среде, но укрепился и развился именно в иранских областях) и против «туранцев» (в описываемое время ассоциируемых однозначно с тюрками) – в частности, привлек на свою сторону всех, обиженных этими тюрками (в данном конкретном случае – сельджуками). В этой связи автор настоящего правдивого повествования считает уместным лишний раз напомнить уважаемым читателям о том, что не кто иной, как второй «праведный» халиф, соратник самого пророка Мухаммада, основателя ислама, знаменитый Омар, повелитель правоверных, отнявший у христиан Дамаск, погиб при входе в мечеть от шести ударов кинжала, направленного в его грудь не кем-нибудь, не каким-нибудь арабом, иудеем, сирийцем или греком,  а именно новообращенным в ислам иранцем – персом Абу Лаулу Перозом. Да и о том, как пал под кинжалами убийц  (по некоторым сведениям - египетского, но по другим - иранского происхождения) и третий «праведный» халиф - Осман ибн Аффан - «один из десяти, обрадованных раем» - в собственном доме в Медине. Факт, что и говорить, многозначительный. Что ни говори, а традиции – великая вещь...
Следует заметить, что  своеобразный «иранский национализм», или даже «иранский шовинизм», проповедуемый Хасаном ибн Саббахом на территории Персии и сопредельных земель, был специфически ирано-измаилитским явлением, не характерным для «западного» измаилизма, распространенного в Мисре, Ифрикии, Сирии, Йемене или Индии.
В тяжелые периоды истории угнетенные всегда ждут харизматического учителя, наставника, ждут несущего им освобождение (пусть даже иллюзорное) спасительного слова вдохновенного проповедника и «всегда правого» вождя. Проповедуемая Хасаном ибн Саббахом своеобразная революционная «теология освобождения» была настолько проста, что ее мог понять даже самый неграмотный и темный земледелец или же ремесленник (собственно говоря, именно на этих «нищих духом», «простецов» она и была рассчитана). Эта программа освобождала адептов нового учения от необходимости думать и самим принимать решения. Утверждая, что вождю и пророку ведома абсолютная и окончательная истина, «истина в последней инстанции». Она облачала эту истину в темные покровы величайшей тайны и обещала «верным, претерпевшим до конца», безоговорочное спасение и вечное блаженство.
В общем и целом, проводимая иранскми измаилитами политика во всех своих аспектах вполне соответствовала чувствам и настроениям угнетенных классов Ирана. Многое в подходе и практике измаилизма (как и карматства, отчего их порою и путали) весьма напоминало позднейшие уравнительские социальные модели. В измаилитской иерархии не было место сословным, или классовым, различиям. Все члены низаритского «сообщества равных» относились  и обращались друг к другу, как к «товарищам» (или, по-арабски, «рафикам») . Руководящие должности в ордене они занимали в зависимости от своих заслуг перед измаилитским «общим делом», а не в зависимости от своего социального статуса или происхождения. Сменивший Хасана ибн Саббаха, после его смерти, в должности главы ордена – «худжи» (о значении данного звания будет подробней рассказано далее), перс-простолюдин Кийя Бузург-Умид, сын простого земледельца Кийя Мухаммеда, служил ярким примером низаритского «функционера», добившегося высшего положения в иерархии, выбившись «из грязи в князи». Лидер измаилитов уделял большое внимание общественным работам или, выражаясь сегодняшним языком, «коммунальным проектам» (вроде строительства крепостей, дорог, плотин и дамб, прокладки ирригационных сооружений или совместной обработки земли), отражавшим стремление увековечить скорее совместные, коллективные усилия и достижения всей общины измаилитов в целом, чем заслуги отдельных ее представителей, какими бы выдающимися они ни были (освободив своих приверженцев от уплаты «даней-выходов» сельджукским султанам, Хасан ибн Саббах мобилизовал их на безвозмездные строительные, оросительные и полевые работы). Кроме того, измаилитское движение носило ярко выраженный иранский характер, поддерживая сохранение и усиление национального духа иранцев, населявших регионы, подпавшие под влияние низаризма. В качестве религиозного языка подчиненного ему движения Хасан предпочитал использовать не арабский, а персидский - и это резко отличало его от предшественников на стезе измаилитского «построения светлого будущего» - взять хотя бы тех же Фатимидов. В результате всех перечисленных выше обстоятельств, возглавляемые Хасаном иранские повстанцы (порой их называют «восточными измаилитами», в отличие от «западных измаилитов» Магриба и Мисра) смогли обеспечить себе непререкаемую поддержку значительной части народа, безмерно угнетенного жестокими сельджукскими налоговиками (в большинстве своем, между прочим, иранского происхождения, как и вообще большинство чиновников возглавляемого тюрками, как правящим слоем, султаната – такая вот диалектика!) и чужеземными, да вдобавок недисциплинированными и своевольными, местными тюркскими беями, чей произвол делал бремя иранских земледельцев, городских ремесленников и торговцев еще тяжелее. Все это помогало Хасану улавливать в свои сети и поднимать на борьбу с сельджуками все больше простолюдинов. Причем – и это важно отметить! - к измаилитскому движению присоединялись не только шииты.
Тем не менее, было еще совершенно не ясно, куда Хасана и его соратников по измаилитскому ордену заведет избранный ими путь вооруженного сопротивления чужеземной власти. Каких бы впечатляющих успехов ни добились повстанцы на первых порах, сельджуки продолжали оставаться грозным противником, хотя и ошеломленным поначалу размахом «национал-революционного» восстания, казалось бы, прочно подчиненных ими иранцев, но по-прежнему обладавшим огромными людскими ресурсами и способным взять реванш за свои временные неудачи, обусловленные благоприятствовавшим восставшим фактором внезапности.
Следующее суровое испытание выпало на долю Хасана ибн Саббаха и возглавляемого им «эзотерического»  ордена ровно через год. На этот раз за дело взялся сам сельджукский султан Малик-шах I. Встревоженный не на шутку известиями о поражениях, нанесенных измаилитами его беям, он двинул на Аламут карательную экспедицию во главе с опытным военачальником эмиром Арслан-Ташем, приказав тому вырвать с корнем зловредный росток низаритской заразы и не возвращаться без полной победы. Подступив к стенам Аламута в 1092 году, тюркское воинство застало возглавляемый Хасаном ибн Саббахом гарнизон «Орлиного гнезда» в положении, на первый взгляд, совершенно безвыходным. Вместе с Хасаном за стенами Аламута укрывались всего семьдесят измаилитов, по-прежнему отчаянно нуждавшихся в продовольствии. Усилия Хасана, направленные на создание необходимой базы продовольственного снабжения, еще не достигли поставленной цели, в силу нехватки времени.
Сельджукские каратели подступили к Аламуту в марте месяце. На полях только начинались посевные работы. Аламутская долина еще носила на себе следы опустошения, произведенного тюркским эмиром Юрюн-Ташем. Накопить за зиму необходимые для выживания гарнизона и беженцев в осажденной крепости запасы Хасан ибн Саббах не успел. К тому же в крепости с ним оставалось столь же мало людей – по-прежнему не больше семидесяти человек, способных держать в руках оружие. Долгие месяцы тянулась осада сельджуками Аламута. Осажденные ели совсем понемногу, только чтобы не умереть с голоду, и бились с осаждающими. Но все равно положение попавших в западню измаилитов казалось совершенно безнадежным. Голод - не тетка!
Когда у осажденных не осталось никаких сомнений в том, что выдерживать осаду дальше совершенно невозможно, Хасан ибн Саббах тайно, в грозовую ночь, спустил на веревке нескольких посланцев к «даисам» окрестных районов с просьбой о срочной присылке подкреплений. Гонцы, благополучно миновав сельджукские посты, выбрались из долины, грозившее стать «юдолью смерти» для Хасана и его сторонников. На следующий день один из них, самый удачливый из всех, был уже в центре области Дейлем – городе Казвине, где местные низариты с тревогой ждали вестей из Аламута.
Казвинским «даисом» была безотлагательно проведена поголовная мобилизация всех низаритов в городе. Всего набралось более трехсот человек, фанатично и решительно настроенных, готовых победить или умереть во славу скрытого имама и его наместника Хасана ибн Саббаха.
Низаритский ударный отряд вошел в Аламутскую долину в сумерки. Измаилиты скрытно продвигались к Аламуту по крутым склонам, поросшим лесом, в полном молчании. Дождались ночи. Гарнизон  осажденной сельджуками твердыни был уже предупрежден проникшими в нее снаружи измаилитскими лазутчиками, что помощь близка, и приготовился к вылазке, ожидая лишь подхода отряда единоверцев из Казвина, а также договорившихся с теми о совместных действиях, проявивших готовность оказать осажденным вооруженную поддержку храбрецов из числа населения сельских районов, прилегавших к Аламуту,.
Хасан ибн Саббах оставался в своей келье, которую соратники построили специально для него, когда Аламут был захвачен восточными измаилитами. Стены этой кельи были такими же толстыми, как и внешняя крепостная стена. Внутрь кельи вела лишь небольшая дверь. В крепостной стене была прорублена вторая дверь, и за дверью была небольшая терраса – уступ, нависший над двухсотметровой пропастью. Вождь восточных измаилитов мог, когда того желал, выйти на уступ. Оттуда на много фарсангов (поприщ) открывался вид на долину, над которой господствовал Аламут.
Никто из шедших, казалось, на верную смерть измаилитов не сомневался в том, что в «заоблачной келье» своего «Орлиного гнезда» Хасан ибн Саббах  беседовал со «скрытым» имамом, просто обязанным защитить защитников истинной веры.
«Туда б, в заоблачную келью,
В соседство Бога скрыться мне!..»
Темной октябрьской ночью 1092 года были быстро и бесшумно сняты сонные сельджуки- часовые, не успевшие даже поднять тревогу. И тут же началась беспощадная бойня. Одновременно с нападением на сельджукский стан извне отважился на вылазку гарнизон орденской крепости измаилитов. В полной темноте, ошеломленные, застигнутые врасплох, попавшие под двойной, комбинированный удар измаилитов (как со стороны долины, так и со стороны крепости), тюрки без толку метались между походными шатрами. Шум кровавой схватки доносился даже до «заоблачной кельи» Хасана ибн Саббаха.
Многократно превосходящее измаилитов по численности и вооружению, тюркское войско, оказавшись «между молотом и наковальней», было рассеяно и позорно разбежалось. Низариты не питали ни малейших сомнений в причинах своей очередной ошеломляющей победы – на этот раз уже в полевом сражении. Они были твердо уверены, что сельджукское войско было обращено ими в бегство по Божественному предопределению.
Успех предпринятых частью гонимых во всем Сельджукском султанате «батинитов», поистине героических, оборонительных действий объяснялся проявленным гонимыми еретиками мужеством отчаяния. Для обеспечения дальнейших успехов своего казавшегося проигранным дела низаритам, по-прежнему сильно уступавшим своим недругам-сельджукам в численности, если они намеревались перенести военные действия из горных районов на широкие иранские равнины, было необходимо применить иной, новый подход, иную, новаторскую тактику. Немалым подспорьем измаилитам служило то обстоятельство, что позиции тюрок в регионе были по-прежнему крайне ненадежными. Тюрки были далеки, как никогда, от наведения порядка и достижения единства в своих рядах. Отдельные военные предводители сельджуков, постоянно враждовавшие друг с другом, хранили верность Малик-шаху I чисто номинально и обычно действовали без оглядки на него, самостоятельно, в своих собственных узко-эгоистичных интересах. Многие области все еще были охвачены волнениями, то и дело перераставшими в открытые восстания и мятежи. Сочетание этих факторов делало и без того раздробленный на множество отдельных владений регион все менее централизованным и все менее послушным верховной власти султана (и уж тем более – практически бессильного багдадского халифа). Многие местные тюркские военные вожди достигли внушительного могущества, и, в случае насильственной ликвидации этих «сильных личностей» на их территориях воцарился бы и вовсе неописуемый хаос. Малик-шаху был нужен великий султанат, Хасану ибн Саббаху «со товарищи» - великие потрясения…
С учетом внутренней слабости султана Малик-шаха I и шаткости его положения, вождь «эзотериков» сделал выбор в пользу совершенно необычной политики и тактики. Неподалеку от Рея находился небольшой город под названием Сава, или Савэ, в котором имелась измаилитская община (они были в то время повсюду). Группа измаилитов собралась послушать проповедь, но была разогнана сельджукскими властями. Эта группа намеревалась обратить в измаилизм муэдзина (служителя, созывающего с башни-минарета правоверных на молитву-намаз) местной мечети, отказавшегося, однако, прислушаться к их доводам и вать их уговорам. Опасаясь, что жестоковыйный муэдзин может выдать властям все, что знает об общине и ее деятельности, измаилиты решили убить потенциального доносчика. Муэдзин был заколот кинжалом. Его убийца, измаилит по имени Тахир, был схвачен властями, подвергнут пыткам, а затем - жестокой казни по приказу самого Низам аль-Мулька. Изувеченный труп казненного «еретика»-измаилита протащили  по улицам города и выставили для всеобщего обозрения на рыночной площади – майдане – Савы. Таков был первый акт драмы, переполненной интригами, убийствами и казнями и не сходившей с подмостков истории в течении двух последующих веков.
До сих пор не совсем ясно, когда именно это произошло. Возможно – еще до того, как Хасан ибн Саббах овладел Аламутом. Обстоятельства убийства муэдзина говорят скорее в пользу версии об убийстве, совершенном спонтанно, в панике, вызванной страхом скорого разоблачения, чем в пользу версии о хладнокровно спланированном и осуществленном террористическом акте. Куда больше ясности существует относительно гораздо более драматичной и вызвавшей куда больший общественный резонанс измаилитской акции, произошедшей вслед за тем. Визирь (и в то же время - «атабек» при Малик-шахе I)  Низам аль-Мульк был, как уже неоднократно говорилось, хотя и персом по происхождению, но заклятым врагом Хасана и носителем реальной власти в Сельджукском султанате. Кроме того, он был нещадным критиком и обличителем измаилитов, клеймившим их как отъявленных еретиков и говорившим о них, что от века не бывало более зловещего, извращенного, диковинного сонмища, чем эти люди, злоумышляющие, за стенами своих крепостей, против государства и стремящиеся разрушить религию…
С точки зрения Хасана, подобными заявлениями визирь сам подписал себе смертный приговор. Персидский историк Рашид ад-Дин в своем историческом труде вложил в уста Хасана ибн Саббаха слова, произнесенные им с крыши своей «заоблачной кельи» перед собравшимися в Аламуте «фидаинами» и как бы предвосхищавшие слова короля Англии Генриха II Плантагенета, фактически призвавшего своих подданных избавить его от непокорного архиепископа Кентерберийского Фомы, или Томаса, Беккета: «Кто из вас пресечет в этом государстве вред, исходящий от Низама аль-Мулька, нашего главного врага? Убийство этого шайтана (сатаны, то есть беса, нечистого духа - В. А.) предвосхитит райское блаженство (уготованное смельчаку, который это убийство совершит – В. А.)». Не успел «худжа» спуститься с крыши своей кельи, как из толпы собравшихся перед ней «фидаинов» вышел желающий привести в исполнение смертный приговор даже ценой собственной жизни, преклонил колени пред Хасаном и получил от того благословение.
Низам аль-Мульк сопровождал своего султана и «приемного сына» (ибо титул «атабека», полученный им от предыдущего султана, делал визиря «приемным отцом» и «опекуном» Малик-шаха I) в поездке по западной Персии. В ходе их пребывания там, в селении Сахна близ нынешнего Тегерана (а по другой версии – в городе Исфагане), 16 октября 1092 года, неизвестный – как впоследствии выяснилось, измаилит по имени Бу (или Абу) Тахир Аррани, - молниеносно подскочил к носилкам визиря, в которых тот направлялся, после приема у султана, в свой гарем (он все и вся возил с собой). Совершенно внезапно для явно расслабившейся стражи, охранявшей носилки «атабека», он подскочил к возлежавшему на них визирю и, глубоко вонзив в его  тучное тело острый, как бритва, и смертоносный, как змеиное жало, кинжал, убил его на месте (то ли одним, то ли, согласно иной версии, тремя ударами). Согласно другой версии, визирь, решивший размять ноги после аудиенции, шел пешком, но сути дела это не меняет. Убийца – «ассасин» в полном смысле этого слова, с «франкской» точки зрения – был специально отобран для выполнения своей миссии. В отличие от савского плотника Тахира – убийцы муэдзина -, его «тезка» Бу Тахир Аррани был, вне всякого сомнения, первым исторически засвидетельствованным «фидаином», или «федави», сознательно пожертвовавшим своей жизнью по прямому призыву Хасана ибн Саббаха,  ради Хасана и возглавляемого тем ордена и движения восточных измаилитов. Первый, но, как оказалось, далеко не последний.
Странным образом, охрана беспрепятственного заколотого террористом на глазах у всех визиря тут же прикончила схваченного «ликвидатора», вместо того, чтобы допросить его с «пристрастием» (возможно, нити низаритской паутины протянулись до самого султанского двора). Но восточные измаилиты и сами позаботились о том, чтобы ни у каого не оставалось сомнений в том, что сразившая нечестивца-визиря карающая рука была направлена Хасаном ибн Саббахом. Весть о заклании могущественного «атабека» сельджукского султана, «аки овча», на алтарь измаилитской веры (для одних) или ереси (для других) в считанные дни прокатилась по всему «дар-аль-исламу», вызывая удивление, гнев, ужас, возмущение, растерянность, страх и трепет.
По приказу Хасана ибн Саббаха на воротах «Орлиного гнезда» была приколочена бронзовая табличка, на которой было выгравировано имя Бу Тахира Аррани, а напротив него – имя убитого им визиря Низам аль-Мулька. С годами эту первоначально не слишком большую бронзовую табличку – «доску почета» - приходилось заменять на все более крупные, поскольку список «ликвидированных объектов» насчитывал все больше имен. «Кинжальщики» Хасана ибн Саббаха и его преемников работали, не покладая рук…
Именно совершаемые этими «фидаинами» многочисленные террористические акты с почти неизменно смертельным исходом, прославили сторонников и последователей Хасана (как в «дар аль-исламе», так и в «христианском мире»). Совершение «адресных» убийств, как уже говорилось выше, не было новой тактикой. И даже представление убийства своих противников не уголовным преступлением, но политическим актом, было столь же давним феноменом, как и вся история рода человеческого (о чем свидетельствует хотя бы история древних Греции и Рима).  Уважаемые читатели, ознакомившиеся с содержанием предыдущих страниц настоящего правдивого повествования, уже осведомлены о том, что подобные феномены не были редкостью в истории ислама почти с самого его начала. Но главное отличие последователей Хасана ибн Саббаха от многих, прибегавших к убийству как к средству достижения политической цели, заключалось в том, что для низаритов убийство стало одним из основных  достижения политической цели (хотя, как уже говорилось выше, далеко не единственным, но не эпизодическим, а довольно частым).
Во многом это было результатом относительной слабости низаритских «партизан» по сравнению с сельджукскими «оккупационными войсками». Не было ничего необычного в использовании подобной тактики движением, многократно уступающим своим противникам в численности. Но эта тактика таила в себе и опасности, правда, проявившиеся в полную силу не сразу, а лишь с течением времени, как показала история. Хотя физическое уничтожение враждебных восточным измаилитам политических лидеров, несомненно, бросало семена смущения и сомнений в умы врагов низаризма, насильственная смерть этих жертв «кинжальщиков» пробуждало в сторонниках убитых и совсем иные чувства. Не в последнюю очередь – гнев, возмущение и слепую жажду мести. Когда эти чувства вырывались наружу, месть могла обрушиться на любого сторонника низаризма, активного или пассивного. Так что в результате осуществления низаритским руководством практики политических убийств своих противников, «нечестивые» власти предержащие зачастую обрушивали меч репрессий на своих измаилитских подданных, не отличая правого от виноватого, «двунадесятника» от подлинного низарита. Таким образом, жестокость низаритской политики убийств как средства устрашения вызывала ответную жестокость суннитских репрессивных органов – опять-таки, как средства устрашения. Низаритов боялись и ненавидели так, как мало кого до них (кроме, разве что, карматов).
Будучи «еретиками» в глазах своих противников, «фидаины» были мучениками-шахидами в глазах своих соратников-единоверцев. Многие убийства, совершенные ими на протяжении следующих двух столетий, совершались публично, у всех на глазах, при всем честном народе. Следовательно, у ликвидаторов намеченных «объектов» было очень мало шансов спастись от смерти после совершения теракта. «Кинжальщики» были практически самоубийцами. Тем не менее, все они с радостным сердцем шли на смертельный риск. Подобная готовность к самопожертвованию представлялась многим из их недругов непостижимой. И потому «профаны», особенно «франки», предавались всякого рода умозрительным спекуляциям и фантазиям по поводу мотивации «благочестивых убийц». Одни считали их лишившимися рассудка, утратившими разум (а вместе с ним – и естественный для всякого «нормального» человека страх смерти)  под влиянием галлюциногенных препаратов (чему способствовало прозвище «хашишийюн» - «потребители гашиша»). Другие – обведенными вокруг пальца своим вождем, якобы обманувшим их видениями (или искусной имитацией) земного рая, со всеми уготованными «мученикам за веру» наслаждениями. Третьи – жертвами врожденной и непреодолимой кровожадности,  якобы отбираемыми восточноизмаилитскими вербовщиками в «кинжальщики» именно по данному свойству характера….
 На дальнейших страницах этого правдивого повествования мы еще подробнее коснемся всех этих вопросов. Пока же ограничимся констатацией, что «убийцы-мученики», несомненно, искренне верили, что совершают деяния, обеспечивающие им завидную участь в ином, потустороннем, лучшем мире. Поэтому  «ассасины» заранее смирялись с ожидающим их после выполнения задания, «мученическим венцом», хотя при случае не упускали возможности ускользнуть и бежать с места преступления, вовсе не считая необходимым непременно лишиться жизни самим, лишив жизни намеченный «объект ликвидации». «Фидаины», ускользнувшие с места преступления и благополучно возвратившиеся, после выполнения задания, к  своим, вовсе не становились изгоями и объектами всеобщего презрения (в отличие, скажем, от случайно уцелевших японских самоубийц-«камикадзе»), а напротив, восхвалялись низаритами на все лады и становились примерами для подражания молодой «фидаинской» поросли. Их имена торжественно заносились на аламутскую надвратную бронзовую таблицу – «доску почета» - напротив имен их жертв. Считалось, кто каждый новый пожертвовавший собой благочестивый самоубийственный убийца «присоединился к длинному ряду своих братьев-великомучеников, после благословенной жизни, полной джихада, трудов, ран, жертв, опасностей, испытаний, достижений и побед» (выражаясь велеречивым и витиеватым восточным слогом).
Вслед за ликвидацией «эзотериками» Низам аль-Мулька, ставшей сильнейшим ударом по внутренней стабильности Сельджукского султаната на его средневосточных территориях, в том же 1092 году последовала внезапная смерть султана Малик-шаха I, всегда отличавшегося отменно крепким здоровьем. Верховный султан всех сельджуков перешел в мир иной глубокой ночью, всего через двадцать дней после Низам аль-Мулька, в самый разгар приготовлений к походу на непокорный Аламут, который был намерен возглавить лично и не возвращаться без отсеченной головы Хасана ибн Саббаха в качестве зримого свидетельства одержанной над низаритами победы. Никто и по сей день не знает, как и почему его настигла смерть – «разлучительница собраний» -, но многие современники были убеждены в том, что султана всех сельджуков отравили (и, скорей всего – неуловимые и вездесущие измаилиты). Эти подозрения, лишенные доказательств, строились исключительно на догадках. А смерть сельджукского султана была выгодна не только ибн Саббаху. У Малик-шаха I хватало и других врагов, также желавших ему смерти. Однако именно для главы низаритов смерть султана была, пожалуй, единственным шансом на спасение. Ведь если бы Малик-шах I остался жив и совершил задуманный им поход на Аламут, то, при упорстве своего характера, довел бы дело непременно до конца. Уж очень своевременной была его смерть для восточных измаилитов, чтобы совершенно исключить возможность ликвидации султана низаритами (использовавшими в качестве орудия «совершения святой мести» не только кинжал, но и яд, а то и комбинацию обоих орудий – кинжал, отравленный ядом). Как бы то ни было, ввиду неожиданной смерти Малик-шаха I  намеченные сельджукским истеблишментом планы окончательного уничтожения аламутского «гнезда ереси и смуты» пришлось отложить. Но на этом несчастья сельджуков не кончились.
Предусмотрел ли политический гений прозорливого Хасана ибн Саббаха, что именно произойдет после смерти Низам аль-Мулька и Малик-шаха I, нам неведомо. Но после этих двух смертей обстоятельства стали складываться все более благоприятно для измаилитов. В Сельджукском султанате, державшемся лишь на силе оружия центральной власти – сразу пошатнувшейся - вспыхнула гражданская война, ставшая результатом ожесточенных распрей между тюркскими военными вождями о том, кому быть преемником Малик-шаха I. Ожесточенная борьба за престол, восстания в подвластных сельджукам областях и завоеванных ими государствах, в общем – «великая замятня», или «смута», как выражались в таких случаях средневековые русские летописцы - помешала дальнейшим попыткам сельджуков вернуть себе контроль над мятежным Кухистаном. Пожалуй, главная сложность отношений внутри тюркской правящей элиты заключалась в том, что ее представители приносили клятву верности не государству как таковому, а возглавлявшему это государство конкретному султану, и их верность умирала вместе с султаном, которому они присягали. Это и произошло в 1092 году. Старший сын безвременно скончавшегося Малик-шаха I, Абу-ль Музаффар Рукн эд-Дин Баркьярук (или Беркиярук), притязал на престол своего отца по праву первородства, но верховная власть уже была дарована одному из его младших братьев – мальчику четырех лет от роду по имени Махмуд (или Мухаммед).
Не удивительно, что Баркьярук воспротивился захвату власти Махмудом (а точнее – закулисными «кукловодами» последнего), ибо «правление» четырехлетнего несмышленыша на деле отдало бы государство во власть этих «советников». Сторонники павшего от низаритского кинжала визиря Низам аль-Мулька приняли сторону Баркьярука, которого доставили в древний город Рей и возвели на престол. После его воцарения, в 1094 году, умер маленький Махмуд (конечно же, утверждали паникеры, дело и в этом случае не обошлось без низаритов). Однако смута на этом не закончилась. Появились новые претенденты на престол, и тюркский правящий слой, расколовшийся на враждующие «партии», погрузился в новые распри. Новому султану, утвердившемуся, с грехом пополам, на все более шатком сельджукском престоле, приходилось вновь и вновь собирать войска для усмирения мятежных феодалов. Города разрушались, земледельцы нищали, торговля и ремесла приходили во все больший упадок. Междоусобная война в Сельджукском султанате продолжалась десять лет.
Для измаилитов поистине настали золотые деньки. Они уже добились огромных успехов в борьбе с тюрками и расширили зону своего влияния. Измаилитское орденское государство начало обретать зримые черты и границы. Хотя еще и не сформировавшееся окончательно, оно оказалось способным отражать все попытки сельджуков вернуть себе отнятые у них низаритами территории. К «батинитскому» движению присоединялось все больше новых сторонников, воодушевленных явными успехами Хасана ибн Саббаха и его последователей. Поскольку сельджуки в очередной раз вцепились друг другу в глотки и с головой ушли в междоусобную борьбу, у них почти не оставалось времени и сил для нанесения ударов по измаилитам. И потому «дар-аль-ислам» в последующие годы стал свидетелем все новых побед новорожденного государства «эзотериков».
Этот весьма успешный для Хасана «со товарищи» процесс был, однако, несколько осложнен важнейшим для исламского мира событием. Иранские измаилиты все еще признавали своим законным имамом и духовным главой своей веры халифа фатимидского Египта аль-Мустансира. Однако халиф Мисра был уже очень стар, и жить ему оставалось недолго. После его смерти в 1094 году в Мисре оживились религиозно-политические течения, в очередной раз грозившие расколоть измаилитское движение. С самого своего рождения ислам постоянно раскалывался и дробился, по ходу того, как одно движение за другим объявляло себя независимым от других ветвей мусульманской веры. И вот новый раскол грозил перекинуться из Мисра в Иран,  поставив под вопрос все успехи иранских измаилитов в борьбе с суннитским сельджукским режимом. Однако ничто не могло затмить  достижений Хасана ибн-Саббаха, добившегося поистине невероятных результатов, проявившего себя как выдающийся военачальник, искусный стратег и, прежде всего, как необычайно прозорливый политик, способный не только видеть сиюминутную реальность, но и смотреть в будущее. Все эти качества понадобились ему в полной мере в приближающийся сложный период.
4.РАСКОЛ ИЗМАИЛИЗМА
Конец XI века наглядно продемонстрировал утрату Фатимидским халифатом большей части своих жизненных сил. Официальное провозглашенные Фатимидами притязания на правление всем мусульманским миром были самым роковым для властителей «страны пирамид» образом поставлены под сомнение успехами тюрок-суннитов в борьбе с измаилитским правящим режимом Мисра. Впрочем, ослабление измаилитского Египта объяснялось не только внешними причинами. Фатимидский режим испытывал все большее внутриполитическое давление, также сводившее на нет претензии Фатимидов на роль ведущей силы исламского мира. Халиф аль-Мустансир, принявший бразды правления в 1036 году и правивший, как уже упоминалось выше, почти шестьдесят лет, дольше всех фатимидских халифов, по праву мог считаться политическим долгожителем. На протяжении своего долгого правления он формально оставался несомненным главой всего мирового измаилизма, признанным как Мисром, так и измаилитскими общинами восточных земель имамом их «партии». Однако, чем дольше он правил, тем больше утрачивал свои жизненные силы, что имело самые печальные последствия для жизнеспособности и будущего Фатимидской династии.
Статус имама имел для измаилитов жизненно важное, ключевое значение. Согласно шиитским воззрениям, с момента смерти пророка Мухаммеда, имамы несли ответственность за все шиитское движение в качестве его духовных лидеров. Суждения имама по духовным, религиозным вопросам считались безошибочными и неоспоримыми. С момента основания Фатимидской династии, имам стал не только духовным лидером, но и светским главой государства. Однако, со временем, подобно тому, как аббасидские халифы Багдада лишились большей части своей светской власти в пользу шиитов-Буидов, а затем – в пользу суннитов-сельджуков, была поставлена под вопрос и высшая светская власть фатимидских халифов Мисра над шиитскими землями.
Когда халиф аль-Мустансир совсем одряхлел, реальная светская власть над Мисром, по мнению многих современников, перешла к принявшему ислам и выслужившемуся из простых наемных воинов армянину по имени Бадр аль-Джамали – тому самому вельможе, ссора с которым, если верить некоторым хронистам, вынудила молодого Хасана ибн-Саббаха в срочном порядке прервать свою египетскую «стажировку» и бежать из Мисра на «франкском» корабле.  Бывший раб, аль-Джамали проявил столь недюжинный воинский талант, что дослужился до правителя Дамаска, а затем – портового города Акко (или, по-«франкски», Акры) на берегу Срединного моря. Около 1073 года сельджукские вторжения в Сирию стали всерьез тревожить халифа аль-Мустансира. Его положение осложнялось тем, что в его собственном государстве костяк армии составляли многочисленные тюркские наемники, поддерживавшие равновесие сил в фатимидском Египте. Опасаясь окончательно быть лишенным ими своей независимости как светского правителя, аль-Мустансир направил тайное послание Бадру аль-Джамали, приглашая того прибыть в Миср и возглавить египетские войска. Аль-Джамали согласился, при условии, что ему будет дозволено взять с собой своих собственных, преданных ему не на жизнь, а на смерть армянских наемников. Пребывавший в безвыходном положении, халиф был вынужден согласиться. Тайно прибыв в Каир, аль-Джамали со своими армянскими наемниками (в ту пору армяне считались превосходными воинами не только «сарацинами», но и «византийцами», охотно нанимавшими армян на службу и даже имевшими целый ряд императоров армянского происхождения, в частности – Иоанна I Цимисхия, достойного противника нашего доблестного князя Святослава Киевского, и печально знаменитого своей жестокостью Василия II Болгаробойцу) перебил множество захваченных врасплох тюрок, дотоле контролировавших Миср, и своими решительными действиями отвел от Фатимидов реальную угрозу превратиться в чисто марионеточный режим. Однако очень скоро фатимидская марионетка поняла, что ее по-прежнему дергают за ниточки, сменился только кукловод…
С того самого дня и до самого конца своего правления, аль-Мустансир полностью зависел от своего нового «кукловода» аль-Джамали, манипулировавшего своей сидящей на престоле куклой. Однако положение изменилось в 1094 году. В этом году скончались как аль-Мустансир, так и его «закулисный манипулятор» аль-Джамали (ставший, наряду с главнокомандующим армией, также главой правительства – визирем, и руководителем других важных ведомств, причем не только светских, но и религиозных). Первым ушел из жизни аль-Джамали, но это мало изменило положение халифа Мисра, поскольку визирем стал сын умершего по имени аль-Афдаль Абуль Касим Шаханшах.
После смерти измаилитского имама и халифа аль-Мустансира, последовавшего за своим «спасителем» от тюркской «опеки» в мир иной в конце 1094 года, визирь аль-Афдаль поторопился обеспечить передачу фатимидского престола уже намеченному им «своему» кандидату в халифы. По всем правилам полагалось передать халифское звание старшему сыну покойного аль-Мустансира – Абу Мансуру Низару, человеку с большим жизненным опытом, достигшему уже пятидесятилетнего возраста. Однако младший сын умершего халифа – Абуль Касим Ахмад (Ахмед), к описываемому времени уже был женат на сестре аль-Афдаля.  Ахмаду было всего двадцать лет от роду, и он, на взгляд визиря, по всем статьям был более подходящим кандидатом в халифы, чем гораздо более опытный Низар. И потому аль-Афдаль поспешил совершить государственный переворот с целью посадить на трон халифа Ахмада. На следующий же день после смерти престарелого аль-Мустансира его младший сын Ахмад был провозглашен халифом. Придворные круги Каира были вовлечены в организацию переворота, и Ахмад был беспрепятственно возведен на халифский престол под «тронным» именем аль-Мустали биллах. Поэтому его сторонников стали именовать «мусталитами».
«Обездоленный» Абу Мансур Низар отнюдь не был готов к роли безропотного и безучастного свидетеля узурпации своего законного наследия столь беззастенчивым образом. Мало кто сомневался в том, что именно он был законным преемником ушедшего в мир иной халифа аль-Мустансира. Даже впоследствии противники низаритов признавали, что первоначально Низар был предназначен в халифы самим своим отцом аль-Мустансиром. Получив известие о том, что его лишили законного отцовского наследия, которого он ждал столько лет, верно служа своему державному родителю и государству, Низар приступил к незамедлительным действиям. Вопреки довольно неловким пропагандистским усилиям мусталитов, утверждавших, что умирающий аль-Мустансир якобы уже на смертном одре пересмотрел свое прежнее решение передать бразды правления Абу Мансуру Низару и передал их вместо него Абуль Касиму Ахмаду, мало кто в тогдашней «умме» халифата Фатимидов верил в подобное двоедушие и подобную внезапную переменчивость аль-Мустансира…
Дальнейшее развитие событий шло по вполне обычному в подобных случаях сценарию. Низар, в сопровождении нескольких сторонников (первых «низаритов») поспешно бежал в богатый портовый город Искандарию-Александрию. Прибыв туда, он объявил притязания аль-Мустали на титул и власть халифа ничтожными, как с точки зрения закона, так и с точки зрения морали, и открыто поднял мятеж против нового режима. Многие из жителей Искандарии пострадали от аль-Джамали,  и потому у его сына и преемника на посту визиря – аль-Афдаля было немало врагов в главном портовом городе Египта. Значительная часть их оказала поддержку Низару. Низар был весьма рад такому ходу дел. Его радость возросла после быстрого разгрома его сторонниками халифского войска, направленного из Каира подавить александрийское восстание. Уверенный в победе своего правого дела, Низар сам перешел в наступление, дойдя, во главе своего ополчения, до предместий аль-Кахиры. Но дальше не продвинулся. Поход на Каир был пиком его успехов. Халиф аль-Мустали (а точнее – стоявший за ним визирь аль-Афдаль) нанес контрудар. В конце концов, окруженный правительственными войсками в Александрии, лишившийся надежды на победу или бегство, Низар был вынужден сложить оружие и сдаться победителям. Он был доставлен в аль-Кахиру и в скором времени то ли убит, то ли казнен, то ли уморен голодом в тюрьме.
Насильственное устранение Низара в 1095 году имела последствия не только в Мисре и не только в Фатимидском халифате, но и далеко за его пределами. Убийство (или казнь) человека, которого многие измаилиты почитали как законного имама, потрясло весь исламский мир. Убийство, казнь или смерть в темнице человека, облеченного статусом имама и «посланца Божьего» («худжжа») на земле, представлялось многим правоверным величайшим и тягчайшим из возможных преступлений. Иран всегда был частью измаилитского мира, исполненной духа независимости.  И теперь эта независимость духа, мышления и воли проявилась ярче, чем когда бы то ни было. Значительное число измаилитов в Иране, да и в других местах, отказалось признать результаты мусталитского переворота, и стало почитать Низара, как святого мученика. К новому фатимидскому режиму эти измаилиты относились безо всякого почтения. Однако, с учетом отсутствия явного законного преемника умученного от мусталитов Низара в притязаниях на фатимидский халифский престол - халифат (и на неразрывно связанное с ним имамское звание - имамат), в Иране занялись поисками того, кто мог бы по праву возглавить тех измаилитов, которых стали называть «низаритами». С учетом достижений, которыми к описываемому времени мог похвастаться Хасан ибн-Саббах, в том, кого именно измаилиты-«диссиденты» сочтут достойным стать главой их движения, не могло быть никаких сомнений.
Переворот, формально передавший бразды правления халифу аль-Мустали, привел к тяжелейшему, глубочайшему, перманентному расколу (или, по-«франкски» - схизме) измаилитского мира. Большая часть населения Мисра признала Мустали в качестве законного имама (отдельные очаги эпизодического и недолгого сопротивления режиму узурпаторов были быстро и безжалостно уничтожены). Аналогичным образом поступили измаилитская община Йемена и измаилитский анклав на территории далекой Индии (расположенный в ее покоренной к тому времени мусульманами западной части). Однако большинство измаилитов Персии и многих других «дар-аль-исламских» территорий (в частности – Ирака), отказали Мустали в признании и повиновении, считая его узурпатором и предпочитая придерживаться низаритского толка (или, если воспользоваться терминологией русских староверов-раскольников – «низаритского согласия»). Проблема с признанием Мустали законным имамом и халифом измаилитов возникла и в Сирии, ставшей своего рода «отклонением» или «слабым звеном» в рамках «дар-аль-ислама», и  отказавшейся безоговорочно согласиться с узурпацией имамата, создав тем самым своеобразный «вакуум», который поспешили заполнить низариты Персии. Впрочем, в Сирии, по которой как бы прошла внутриизмаилитская «линия разлома», ни одна из двух соперничающих измаилитских фракций долгое время не могла добиться явного преобладания (низариты смогли взять верх в сирийских землях только в  XII веке).  Хасан ибн Саббах был признан вождем низаритов во всей Персии. Впрочем, будучи всего лишь благочестивым и смиренным «служителем истинной веры», он не стремился использовать доставшуюся ему по неизреченной милости Аллаха почетную и ответственную роль лидера как возможность и повод к самовозвеличению. И никогда не позволял себе даже малейших намеков на то, что сам является имамом, хотя, с учетом его успехов и харизмы мог бы сделать это, при желании, без всякого труда. Но он, как проницательный и прозорливый политик, счел гораздо более выгодным для себя выступать всего лишь в роли законного, чрезвычайного и полномочного представителя истинного имама, остающегося по-прежнему «скрытым» от грешного мира.
Однако отсутствие признанного, живого, состоящего из человеческой плоти и крови, имама, которому надлежало занять место умученного «еретиками» Низара, создавало немало проблем. Низар, на беду своих приверженцев и последователей, не подумал, прежде чем быть убитым (или казненным), позаботиться о назначении себе преемника (невзирая на то, что имел сыновей, казалось бы, вполне подходивших для этой роли). Некоторые из сыновей Низара (часть которых проживала в Магрибе), пытались поднимать восстания (или участвовать в восстаниях) против засевших в Мисре Фатимидов-мусталитов (один из внуков Низара принял участие в таком восстании в 1161 году), однако отсутствие неоспоримого, бесспорного и несомненного преемника Низара заметно ослабляло позиции низаритской общины в борьбе с египетскими мусталитами, что неизбежно усиливало рознь и разногласия в низаритской среде. Низаритская община во все большей мере утрачивала свое единство. Характерным отражением этой межнизаритской розни было то обстоятельство, что на многих монетах, отчеканенных низаритами после гибели Низара, отсутствовало имя его преемника. Вместо этого на монетах по-прежнему чеканилось имя самого Низара, даже через полвека после его убийства (или, по другим версиям – казни либо смерти в заключении). Эта неясность и неопределенность представлений о судьбе Низара, смущавшая и не удовлетворявшая его последователей, способствовала появлению в низаритской среде всевозможных слухов и мифов, включая легенду, утверждавшую, что внук Низара был якобы тайно вывезен приверженцами низаризма из Египта и доставлен в Аламут. Было и много иных фантастических историй о продолжателях линии (или «цепи») преемства истинного имамата, объединяемых, несмотря на все различия в их содержании, лишь одной общей чертой – недостоверностью. Тем не менее, ни Хасан ибн Саббах, ни два его непосредственных наследника на аламутском «престоле» так и не назвали своим приверженцам сокровенного имени имама – преемника Низара. Имя имама превратилось, таким образом, в своего рода низаритский аналог «непроизносимого имени» - «шем гамепораш» - Единого Бога иудеев.
Невзирая на трудности, возникшие в измаилитской среде вследствие мусталитской узурпации имамата и халифата в Мисре, борьба низаритов Ирана против тюркского засилья, не снижала обороты.  Они добивались все более заметных достижений. Низаритам помогали не только общий антитюркский настрой иранского населения, но и несогласованность разрозненных действий тюрок, неизбежно ослаблявшая действенность и без того нерешительных, половинчатых и непоследовательных мер, принимаемых сельджукскими властями. Если бы сельджукам удалось объединиться, преодолев свои разногласия и свары, низаритским повстанцам было бы крайне сложно им противостоять. Но распри в тюркском лагере не прекращались, чем ловко пользовались низариты.
А сельджуки были действительно разделены и разобщены, как никогда. После безвременной кончины молодого Сельджукида Махмуда в том же 1094 году, в котором в Мисре умер престарелый халиф аль-Мустансир, старший брат Махмуда – Баркьярук – был признан законным султаном Сельджукской державы самим аббасидским халифом Багдада (впрочем, столь же послушно признавшим перед тем законным султаном Махмуда-Мухаммеда). Невзирая на полную беспомощность багдадского халифа, признание им Баркьярука легитимным султаном резко усилило позиции последнего в султанате, дав ему надежду, при столь явно выраженной религиозно-политической поддержке духовного главы всех правоверных суннитов, повысить свой авторитет в глазах буйных и непокорных сельджукских феодалов, и принудить их к покорности. Но, если Баркьярук и питал эту надежду, его ждало огромное разочарование.
Сопротивление Баркьяруку оказали члены его собственной семьи, что было еще одним зримым выражением отсутствия единства среди сельджуков даже на уровне «верховного правящего эшелона». Дядя Баркьярука, Аду Саид Тадж ад-Давлат Тутуш, сельджукский правитель Шама-Сирии и Филастына-Палестины, развязал военную кампанию с целью низложения племянника. Однако мятеж продлился недолго. Тутуш был пленен в битве при Рее и казнен в 1095 году (после чего сельджукское государство в Сирии и Палестине распалось). Тогда низложить Баркьярука попытался его сводный брат Мухаммед Тапар. Разгоревшаяся междоусобная борьба велась с переменным успехом, не давая решительного перевеса ни одной из сторон. Это отсутствие перевеса в междоусобной брани чрезвычайно вредило сельджукскому делу. Ведь в случае, если бы кто-то из соперников добился решительной победы, тюркские племена во главе со своими эмирами и беками поспешили бы встать под его знамена и сплотиться вокруг явного победителя. Сельджуки всегда были конгломератом родов и племен, с ярко выраженным стремлением к независимости, однако в прошлом они все-таки составляли, хоть и рыхлое, но объединение, пока над ними главенствовал сильный и успешный предводитель, необходимый им для сохранения сплоченности. Однако междоусобная война продолжалась без решительного результата, и ее исход оставался по-прежнему неясным. Военные действия не прекращались до самой смерти Баркьярука в 1105 году, чему способствовал переход на сторону Мухаммеда Тапара в 1097 году Хорасана и Тохаристанв – регионов, находившихся в то время под управлением его брата, Ахмада Санджара (чье «говорящее» прозвище означает по-тюркски «Пронзающий» или «Атакующий»). Все это подрывало наступательный потенциал сельджуков в борьбе с восточными измаилитами и отвлекало их от этой борьбы.
Персидские измаилиты не преминули воспользоваться воцарившейся в державе Сельджукидов обстановкой всеобщего хаоса в своих интересах. К этому времени их отменная воинская выучка и высокий боевой дух снискали им уважение даже в среде противников. В конце концов, даже правоверный суннит Баркьярук решился пополнять низаритами свои войска, как-то зачислив в ряды султанской рати пять тысяч восточных измаилитов разом. Хотя это давшееся султану очень нелегко решение и было чисто временной, вынужденной мерой (Баркьярук в последующие годы своего правления обратил свой напоенный кровью меч против измаилитов, подвергая их массовым и мучительным казням), оно, тем не менее, свидетельствовало о смятении и хаосе в сельджукском стане. Несмотря на службу части низаритских наемников под сельджукскими знаменами, персидские низариты в целом продолжали  проводить в жизнь политику, принесшую им столько успехов и побед до момента «великого раскола», разделившего их (как выяснилось позднее – навсегда) с египетскими единоверцами. Особо важным фактором успешности действий иранских измаилитов был захват ими изолированных друг от друга, но обладавших мощными фортификационными сооружениями крепостей.  Опираясь на них, низариты могли угрожать окружающим территориям, остававшимся под сельджукским контролем, и продолжать беспокоить своих врагов-суннитов, громя, захваченные врасплох, отдельные группировки сельджуков, и возвращаясь, после неизменно успешных налетов, или рейдов, под надежную защиту неприступных стен своих твердынь, способных выдержать даже самую тяжелую осаду.
Одной из наиболее важных вех на пути восточных измаилитов к чаемой ими всеиранской гегемонии был захват в 1096 году (в который «франки» отправились в свое первое «вооруженное паломничество» в Палестину) важной крепости, расположенной на северо-востоке Персии. Эта крепость господствовала над путями, или, выражаясь по-военному, линиями коммуникаций, ведшими, из восточных областей Ирана в Хорасан, его западную часть. Овладение этой сельджукской твердыней позволило низаритам беспокоить местных сельджуков гораздо эффективней и успешнее, чем прежде. Крепость стояла на вершине скалы, подобной акульему зубу, возносясь высоко в небо, и, казалось, достигая облаков. Скалистые уступы, ведшие к ее подножью, были так остры, что с большого расстояния казались тоньше бритвенного лезвия. Крепость называлась Гирдкух. Именно ее комендантом был в 1090 году вышеупомянутый тайный сторонник Хасана ибн Саббаха, выдавший по расписке «Горного старца» коменданту Аламута причитавшиеся тому деньги за сдачу измаилитам «Орлиного гнезда».
Неприступный, в теории, Гирдкух был, подобно Аламуту, взят не приступом, не силой оружия, а изменой. Великий «даис» Ирана – ибн Атташ – заблаговременно тайно посвятил в измаилиты не последнего в султанате человека – раиса Муайяда ад-Дина Музаффара Мустафи. У Музаффара было немало еще более влиятельных, чем он сам, друзей в чиновной иерархии Сельджукской державы. Ему удалось уговорить одного из сельджукских эмиров, по имени Амирдад Хабаши – убедить султана Баркьярука назначить его, своего верного эмира, комендантом Гирдкуха. Как только эмир получил это новое назначение, Музаффар вызвался исполнять достаточно обременительные обязанности коменданта горной твердыни за него, в качестве заместителя. Эмир охотно согласился. На момент описанных выше событий в крепости был расположен сельджукский гарнизон, чей комендант не пришел в восторг от перспективы передавать вверенный его попечению Гирдкух неизвестно кому, однако был вынужден, скрепя сердце, подчиниться приказу Амирдада Хабаши. И потому Гирдкух, в итоге, достался восточным измаилитам, как и «Орлиное гнездо», без единого взмаха меча. Низариты получили в свое распоряжение важный передовой опорный пункт на большом удалении от своих основных баз, расположенных в Дейлеме и Кухистане.
Но это произошло не сразу, а спустя довольно долгое время после того, как Музаффар занял должность коменданта Гирдкуха и освоился на новом месте, скрывая свою приверженность вере и делу измаилитов, продолжая пользоваться полным доверием своего начальства и в течение ряда лет всячески демонстрируя свою лояльность султанскому режиму. Как и у многих других крепостей, расположенным в столь труднодоступной местности, у Гирдкуха было немало проблем со снабжением. И Музаффар активно, хотя и с ограниченным успехом, взялся за решение этих проблем. Главная трудность была связана, однако, не столько с обеспечением гарнизона продовольствием, сколько с необходимостью обеспечить крепость свежей водой. Музаффар, все еще не снимая маски верного сторонника сельджуков, приказал долбить скалу в поисках воды, однако никак не мог до нее добраться. Пока султан Баркьярук все еще проявлял стремление примириться с измаилитами и принимал на службу измаилитские воинские контингенты, Музаффару удавалось скрывать свои тайные связи с измаилитами.
Какое-то время ему удавалось оставаться вне подозрений, пользуясь покровительством Амирдада Хабаши. Однако всему на свете приходит конец. Пришла пора, когда султан Баркьярук, укрепив свои позиции, перестал заигрывать с измаилитами и воздвиг на них гонения. В столь неблагоприятно изменившихся условиях для Музаффара стало опасно продолжать свою двойную игру. Гибель в бою его покровителя Амирдада Хабаши сделало положение Музаффара еще более угрожающим и уязвимым. Ему удалось тайно перевезти кое-что из накопленных Амирдадом сокровищ в Гирдкух и потратить их большую часть на укрепление его фортификационных сооружений. И лишь после завершения этих фортификационных работ, двоедушный комендант Гирдкуха открыто нарушил свою верность сельджукам, столь же открыто признав себя измаилитом. Он безоговорочно отдал себя под власть Хасана ибн Саббаха. Столь вопиющая измена, несомненно, привела в неописуемую ярость султана Баркьярука, кусавшего себе локти от сознания того, что сам передал столь мощную крепость в руки измаилитского агента. После смерти двуличного Музаффара, Хасан ибн Саббах назначил комендантом Гирдкуха его сына по имени Шараф ад-Дин Мухаммед, проходившего, перед своим назначением, несколько лет «спецподготовку» в Аламуте.
Но удача сопутствовала низаритам и в других частях сельджукской державы. Например – в столице сельджукской Персии Исфагане. Неподалеку от ее мощных стен располагалась крепость под названием Шахдиз (или Шахриз). Возведенная на высоком холме, крепость представляла собой идеальную позицию, с которой можно было угрожать подходам к городу, и ее захват был бы большой удачей для измаилитов. О важности Шахдиза для сельджуков лучше всего свидетельствовал факт недавнего укрепления ее фортификационных сооружений дальновидным султаном Малик-шахом I. В стенах города Исфагана уже давно проживало немало измаилитов, в основном – представителей торгово-ремесленных кругов (что, между прочим, доказывает ложность достаточно широко распространенных представлений о поддержке низаритов исключительно сельским населением). Именно из Исфагана великий «даис» ибн-Атташ распространял измаилизм на протяжении большей части своей проповеднической карьеры. Так что значительная часть населения столицы сочувствовала делу низаритов. Когда сельджукским властям стало известно о «двойном нутре», «двойной игре» и подлинной роли Абд аль Малика ибн Атташа, «даису» пришлось бежать из Исфагана, а его столичным приверженцам – затаиться и уйти в глубокое подполье. Однако в условиях хаоса, наступившего вследствие гражданской войны между сельджукскими властителями, низариты решились на новую попытку вернуть утраченные позиции и возвратить столицу султаната Сельджукидов в сферу своего влияния.
Борьба была ожесточенной и принимавшей крайне жестокие формы. В ее ходе измаилиты перешли за пределы «нормального средневекового зверства», и население столицы, разъяренное дьявольской жестокостью и немилосердием, проявленными измаилитами, устроило форменный измаилитский погром. Всех явных и предположительных измаилитов столь же немилосердно убивали прямо на улицах и площадях столицы, или же в их собственных домах. Согласно утверждениям некоторых источников, жители Исфагана были доведены до такого бешенства известием о том, что некая безобидная с виду, но втайне приверженная измаилизму, пожилая семейная пара заманивала случайных прохожих или путников с улицы в свой дом, чтобы затем хладнокровно, жестоко расправиться с ними, заполнив, на момент своего разоблачения, целый колодец мертвыми телами правоверных мусульман. Тот факт, что массы охотно верили подобным утверждениям, дает представление об атмосфере психологического террора, созданной действиями измаилитов-низаритов и толкавшей их противников на ответный террор уже на самом раннем этапе истории низаритского ордена и возглавленного им движения. Если верить одному из источников, жители Исфагана схватили всех измаилитов, до которых смогли добраться и побросали их в огромный костер, разведенный для этой цели на главной площади столицы. Как может убедиться уважаемый читатель, подобные «акты веры» не были прерогативой «франкского» Запада в борьбе с «еретиками», но случались порой и на «сарацинском» Востоке.
Однако измаилиты отличались завидной живучестью (или выживаемостью, как кому больше нравится), и так легко не сдавались. Им повсеместно помогала искусно развитая в них соответствующим, в духе «такийи», обучением и воспитанием, способность к социальной и религиозной мимикрии. Хоть сам «даис» Абд аль Малик ибн Атташ был вынужден, спасая свою жизнь и миссию, бежать из Исфагана, он оставил в столице султаната в качестве преемника, своего сына, Ахмада (или Ахмеда). Умелый притворщик, Ахмад ибн Атташ, внешне - правоверный мусульманин, добросовестный налогоплательщик, и добрый семьянин,  сумел убедить исфаганские власти в том, что отнюдь не разделяет еретических, с точки зрения этих властей, религиозных воззрений своего сумевшего скрыться за пределами города отца, от которого даже публично отрекся. Похоже, сельджукские власти ему действительно поверили, сочтя, что «сын за отца не отвечает» (если, конечно, не были попросту подкуплены, с целью сделать их более доверчивыми и сговорчивыми). Если же они не были подкуплены, то в данном случае проявили, пусть даже действуя из благородных побуждений, непростительное легковерие и легкомыслие, ибо в глубине своего сердца Ахмад был закоренелым и отъявленным измаилитом, способным, возможно, дать своему родителю в этом отношении «сто очков вперед». Тот факт, что ему поверили, свидетельствует, между прочим, и шаткости положения сельджукской властной иерархии в описываемое, поистине смутное время. Ахмаду удалось добиться назначения его на должность учителя, или духовного наставника (!), гарнизона крепости Шахдиз (в которой имелся большой арсенал и в которую был, ввиду смутного времени, перевезен султанский гарем). Примечательно, что этот гарнизон состоял по большей части из уроженцев Дейлема, иначе говоря, окрестностей низаритского «Орлиного гнезда» - центра и главного оплота измаилитского движения Персии. О слабости позиций сельджукских властей и несогласованности их действий красноречиво свидетельствует и тот факт, что они, теснимые измаилитами повсюду в Персии, недальновидно и доверчиво (если не сказать – наивно)  нанимали уроженцев «зараженных измаилизмом» областей к себе на службу, стоило тем прикинуться хоть сколько-нибудь лояльными султанской власти, и даже доверяли им охрану важнейших объектов поистине стратегического значения, расположенных в непосредственной близости от столицы, только что еле отведшей от себя измаилитскую угрозу. С другой стороны, назначать измаилитов на ответственные посты, несомненно, помогало низаритское золото, до которого были падки коррумпированные султанские чиновники…
Сказанное полностью относится к Шахдизу (имевшему и другое название – Дизкух). Получив доступ в крепость (ему даже было отведено отдельное помещение) и заняв там официальную должность (вот уж действительно «пустили козла в огород»!), Ахмад ибн Атташ взялся за обработку гарнизона в измаилитском духе на родном языке воинов-дейлемитов (ведь и он, и они были иранцами). Осуществленная Ахмадом – опытным «даисом» - «промывка мозгов» очень скоро стала приносить желанные плоды. Наемники-дейлемиты, и без того предрасположенные к измаилизму (уже в силу своего происхождения из традиционно симпатизировавшей измаилитам местности) оказались благодарной паствой, охотно внимавшей проповедям своего духовного наставника.  Крепость вышла из-под контроля коменданта Шахдиза еще до того, как тот понял, что под личиной кроткого, скромного наставника, духовного учителя, в действительности скрывается опаснейший религиозный экстремист и революционер.  Так Ахмад ибн Атташ без боя, одной только силой проповедуемой им низаритской «благой вести», сумел овладеть Шахдизом, вошедшим в число иранских твердынь низаритского движения. В очередной раз имеющая стратегическое значение сельджукская крепость перешла в руки восточных измаилитов без единого взмаха меча. Утрата сельджуками Шахдиза (произошедшая примерно в 1100 году, через год после захвата пришедшими с Запада «франками» святого города аль-Кудса) была сильнейшим ударом по сельджукской власти и ценнейшим приобретением для низаритов. Султану  пришлось смириться с утратой, вместе с первоклассной крепостью, огромного арсенала, боевых коней, вьючных животных, складов обмундирования, провизии и фуража, не говоря уже о гареме…Власть восточных измаилитов над Шахдизом и над окружающей крепость территорией была настолько прочной, что низариты даже начали собирать подати с местного населения, что приносило ощутимые убытки казне Сельджукского султаната, и без того оскудевшей вследствие постоянно растущих военных расходов.
Вскоре история повторилась. Невдалеке от Исфагана, километрах в тридцати от столицы Персии, располагалась крепость под названием Ханланджан (или Кухе-Боз). Она также покорилась измаилитам, судя по всему, без всякого сопротивления. Существуют две версии захвата Ханланджана низаритами. Согласно первой из них, более сухой и прозаичной, крепость была просто сдана своим гарнизоном низаритам. По второй, так сказать, более романтической, версии, некий измаилит, под видом плотника, смог настолько втереться в доверие к коменданту, что тот открыл ему доступ в свою крепость. Впущенный в крепость, плотник устроил для воинов гарнизона пир, на котором одурманил их ядовитым зельем. Когда одурманенные воины утратили способность к сопротивлению, отравитель открыл ворота перед ожидавшими снаружи низаритами, без труда овладевшим очередной сельджукской твердыней, перерезав усыпленный гарнизон.
Наряду с ведением военных действий (правда, в основном не в форме открытых боевых столкновений, а в форме диверсий, интриг и «спецопераций», вроде описанных выше) измаилиты-низариты по-прежнему широко использовали методы, принесшие им во «франкском» мире устрашающую славу «ассасинов», то есть, в понимании «франков», жадных до человеческой крови убийц. «Законной добычей» и излюбленной целью низаритских «кинжальшиков» все чаще становились видные представители сельджукской властной иерархии, включая высокопоставленное суннитское духовенство. При этом представляется важным рассматривать совершаемые «хашишимами» убийства, так сказать, в общем контексте их борьбы за выживание. «Громкие», то есть вызывающие большой общественный резонанс, политические убийства были важным средством измаилитской политической стратегии, но средством далеко не единственным. За все время долгого правления Хасана ибн Саббаха, возглавлявшего движение восточных измаилитов на протяжении примерно трех десятилетий, на бронзовой «доске почета» над вратами Аламута было зафиксировано около пятидесяти «актов физического устранения» врагов «истинной веры». Причем примерно половина из этих «акций справедливого возмездия» пришлась на последние годы XI века, в связи с обострением обстановки. Таким образом, низариты прибегали к политическим убийствам не только не постоянно, но и не слишком часто.
Но это - только официально, только судя по «доске почета» над вратами Аламута. Между тем, некоторые смерти ведущих политиков времен правления Хасана ибн Саббаха (о неожиданной смерти здорового, как бык, султана Малик-шаха, странной по своей внезапности и крайней своевременности для засевшего в Аламуте предводителя иранских измаилитов, мы уже говорили) представляются настолько таинственными, что невольно заставляют задуматься о возможной причастности к ним низаритов. Например, смерть сельджукского султана Баркьярука. Его война со своим сводным братом Мухаммедом Тапаром приобретала все более ожесточенный характер. Как уже известно уважаемым читателям, султан Баркьярук, по мере ужесточения военных действий и истощения резервов живой силы, стал включать в свои войска наемников-измаилитов. Не исключено, однако, что он мог использовать их не только в полевых сражениях и при осаде крепостей. По слухам, жертвами убийц-измаилитов пали некоторые друзья Мухаммеда Тапара, убитые измаилитами по тайному соглашению между измаилитским руководством и султаном Баркьяруком. Вряд ли удастся точно установить, содержатся ли в этих темных слухах зерна истины. Однако заслуживает внимание тот факт, что на протяжении всего существования движения измаилитов-низаритов не стихали голоса, утверждавшие, что низариты, якобы, предоставляли свои «ликвидаторские» услуги в сфере не только «убийств во имя веры» (или, выражаясь современным языком, «идеологически обоснованных» убийств – к примеру, ликвидации Абу Али Мансура, сына фатимидского халифа Мисра Мустали, приписываемой низаритам люто ненавидевшим их иранским историком Джувейни), но и чисто «заказных» убийств, лишенных какой-либо религиозно-идеологической или политической (с точки зрения самих низаритов) подоплеки. Убийств, совершаемых низаритами в качестве «любезности» или «доброй услуги» своим постоянным или временным союзникам, желавшим руками измаилитских «кинжальщиков» или же отравителей избавиться от собственных недругов или недоброжелателей (вовсе не обязательно являвшихся также врагами или недоброжелателями низаритов, принимающих и выполняющих «заказ» на их физическое устранение). Взамен низариты ожидали (и требовали – то в мягкой то в жесткой форме, в зависимости от обстоятельств) от своих «заказчиков» помощи и поддержки (финансовой или военно-политической). С течением времени становилось все более ясным, что измаилиты, проявлявшие активность на всех фронтах, включая дипломатический и политический, отнюдь не были слепыми в своей «идеологической зашоренности», лишенными гибкости религиозными фанатиками, тупо преданными своим принципам и установкам, никогда и ни за что не выходящими из раз и навсегда избранной ими колеи (какими они часто представлялись «непосвященным». «профанам»).
Несмотря на многочисленные территориальные приобретения низаритов в разных частях Персии, эпицентром движения иранских измаилитов оставались крепость Аламут с окружающей ее областью Дейлем. Важно помнить, что низариты добивались успехов не только в сельской местности, но и в городах, включая самые крупные и богатые. Они по-прежнему черпали силы для своих достижений во всеобщем глубоком социальном недовольстве угнетенных податных сословий. Однако в наибольшей безопасности низариты, тем не менее, чувствовали себя в среде сельского населения, игравшего важнейшую роль в выживании восточноизмаилитского движения. Хасан ибн Саббах прекрасно отдавал себе отчет в том, что междоусобная война и смута в султанате Сельджукидов не может, и не будет продолжаться вечно. Поэтому глава низаритов сполна использовал возможность «передышки», данной ему пока еще не прекратившейся войной между сельджукскими владыками, для всемерного упрочения своей власти над Дейлемом. Работы над усилением крепости Аламут и строительство укреплений в прилегающей к «Орлиному гнезду» местности не прекращались. Для этого приглашались самые выдающиеся военные инженеры и зодчие, благо средств у низаритов было более чем достаточно. Стремясь полностью перевести крепость на «самообеспечение», глава восточных измаилитов уделял повышенное внимание усовершенствованию ирригационной системы Аламутской долины. В результате росли урожаи зерновых и удои домашнего скота – весь аламутский регион превратился в своеобразный плодородный оазис, благодатный остров изобилия посреди засушливой местности.
Как уже говорилось выше, Хасан ибн Саббах неустанно заботился о строительстве линии внешних укреплений – передового оборонительного пояса - для защиты подступов к Аламуту, что представляло собой важную часть его стратегии. Существование такого «кольца» крепостей вокруг собственно Аламута значительно осложнило бы способность любого внешнего врага успешно атаковать «Орлиное гнездо». Командующий любым враждебным войском, намеренный овладеть Аламутом, неминуемо столкнулся бы с необходимостью решить весьма замысловатую головоломку. С одной стороны, он мог бы первым делом попытаться приступить к осаде укреплений, образующих внешнюю оборонительную полосу аламутской штаб-квартиры ордена низаритов. С учетом их почти полной неприступности, осада каждого из этих укреплений могла бы занять многие недели, месяцы и даже годы.
Осаждающим было бы не просто взять эти крепости даже измором (что было распространенным способом захвата крепостей и городов в средневековую эпоху). Ибо активные усилия Хасана по обеспечению гарнизонов своих укреплений необходимыми для выживания запасами продовольствия не пропали даром. Конечно, командующий враждебной низаритам армией мог оставить часть своих войск осаждать ту или иную передовую крепость, а сам с главными силами продвигаться дальше, в направлении «Орлиного гнезда». Но это означало бы ослабить свою армию и в то же время – дать возможность гарнизонам оставленных в тылу осажденных крепостей делать вылазки и наносить контрудары по сравнительно небольшим контингентам осаждающих и даже ударить в тыл главной вражеской армии. Следовало учитывать и продовольственный фактор. Прилегавшие к низаритским крепостям земли к тому времени стали, благодаря успешно претворенным в жизнь ирригационным проектам Хасана, весьма плодородными (что было необходимо для продовольственного обеспечения гарнизонов),. Однако, при своевременном сообщении гарнизонам этих крепостей о приближении неприятельской армии, защитники низаритских укреплений успели бы собрать все продовольствие, имевшееся в окружающей крепость местности, и доставить его в крепость (а то, что не успели бы забрать с собою - уничтожить, ничего не оставив врагу). Это обеспечило бы гарнизон провизией и в скором времени заставило бы осаждающих голодать в опустошенной гарнизоном местности. С другой стороны, оставлять низаритскую крепость в целости и сохранности, не осадив ее частью своих войск, у себя в тылу, означало бы для предводителя антинизаритской армии дать гарнизону оставленной в тылу крепости возможность при всяком удобном случае наносить удары по коммуникациям ушедшего дальше неприятельского войска. А также – оставить в руках низаритов укрепленную базу для продолжения их борьбы за возглавление сил религиозно-социальной смуты в султанате Сельджукидов. Одним словом, наличие внешнего фортификационного периметра вокруг «Орлиного гнезда» сулило огромные трудности даже для самого одаренного и опытного военачальника вооруженных сил Сельджукского султаната.
К западу от Аламута возносила свои башни к небу крепость Ламас(с)ар. Ее захват стал бы ценным дополнением к укреплениям внешнего оборонительного пояса «Орлиного гнезда», поскольку Ламасар прикрывал бы западные подступы к Аламуту. Один раз Ламасар уже побывал в руках измаилитов. Его комендант, по имени Расамудж, поначалу принял сторону измаилитов, но со временем сменил свою религиозно-политическую ориентацию и рискнул попытать счастья на сельджукской стороне. Поэтому Хасан ибн Саббах направил отряд под командованием уже упоминавшегося выше простолюдина по имени Кийя Бузург-Умид, приказав ему вернуть Ламасар под власть измаилитов. В дальнейшем Бузург Умиду было суждено сыграть большую роль в будущей сульбе низаритов Персии, став преемником Хасана ибн Саббаха после смерти «Горного старца», последовавшей двадцать лет спустя.
Поскольку комендант Ламасара отказался сдать крепость, а времени на осаду не было, пришлось брать ее приступом. После падения крепости, ставший ее низаритским комендантом, Бузург Умид последовал примеру Хасана ибн Саббаха, приложив большие усилия к обеспечению снабжения гарнизона крепости всем необходимым. Были устроены новые цистерны для хранения воды, возведены различные хозяйственные постройки и приняты меры, направленные на повышение плодородия прилегающих к Ламасару земель. Бузург-Умид оставался комендантом Ламасара много лет, прежде чем был вызван в Аламут, чтобы занять место умершего Хасана ибн Саббаха. Крепость Ламасар стала важнейшей, после Аламута, укрепленной базой восточноизмаилитского движения на территории Дейлема – центра, «сердца» низаритов Персии.
Эти быстрые успехи укрепили боевой дух «батинитов», прибавили им уверенности в своей способности одолеть сельджуков, и в то же время – сделали их более амбициозными и смелыми в выборе целей своих операций. Низариты, под командованием соратника Хасана ибн Саббаха по имени Абу Хамза, осуществили целый ряд успешных нападений на сельджуков в юго-западной Персии. Подобно своему вождю Хасану, Абу Хамза провел несколько лет на «стажировке» в фатимидском Египте, где и воспламенился идеей ревностно служить делу измаилитской проповеди – «давата» - в Иране. Он сумел захватить несколько важных в стратегическом отношении крепостей близ города Арраджана, после чего, опираясь на эти новоприобретенные низаритским движением базы, стал еще больше беспокоить, изводить, тревожить, изнурять, изматывать тамошних сельджуков.
Успехи измаилитского восстания (или, если угодно, измаилитской социально-религиозной революции) стали приводить к неожиданным последствиям, неслыханным дотоле. Впечатленные победами измаилитов, некоторые знатные сельджуки начали переходить на сторону измаилитов (или даже обращаться в измаилитскую веру), вопреки недовольству многих мусульман суннитского толка. В 1095 году один местный визирь передал крепость Такрит, или Тикрит, во власть измаилита Кей-Кубада Дейлеми. Это приобретение было чем-то новым и дотоле неслыханным в практике низаритов,  ибо крепость, переданная под их контроль визирем, стояла не высоко в горах, а посреди равнины. Несмотря на это неблагоприятное, с точки зрения обороны, обстоятельство, измаилитам удалось удерживать Такрит на протяжении двенадцати лет. Самому визирю измена, впрочем, пользы никакой не принесла. Он был убит своими же людьми, узнавшими о том, что он предался (и, с их точки зрения, продался) низаритам.
Как уже упоминалось выше, султан Баркьярук некоторое время проявлял по отношению к измаилитам не только терпимость, но и благосклонность, зачисляя их даже в свои войска. Но так могло продолжаться лишь до тех пор, пока власть и силы «саббахитов» (как их стали называть в честь ибн Саббаха) оставались ограниченными. Однако к 1100 году их статус в султанате настолько возрос, что многие придворные-сунниты султана Баркьярука стали беспокоиться – настолько явной им представлялась угроза  измаилитской «дворцовой революции». Одной из причин этого беспокойства стал явный рост самоуверенности измаилитов. Некоторые «саббахиты» умудрились втереться в доверие и войти в ближайшее окружение Баркьярука. «Батиниты» стали исподволь пытаться обратить в свое учение султанские войска и (если, конечно, верить враждебным низаризму авторам), угрожать убийством каждому, осмеливающемуся противостоять их проискам и разоблачать их козни. Дело дошло до того, что, согласно арабским хронистам, никто из султанских вельмож не осмеливался покидать свои дома, не надев под одежду доспехи. Даже визирь султана Абуль Хасан считал свое положение настолько угрожающим, что ни днем, ни ночью не снимал стальной кольчуги. Вообще-то, правила дворцового этикета запрещали придворным являться к султану в доспехах и с оружием, но они умолили Баркьярука дозволить им представать пред ним вооруженными до зубов и облаченными в доспехи, из непреодолимого страха перед внезапным нападением измаилитов, и султан был вынужден дать им такое дозволение.
Между тем, Мухаммед Тапар был, наконец, побежден, и победоносный Баркьярук решил использовать передышку в междоусобной борьбе, чтобы всерьез заняться низаритами. Хорасаном в описываемое время правил младший брат разбитого Мухаммеда Тапара – упомянутый выше Ахмад Санджар. Баркьярук предложил ему заключить военно-политический союз для совместной борьбы с измаилитами – общим врагом обоих сельджукских властителей. Каждый из державных Сельджукидов имел свои собственные причины и основания опасаться дальнейших успехов измаилитов. Санджар охотно принял предложенный ему Баркьяруком союз и незамедлительно совершил опустошительное нашествие на контролируемый восточными измаилитами Кухистан. Воины Санджара огнем и мечом прошлись по сельской местности, уничтожив посевы, и осадили Табас – главный оплот измаилитов в Кухистане. Армия Санджара имела на вооружении многочисленную осадную технику. Ее огромные метательные машины – средневековые «артиллерийские орудия» - осыпавшие низаритские укрепления тяжелыми каменными ядрами (по выражению Джувейни – «каман-и-гав», буквально «бычьи луки»), приводили к значительным разрушениям внутри стен осажденного города. Однако поставленному на грань физического уничтожения измаилитскому гарнизону помогла алчность  - «проклятая золота жажда» - осаждавших город сельджуков. «Саббахиты» подкупили сельджукских военачальников и как бы «выкупили свою жизнь и свободу». Продажные сельджукские беи сняли с Табаса осаду и увели свои войска восвояси.
Впрочем, дарованная измаилитам – не иначе как по молитвам главного «даиса» и «скрытого имама» - передышка оказалась очень недолгой. Зная характер Санджара, они не сомневались в том, что он не оставит их в покое, и потому удвоили свои усилия по укреплению фортификационных сооружений как счастливо избежавшего взятия сельджуками Табаса, так и других своих опорных пунктов в Кухистане, помня завет Хасана ибн Саббаха: «Позаботьтесь о своих крепостях». Низариты не ошиблись в своих опасениях и расчетах. Не прошло и трех лет, как Санджар вернулся в Кухистан с еще большей армией, состоявшей как из его собственных воинов, так и из добровольцев. На этот раз сельджуки были настроены куда более решительно. В результате низариты были вынуждены сдать врагу Табас и ряд своих других сильных крепостей. Впрочем, условия заключенного ими с Санджаром в итоге мирного соглашения оказались достаточно мягкими для побежденных. Санджар добился от измаилитов лишь согласия на отказ от постройки в Кухистане новых крепостей и от вербовки новых адептов низаризма. Измаилиты, вероятно, пораженные умеренностью и великодушием победителя, безоговорочно приняли предложенные им условия мира.
Надо ли удивляться тому, что единоверцы Санджара нещадно критиковали его за слабость и мягкость, проявленные им в переговорах с измаилитами. Его критики утверждали, что невозможно будет проявлением терпимости к измаилитам добиться от этих двуличных и лживых «безбожников» честного и неукоснительного выполнения условий навязанного мирного соглашения. И что принудить их к этому и вообще добиться успеха в борьбе с низаритами можно только грубой силой. Многие мусульмане-сунниты были настолько ожесточенными врагами «эзотериков», что иные современники описываемых событий – особенно из среды суннитского духовенства, но не только - в своих гневных антинизаритских инвективах превышали, казалось, всякую меру. Утверждая, например, что убивать низаритов «законнее, чем пить дождевую воду». Что долг султанов и царей – воевать с ними и убивать их, очищая лик земли от низаритской скверны. Что незаконно и потому непозволительно водить с низаритами дружбу, вкушать мясо забитого низаритом скота, не говоря уже о вступлении правоверных в брак с низаритами. Что от пролития крови одного еретика-низарита больше пользы, чем от убийства семидесяти неверных греков. И так далее, и тому подобное. Ибо, как писал один из «правоверных» авторов, выражая настроения, господствующие среди сельджукского суннитского истеблишмента (но не только): «Нет ни одного разряда людей, более зловещего, более преступного, чем этот род (измаилиты  – В. А.)... Если, упаси Аллах, державу постигнет какое-либо  несчастье... эти псы выйдут из тайных убежищ и нападут на державу».
Впрочем, ярость этих разгневанных критиков измаилизма можно считать, в определенной мере, оправданной, ибо измаилиты, в очередной раз оставленные сельджуками в покое, в скором времени взялись за старое и восстановили свое былое могущество во всем Кухистане. Вообще представляется примечательным, что за относительно недолгий период своего существования, измаилиты успели возбудить такую ненависть к себе в своих противниках.
Между тем, султан сельджуков Баркьярук ломал себе голову в поисках самого простого способа умиротворить окружавших его недовольных вельмож, многие из которых требовали предать возомнивших о себе измаилитов справедливой каре. Не желая рисковать жизнями своих воинов и собственным престижем в новой военной кампании против вооруженных сил измаилитов, султан (казнив предварительно своих военачальников, подозреваемых в измаилизме) предпочел отыграться на широких массах беззащитного гражданского населения своей державы, исповедовавших измаилитскую веру, но сидевших смирно, исправно плативших налоги и полагавших, что могут спать спокойно. Первый из попущенных (если не организованных) султаном измаилитских погромов произошел в 1101 году в Исфагане. Все столичные жители, известными своими симпатиями к измаилизму или подозреваемые в них, были схвачены по «наводке» соседей и согнаны, как скот, на площадь в центре города. Многие, доведенные «саббахитским» террором и страхом перед новыми покушениями, до параноидального состояния, исфаганцы доносили на своих сограждан, как на тайных измаилитов, к чему всячески подстрекались властями предержащими. Сколько среди этих доносов было ложных, продиктованных завистью, давними обидами или недоброжелательством – одному Аллаху известно. Когда на площадь согнали всех подлинных или мнимых измаилитов Исфагана, началось их поголовное истребление. По свидетельствам очевидцев, после «священной» бойни вся площадь была залита кровью «еретиков»…
Не менее кровавые расправы с измаилитами произошли и в других частях султаната. Великое множество их было перебито сельджуками в Багдаде. Среди измаилитов, убитых тюрками в столице аббасидского халифа, был и один из выдающихся представителей тогдашнего низаритского движения по имени Абу Ибрагим Асадабади. Его не спасло даже то обстоятельство, что он только что прибыл в «богоданный» Багдад с официальной миссией по поручению самого султана Баркьярука. Прибыв туда, он узнал, что этот же Баркьярук распорядился схватить и убить его вместе со всеми прочими тайными и явными измаилитами «богоданного» града. Перед лицом смерти, настигшей его в городе, затянутом дымом от многочисленных костров, на которых сжигались священные книги измаилитов, он бесстрашно посмотрел в глаза своим будущим убийцам. И, прежде чем принять от их рук мученическую смерть, презрительно сказал своим палачам: «Отлично, сейчас вы убьете меня. Но что вы сделаете с теми, которые в крепостях?». Это были его последние слова. Кровавым репрессиям, казалось, не будет конца…
Последние слова Асадабади, покорно отдавшегося на волю рока, произнесенные им перед лицом неминуемой смерти, оказались воистину пророческими. К описываемому времени в распоряжении измаилитов имелось так много крепостей, вздымавшихся к небесным сферам и грозивших созвездиям» (по поэтическому выражению Джувейни) и расположенных в столь неприступных местах, что никакому сельджукскому султану было бы не под силу захватить их, даже потратив на их осаду и штурм всю свою жизнь. А устроенная «мирным» измаилитам «кровавая баня» привела лишь к новой вспышке активности «немирных» измаилитских террористов по всей территории Персии и Ирака. Наступило подлинное царство террора – суннитского и низаритского. Чем больше жестокостей творили сельджуки, тем больше разгоралась ярость низаритов, тем более отчаянными становились «акции прямого действия» назаритских «кинжальщиков».
Хотя руководящие деятели сельджукского истеблишмента, наученные горьким опытом предыдущих лет, теперь так неусыпно охранялись, что оставляли низаритским убийцам мало надежд на успешный теракт, никто из сильных мира сего, сколькими бы вооруженными до зубов бдительными телохранителями он себя ни окружал, не мог всегда и всюду быть уверен в своей безопасности. Вскоре после исфаганского погрома высокопоставленный представитель суннитского духовенства, заслуживший себе вполне заслуженную им славу яростного обличителя «нечестивой секты», был при всем честном народе заколот кинжалом в городской мечети. Вскоре после этого вождь каррамитов, или каррамийя – «еретического» исламского течения, хотя и критикуемого суннитами, но резко оппозиционного по отношению к измаилитам и всем, кто их поддерживал, был  отправлен низаритским «фидаином» на тот свет в мечети города Нишапура. С помощью таких публичных убийств измаилиты добивались сразу нескольких целей. Во-первых, они устраняли заклятых врагов своей веры и своего движения. Во-вторых, такие публичные теракты лишний раз напоминали всему населению, что никто не может чувствовать себя в безопасности от кинжала или ножа измаилита, которому было, очевидно, все равно, спасется ли он или нет, после совершенного убийства. Поэтому всеобщий страх перед измаилитами нисколько не ослабевал, но постоянно возрастал.
Наконец в 1105 году скончался сельджукский султан Баркьярук. На момент конца его правления, низаритская угроза, нисколько не ослабленная беспощадным избиением «мирных» измаилитов из среды городского населения, продолжала стоять, так сказать, в полный рост. Правда, после первоначальных успехов низаритского восстания, стало ясно, что измаилитам пришлось отказаться от некоторых поставленных ими перед собой целей, оказавшихся слишком амбициозными, и потому практически недостижимыми. Тем не менее, по всей Персии сохранилась покрывавшая ее сеть захваченных или построенных измаилитами мощных крепостей. Правда, эти крепости были, в большинстве своем, разбросаны по стране на слишком большом расстоянии друг от друга, чтобы образовать удушающую петлю вокруг центров сельджукского господства. Однако они располагались в таких местах, где могли эффективно угрожать сильно растянутым коммуникациям и линиям снабжения султанской власти, нарушая их в любой момент, а также служить трамплинами или плацдармами для разжигания в стране революционной смуты и хаоса в дальнейшем. Место Баркьярука занял Мухаммед Тапар – его многолетний соперник в изнурительной гражданской войне, опустошавшей султанат на протяжении целого десятилетия и погрузившей державу сельджуков в пучину кровавого хаоса.
После воцарения Мухаммеда Тапара измаилиты надеялись получить некоторую передышку для перегруппировки. Хотя они не ждали ничего хорошего от перемены власти. Ибо прочно утвердившись на султанском престоле, не опасаясь более соперников, способных оспорить его власть, новый властитель сразу же поторопился с новой силой развязать борьбу с измаилитами, чтобы оградить правоверных мусульман от злодеяний этих нечестивцев.
Первой целью, избранной султаном в борьбе с низаритской заразой, была крепость Шахдиз, расположенная, как, конечно, еще помнит уважаемый читатель, близ Исфагана и хитростью захваченная измаилитами несколькими годами ранее. Исфаган был одним из постоянных очагов напряженности и мест столкновений между низаритами и суннитами-сельджуками. Мухаммед Тапар решил любой ценой вернуть Шахдиз под власть сельджуков. Узнав от своей вездесущей «пятой колонны» о твердом намерении султана напасть на их крепость, измаилиты сделали все возможное, чтобы сорвать его планы. Начало карательной экспедиции, состоявшейся в 1107 году, пришлось отложить на целых пять недель из-за распущенных измаилитскими агентами в сельджукском стане слухов и распространенных ими подметных письмах, согласно которым якобы произошло измаилитское восстание в западном Иране - Хорасане, а враждебный Тапару сельджукский султан Коньи, или Рума, Кылыч-Арслан I, чьи владения располагались в отнятой сельджуками у «византийцев» Малой Азии, и о котором еще пойдет речь на дальнейших страницах настоящего правдивого повествования, якобы захватил Багдад. Со временем сельджуки Тапара выяснили, что распущенные в их среде низаритскими лазутчиками слухи были ложными, но драгоценное время было упущено. А гарнизон Шахдиза получил дополнительное время на подготовку к осаде.
Однако тактика распространения подобных ложных слухов и подметных писем оправдывала себя лишь до момента выступления сельджукского войска в поход из Исфагана. После начала сельджукского похода султанской армии на Шахдиз, низаритам пришлось сменить тактику. Их предводителем в попавшей под удар сельджуков области был все еще Ахмад-Ахмед, сын великого «даиса» Абд аль-Малика ибн Атташа. Понимая всю невыгодность своего военного положения, он завязал религиозный диспут – «прю о вере», по выражению книжников Древней Руси – с суннитским духовенством. Это было отчаянной попыткой выиграть еще хотя бы немного времени, оттянуть момент неизбежного сельджукского удара по Шахдизу, чтобы посеять сомнения и внести смятение в умы врагов измаилитского движения. Ахмад ибн Атташ утверждал, что путь, избранный измаилитами, был в действительности истинным праведным путем мусульманской веры, завещанным пророком Мухаммедом своим последователям. Естественно, религиозные столпы суннитского течения ислама не согласились с этим утверждением и в своем ответе постарались опровергнуть все доводы «закоренелого лжеца-еретика». Некоторое время между ними и Ахмадом шел активный обмен взаимно обличительными посланиями. Мало того, иногда «саббахиты» даже впускали в Шахдиз суннитских богословов и вели с ними устные диспуты. Пока продолжалась эта религиозная полемика, военные действия измаилитов против сельджуков становились все менее результативными. Особенно интересным представляется следующее обстоятельство. Религиозные аргументы Ахмада оказались, похоже, столь убедительными, что вызывали споры между суннитскими богословами, внося разброд и шатания в их собственные ряды. Впрочем, со временем им удалось однозначно, по всем пунктам, опровергнуть утверждения Ахмада, и военные действия, направленные на захват Шахдиза, были возобновлены.
Убедившись в крайней малочисленности своих сил по сравнению с силами сельджуков, что почти не оставляло шансов на победу «правого дела», засевшие в Шахдизе низариты вступили в переговоры об условиях его сдачи, надеясь добиться от противника предоставления им права свободного выхода из крепости. Но не только. «Саббахиты» предложили сельджукам сдать им Шахдиз в обмен на другую крепость, находящуюся на большем расстоянии от столицы султаната. Похоже, это предложение встретило некоторое понимание со стороны сельджуков, поскольку визирь султана Мухаммеда как раз в момент переговоров прислал в Шахдиз свежее продовольствие, что спасло осажденных низаритов от грозившего им голода. Тем не менее, эти попытки покончить дело миром оказались в итоге обреченными на провал. Низаритский «фидаин» совершил неудачное покушение на жизнь одного из главных сельджукских военачальников-эмиров еще до завершения переговоров, чем их окончательно сорвал. Тем не менее, в итоге была все-таки достигнута договоренность о капитуляции гарнизона и его поэтапном уходе из крепости. На первом этапе большая часть гарнизона выпускалась из крепости и уходила в Аламут, в то время как его меньшая часть оставалась в Шахдизе в качестве гарантии соблюдения сельджуками достигнутой договоренности. И лишь после получения достоверного известия о благополучном прибытии первой партии гарнизона в Аламут, продолжавшая удерживать Шахдиз вторая партия также покидала крепость, чтобы беспрепятственно уйти в «Орлиное гнездо». Таковы были условия соглашения низаритского гарнизона Шахдиза с сельджуками.
После ухода большей части гарнизона (то ли в один, то ли в два этапа) из Шахдиза, хитроумный Ахмад ибн Атташ остался в крепости с меньшей частью ее защитников, дожидаясь известия о благополучном прибытии ушедших низаритов в Аламут. Когда это известие было получено, сельджукам, осаждавшим крепость, стало ясно, что низариты их попросту надули. Ахмад «и иже с ним» и не подумали сдавать Шахдиз суннитам. В свое время, оттянув своими религиозными прениями с суннитским духовенством начало похода сельджуков на Шахдиз, измаилитский комендант использовал выигранное время для укрепления оборонительных сооружений крепости. Затем, обведя сельджуков вокруг пальца, добился спасения большей части своего гарнизона. Теперь же он не желал ничего иного, кроме как биться с сельджуками насмерть. Хотя в исходе предстоящей битвы, при сложившемся, после ухода основной части гарнизона из крепости, еще большем неравенстве сил, не было никаких сомнений. Тем не менее, похоже, надежда на потустороннее, райское блаженство, уготованное всякому «шахиду» – воину-мученику за веру – удвоило силы и мужество оставшихся в Шахдизе низаритов…
Можно сказать, что крепость Шахдиз стала для измаилитских повстанцев против сельджукского господства тем же самым, чем палестинские крепости Масада и Бетар стали для иудейских повстанцев против римской власти. Сельджуки, шедшие на приступ, отражались раз за разом. Но, на беду измаилитов, в их рядах нашелся изменник. Перебежав к сельджукам, этот слабый духом измаилит указал им место, в котором стену крепости охраняли не живые воины, а облаченные в кольчуги чучела (ставшие в полном смысле слова «пугалами», ибо отпугивали осаждавших крепость сельджуков). Использование чучел (между которыми были для вящей убедительности расставлены кое-где на стенах метательные орудия, для которых в действительности недоставало прислуги) было вызвано нехваткой у Ахмада воинов для обороны всего крепостного периметра. После ухода большей части гарнизона, в ней оставалось всего восемьдесят (или даже семьдесят) защитников. Правда, семьдесят защитников под командованием Хасана ибн Саббаха когда-то успешно обороняли от сельджуков Аламут. Но тогда обстоятельства были совершенно иными…Разгадав, благодаря перебежчику, эту военную хитрость Ахмада, сельджуки пошли на приступ указанного им, в действительности совершенно незащищенного, участка стены и скоро ворвались в крепость…
Коль скоро сельджуки очутились в крепости, ее падение стало неизбежным. Жена Ахмада, видя, что отчаянный последний бой за Шахдиз скоро закончится, нарядилась в свои лучшие одежды и, картинно бросившись вниз со стены, разбилась насмерть о камни. Ахмад же не последовал примеру своей героической супруги. Вероятно, он был схвачен сельджуками в последней отчаянной рукопашной схватке, возможно – оглушен - и обезоружен (трудно представить себе, чтобы он добровольно сдался врагам, ибо наверняка знал или догадывался об уготованной ему суннитами незавидной участи). Впрочем, по одной из версий, Ахмад тоже пытался покончить  собой, но был вовремя обезоружен сельджуками. Как бы то ни было, отважный сын великого Абд аль-Малика ибн Атташа был пленен. Гораздо лучше было бы ему пасть в бою, чем уцелеть…ради того ужасного конца, который его ожидал…Доставленного в Исфаган, Ахмада целую неделю аль Малика ибн Атташа попал в руки своих заклятых врагов. Схваченного низаритского «даиса» торжественно возили на повозке по улицам города, под свист, брань, поношения, плевки и улюлюканье ликующей толпы правоверных, забрасывавшей пленника камнями и нечистотами и изощрявшейся на все лады над своим некогда столь грозным, а теперь – столь бессильным противником. В качестве устрашающего примера всем низаритам, с Ахмада ибн Атташа живьем содрали кожу (по древнему обычаю, отнюдь не тюркскому, а исконно иранскому, практиковавшемуся еще в доисламском Новоперсидском царстве - Эраншахре – Сасанидов). Содранную с Ахмада кожу набили соломой, а его отсеченную голову отослали  аббасидскому халифу в Багдад, где также выставили на всеобщее обозрение, поношение и поругание. Так некогда была набита соломой кожа, содранная с рожденного в Вавилонии, неподалеку от позднейшего Багдада, проповедника дуалистической «религии света» Сураика по прозвищу Мани, чью отсеченную голову «царь царей» Сасанидской Персии Бахрам (Варахран) I велел выставить на всеобщее обозрение, поношение и поругание над воротами своей хузистанской  резиденции Гондишапура (Бетлабада). Поистине, нет ничего нового под солнцем…
Расправившиеся с Ахмадом столь жестоко, сельджуки были вне себя от радости. Падение Шахдиза и дальнейший ход военных действий, крайне успешный для сельджуков, стали убедительным свидетельством упадка могущества низаритов в исфаганском регионе. Тем не менее, сельджукам было ясно, что центр низаритского измаилизма располагался не близ Исфагана, а в уже упоминавшемся нами ранее, далеком, гористом дейлемском регионе, известном среди низаритов как Рудбар (данное название было производным от названия реки Шахруд, протекавшей через эту область). Туда-то молодой султан Мухаммед Тапар  направил военную экспедицию под командованием своего военачальника Ахмада ибн Низам аль-Мулька. Будучи сыном неоднократно упомянутого выше визиря и «атабека» Низам аль-Мулька, убитого несколькими годами ранее «кинжальщиком» Хасана ибн Саббаха, назначенный султаном полководец имел все основания люто ненавидеть низаритов. Эта ненависть усиливалась еще и тем обстоятельством, что, по крайней мере, один из его братьев – Фахр аль-Мульк - также пал от ассасинского ножа (или кинжала) всего за год до начала похода на Рудбар, в городе Нишапуре (в отношении личности и религиозной принадлежности убийцы другого сына великого визиря, Ахмада, заколотого в Багдаде, до сих пор нет полной ясности, хотя Джувейни и этого «киллера» считал низаритом). Осада Аламута войском сына убитого низаритами  «Устроителя Государства» продолжалась с 1108 по 1109 год. «Орлиное гнездо» осталось непокоренным и на этот раз, хотя сельджукские войска жестоко опустошили его окрестности. Все продовольственные запасы плодородной Рудбарской долины оказались уничтоженными, и ее уцелевшие от сельджукского меча обитатели были вынуждены голодать. Нехватка продовольствия была столь острой, что выжившим каким-то чудом низаритам пришлось стать «травоядными» не в переносном, а в буквальном смысле слова (на деле оправдав тем самым данное им их противниками презрительное прозвище «травоедов»-«хашишийюн»)…
Муки голода настолько терзали обитателей Рудбара, что Хасан ибн Саббах, ввиду серьезности проблемы, счел более безопасным для своих жены и дочерей отослать их из Аламута в находившийся в несколько лучшем положении Гирдкух (его примеру в дальнейшем следовали и некоторые другие низаритские лидеры). Не сумев принудить к сдаче Аламут, Ахмад ибн Низам аль-Мульк решил применить в борьбе с «травоедами» иные способы. В частности, он начал оказывать давление на местных сельджукских властителей, требуя от них поддержки ради одоления еретиков. Хотя некоторые из них поддались этому давлению, оказываемая ими султану поддержка оказалась неэффективной и непродолжительной. Вскоре они вообще прекратили поддерживать султана. Некоторые объясняли это обидой на его высокомерное обращение с ними, считавшими себя не подданными, а союзниками султана, которого склонны были рассматривать лишь как «первого среди равных». Но, скорее всего, дело было в доходившем до мании преследования страхе местных властителей перед всегда грозившим вонзиться каждому из них в спину измаилитским кинжалом. Ибо даже в момент наибольшего кризиса, переживаемого низаритским движением Персии, низариты продолжали физически устранять руками «фидаинов» своих самых опасных врагов. Одним из таких врагов был кадий (судья) Исфагана, видный представитель суннитского духовенства. Этот праведник прекрасно знал о том, что является потенциальной мишенью для низаритских террористов. Куда бы судья ни шел, его  повсюду сопровождал сильный отряд телохранителей. Он никогда не выходил из дому без кольчуги. Как-то в пятницу кадий, как обычно, пошел помолиться в расположенную неподалеку от его дома мечеть. Пока он молился, из окружавшей кадия толпы богомольцев выскочил человек, глубоко вонзивший в кадия кинжал. Казалось, никто не мог чувствовать себя в безопасности от этих фанатичных низаритов, способных слиться с обычными гражданами и жить среди них, ничем не выделяясь, пока не наставал момент выйти из тени для нанесения смертельного удара…как правило, неотвратимого и неотразимого…
Придя к выводу, что взять Аламут приступом невозможно, Ахмад ибн Низам аль-Мульк вывел основную часть своих вооруженных сил из опустошенного ими Рудбара. Похоже, низариты распознали в нем опасного врага, способного сильно навредить им в будущем, ибо, когда он вернулся в Багдад, то сам стал жертвой измаилитского покушения. Правда, полководец пережил нападение, но оно внушило страх и ему самому и окружающим, как очередной пример исходящей от низаритов опасности, постоянно грозившей всякому высокопоставленному представителю сельджукской власти. Султан сельджуков Мухаммед Тапар изменил свой подход к решению измаилитской проблемы, решив впредь вести против низаритов войну на истощение. С тех пор на протяжении ряда лет высылаемые им войска регулярно совершали опустошительные набеги на Рудбар, оставляя после себя «выжженную землю» и уничтожая застигнутые врасплох отдельные отряды низаритов, не находившиеся под надежной защитой крепостных стен. Таким способом султан надеялся истощить силы и запасы низаритов, сломить их боевой дух и парализовать волю к дальнейшему сопротивлению. И, наконец, в 1117 году владыка всех сельджуков двинул на Дейлем огромное войско во главе с тюркским полководцем-«атабеком» по имени Нуштегин (или Ануштегин) Ширгир.
На протяжении восьми лет султан сельджуков Мухаммед Тапар пытался применением описанной выше стратегии подчинить себе рудбарских измаилитов. Однако стойкость и терпение низаритов казались неистощимыми, а стратегия султана – малоэффективной. Но теперь он наконец вознамерился разрубить одним ударом «низаритский узел». И потому султан снабдил посланного им на покорение Рудбара Нуштегина Ширгира большим обозом осадной техники. Снаряды, выбрасываемые метательными орудиями сельджуков, очень скоро стали пробивать большие бреши в толстых стенах низаритских крепостей, сначала – в стенах относившегося к передовому оборонительному поясу главного оплота «саббахитов» Ламасара, а затем – и в стенах Аламута. Низариты были смертельно утомлены осадой и, хотя их дух и воля к сопротивлению не были сломлены, силы их слабели с каждым днем. Казалось, что падение Аламута не за горами. С его утратой дело низаритов в Персии могло бы считаться проигранным. И тогда, в самый решающий момент осады, когда гарнизон Аламута был близок к капитуляции, в дело вмешался сам Аллах. По стану Ширгира прокатилось известие о смерти султана Мухаммеда Тапара в Исфагане.
Как уже говорилось выше, сельджукские военачальники и воины клялись в верности конкретному султану, а не Сельджукскому султанату, бывшему для них понятием скорее абстрактным, чем конкретным. Узнав о смерти Мухаммеда Тапара, Нуштегин Ширгир счел себя свободным от присяги в верности, принесенной покойному, и сразу утратил интерес к продолжению осады. И вскоре его войско ушло восвояси, предоставив Аламут его собственной судьбе. Внезапное спасение наверняка было воспринято защитниками крепости, как подлинное чудо. Смерть султана произошла столь своевременно, в столь подходящий для низаритов момент, что, по их мнению, дело никак не могло обойтись без Божественного вмешательства. Всемогущий Аллаха, по молитвам «худжи» Хасана ибн Саббаха и представляемого Хасаном, так сказать, на физическом плане бытия, «скрытого имама», явил зримое свидетельство своей благосклонности и своего покровительства «саббахитам», продемонстрировав, что Он - несомненно, на их стороне, на стороне правого дела истинных измаилитов.
Джувейни нисколько не сомневался в том, что сельджуки в одночасье лишились плодов уже почти обеспеченной им победы над еретиками-«травоедами». Наступление сельджуков на Рудбар началось в 1117 году,когда Хасан ибн Саббах и его «саббахиты» были без сил и без пищи. Осада продолжалась почти год, и сельджуки были близки как никогда к захвату «саббахитских» крепостей и к освобождению человеческого рода от низаритских козней, когда были ошеломлены известием о смерти султана Мухаммеда Тапара в Исфагане. Тогда войско правоверных рассеялось, и еретики были оставлены в живых, и перетащили в свои замки все припасы, все оружие и все военное снаряжение, брошенные снявшим осаду султанским войском…
Так измаилиты-низариты выжили в очередной раз, в канун грозившего им неминуемого поражения. Ранние годы их существования в Персии были полны опасностей. Затем, после периода временных успехов, ряд неминуемых ответных ударов сельджуков поставил низаритов на грань уничтожения. Однако низариты устояли в этой жестокой борьбе, обескровленные, но не побежденные, согнутые, но не сломленные. Схизма, расколовшая измаилизм на мусталитов и низаритов, крайне негативно сказалась на силе измаилитского движения. Измаилитов было, в целом, слишком мало для того, чтобы позволить смуте и разногласиям вносить еще больший раскол в их ряды. И тем мне менее, измаилиты Персии, невзирая на болезненный для общеизмаилитского дела разрыв с династией Фатимидов, сумели создать свое, самостоятельное орденское государство. Правда, оно не было государством того типа, которое предпочли бы иметь в своем подчинении большинство государственных деятелей. Это более чем просто «лоскутное» государство состояло из множества разбросанных на огромной территории, изолированных анклавов, и было обязано своим существованием, главным образом, тому обстоятельству, что эти анклавы и служившие их оплотами крепости располагались в труднодоступных для врага местах. Это орденское государство было обречено на гибель, по причине своей изначальной и слабости перед лицом сельджукской угрозы и постоянной необходимостью обороняться. Сила «травоедов» была заключена  их крепостях. Ни одно из восстаний, поднятых низаритами за стенами их крепостей, к окончательному успеху так и не привело. А какими бы неприступными ни были крепости, они все равно были, в конце концов, обречены на падение. «Саббахиты» избрали стратегию обороны. Это была поистине превосходно (если не сказать – безупречно) организованная оборона, а потому крепости восточных измаилитов держались долго. Тем не менее, они, в конце концов, должны были неминуемо пасть. Однако самый факт создания иранскими «эзотериками», под многолетним руководством своего вождя-прозорливца Хасана ибн Саббаха, пусть даже такого, «крепостного», но все-таки самостоятельного государства мог служить (и наверняка служил) предметом законной гордости низаритов.
5.НАСЛЕДНИКИ ХАСАНА ИБН САББАХА
Как уже говорилось выше, прозорливец Хасан ибн Саббах руководил измаилитским движением в Иране на протяжении тридцати лет. Именно им были разработаны основы стратегии, руководствуясь которой, его последователи смогли раскинуть по всей Персии паутину изолированных и по большей части неприступных укрепленных баз. Несмотря на все противодействие суннитов-Сельджукидов, к моменту смерти Хасана основанное им и названное в его честь «саббахитское» движение было значительно сильнее, чем на момент своего создания.  В этом и заключался конечный результат столь тщательно разработанной Хасаном стратегии.
«Худжа» приглашал в свое «Орлиное гнездо» (или, похитив, доставлял туда насильно) лучших специалистов «дар-аль-илама» в разных отраслях науки, начиная с инженеров-строителей, зодчих, и заканчивая медиками и алхимиками. Военные инженеры на службе низаритов сумели создать систему фортификационных сооружений, не имевшую себе равных в тогдашних мусульманских (да и в христианских) государствах, а разработанная ими оборонительная концепция опередила свою эпоху, пожалуй, не на десятилетия, а на века.
Пребывая в безопасности в стенах своих горных твердынь, восточные измаилиты были способны наносить своим врагам-сельджукам ограниченные в пространственно-временном отношении внезапные удары,  выдерживая и отражая в то же время ответные вражеские контрудары. Вероятно, в этом и заключалась конечная цель ибн Саббаха, полагавшегося, в остальном, на действенность проповеди измаилитских «даисов». Хотя, возможно, он и предполагал, что основанному им «крепостному» (квази)государственному образованию суждено и более великое будущее. Но он, вне всякого сомнения, считал это делом завтрашнего (а то и послезавтрашнего) дня. Пока же надлежало закрепиться на захваченных позициях и удерживать их в ожидании лучших времен. Его прагматическому, рассудительному и практическому уму были совершенно чужды идеалистические и нереальные мечты о покорении мира силой оружия. Хотя он вполне мог надеяться на то, что все со временем признают правоту проповедуемого им учения и – если Аллах соблаговолит свершиться такому чуду – «дар-аль-ислам» покорится добровольно. Разумеется, он был слишком трезво мыслящим человеком для того, чтобы питать надежду самому дожить до этого чаемого им мирного обращения всего исламского мира в низаризм. Поэтому его главной целью было оставить после себя прочный фундамент движения, способного с надеждой и без страха смотреть в будущее – вплоть до момента осуществления столь нереальной, с современной ему точки зрения – мечты об объединении ислама вокруг и под руководством измаилитов, когда-нибудь, через долгие годы, а может быть – десятилетия… Вот такое наследие Хасан ибн Саббах оставлял своим преемникам…
После переселения в райские кущи воинственного сельджукского султана Мухаммеда Тапара в 1117 году, «худжа» низаритов провел последние годы своего правления и своей жизни в относительно спокойной обстановке. Настала, так сказать, «золотая осень» патриарха «саббахитов». Смерть султана сельджуков принесла низаритам двойную выгоду. Во-первых, она побудила «атабека» Ширгира снять осаду с Аламута как раз накануне принятия его предельно утомленным гарнизоном решения о капитуляции. Во-вторых, разгоревшаяся после смерти Тапара, которому - пусть с грехом пополам - удавалось как-то стабилизировать ситуацию, неизбежная распря о том, кому быть его наследником, привела к яростной вооруженной борьбе между сыновьями умершего султана.
Один из них, Махмуд, был провозглашен новым султаном сельджуков в Исфагане. Приняв бразды правления, он поторопился покарать Ширгира за снятие осады с Аламута и самовольный увод своего войска от стен «Орлиного гнезда». Вина Ширгира усугублялась тем, что, прекратив осаду «саббахитской» крепости, готовой упасть ему в руки, как созревший плод, «атабек», в ходе беспорядочного отступления, оставил врагу свой богатый обоз и потерял множество воинов. Ширились слухи о том, что главным виновником неудачной осады низаритского «осиного гнезда» был закулисный «кукловод» Ширгира - визирь сельджукского султана,  Кивам ад-Дин аль-Даргазини, принадлежавший, якобы, к числу тайных измаилитов. Не совсем ясно, поверил ли султан Махмуд этим слухам. В любом случае, по возвращении Ширгира в Исфаган, неудачливый полководец был, по приказанию султана, взят под стражу, а затем – казнен…
Возможно, постигшая Ширгира суровая кара была попыткой султана Махмуда укрепить, таким образом, верность других сельджукских беков престолу, и подобным примером пресечь их изменнические помыслы. Но это ему не удалось, и вскоре выяснилось, что новый султан отчаянно нуждался в действительно верных и преданных ему соратниках. Ему не удалось добиться своей заветной цели - сплотить сельджуков воедино. Очень скоро территория Сельджукского султаната оказалась более раздробленной, чем когда бы то ни было. Яростнее, чем когда бы то ни было, отстаивали местные сельджукские властители свое право властвовать в своих уделах независимо, вне контроля центральной власти. Западная часть Персии фактически отделилась, превратившись в самостоятельную территорию во главе со своим собственным султаном. Правители этой территории признавали законность Сельджукского султаната как такового, то есть султанской власти как таковой, но не султана Махмуда, а нескольких его братьев, впоследствии же – его племянников. Однако  султану Махмуду угрожали и другие опасности, помимо сельджукского сепаратизма. В его владения еще раньше вторглись войска Санджара, в чей состав входили и вооруженные отряды низаритов. Вторжению сопутствовал успех. Санджар проник вглубь владений Махмуда, дойдя до самого Багдада. В итоге Сельджукский султанат был поделен между Махмудом и Санджаром. Махмуд сохранил свою власть над так называемым Иракским султанатом (со столицей в Хамадане), в который вошли земли Ирака и Западного Ирана, Арран (область в восточном Закавказье) и Азербайджан. Санджар же, на правах верховного правителя, воцарился над султанатом, сохранившим название Сельджукского, на деле же включавшим только земли Хорезма, Хорасана и Мавераннахра (со столицей в Мерве). При заключении между противниками мирной договоренности Санджару было позволено оставить себе часть владений, отвоеванных им у Махмуда (считавшегося официально наместником своего дяди Санджара), в том числе - значительную часть северной Персии,  граничившую с территориями, находившимися под сильным влиянием низаритов, или даже включавшую некоторые «зараженные» низаризмом области. Со своей стороны, Санджар согласился с тем, что после его смерти, указанные территории перейдут под власть Махмуда. В ходе опустошившей державу сельджуков «войны всех против всех» даже, казалось бы, совершенно бессильный аббасидский халиф Багдада, воспользовавшись взаимным истощением своих сельджукских «опекунов», попытался восстановить свою давным-давно утраченную независимость и светскую власть.
В результате описанных выше кровопролитных конфликтов, постоянно отвлекавших внимание сельджуков от низаритской проблемы, Хасан ибн Саббах смог провести остаток жизни в относительной безопасности. От внимания целого ряда наблюдателей не укрылось, что отношение Санджара к «худже» Хасану периодически менялось к лучшему. Не было недостатка в слухах, так или иначе объяснявших эту метаморфозу. Согласно некоторым историческим анекдотам, Хасан несколько раз пытался наладить отношения с Санджаром и добиться с ним взаимопонимания и взаимного признания, присылая к султану сельджуков послов с мирными предложениями, однако своей цели так и не добился. Убедившись в безуспешности своих попыток примирения, «худжа» Хасан вернулся к своей прежней, менее примирительной, тактике. Он подкупил одного из прислуживавших султану Санджару евнухов, чтобы тот помог ему осуществить свой замысел. Как-то ночью подкупленный Хасаном евнух под покровом темноты незаметно проник в спальню султана, спавшего беспробудным сном после принятия накануне изрядной дозы алкоголя (какой разительный контраст с трезвенником Хасаном ибн Саббахом!). Проснувшись на следующее утро, Санджар обнаружил кинжал, вонзенный в пол рядом с изголовьем султанской постели. Он совершенно правильно понял это как намек на то, что, в случае продолжения им проведения враждебной в отношении низаритов политики, его неминуемо постигнет судьба многих властителей, враждовавших с измаилитами до него. Интересно, что Санджар не был уверен в том, кто именно сделал ему столь многозначительное предупреждение, и предпочел хранить молчание о случившемся. Но через несколько дней султан получил от Хасана письмо, в котором говорилось, что, если бы глава низаритов желал Санджару зла, то кинжал был бы вонзен в его мягкую грудь, а не в твердый пол. И лишь тогда султан перестал сомневаться в том, от кого именно исходило столь грозное предостережение.
Если верить истории с кинжалом «фидаина» в изголовье, упоминаемой и нашим старым знакомым – персидским историком Джувейни (согласно которому подкупленный «худжей» Хасаном евнух воткнул кинжал не в пол, а в землю у ложа султана, из чего следует, что дело происходило не во дворцовых покоях, а в полевом шатре во время похода сельджукского властителя на «саббахитов») – Санджар был настолько испуган этим случаем, что с тех пор остерегался враждовать с низаритами, и стал искать с ними примирения. Мало того! Сельджукский султан начал ежегодно выплачивать им определенную сумму – «плату за жизнь», или, по сути дела – дань. И, в довершение ко всему, позволил «саббахитам» взимать «дорожную пошлину» со всех путешественников, проезжавших или проходивших мимо измаилитской крепости Гирдкух.
Согласно Джувейни, описанный выше инцидент с низаритским кинжалом (упоминаемый разными авторами не только в связи с султаном Санджаром, но и при описании отношений других мусульманских владык с низаритами, о чем еще пойдет речь далее) решающим образом сказался на дальнейших отношениях между Санджаром и Хасаном и как бы предопределил их характер: «Из-за этого обмана султан воздерживался от нападения на них (низаритов – В. А.), и в его правление их дело процветало. Он назначил им содержание в три тысячи динаров из налогов, собираемых с принадлежащих им земель в области Кумиш, а также разрешил им взимать <…> пошлину с путешественников, проезжающих мимо Гирдкуха, и этот обычай сохранился по сей день. И я увидел несколько фирманов (здесь: жалованных грамот – В. А.) Санджара, которые хранились в их (низаритов – В.А.) библиотеке (в Аламуте – В. А.) и в которых он задабривал их и льстил им; и из них я мог заключить, до какой степени султан потворствовал их поступкам и искал с ними мира. Одним словом, в его правление они жили в мире и покое».
Подобные истории хороши для развлечения любознательных читателей, но думается, что действительность была гораздо прозаичнее столь красочного вымысла. Сельджукам было кого бояться и кроме «травоедов». Султану Санджару, не знавшему покоя из-за бесконечных внутренних «разборок» своих алчущих независимости и, в то же время, высшей власти драчливых сородичей и соплеменников в нескончаемой борьбе за политическую гегемонию, было проще примириться с низаритами и оставить их (хотя бы на время) в покое, чем вызывать у них вражду к себе в момент, когда их пассивность могла быть ему только выгодной. Тем более что борьба между сельджуками и низаритами в сложившейся обстановке не позволяла ни одной из сторон надеяться на решающий перевес и решающую победу.  Сложившаяся ситуация была поистине патовой, тупиковой.
С одной стороны, «эзотерикам», пребывавшим в относительной безопасности в стенах своих надежных крепостей, не грозила опасность полного поражения. Все попытки сельджуков выбить «саббахитов» из Аламута и других «орлиных гнезд» оказались безуспешными. Продолжение борьбы с восточными измаилитами требовало бы от тюркских беков новых сил и средств, которые сельджукские военные предводители предпочитали расходовать на междоусобную борьбу друг с другом.
С другой стороны, орден измаилитов-низаритов был не в силах и не в состоянии одержать верх в долгосрочном военном конфликте с сельджуками. После своих достигнутых на первых порах, так сказать, на волне национально-социального подъема угнетенных тюрками иранских масс, успехов, на детище Хасана ибн Саббаха обрушились ответные удары опомнившихся сельджуков, оказавшиеся весьма болезненными. Хотя «саббахитам» удалось отстоять Аламут и другие свои главные твердыни, многие крепости были ими все-таки потеряны. Массовая база и опора низаритского ордена была обескровлена вследствие многочисленных кровопусканий, регулярно устраиваемых сельджукскими властями, регулярно вносившими опустошение в ряды потенциальных резервов восточноизмаилитского движения. Что не могло не привести к упадку боевого духа «саббахитов» и к невосполнимому уменьшению людских ресурсов, имевшихся в распоряжении руководства низаритского ордена. Хотя в центральных областях своих владений низариты могли чувствовать себя в относительной безопасности, хотя в Персии и за ее пределами продолжало существовать «лоскутное» низаритское «крепостное» орденское государство, прежнее «золотое»время головокружительных, казавшихся безостановочными, успехов прошло безвозвратно. Во многих местностях, являвшихся ранее оплотом низаритского движения – таких, как Исфаган с округой – влияние низаритов оказалось сведенным на нет кровавыми репрессивными мерами сельджукских властей предержащих. Низариты были более не в состоянии вести с сельджуками открытую войну. Они безмерно устали от войны (как, впрочем, и их противники-сунниты). И потому в интересах обеих сторон было прийти к своеобразной молчаливой договоренности, взаимопониманию, позволившему бы обеим «партиям» сосуществовать, пусть даже на весьма зыбкой и ненадежной основе.  В силу всех перечисленных выше причин в последние годы жизни Хасана ибн Саббаха накал военно-политического конфликта между сельджуками и низаритами заметно снизился…
Наступивший период затишья позволил «худже» Хасану перенести свое главное внимание с военных и политических вопросов на другие. Для измаилитов-низаритов убийство (или казнь, а может быть – смерть в тюрьме) в 1095 году в Мисре Низара, которого они считали законным, истинным имамом, почти тридцатью годами ранее, все еще оставалось фактором постоянного беспокойства. Утрата имама воспринималась ими как сокрушительный удар, с учетом его сакрального значения для их духовной иерархии. Мустализм, который низариты считали не «истинным измаилизмом», а «ересью», по-прежнему был для них «бельмом в глазу». Главным виновником отрешения от власти и гибели Низара непререкаемо считался фатимидский визирь аль-Афдаль, являвшийся, поэтому предметом пламенной ненависти всех измаилитов-низаритов. Поистине безмерным было их ликование при получении известия об убийстве нечестивого визиря в Мисре в 1121 году.
В разное время высказывались разные мнения по поводу того, кто мог быть и был организатором этого политического убийства. Фатимидский халиф аль-Мустали правил недолго и, после своей смерти в 1101 году, был сменен на престоле своим сыном аль-Амиром Би-хукм Аллахом. Визирь аль-Афдаль был крайне властолюбивым человеком, постоянно заботившемся о том, чтобы фатимидский халиф, дядей и тестем которого он являлся, не выходил из-под его, визиря, неусыпного контроля, и не проявлял ни малейших поползновений к самостоятельности. Не удивительно, что низведенный визирем до уровня «куклы» халиф ненавидел всеми фибрами души своего властного «кукловода». При долгожданном известии об убийстве аль-Афдаля, халиф аль-Амир, много лет пребывавший под «отеческой опекой» убитого, был вне себя от счастья. Однако одно дело – принимать к сведению информацию о непритворной радости «ведомого» халифа по поводу своего избавления от «ведущего», и совсем другое – предполагать и даже быть уверенным (подобно некоторым хронистам), что сам «ведомый» халиф и подстроил убийство своего «ведущего»…
Однако же под подозрение попал не только халиф аль-Амир. Многие распознавали в убийстве аль-Афдаля явный «почерк» низаритов - известных мастеров по части политических убийств. Когда известие о ликвидации визиря аль-Афдаля дошло до Аламута, Хасан устроил по этому поводу праздник, продолжавшийся семь дней и семь ночей. Копии, снятые с низаритских исторических архивных документов, непреложно свидетельствовали об ответственности «саббахитов» за убийство аль-Афдаля. Хотя многие историки предполагают, что измаилиты-низариты часто служили своеобразными «козлами отпущения», которым приписывали чуть ли не каждое убийство, совершенное в пору их существования на Ближнем и Среднем Востоке или в Африке, а то и в Европе, и потому не склонны приписывать убийство аль-Афдаля «саббахитам», общеизвестная и нескрываемая ненависть последних к «нечестивому» визирю, ответственному за гибель законного имама Низара, давшего название их группировке, вполне позволяет допустить организацию физического устранения невенчанного владыки Мисра низаритами.
В любом случае, устранение визиря открывало новые возможности для диалога с целью восстановления утраченного, вследствие трагической гибели имама Низара, взаимопонимания между двумя ветвями измаилизма – западной, египетской, мусталитской, и восточной, иранской, низаритской. Однако, хотя обе измаилитские «фракции» вступили между собой в оживленную переписку, вскоре выяснилось, что слишком много факторов и обстоятельств препятствовало их примирению и воссоединению. Кульминацией долгого и бурного процесса споров и переговоров западных измаилитов с восточными стал публичный «диспут о вере» между ними в египетской столице аль-Кахире, в ходе которого притязания аль-Мустали на фатимидский халифат (и, соответственно, измаилитский имамат)  были признаны законными, а претензии Низара – начисто отвергнуты (причем незаконность притязаний Низара была подтверждена некой женщиной, объявленной мусталитами его сестрой).  Вслед за тем новый визирь халифа Мисра – аль-Мамун аль Батаи – направил Хасану ибн Саббаху грозное послание с требованием признать ложность своего учения и вернуться на «путь праведности», иначе говоря – превратиться из низарита в мусталита.
Письмо аль-Мамуна положило начало продолжительной словесной перепалке. Из-под пера исламских богословов фатимидского Мисра вышло крайне резкое по форме и по содержанию опровержение низаритских верований в форме прокламации под названием «Аль-Хидайя аль-Амирийя», то есть «Руководство (в вере - В. А.) согласно аль-Амиру». Это опровержение низаризма публично зачитывалось перед массами верующих по всему Фатимидскому халифату. Присланное в Сирию, оно внесло немалое смятение в умы. Реакция низаритов не заставила себя ждать. Они написали и отослали египетским мусталитам свой ответ, отвергавший притязания Фатимидов и опровергавший их доводы. В своем ответе на этот ответ, фатимидский халиф аль-Амир (или тот, кто выступал от его имени) всячески обличал низаритов, применив к ним оскорбительную кличку «хашишийя» - «травоеды» - впервые засвидетельствованную - в письменном виде -  именно в этом сочинении, но прочно «приставшую» к низаритам и впоследствии превратившуюся, в устах «франков», в «страшное» слово «ассасины». Далее мы еще вернемся к рассмотрению данного вопроса.
Вскоре после этого обмена взаимными проклятиями, обвинениями и поношениями, отношения между двумя ветвями измаилитов - мусталитами Мисра и низаритами Персии - в очередной раз резко обострились. Не сомневаясь в том, что именно сторонники Хасана ибн Саббаха несут ответственность за убийство аль-Афдаля, аль-Мамун и аль-Амир прекрасно осознавали, что могут стать очередными мишенями низаритских «кинжальщиков». По слухам, засланные из Ирана «фидаины» уже рыщут по Мисру в поисках удобного случая для совершения «прямого действия». Реакция предполагаемых жертв низаритских террористов на угрозу была поистине панической. «Вратами» в Миср служил город Аскалон (современный израильский Ашкелон) на средиземноморском побережье Палестины. Аль-Мамун сменил правителя этого города, явно сомневаясь в верности или эффективности последнего, но на этом не остановился. Его следующим шагом было смещение с должности всех должностных лиц города, хотя и пользовавшихся большой популярностью у городского населения и не дававших ни малейшего повода усомниться в своей лояльности. Всех путешественников, прибывавших в Миср через Аскалон, визирь приказал задерживать, обыскивать и подвергать перекрестному допросу. Аскалонским чиновникам было вменено в обязанность не только тщательно досматривать и допрашивать потенциальных террористов, но и сличать данные ими на допросе показания между собой. Всякий новоприбывший, не бывавший ранее в Египте и потому не известный местным властям, не впускался в Миср и отсылался восвояси. Составлялось подробнейшее описание всех направлявшихся в Египет караванов. Это описание посылалось, до того, как караваны получали разрешение продолжить путь, в город Бильбайс – следующий пункт задержания и досмотра чужаков по дороге в Миср.  Здесь караван непременно повторно обыскивали и проверяли, не отделился ли от него кто-либо по дороге из Аскалона в Бильбайс.
По прибытии каравана в столицу Египта Каир контроль становился еще строже. Измаилиты Мисра (как, впрочем, и других частей «дар-аль-ислама») ухитрялись выживать на протяжении столетий благодаря своим навыкам в деле создании эффективного подпольного движения и обеспечения его существования в обстановке строжайшей секретности. Эти шпионские таланты помогали им выжить в ранние годы зарождения и формирования их движения, когда их группировка оставалась нелегальной и действовала под постоянной угрозой репрессий враждебных ей государственных структур. Но и после «легализации» измаилитов, после их прихода к власти в лице Фатимидской халифской династии, навыки конспиративной работы и шпионской деятельности ни в коей мере не были утрачены измаилитами. Фатимидский визирь аль-Мамун оплел всю аль-Кахиру плотной шпионской сетью. Даже женщины-осведомительницы высылались на улицы столицы Мисра с заданием завлекать в свои любовные тенета горожан, подозреваемых в симпатиях или склонности к низаризму.
Затем аль-Мамун нанес внезапный удар. В рамках тщательно скоординированной операции произошли массовые облавы и аресты всех подозреваемых в связях с низаритским подпольем. Под подозрением оказывались буквально все, независимо от занимаемого положения, вплоть до воспитателя детей самого фатимидского халифа. Никто не был застрахован от доноса и внезапного ареста. При арестах были конфискованы внушительные денежные суммы. Предполагалось, что эти деньги были тайно присланы в фатимидский Миср низаритским руководством из Ирана с целью финансирования антифатимидской (и тем самым – антимусталитской) «революции» в Египте. В общем, все население фатимидского Мисра оказалось под строжайшим государственным контролем. Целью аль-Мамуна было – в идеале - взятие под неусыпное наблюдение каждого шага направленного из Аламута в Миср «кинжальщика» на всем протяжении его долгого пути. Само собой разумеется, отношения между иранскими низаритами и египетскими мусталитами охладели донельзя.
Выше мы вкратце коснулись основных событий, произошедших за время жизни Хасана ибн Саббаха. Теперь пришло время несколько подробнее коснуться самой личности главы восточных измаилитов. Сразу же придется с сожалением признать, что мы знаем о Хасане как о человеке далеко не все. Мы можем попытаться собрать воедино отдельные, отрывочные сведения о предводителе «саббахитов», содержащиеся во фрагментах его биографии и повествующих о нем исторических анекдотов, уцелевшие до наших дней, после обрушившихся на «дар-аль-ислам» социальных и военно-политических бурь, но таких сведений сохранилось совсем немного. Кроме того, то немногое, что мы знаем о «худже» Хасане ибн Саббахе, наверняка неточно и недостоверно, ибо дошедшие до нас сочинения, в которых он упоминается, были написаны, в основном, его врагами. Людьми, нисколько не заинтересованными в правдивом отображении образа ненавистного им главаря «еретиков», вождя отщепенцев-«мульхидов», и нисколько не склонных упоминать его качества, достойные похвалы (даже если он такими качествами обладал). То, что дошло до нас – зыбкий и нечеткий силуэт таинственного человека, скрытого почти целиком пеленой времени, неполный и неудовлетворительно описанный…и, тем не менее, как это ни странно, не лишенный некоторой привлекательности (и даже своеобразного обаяния).
Поистине подвижнические усилия Хасана ибн Саббаха, направленные на создание жизнеспособного и грозного для всех своих недругов низаритского орденского государства, увенчавшиеся, в конце концов, успехом, говорят сами за себя. Само величие, сама масштабность его замысла были столь внушительны, что представляется вполне оправданным применение к нему эпитета «гениальный революционер». Его истинный талант заключался, во-первых, в четком понимании того обстоятельства, что внутренние распри, раздирающие подчинившее себе Персию сельджукское государство, позволяют надеяться на возрождение измаилизма в этом регионе. Наряду с осознанием потенциальных возможностей, открываемых и предоставляемых измаилитам слабостью сельджукской власти, он оказался способным разработать и претворить в жизнь стратегию, позволившую измаилитам извлечь для себя из сложившейся ситуации максимальную пользу. Идея создания целой цепи крепостей на труднодоступных горных вершинах, хотя ее вряд ли можно назвать революционной саму по себе, была идеальным решением, позволившим Хасану превосходно адаптироваться к ситуации, в которой он оказался со своими «вернейшими из верных». Каждая новая крепость, захваченная или построенная «травоедами», облегчала их положение и, соответственно, усложняла положение враждебных им сельджуков. Кроме того, особенности и характер местностей, в которых возвышались, в большинстве своем, цитадели восточных измаилитов, грозили потенциальным осаждающим голодом или, во всяком случае, недостатком продовольствия, а также неизбежными в случае продолжительной осады болезнями, в гораздо большей степени, чем осажденным.
Но гораздо более внушительным и впечатляющим, чем все перечисленное нами выше, представляется способ, которым низариты адаптировали свои усилия, направленные на достижение все большего успеха «общего дела», которому они посвятили всю свою жизнь, к искусно используемым ими внешним обстоятельствам. Потенциальные возможности, таившиеся в глубинах долгой низаритской традиции подпольной работы, и открываемые ею, использовались если не в полной, то в максимально возможной мере. При этом использовались два варианта достижения поставленной цели. Первый вариант был, так сказать, «бескровным». Ключевые фигуры враждебной низаритскому ордену властной иерархии были постоянными объектами вербовки, либо идеологической (или религиозной, что, в принципе – одно и то же) обработки низаритскими миссионерами-«даисами». Если же эти ключевые фигуры оказывались неподкупными или «идеологически (религиозно) устойчивыми, они становились «мишенями» для кинжалов или яда низаритских «фидаинов», в рамках второго, «кровавого» варианта. Таких, не желающих «идеологически разоружиться», безо всяких колебаний ликвидировали. По иронии судьбы, именно использование, в рамках этого второго варианта, политических убийств в качестве орудия государственной политики, принесло низаритам наибольшую известность  и зловещую славу «ассасинов». В то время, как отнюдь не менее, а напротив, гораздо более многочисленные примеры успешного применения восточными измаилитами первого, бескровного, варианта расширения своей зоны влияния, становились (и до сих пор становятся) предметом описания (и обсуждения) гораздо реже.
В то время как регулярные убийства «травоедами» своих противников создали атмосферу всеобщего террора и способствовали сохранению атмосферы постоянной смуты, разброда и шатаний в рядах сельджуков и других противников «саббахитов», ответная реакция этих напуганных донельзя недругов часто больно ударяла по измаилитам. После каждого «громкого» убийства лидеры оказавшейся под очередным ударом низаритов «партии» приходили в ярость и начинали вести себя, как раненые звери. Их слепая месть обрушивалась на всякого сторонника измаилитов, до которого они могли добраться. Таким манером светскими и духовными властями истреблялись сотни и тысячи измаилитов, в большинстве своем не повинных ни в каком ином преступлении, кроме верности своим религиозным воззрениям. В результате этих массовых репрессий значительно сократилось число измаилитов во многих попавших под удар областях, да и над измаилитами других, не столь пострадавших, областей нависла серьезная угроза (что, однако, нисколько не вредило низаритскому «общему делу»). Как уже мог убедиться уважаемый читатель, население как крупных и мелких городов, так и сельской местности и без того испытывало ненависть к сельджукам. И всеобщее социальное недовольство (ведь именно задавленному податями простому народу всегда приходится «платить за разбитые горшки») дополнительно обострялось в более урбанизированной части страны, где жестокие репрессии против измаилитов приводили к наибольшему числу жертв.
Все это во многом объясняет нам успешность реализации замыслов «худжи» Хасана ибн Саббаха и эффективность его тактических приемов, даже при отсутствии у нас подробных сведений о личности вождя восточных измаилитов. Однако средневековые мусульманские хроники, пережившие столетия описывают его не только как выдающегося конспиратора, политика, стратега, тактика и мастера оперативного искусства, но и как обладателя больших для своего времени научных знаний, живо интересовавшегося астрономией и астрологией (подобно многим карматам и измаилитам до него), геометрией, арифметикой и алгеброй (или, по-арабски, «аль джеброй»). С учетом данных обстоятельств, не следует удивляться тому, что Аламут со временем превратился в подлинный «храм науки» - научный и учебный центр, в котором трудились многочисленные ученые (многие из которых, кстати говоря, не были измаилитами), съезжавшиеся в «Орлиное гнездо» изо всех уголков мусульманского мира, чтобы воспользоваться великолепной аламутской библиотекой, не уступавшей даже библиотекам учрежденных павшим впоследствии от кинжала «фидаина» визирем и «атабеком» султана Низам аль-Мульком в разных городах (с целью более эффективного опровержения измаилитского «лжеучения) в ряде областей Сельджукского султаната исламских университетов, названных в его честь Низамийя. То обстоятельство, что Хасан ибн Саббах был привержен к «учению книжному» и любил науки, не должно нас удивлять. Ведь «худжа» происходил из состоятельной семьи, был иранцем (несмотря на легендарную химьяритскую родословную его далеких предков) и вырос в Персии, где ученость издавна ценилась в числе первейших добродетелей. Вот и Хасан, как типичный сын своей страны и своего народа, был не чужд любви и тяге к знаниям. Однако в некоторых, носящих «сенсационный» характер, исторических книгах, посвященных «секте кровожадных наркоманов-ассасинов», не найти этого, близкого к историческому, образу «худжи» Хасана – «друга и покровителя наук», а не «коварного паука», раскинувшего свою паутину из скорей «паучьего», чем «орлиного» гнезда, по всему «дар-аль-исламу» и даже за его пределами. Такой - пусть искаженный, но зато сильней пленяющий воображение – портрет основателя назиритского ордена, наверняка привлекает больше читателей… Однако «сгибни мир, но соблюдись истина!»…
Вне всякого сомнения, «худжа» Хасан предъявлял высокие нравственные требования как к себе самому, так и к своим последователям. И был строгим судьей других людей и их поступков. По дошедшим до нас сведениям он, захватив Аламут, больше никогда не покидал стен своей горной крепости и лишь дважды выходил из своей тамошней «заоблачной кельи», в обоих случаях – для того, чтобы подняться на крышу и бросить с нее взгляд на происходящее внизу. Его жена и дочери, отосланные им из Аламута, когда перед гарнизоном замаячила угроза голодной смерти, так и не были возвращены им обратно в крепость и с тех пор оставались под защитой стен Гирдкуха, представлявшегося Хасану более надежным укрытием. Хасан явно не причислял семейные привязанности к моральным достоинствам и добродетелям, которые ценил и которым следовал. «Для революционера не должно быть ничего личного». На протяжении долгих лет пребывания Хасана ибн Саббаха в Аламуте всем обитателям «Орлиного гнезда» было строжайше запрещено употребление вина (а также игра на флейтах и других музыкальных инструментах). «Худжа» Хасан был непримиримым врагом алкоголя, считая его дьявольским дурманным зельем, притупляющим человеческие чувства и подрывающим мораль всех, кто его употребляет. Когда один из его сыновей, по имени Мухаммед, был уличен в тайном хранении кувшина с вином, Хасан, нисколько не колеблясь, повелел казнить нарушителя введенного им строжайшего запрета.
Другой случай произошел с другим сыном «худжи» Хасана, по имени Устад Хусейн. Согласно поступившему к вождю низаритов ложному доносу, Устад Хусейн якобы осмелился отдать приказ о ликвидации, не согласовав предварительно свое решение с Хасаном. Мало того, что «ликвидированный объект» был низаритом (а «фидаины» обычно «своих» не убивали), но он был еще и выдающимся низаритским «даисом» – упоминавшимся выше Хусейном из Каина, наместником ибн Саббаха в Кухистане. Поверивший доносчику, «худжа» Хасан (которому на этот раз изменила его обычная прозорливость) и этого своего сына приговорил к смерти. Когда впоследствии выяснилось, что возведенное на Устада Хусейна обвинение было ложным, Хасан приказал найти истинного виновника убийства оказавшегося невиновным «травоеда». Истинный виновник (и облыжный обвинитель невинно пострадавшего Устада Хусейна) – «Заид Хасани, который тайно проповедовал свое собственное учение и намеревался вскоре покончить с Хасаном ибн Саббахом» (Джувейни) - был найден и, в свою очередь, казнен (как и найденный еще ранее непосредственный убийца наместника Кухистана). Причем, чтобы этот истинный виновник почувствовал, каково это - терять сына, его собственный сын был предварительно казнен у него на глазах. А уж потом преступный отец последовал за сыном, расплатившимся своей жизнью за двойной грех своего преступного отца – убийство соратника-единоверца и ложный донос.
Мы не знаем, с легким или с тяжелым сердцем Хасан ибн Саббах предал казни свою собственную плоть и кровь, но его суровая расправа с родными сыновьями, несомненно, способствовала укреплению его престижа среди единомышленников и соратников. Мир, в котором жили герои настоящего правдивого повествования, во многом отличался от мира, в котором живем сегодня мы, люди XXI века. Соратники Хасана не сомневались в том, что такой человек, как их «худжа», «довод» и избранник Божий,  который «основывал свое учение и свой закон («намус», то есть, скорее, «моральный кодекс» - В. А.) на аскетизме, воздержании, установлении справедливости и запрещении несправедливости» (Джувейни), был воистину всецело предан своему долгу перед самим собой, орденом и возглавляемым им движением, своим жизненным ценностям, перевешивавшим для него все остальное. Такой поистине «железный» человек, строго соблюдавший свой внутренний «моральный кодекс строителя измаилизма», стоял выше всего человеческого и не мог быть заподозрен в пристрастности, кумовстве, подкупности – одним словом, коррупции.
Согласно сохранившимся источникам, Хасан понимал, что мог воспользоваться фактом казни собственных сыновей в своих целях, ради достижения которых был готов пожертвовать любым из своих «оплошавших» сторонников, включая членов собственной семьи (к которым был даже суровее, чем к остальным – «простым смертным» за распитие вина в Аламуте грозило вечное изгнание из крепости, а сына ибн Саббаха – Мухаммеда – за то же самое преступление постигла смертная казнь):
«И он часто напоминал (своим последователям – В. А.) о казни обоих своих сыновей, чтобы никому и в голову не пришло обвинить его в том, что он насаждал свое учение ради них (как своих непременных наследников-преемников – В. А.) и держал в голове такую мысль».
Важнейших из ролей, взятых на себя «худжей» Хасаном, была роль религиозного лидера. Хасан как бы заполнил собой «вакуум», созданный гибелью в 1095 году в Мисре Низара - человека, которого низариты считали своим истинным имамом, и играл взятую на себя роль «заместителя», «наместника», «местоблюстителя» имама так безупречно, как ее не смог бы играть никто иной. Он никогда не «зарывался», оставаясь лишь смиренным исполнителем возложенной на него свыше задачи, и стойко противился всем попыткам не в меру ретивых поклонников объявить его имамом. Он вполне довольствовался своим званием «худжи», неоднократно упомянутым выше. «Худжа» означает «довод (Бога)» или «доказательство (Бога)» и обозначает человека, представляющего собой «доказательство Бога человечеству» или «довод Бога человечеству» и имеющего высший приоритет в толковании священного Корана. Традиционно «худжей» считался имам, как высший посредник между Богом и человечеством. «Мир не может существовать ни мгновения без имама, который является худжей Бога». Но при Хасане ибн Саббахе данное традиционное не только для измаилизма, но и для шиитской ветви ислама вообще представление изменилось и усложнилось. Непосредственным «доводом человечеству» - «худжей» - стал в глазах низаритов не имам – посредник между человечеством и Богом -, а Хасан – посредник между человечеством и имамом (в свою очередь, являющимся посредником между Хасаном и Богом и как бы «делегировавшим» Хасану приличествующее, в принципе, лишь одному ему, имаму, звание «худжи»). Впрочем, почетный титул «худжа» применялся измаилитами к некоторым из своих лидеров и ранее. Хасан был готов во всеуслышание объявить себя представителем  имама и, в качестве такового, вещать от его, имама, имени. Но он не был согласен на отождествление с имамом себя самого и признание себя имамом своими последователями. Отсутствие у Хасана подобных амбиций однозначно подтверждало искренний, благочестивый и совершенно бескорыстный характер его веры. Восточные измаилиты чувствовали сильную руку и прямую душу своего «худжи», знали, что в нем нет никакой несправедливости и неправды. Они понимали Хасана так же, как и он их, и жили с ним душа в душу.
Одна из причин, по которым имам играл ключевую роль в воззрениях измаилитов, имела доктринальный характер. Согласно традиционному измаилитскому учению, миру было предназначено пройти через целый ряд духовных циклов, прежде чем прийти, наконец, к истинной религиозной полноте совершенства. Каждый цикл знаменовался пришествием в мир пророка – «натика». С начала времен мир уже прошел через целый ряд таких циклов, и был свидетелем пришествие целого ряда таких пророков, а именно: Адама (первого пророка на земле), Нуха (Ноя), Ибрагима (Авраама), Мусы (Моисея), Исы (Иисуса) и Мухаммеда. В промежутках между явлением очередного «натика», в мир приходил целый ряд (а именно – семь) имамов, ответственных за сохранение истинной веры  после ухода очередного «натика» из мира.  Кульминацией всего этого процесса должен был стать финальный, седьмой, цикл, предшествующий явлению Махди и установлению царства праведности на земле. В рамках этой картины мирового развития фигуре имама отводилась жизненно важная роль, а сам он признавался существом сакральным. Как писал Джувейни о «законоучителях», или «вероучителях», измаилитов:
«Мир, говорили они, никогда не был без имама, и никогда не будет. И если человек был имамом, то и его отец был имамом, и отец отца, и так до самого Адама (мир ему!), или, как говорят некоторые из них, до Вечного Прошлого, ибо они верят в то, что мир существует вечно. И точно так же сын имама будет имамом, и сын сына имама, и так, пока не наступит Вечность. И имам не может умереть прежде, чем родится или будет зачат его сын, который должен стать имамом.
Они также говорят, что имам не всегда видим. Иногда он видим, а иногда скрыт, как день и ночь, следующие друг за другом. Когда имам видим, его ученье (дават) может быть скрыто, а когда имам скрыт, его ученье может быть видимо и его деи определены, пока человечество не получило доказательств от Всевышнего.
И пророки - люди откровений, а имамы - толкований. И ни в один век, и ни при каком пророке мир не оставался без имама. После Ибрагима (Авраама – В. А.) имамом был человек, который назван в Торе на еврейском и сирийском языках Мельхиседек и Мелех Шолом и чье имя по-арабски звучит Малик ас-Сидк и Малик ас-Салам.
<…> в мире всегда был имам, <…> через него можно познать Господа, а без него познание Бога невозможно. И все пророки во все века ссылались на него».
В период, наступивший после гибели имама Низара, стало очевидным, что позорные обстоятельства его незаконного отрешения от власти и последующего убийства свидетельствовали об очевидной неспособности «уклонившейся в мустализм» западноизмаилитской династии Фатимидов осуществить надежды, питаемые восточными измаилитами Персии. И теперь низариты пребывали в ожидании не мусталитского, а своего собственного имама, известного как «кайим аль-кийяма», то есть «Господин (Господь) Воскресения», которому надлежало явиться в мир для его духовного возрождения, обновления или нового рождения.
Именно этот вакуум и заполнил «худжа» Хасан ибн Саббах – как уже говорилось выше, не в качестве имама, но в качестве его признанного безошибочным в суждениях «рупора», остающегося таковым, пока имам не соблаговолит явить себя миру.
Однако, хотя Хасан и не был имамом, он, тем не менее, на протяжении всей своей жизни оставался верховным авторитетом и высшим арбитром в религиозных вопросах. Хасан вынес целый ряд религиозных положений и суждений, безоговорочно и единодушно принятых его последователями. Их убедительность и авторитетность была столь велика, что все эти  положения, или суждения, направленные на распространение идеи о том, что человечество всегда нуждается в непогрешимом и божественном учении, которое может быть возвещено только назначенным богом наставником, снискали себе известность под обобщающим названием «новой проповеди» («дават джадида»), хотя в действительности представляли собой скорее повторение в обновленном виде и обобщение очень даже старых принципов. Хасан, в частности, сконцентрировал свое собственное внимание и внимание своей паствы на доктрине «наставления» («талим»), подчеркивавшей важность признанных, авторизованных духовных наставников-учителей в измаилитском мире. Такое наставление было жизненно важной составной частью измаилитской доктрины, поскольку не следует забывать, что измаилиты подчеркивали необходимость понимать и принимать не только внешний, откровенный смысл Корана, но и его внутренний, сокровенный смысл (отчего, как мы помним, их и прозвали «батинитами», от слова «батин», то есть «сокровенный», «скрытый»). Именно «профессиональным» умением  авторитетных религиозных наставников распознавать и истолковывать «непосвященным» этот сокровенный, эзотерический смысл Корана, наставлять их в истинной вере, и объяснялось их высокое положение и огромное влияние на измаилитскую «общину равных». Естественно, Хасан ибн Саббах считал и утверждал, что только законный (скрытый до поры-до времени от «профанического» мира) имам измаилитов имеет право быть признанным в качестве самого авторитетного наставника и истолкователя подлинного, сокровенного смысла Корана. А сам «худжа» Хасан – не более (но и не менее), чем «рупор» этого высшего религиозного авторитета. Однако все высказываемые им суждения являются фактически суждениями имама, вложенными имамом ему, своему «рупору», в уста.
Хасан ибн Саббах отдавал суждениям имама («озвучиваемым» через него, Хасана) по религиозным вопросам, как совершенно безошибочным, абсолютный приоритет над суждениями любых иных измаилитских духовных авторитетов. Если верить Джувейни:
«<…> они (измаилиты – В.А.) говорили, что каждое откровение имеет скрытое значение, и каждая внешняя форма имеет внутренний смысл. Хасан же ибн Саббах не признавал ничего, кроме наставления и учения. Бога, говорил он, нельзя познать разумом и размышлением, а только через наставления имама, ибо большая часть человечества обладает разумом, и у каждого свое понимание веры. Если бы одного разума было достаточно для познания Бога, тогда между членами разных сект не было бы споров, и все были бы равны, при условии, что все обрели веру посредством размышлений. Но поскольку [люди] продолжали спорить и опровергать, а у кого-то была потребность подражать другим, это было не что иное, как вера, обретенная через наставления (талим), то есть разума было недостаточно, и во все времена должен быть имам, чтобы люди могли получать наставления и обрести веру через его учение».
«Худжа» Хасан подробно изложил свои идеи на писчем материале. Сделанные им (или же - под его диктовку) записи к счастью для «нас, нынешних», сохранились для нас в передаче мусульманского ученого по имени Таджуддин Абуль Фатх аль (аш-)-Шахрастани. Аль-Шахрастани, возможно, сам принадлежал к числу измаилитов. В пользу данного предположения свидетельствует, в частности, вышедший из-под его пера комментарий к Корану, насыщенный измаилитской терминологией и содержащий намек на обращение автора комментария в истинную веру «благочестивым слугой Божьим», научившим его распознавать эзотерический («батин») смысл «благородной книги» - Корана. А  в своем трактате «Китаб Аль-мусараа» («Книга борцовского поединка») аль-Шахрастани критикует веру знаменитого мусульманского ученого-энциклопедиста (и иранца по происхождению) Абу Али ибн Сины (известного на «франкском» Западе под искаженным именем «Авиценна») в то, что Бог является невольной причиной возникновения мира, противопоставляя ей измаилитский тезис о том, что Бог пребывает за пределами бытия и небытия. Если верить этому источнику, учение Хасана ибн Саббаха содержало четыре фундаментальных положения.
Первое фундаментальное положение заключалось в простой констатации того, что каждый человек нуждается в наставнике, или учителе. Ибо один только человеческий разум сам по себе не способен привести человека к постижению религиозной истины, для которого требуется еще и вера. В этом пункте Хасан вступал в конфликт с воззрениями многих видных мусульманских философов, знаменитых на весь Восток, согласно которым человек был способен найти путь к духовному совершенству только силой собственного разума.
Второе фундаментальное положение было напрямую связано с центральным пунктом измаилитского учения о важности имама. Оно заключалось в категорическом утверждении, что в мире есть только один единственный истинный наставник и (веро)учитель, и это – имам измаилитов. Что полностью противоречило точке зрения суннитов, допускавшей диспуты и право ученых богословов и религиозных авторитетов в любое время высказывать разные доктринальные мнения и точки зрения. Измаилизм выступал в качестве яростного оппонента суннитской ветви ислама и всех признаваемых ею доктринальных воззрений и мнений. Все это весьма укрепило положение в восточноизмаилитской среде самого Хасана – хотя и не имама, но признанного и, так сказать, полномочного представителя имама.
Третье и четвертое фундаментальные положения «новой проповеди» Хасана ибн Саббаха, в пересказе его вероятного приверженца аль-Шахрастани,  сводились к дальнейшему, дополнительному обоснованию верховного и абсолютного авторитета имама, что служило средством подчеркивания важности, как самого имама, так и его полномочного представителя и «рупора» - «худжи» Хасана ибн Саббаха.
«Новая проповедь» (или, по Джувейни – «Новый призыв») «худжи» Хасана ибн Саббаха вызвала живой, широкий отклик среди его приверженцев. Создав образ высшего на земле религиозного авторитета, требующего беспрекословного признания, подчинения и послушания, безошибочного в своих суждениях и указаниях,  Хасан сформировал представление о «сверхличности», ради служения которой люди были готовы отдать все, что имели, даже собственную жизнь.  Фатимиды потерпели неудачу в своих попытках привлечь к своему делу и возглавить всех измаилитов «дар-аль-ислама», и безуспешность их усилий, направленных на завоевания лидерства в исламском мире становилась все явственней, по мере того, как их династия все больше превращалась из сакральной, духовной силы в светскую, мирскую. Эта прогрессирующая «десакрализация», это убывание духовной составляющей мусталитского Фатимидского режима, сопровождавшееся неуклонным падением его авторитета в измаилитском мире, давало в руки вождя восточных измаилитов мощное оружие, которое он успешно использовал, в борьбе с мусталитской «ересью», для укрепления собственных позиций.
Хасан ни на мгновение не забывал о том, что считал своим священным долгом – распространить свой «дават джадида» по всему исламскому миру. Измаилиты с момента своего возникновения вдохновлялись идеей разнесения повсюду своей «спасительной вести», что являлось важной частью их стратегии ненасильственного обращения «заблудших» мусульман. Непрерывность этого «благовествования» по всему «кругу земному» была, с самых ранних дней измаилизма, его фундаментом. Можно было бы подумать, что у «худжи» Хасана ибн Саббаха было слишком много проблем и трудностей в сердце его «лоскутной», «крепостной» державы – Персии-Иране, чтобы думать о распространении миссионерской деятельности своих «даисов» за ее пределами, но это было не так. Всю свою бурную жизнь «худжа» и не думал пренебрегать миссионерским аспектом измаилизма. Именно по личной инициативе Хасана в период его правления «даисы» направлялись с проповеднической миссией в столь отдаленные от Аламута области, как, например, Азербайджан. Но особенно важную роль сыграла восточноизмаилитская миссия в Сирии (о которой будет еще подробно рассказано на дальнейших страницах нашего правдивого повествования), в результате которой низариты вступили в контакт с тамошними сельджукскими правителями, а также с «вооруженными паломниками» с «неверного» Запада - «франками»-крестоносцами, прибывшими в Сирию незадолго до того, как туда явились со своей «благой вестью» низаритские «даисы». Именно в результате этих контактов и родились во «франкском» сознании (а главное – во «франкском» воображении) легенды (в том числе – «черные») о «вероломных, кровожадных ассасинах».
Хасан ибн Саббах был столь яркой и выдающейся личностью, что его приверженцам было, вероятно, трудно (если вообще возможно) представить себе свою дальнейшую жизнь без столь харизматичного лидера. Однако и их обожаемый вождь, верховный «даис» и «худжа» оказался, в конце концов, всего лишь простым смертным (чего он, к его чести, никогда и не думал отрицать). В 1124 году Хасан заболел. Понимая, что скоро умрет, аламутский патриарх, со свойственной ему на протяжении всей его долгой жизни обстоятельностью (если не сказать – дотошностью) решил, во избежание возможной междоусобной борьбы за власть после его смерти, своевременно позаботиться о назначении себе законного преемника. Хасан послал за своим верным помощником, Кийя Бузург Умидом, повелев тому прибыть в горную крепость Аламут из другой неприступной цитадели «саббахитов» – Ламасара (превращенной к тому времени, усилиями Бузург Умида, во вторую столицу низаритского «крепостного» государства, с каменными зданиями, мельницами и рисорушками, садами, огородами, водохранилищами и даже ледниками для хранения свежих продуктов питания). Когда Бузург Умид прибыл на зов своего повелителя, тот сообщил ему, что избрал его, вместо себя, главою всех измаилитов-низаритов. Вне всякого сомнения, умирающий старец проинструктировал назначенного им себе в преемники соратника, о необходимости, невзирая на выпавшую тому великую честь, вести себя смиренно и скромно, подобно тому, как вел себя сам Хасан ибн Саббах. И, думается, не преминул напомнить Бузург Умиду, что тот не должен забывать ни на мгновение, что он – всего лишь ничтожный и недолговечный смертный человек, значащий что-то не сам по себе, а лишь как приготовитель пути для возвращения «скрытого имама», которому надлежит явиться в мир, для суда над миром, в урочный час, ведомый лишь одному Аллаху.
Недруги низаритского ордена явно рассчитывали на то, что после ухода Хасана ибн Саббаха начнется свалка среди низаритов, низаризм потеряет силу сопротивления и распадется. Ушедший в мир иной «худжа» Хасан оставил своему преемнику на посту лидера ордена и движения низаритов большое и крайне беспокойное наследство и хозяйство. Сельджуки, приободренные смертью ибн Саббаха, своего врага на протяжении десятилетий, вне всякого сомнения, готовы были, в удобное для них время, но явно – в не слишком далеком будущем, возобновить свои набеги на измаилитскую «лоскутную» державу, с целью ее уничтожения. Ждали удобного момента для нападения на низаритский «стан верных» и другие враги «истинной веры». После провала попыток наладить более-менее сносные отношения с Фатимидами, Хасан направил в мусталитский Миср очередную партию миссионеров с целью обратить египетское население в низаритскую веру, однако его «даисам» удалось добиться там столь незначительных успехов, что он счел необходимым отозвать их обратно в Иран. Тем больше усилий в области миссионерской деятельности предстояло приложить новому «худже», причем не только в Мисре, но и повсюду в мусульманском мире. «Дават» необходимо было продолжать, невзирая на все опасности и препятствия, вплоть до достижения конечной цели, ради которой было создано низаритское движение – обращения в низаритскую веру всех «муслимов» обитаемого мира. Короче говоря, принявшему бразды правления «саббахитами» Кийя Бузург Умиду предстояло выполнить обширную программу действий.
Предвидя, что его преемнику, возможно, будет не под силу справиться одному с выпавшими на его долю задачами, прозорливец Хасан ибн Саббах еще на одре болезни позаботился назначить ему в помощь трех советников. В эту «тройку» входили: 1)Дихдар Абу Али Ардистани, «даис» с огромным опытом; 2)другой опытный «даис» - Хасан Адам Касрани; 3)военачальник Кийя Ба Джафар – командующий вооруженными силами восточных измаилитов. Особо важная роль предназначалась Дихдару Абу Али Ардистани, ответственному за «хранилище учения», иначе говоря, за низаритскую проповедь – «дават» - во всем обитаемом мире.
Отдав все эти последние распоряжения и сделав все эти последние назначения, направленные на обеспечение эффективности созданного им измаилитского «крепостного» государства и после его ухода в мир иной, Хасан приготовился предстать пред Всевышним. К тому времени он был уже очень старым человеком, прожившим долгую, трудную жизнь, потребовавшую от него огромных свершений, лишений и самопожертвования. На протяжении ее последних десятилетий (согласно Джувейни – тридцати пяти лет) Хасан вел уединенное существование, удалившись от мира в свою «заоблачную келью», «скрывшись в соседство Бога», замкнувшись в четырех стенах своего убогого жилища, расположенного в высочайшей точке Аламута. Согласно персидскому историку Рашид ад-Дину, «худжа» большую часть времени своего пребывания в «Орлином гнезде» не покидал этого «убежища внутри убежища», занятый соблюдением поста, вознесением молитв, чтением книг, изложением основ своего учения на бумаге и управляя делами своей «крепостной» орденской державы. Короче говоря, «худжа», всегда непривередливый, неприхотливый в пище, не вкушавший мяса, пивший только молоко (коров для этого держали в крепости) и воду, вел жизнь отшельника-аскета, отрешившегося от преходящих мирских благ ради величия дела всей своей жизни.
Последние годы (если не десятилетия) своего пребывания на земле «худжа» Хасан фактически забыл о семейной жизни. Особенно после того, как из чувства долга перед своим делом, он распорядился казнить двух своих сыновей (о чем наверняка еще не позабыл наш уважаемый читатель). На взгляд многих, он, вероятно, казался суровым, недружелюбным человеком, неспособным ни испытывать чувства любви к другим, ни вызывать это чувство в других. Тем не менее, он сумел добиться такой любви и преданности со стороны своих приверженцев, о которой всякий другой человек мог бы только мечтать. По иронии судьбы, куда большую известность среди «франков» снискал  один из преемников Хасана ибн Саббаха – Рашид ад-Дин Синан (известный также как Синан ибн Салман ибн Мухаммед), предводитель сирийских измаилитов, живший во второй половине XII века. В действительности же величайшим из всех низаритских лидеров был не Синан, а аламутский патриарх «худжа» Хасан ибн Саббах, проведший большую часть своей жизни не в Сирии, а в Иране. Когда он умер, его преемникам, которыми он руководил столь долгое время, вероятно, показалось, что настал конец света. Враги же его, несомненно, испытали совершенно иные чувства. Один из них – Джувейни - почтил память низаритского вождя краткой записью, согласно которой «в ночь на среду 6 раби 518 года [пятница, 23 мая 1124] он (Хасан ибн Саббах – В.А.) поспешил прочь — в огонь Господа и в Его ад».
Впрочем, верховный «даис» и «худжа» низаритов удостоился и другой, альтернативной эпитафии, сложенной представителем, так сказать, третьей, «нейтральной» стороны. Незадолго до смерти Хасана ибн Саббаха его посетил посланец «урумского» (ромейского) православного Патриарха Константинопольского, что само по себе было сильнейшим доводом в пользу законности, легитимности низаритского «крепостного» орденского государства, получившего к описываемому времени международное признание как важная военно-геополитическая сила. Ведь не ради «размещения заказа» взял на себя посланник духовного главы всего греко-кафолического мира тяготы долгого и опасного пути в «Орлиное гнездо»! По возвращении из Аламута в Новый Рим посланец Патриарха оставил воспоминания о своем дипломатическом визите, в которых, в частности, подчеркивал, что прирожденное достоинство Хасана ибн Саббаха, изысканность манер главы низаритов, всегда вежливого и приятного в обхождении, никогда не опускающегося до проявлений фамильярности и пренебрежительности, в своем сочетании производили, несомненно, самое благоприятное впечатление. Что свидетельствовало о величии личности этого человека, необычайно обаятельного и привлекательного. В нем не ощущалось ни гордыни, ни высокомерия, но лишь кротость и доброжелательность.
Смерть Хасана повергла его сторонников в глубокую печаль (и, несомненно, вызвала у них немало опасений за будущее «общего дела»). С тяжелым сердцем «саббахиты» погребли этого незаурядного человека, почтительно именуемого ими «Саидна» - «Наш Господин» - в том месте, где он провел большую часть своей многотрудной жизни. Там, в скалистом, неприступном «Орлином гнезде», «травоеды» воздвигли мавзолей, дабы увековечить память своего вождя. На протяжении ста лет  с лишним эта святыня была постоянным местом паломничества для низаритов. Поток паломников к гробнице не иссякал до того черного в истории ордена «батинитов» дня, когда Аламут со всем, что было в нем, включая усыпальницу,  был разрушен врагом, оказавшимся слишком сильным для того, чтобы перед его напором устояли крепость, орден, государство и движение, созданию которых «худжа» Хасан ибн Саббах посвятил всю свою долгую жизнь. Так проходит слава мира…Ничто – увы! - не вечно под луной…
6.О СИРИЙСКОМ ФИЛИАЛЕ НИЗАРИТСКОГО ОРДЕНА
Событие, произошедшее в Иране, отозвалось и прокатилось эхом по всему Среднему и Ближнему Востоку, вызвав особо сильный отклик в Сирии. Сельджукские удары по ордену низаритов в Персии, и получаемые сельджуками от «саббахитов» ответные удары не остались без внимания в западных областях Сельджукской державы. Особенно сложная обстановка сложилась в Сирии. В конце XI века там существовали многочисленные города-государства, возглавляемые собственными эмирами, правившими своими владениями вполне автономно и независимо от центральной султанской власти. Некоторые из этих сирийских эмиров были сельджукскими военными предводителями, постоянно строившими друг другу всяческие козни, однако в регионе задавали тон и иные силы. Некоторые города – к примеру, Тарабулус, или Триполи, на средиземноморском побережье, находились под управлением местных арабских шейхов, то есть племенных вождей, ухитрявшихся сохранять свою независимость, натравливая локальных сельджукских военных предводителей друг на друга, по ромейскому принципу «разделяй и властвуй», на протяжении долгих веков помогавшему выживать сначала Первому, Ветхому Риму (на Тибре), а затем – и Второму, Новому Риму (на Босфоре). Сложность ситуации в регионе дополнительно усугублялась тем, что, как, вероятно, помнит уважаемый читатель, именно по территории Сирии проходила «линия разлома», или «линия раздела», то есть граница между измаилитским Фатимидским халифатом и суннитским миром, контролируемым сельджукскими правителями. В результате, Сирия с прилегающими областями, включая Палестину, была зоной постоянных, почти не прекращающихся военных действий между двумя соперничающими главными мусульманскими религиозными и в то же время - военно-политическими блоками. В условиях постоянной смуты, вызванной регулярными столкновениями этих блоков – шиитского и суннитского – местным мелким правителям предоставлялось немало возможностей добиваться разной степени автономии, самостоятельности. С другой стороны, эти условия постоянной смуты и отсутствия централизованного контроля создавали столь же благоприятные предпосылки для укоренения в регионе радикальных исламистских группировок. Короче говоря, Сирия была идеальным местом для вербовки измаилитских «новобранцев».
Отнюдь не случайным представляется, поэтому, то обстоятельство, что расположенный не где-нибудь еще, а именно в Сирии город Саламия оставался, на протяжении долгих лет, «сердцем» измаилитского мира, пока не был учрежден халифат Фатимидов, и центр измаилизма не переместился в Магриб и Миср. Память об этом заставляла всех измаилитов по-особому, прямо-таки трепетно, относиться к Сирии, как к одной из «колыбелей» их движения. Фатимидский халиф-долгожитель аль-Мустансир, явно разделявший это отношение своих единоверцев к Сирии, в 1051 году направил своего главного «даиса» Аль-Муайяда фид-Дина Абу Наср Хибат Аллах бен Аби Имрана Мусу бен Дауда аль-(аш-)Ширази в Сирию с заданием проповедовать там «благую весть»-«дават». Не приходится сомневаться в том, что аль-Ширази было поручено египетским халифом не только «благовествовать» в Сирии, но и попутно возбуждать в тамошних «муслимах» недобрые чувства к багдадскому «халифу-еретику» из династии Аббасидов, а заодно – к его сельджукским «опекунам» и «покровителям».
Конечно, у недовольства сирийского населения багдадскими Аббасидами наверняка были и другие причины, не связанные непосредственно с миссией «даиса» аль-Ширази. Сирийские «муслимы» не забыли, что в период, предшествовавший превращению города Багдада Аббасидами в столицу суннитского «дар-аль-ислама» в VIII веке, центром мусульманского мира была столица Сирии Дамаск, продолжавшая играть жизненно важную роль в политике исламской державы и впоследствии. Дамаск оставался важным научным и культурным центром, хотя утратил в этом плане многое в пользу расположенного много восточнее Багдада, которому столица Сирии была вынуждена, с течением времени, уступить пальму первенства. Были в сирийском регионе, наряду с Дамаском, и другие важные города, такие, как Халеб, или Алеппо, и Хомс (древняя Эмеса). Стратегическое значение Сирии, включавшей немало областей с по-прежнему сильным ромейским влиянием, чье население, так сказать, смотрело одним глазом в сторону Багдада, а другим – в сторону «Кустантинийи», продолжало оставаться крайне важным для безопасности «дар-аль-ислама». Сирия была пограничной областью и, как большинство пограничных областей, ее было достаточно сложно контролировать.
Все перечисленные выше обстоятельства неизбежно побуждали различные радикальные группировки пытаться превратить сирийский регион в арену своей деятельности. В первой половине XI века упоминавшаяся нами выше «секта», или «партия», друзов – сторонников многократно ошельмованного официальными «столпами ислама», объявленного «безумцем», халифа Мисра аль-Хакима, нашла себе прибежище в горах Ливана. Представляется в данной связи не лишним указать на еще одну характерную особенность описываемого нами региона. Как и в Иране, в Сирии, наряду с обширными равнинами, существовали и труднодоступные горные районы, расположенные местами на значительной высоте над уровнем моря. Эти районы идеально подходили для создания опорных пунктов, оперативных баз радикальных группировок, сходных с теми, что были созданы «худжей» Хасаном ибн Саббахом для своих восточных низаритов в Персии.
Сирийские мусульмане были настолько вовлечены в вооруженную борьбу друг с другом и настолько увлечены этой борьбой, что не обратили вовремя внимание на грозовую тучу, надвигавшуюся на их привычный мир с «франкского» Запада.  Хотя могли узнать от потомков халифской династии Омейядов, укоренившихся в Испании – «стране Аль Андалус» -, что некоторые области этого почти целиком отнятого мусульманами у православных христиан-вестготов в начале VIII века западноевропейского полуострова, долго пребывавшие под «магометанским» управлением, были со временем отвоеваны у «муслимов» христианскими рыцарями в ходе так называемой «Реконкисты» («Отвоевания»), периодически прерывавшейся, но никогда не прекращавшейся совсем. Расположенный к востоку от «страны Аль-Андалус» большой южноевропейский остров Сицилия, в свое время отнятый мусульманами у «Византии» и превращенный ими в базу работорговли и пиратских набегов на земли «неверных», был в 1072 году отнят у «магометан» войском христиан-норманнов, основавших на острове свое королевство. Христианские страны Европы, постепенно выходившие из состояния долгого упадка, становились все более экспансионистскими в своих устремлениях и все более амбициозными в своих политических целях. Но, похоже, все эти события, происходившие очень далеко от Сирии, не слишком волновали сирийских «муслимов», отделенных от них расстоянием в много сотен километров, и не подозревавших, что со временем последствия этих отдаленных событий окажутся для них поистине роковыми…
Впрочем, кроме географической удаленности мест описанных выше событий от мусульманской Сирии, была и еще одна причина, по которой сирийские «муслимы» не уделяли должного внимания все возрастающей военно-внешнеполитической активности стран «франкского» Запада. Крупнейшей христианской державой на протяжении столетий оставалась Ромейская василия, «Греческое царство», «Византийская империя». Несомненно, именно «Византия» традиционно воспринималась мусульманами Сирии, да и всего «Леванта» (Ближнего и Среднего Востока) в качестве первостепенной, наиболее серьезной и реальной «христианской угрозы». Однако ряд тяжелых поражений, понесенных «урумами» и весьма ослабивших «Византию», в корне изменил ситуацию. Разгромленная тюрками-сельджуками в упоминавшейся нами выше битве при Манцикерте в 1071 году, древняя «(Восточно-)Римская империя» казалась навеки сломленной и обреченной на неизбежную гибель. Традиционное «сердце» Ромейской василии – Малая Азия – стала областью беспрепятственного расселения победоносных тюрок. Мусульмане сирийского региона не сомневались не только в том, что «Византия» никогда не возродится в прежнем блеске и величии, но и в том, что дни «царства урумов» сочтены. Твердо уверенные в том, что Ромейская василия – главный (а по сути дела - единственный) источник христианской агрессии, угрожающей «дар-аль-исламу» – окончательно перестала играть какую бы то ни было роль в ближне- и средневосточной политической игре, мусульмане «Леванта», избавившиеся от многовековой «урумской» угрозы и как бы предоставленные самим себе, с упоением погрузились в свои междоусобные распри…
Однако, по иронии судьбы, именно ослабление Ромейской василии, вследствие понесенных ею тяжелейших поражений от «агарян» и от других врагов, в описываемое время, стало причиной и в то же время – катализатором, ускорителем поразившего вскоре средиземноморское побережье исламского мира тяжелейшего военно-политического кризиса, ввергнувшего в кровавый хаос эту важную часть «дар-аль-ислама». Лишенная возможности, по недостатку средств, содержать, как прежде, собственную наемную армию и использовать для пополнения своих вооруженных сил, как прежде, людские ресурсы Малой Азии, отнятой у ромеев сельджуками, «Византия» была вынуждена обратиться со слезной мольбой о спасении к «франкскому» Западу. Папа римский Урбан  II – глава римско-католической церкви, отпавшей в 1054 году от православной греко-кафолической церкви, возглавляемой Патриархом Константинополя, и считавшийся духовным лидером всего христианского Запада (наподобие того, как багдадский халиф считался духовным главой всех мусульман-суннитов, а фатимидский халиф-имам – духовным главой всех измаилитов), несмотря на церковный раскол, откликнулся на призыв «греческих» христиан в лице самого «византийского» императора Алексея I Комнина, выступив в 1095 году на Клермонском соборе с инициативой созыва христианского военного ополчения для защиты «восточных собратьев по вере» от досаждавшего тем «персидского народа турок» (как видно, от внимания «латинян» не укрылась весьма далеко зашедшая, к тому времени, иранизация тюрок-сельджуков) - в-общем, мусульман. Кстати говоря, с аналогичной инициативой еще раньше выступил папа римский Григорий IX, но без особого успеха. Теперь же множество «франков», принадлежавших ко всем сословиям средневекового общества, но во главе с представителями военно-феодального сословия - рыцарями, нашив на одежду матерчатый крест красного цвета  (в знак готовности пролить свою кровь за Христа и Христианство), отчего и пошло название «крестоносцы», собралось в «вооруженное паломничество» для освобождения Святой земли с «пупом земли» -  градом Иерусалимом - от ига «неверных» мусульман, захвативших это священное сердце всего Христианского мира.
Вообще то православный василевс ромеев Алексей I Комнин надеялся, в идеале, получить от западных братьев во Христе военную помощь в форме присылки наемного войска, которое бы сражалось с мусульманами под его, императора Алексея, командованием, и помогло бы ему возвратить утраченные ромеями земли Малой Азии в лоно «Византийской» империи. Однако отклик «франков» на призыв «императора греков» о помощи оказался столь ошеломительно-огромным и широким, что никто, ни василевс Алексей, ни даже папа римский, не оказался в состоянии удержать массы «вооруженных паломников» под своим контролем. Охваченные неудержимым порывом, бурным всплеском религиозных чувств (или «религиозного фанатизма», как кому больше нравится), сотни «франкских» военных предводителей-феодалов выступили в «вооруженное паломничество» не ради возвращения в лоно Ромейской василии отнятой у нее «сарацинами» территорий, но ради отвоевания у «агарян» величайших святынь Христианства, вошедшее в историю под названием I Крестового похода – своего рода «расширенной Реконкисты», если использовать испанский термин. Таким образом, цель военной экспедиции очень скоро изменилась. В то время василевс ромеев Алексей вряд ли думал об изгнании мусульман из Иерусалима. А вот «франки», откликнувшиеся не столько на мольбу о помощи «императора греков», сколько на призыв папы римского, указывавшего им как раз на необходимость освобождения Святой земли, «текущей млеком и медом», вовсе не собирались ограничиваться отвоеванием Малой Азии для «Византии». Нет, их главной, официально и торжественно провозглашенной целью было именно отвоевание Иерусалима – города, захваченного тюрками-сельджуками (на момент начала I Крестового похода в 1096 году, поскольку к моменту подхода к аль-Кудсу крестоносцев в 1099 году Святой град, успевший в очередной раз сменить хозяев, находился во власти египетских Фатимидов). Эта громко и недвусмысленно заявленная цель «вооруженного паломничества» охваченных религиозным пылом «франков» неминуемо должна была привести (и привела) к их столкновению не только с египтянами, но и со всем миром ислама как таковым, для которого Иерусалим-аль-Кудс также был (и остается до сих пор) величайшей святыней.
Кроме армии хорошо вооруженных и снаряженных «франкских» рыцарей (а если быть точнее – целого ряда отдельных вооруженных формирований, продвигавшихся в направлении Ближнего Востока достаточно независимо друг от друга), в поход на Восток, выступили огромные массы простолюдинов, переполненных, под влиянием воодушевлявших их на подвиг во имя веры и священную войну с «неверными», многочисленных проповедников (некоторые из которых, думается, не уступали в мастерстве самым прославленным измаилитским «даисам»). Они представляли собой не войско в собственном смысле этого слова, а скорее скопище плохо или совсем не вооруженных бедняков, многие из которых шли в поход в сопровождении своих чад и домочадцев. Они почти совсем не знали дисциплины (не говоря уже о военных навыках) и по пути в Малую Азию нередко нападали на население христианских стран (как католических, так и православных) , через которые проходили, подвергая их опустошению, подобно саранче. В 1096 году участники этого «крестового похода бедноты» (как его назвали впоследствии) добрались до ромейской столицы – Константинополя, Второго Рима. «Византийский» император Алексей I Комнин не мог позволить им долго оставаться под стенами стольного града Константинополя, поскольку «паломники» с Запада уже успели разграбить ряд «византийских» городов и поселений и угрожали сделать то же самое с предместьями Царьграда. При первой же возможности василевс ромеев переправил беспокойных и опасных «франкских» (или, как их называли сами ромеи – «кельтских») «гостей» морем на малоазиатский берег Босфора. По прибытии в Малую Азию «франкская» беднота в скором времени столкнулась с многочисленным сельджукским войском под предводительством самого могущественного местного властителя – уже упоминавшегося выше султана Рума Кылыч-Арслана I, и была им поголовно перебита.
По иронии судьбы, постигшая этот неорганизованный и почти безоружный передовой отряд «паломников» с Запада военная катастрофа пошла, в конечном итоге, на пользу христианскому делу. Шедшие по стопам несчастных бедняков, вырезанных сельджуками, хорошо вооруженные отряды рыцарей-крестоносцев были гораздо лучше подготовлены к решению предстоящей задачи. У них было достаточно времени, чтобы собраться с силами, и потому неудивительно, что они добрались до столицы «Византии» с большим «временным отрывом» от беспорядочного скопища голодной, безоружной бедноты. Следует заметить, что предводители рыцарей-крестоносцев очень скоро проявили себя, как сильные и независимые личности, и не думавшие становиться «марионетками» в руках «византийского» императора, даже несмотря на принесенную ими ему вассальную присягу, согласно которой они как бы вступали от имени василевса ромеев в ленное владение малоазиатскими землями, которые им предстояло отвоевать у «сарацин». Наконец и эти хорошо вооруженные и подготовленные отряды «паломников» были переправлены на ромейских транспортных кораблях в Малую Азию. Получив известие об их высадке, султан Рума Кылыч-Арслан отреагировал незамедлительно. Все еще пребывавший в эйфории после легкой победы, одержанной им над почти безоружным и совершенно неорганизованным скопищем участников «крестового похода бедноты», сельджукский предводитель недооценил разницу между побежденными им простолюдинами и хорошо вооруженным войском «франкских» рыцарей, легкомысленно сочтя последних столь же легкой добычей. И потому без особого беспокойства позволил «вооруженным паломникам» дойти, при поддержке «византийских» войск, до столицы его султаната – Никеи (современного турецкого города Изника) и осадить ее. Из-за недооценки вражеских сил султан упустил удобный случай для нападения на них. Когда же он, наконец, соблаговолил напасть на непрошеных гостей, те успешно отразили его нападение. И султан, ошеломленный столь мощным отпором, был вынужден, скрежеща зубами от ярости, следить за продолжением осады, потеряв город, которому не в силах был помочь, в июне 1097 года. Правда, Никея, досталась не «франкам», а договорившимся за их спиной с тюркским гарнизоном города ромеям, но Кылыч-Арслану было от этого не легче. Как говорится, «хрен редьки не слаще»…
Раздосадованные тем, что хитрые «греки» увели у них прямо из-под носа Никею, но смирившиеся, скрепя сердце, с потерей, «франки» продолжали свое продвижение вглубь Сирии вдоль средиземноморского побережья. Крестоносцы, без пролития крови, овладели служившей долгое время яблоком раздора между ромеями и сарацинами Эдессой (древней Осроеной), чей правитель армянин-монофизит Торос из рода Хетумидов (бывший наместник сельджукского султана Тутуша) практически без сопротивления сдал город «франкам», чьего предводителя графа Готфрида Булонского (брата герцога Готфрида Бульонского, руководителя всего  «вооруженного паломничества») даже усыновил. Главным препятствием на дальнейшем пути «вооруженных паломников» в Святую Землю стал основанный еще в эпоху Античности и сыгравший выдающуюся роль в истории Христианства город Антиохия (современная турецкая Антакья), обороняемый сильным мусульманским гарнизоном и окруженный мощными фортификационными сооружениями. Площадь этого богатейшего города – конечного пункта караванных торговых путей - была столь велика, что в стенах Антиохии размещались сады, огороды и пастбища, снабжавшие гарнизон и жителей необходимым продовольствием, тогда как осаждающие, нерасчетливо быстро потребив все съестное, которое успели захватить в окрестностях, очень скоро стали страдать от голода (в сообщения мусульманских и ромейских источников о якобы распространившемся среди «франков» людоедстве верить, разумеется, не обязательно). Однако среди мусульман, оборонявших Антиохию от «франков», не было единства (как, впрочем, среди мусульман во всем «дар-аль-исламе»). Обороной «Невесты Сирии» (как с давних времен называли Антиохию) был ее вали, то есть правитель, эмир Яги-Сиян бен Мухаммед бен Альп, успевший послужить верховному султану всех сельджуков Малик-шаху и султану Сирии Тутушу. Этот человек – опытный воин и политик -  долго держался на плаву, искусно натравливая друг на друга двух главных сельджукских военных предводителей в регионе – султанов Шамс аль-Мульк Дукака Дамасского и Фахр аль-Мульк Ридвана (Рудвана) Халебского. Эти двое яростно боролись друг с другом за гегемонию в регионе. Их стремлению любой ценой добиться локального превосходства и господства одного за счет другого ничуть не препятствовало то обстоятельство, что соперники приходились друг другу родными братьями.
Вали Антиохии Янги-Сиян неоднократно обращался к ним обоим с призывом о помощи. Султан Дукак Дамасский откликнулся на его призыв. Но султан Ридван Халебский, еще не забывший о недавнем поражении, нанесенном ему Яги-Сияном, не послал ему на помощь ни единого воина. Осада Антиохии «вооруженными паломниками» с Запада была весьма продолжительной. Осаждающим пришлось перенести немало невзгод и лишений, но наконец, благодаря измене одного из младших командиров гарнизона (или оружейника) Найруза (армянина по происхождению, насильно обращенного тюрками в ислам), «франкам» все же удалось проникнуть в город и расправиться с его защитниками. Затем последовала повальная резня. Так отсутствие единства среди исламских лидеров на сирийском театре военных действий, вкупе с помощью местного христианского населения (например, в Антиохии, а до того – в Эдессе) сыграло на руку «вооруженных паломникам» из христианской Европы.
Дальнейший ход событий был еще более печальным для дела ислама. Слабость и раздробленность мусульманских государственных структур на побережье Сирии придали продвижению крестоносцев фактически безостановочный характер. Отдельные мусульманские города либо откупались от «франков», соглашаясь на уплату контрибуции, чтобы избежать ужасов осады и штурма, либо, после безуспешного сопротивления, становились добычей «латинян». Сопротивление объединенных в единый «мусульманский фронт» местных правителей могло бы создать немалые трудности «франкам», несшим огромные потери – как боевые, так и небоевые (от голода и болезней), но – увы! – предпосылки к созданию такого «единого фронта» в описываемый период времени отсутствовали начисто. «Муслимы» были разобщены, как никогда… Наконец «вооруженные паломники» добрались до самого Иерусалима (находившегося во власти Фатимидов). Египетский гарнизон аль-Кудса не сдал пришельцам города, однако его сопротивление пассионарным «франкам» было недолгим. 15 июля 1099 года стены Иерусалима пали. Подавив последние очаги сопротивления египтян, «вооруженные паломники» ознаменовали освобождение Святого Живоносного Гроба Господня устроенной иерусалимским мусульманам и иудеям «кровавой баней».
«Не было места, где бы сарацины могли избежать меченосцев. Многие из них, спасаясь, взобрались на храм Соломона (возведенную ромеями на месте ветхозаветного главного святилища иудеев православную базилику Введения Богородицы во храм, превращенную, после взятия арабами-мусульманами Иерусалима, в мечеть под названием Аль-Масджид аль-Акса, что означает «мечеть удаленнейшая» - В. А.) и были перестряляны и сброшены с кровли…Мечи обнажив, рыскают франки по городу. Они никого не щадят, даже тех, кто просит пощады…Падал неверных народ под ударами их, как падают желуди с дуба гнилые, когда ветви его трясут…» (Фульхерий Шартрский. «Иерусалимская история. Деяния франков, совершивших паломничество в Иерусалим»)..
Освобождение «вооруженными паломниками» Иерусалима (для христиан), или захват «троебожниками» аль-Кудса (для мусульман) произвел во всем «Леванте» эффект разорвавшейся бомбы (да простит мне уважаемый читатель этот анахронизм, хотя на другом конце света, в далеком Китае, или Чине, начиненные порохом разрывные бомбы уже существовали и активно применялись в качестве фугасов или снарядов для метательных машин). Это событие не осталось без последствий для всего ближне- и средневосточного региона. «Франки» создали в освобожденной (или, если угодно - захваченной) ими части Земли Воплощения четыре крупных государственных образования (наряду с целым рядом более мелких феодальных владений). Во-первых – графство Эдессу, во-вторых - княжество Антиохию (с одноименными столичными городами), которыми крестоносцы овладели еще до взятия ими Иерусалима. Третьим государством, созданным «франками» несколько позднее, было прибрежное графство Триполи (или, по-арабски, Тарабулус). Но самым главным и важным из них было королевство Иерусалимское, чье главенство формально признавали три остальных государства крестоносцев. «Франкские» государственные образования стали новым фактором и игроком на военно-политическом «игорном поле» Леванта. Утрата аль-Кудса привела к упадку боевого духа мусульман и крайне осложнила положение соседних с новыми «франкскими» государствами областей, оставшихся в руках «муслимов» (особенно – в Сирии).
В то же время возникновение этого «франкского», западнохристианского анклава весьма способствовало формированию в европейском сознании «черной легенды» о так называемых «ассасинах». Когда, вскоре после завершения описанной выше крестоносной эпопеи (в том, что она завершена, тогда, похоже, никто не сомневался), на территории Сирии возникли первые низаритские «ячейки», они не замедлили вступить в контакт с «франкскими» государствами, чьи хронисты, узнав о деяниях «травоедов», стали их записывать. Эффект, производимый легендами об «ассасинах», приукрашиваемыми, с течением времени, все новыми, все более леденящими душу подробностями, оказался более чем впечатляющим. «Франкские» хронисты, описывавшие лишь то, что им было известно из собственного опыта, писали об обосновавшихся в Сирии «ассасинах» так, как если бы те были единственной в мире низаритской группировкой. Долгое время не подозревавшие о существовании низаритов и в Иране-Персии, авторы-«латиняне» поневоле создавали у себя и у своих читателей (или слушателей – большинство тогдашних «франков» читать не умело) иллюзию о существовании «секты ассасинов» (как они их стали называть) лишь на территории Сирии. Хотя в действительности на протяжении большей части истории низаритского движения штаб-квартира «секты ассасинов» находилась в Иране, и до конца Средневековья сердце низаритского движения продолжало биться именно там, даже несмотря на измаилитский погром, учиненный монгольскими завоевателями. Однако делом «франкских» хронистов было описывать то, чему они сами были свидетелями, и в результате их усилий читателям была представлена совершенно искаженная, неверная картина.
Примерно в то же самое время, как «вооруженные паломники» с христианского Запада прибыли, по зову «Византии», на Восток, аламутское руководство завершило свои приготовления к активизации действий восточных измаилитов в Сирии. Традиционно сильные в этой части «дар-аль-ислама» традиции религиозного радикализма и существование в Сирии измаилитских групп еще задолго до принятия решения об активизации их деятельности, успели наложить на Сирию (являвшуюся некоторое время частью измаилитского халифата Фатимидов) неизгладимый отпечаток. Сама топография региона обещала сыграть низаритам на руку. Сирия изобиловала труднодоступными горными районами, где низаритские «фидаины» могли укрываться от возмездия разъяренных их нападениями противников. Из Ирана в Сирию (во все времена остававшуюся – и остающуюся по сей день! – лакомым кусочком для всякого рода захватчиков) был заброшен отряд низаритов во главе с «даисом» по имени аль-Хаким аль-Мунаджим Батини, что в переводе означает «Лекарь-Астролог-Эзотерик». Данное им задание гласило: принести «благую весть» - «дават», или эзотерическое учение – «батинию» - в Сирию. Низаритская миссия «Лекаря-астролога-эзотерика» прибыла в Сирию примерно в 1100 году, через год после освобождения-захвата «франками» аль-Кудса.
Прибывшие осваивать сирийскую «целину» из Ирана низариты возвестили о своем появлении в типичной для себя манере. Город Хомс, или Химс - античная Эмеса - был одним из крупнейших, важнейших и богатейших в регионе. Одним из наиболее влиятельных горожан был человек по имени Джанах аль-Даула (Давла) Хусейн. Его видное положение среди членов городской общины не подлежало никаким сомнениям: в молодости он даже успел побывать телохранителем султана Ридвана Халебского, с которым, впрочем, впоследствии рассорился. По сути дела, эмир Джанах был фактическим правителем Хомса и в то же время – благочестивым мусульманином, серьезно относившимся к своим религиозным обязанностям. Дальнейшие драматические события известны нам в изложении арабского политика и хрониста Хамзы ибн Аса дабу Йала ибн аль-Каланиси, автора «Истории Дамаска», согласно которому произошло следующее. Джанах аль-Даула направился из своей городской цитадели в мечеть для совершения пятничной молитвы, окруженный начальниками своей охраны в полном вооружении. Встав на молитву, как того требовал обычай, он оказался по соседству с тремя персами, принадлежавшими к числу «батинийя» («батинитов», то есть «эзотериков», короче говоря – низаритов – В. А.), в сопровождении шейха (старейшины – В. А.), которому выражали почтение и послушание, и все они были одеты в рубище аскетов (суфиев -дервишей, или, по-арабски - факиров – В. А.). По условному знаку, поданному шейхом, они напали на амира (эмира = В. А.) с ножами и убили, как его самого, так и многих его подчиненных.
Собравшихся в мечети богомольцев охватила паника. В начавшейся сумятице, в отмщение за пролитую в священном месте кровь благочестивого эмира и его соратников, было убито немало правоверных, включая десятерых суфиев, которые, если верить ибн аль-Каланиси, не имели никакого отношения к теракту. Так или иначе, проживавших в городе и округе тюрок, так сказать, «учуявших дух» своих смертельных врагов-низаритов, охватил такой страх, что они, сломя голову, массами бежали в Дамаск, надеясь обрести защиту за его крепкими стенами. Остальные жители также пребывали в страхе и унынии. Впрочем, итог произошедшего был достаточно печальным для аль-Хакима аль Мунаджима Батини – первого предводителя сирийских низаритов. Этот «даис», странным образом, скончался вскоре после убийства «фидаинами» эмира Хомса. Известие о его смерти пришло всего через четырнадцать дней после известия о заклании Джанаха аль-Даулы. Однако низариты, этим дерзким и «громким» террористическим актом  недвусмысленно продемонстрировавшие свое присутствие в регионе, обрели – и это было важнее всего! – предварительно могущественного и влиятельного покровителя в лице султана Ридвана Халебского, которому пообещали помощь от своего всесильного «худжи», зорко следившего из аламутского «Орлиного гнезда» за всем, происходящим в мире (в том числе – и в Сирии) . «Человек, известный под именем аль-Хаким аль-Мунаджим Батини, из окружения князя Фахр аль-Мулюк Рудвана, правителя Алеппо, первым стал проповедовать учение батинии в Алеппо и в Сирии, и именно он подослал трех человек, чтобы убить Джанах аль-Даулу в Химсе. Сообщение о его смерти пришло через четырнадцать дней после этого события.» (Хамза ибн Асад Абу Йала аль-Каланиси. «История Дамаска»).
Ридван-Рудван Халебский был достаточно сложной и противоречивой фигурой. Свирепый, кровожадный деспот и тиран, убийца своих братьев, постоянно враждовавший с соседями, он постоянно находился «между молотом и наковальней», теснимый одновременно и воинственными «франками», и своими не менее воинственными родственниками. И потому готов был искать союзников где угодно и среди кого угодно. Следует заметить, что Ридван шокировал и обескураживал многих правоверных мусульман не толь ко своей кровожадностью и неразборчивостью в средствах, но и своей широчайшей, для того времени, религиозной терпимостью. Сам султан не слишком интересовался религиозными вопросами и не особенно вникал в богословские тонкости и различия между разными толками ислама. И потому без колебаний и без угрызений совести принял под свое крыло низаритов, хотя сам был не измаилитом, а суннитом. В Сирии у него было немало противников (о конфликте султана Ридвана с собственным братом – султаном Дамаска Дукаком – уже упоминалось выше), и он, не колеблясь, был готов применить против них такое опасное оружие, как низаритских «кинжальщиков». Поэтому он пригласил их в Халеб, где предоставил им убежище и обещал полную неприкосновенность, милостиво дозволив им не только жить, но и беспрепятственно проповедовать «батинийю» в своем городе. Союз обещал быть взаимовыгодным. Хасану ибн Саббаху были нужны в Сирии (как и в Иране) опорные базы – крепости и замки (рибаты). Ридвану нужно было избавляться от врагов. Тем, кто соглашался убивать его врагов и умел это делать, он был готов предоставлять в качестве вознаграждения замки и крепости. Халеб-Алеппо стал для низаритов превосходной операционной базой. Мощная городская цитадель служила существенным дополнением к достаточно внушительным и  самим по себе фортификационным сооружениям древнего города. О неприступности Халеба свидетельствует то обстоятельство, что этот древний город на протяжении всего периода существования в Сирии граничивших с ним новых «франкских» государств, продлившегося почти двести лет, ни разу не был захвачен крестоносцами, хотя они не раз строили планы его захвата. Однако низаритский «даис» аль-Хаким аль Мунаджим, как уже было сказано, не смог лично развить свой первоначальный успех и продолжать взаимовыгодное сотрудничество с Ридваном Халебским из-за своей смерти, последовавшей в 1113 году, вскоре после прибытия низаритской миссии в Сирию. Место «лекаря-астролога-эзотерика» занял другой, прибывший из Ирана «даис» по имени Абу Тахир аль-Саиг, золотых дел мастер, то есть ювелир, по профессии – «первый, начавший проповедовать в Сирии эту отвратительную доктрину (понимай: «благую весть» Хассана ибн Саббаха)», по не совсем точному свидетельству аль-Каланиси (на которого мы еще будем не раз ссылаться по дальнейшему ходу нашего правдивого повествования).
Неподалеку от Халеба возвышались горы. Неуклонно следуя намеченным «худжей» Хасаном ибн Саббахом в Иране военно-политическим курсом под лозунгом «Позаботьтесь о своих крепостях!», низариты вознамерились создать в сирийских горах свои базы по образцу своих баз в горах иранских. Однако «саббахиты» явно не обладали такой силой, которую смогли обрести в восточных частях Сельджукской державы (поскольку их противники в Сирии оказались сильнее их противников в Иране, а поддержка «батинитов» местным населением в Сирии – слабее, чем в Иране). Во всяком случае, несколько попыток сирийских «травоедов» захватить в Сирии те или иные укрепления оказались безуспешными. Не падая духом, «эзотерики» на протяжении ряда лет не ослабляли своих тщетных усилий, пока, наконец, им не улыбнулась удача. В сорока с небольшим километрах южнее Халеба располагался небольшой, но сильно укрепленный, город (а по некоторым источникам – «рибат», то есть скорее замок) под названием Афамия (Афамийя). Его правителем был сторонник Фатимидов, араб-мусталит по имени Калаф ибн Мулаиб. Как мусталит, он не мог быть (и не был) другом низаритов «по определению». Не был он и другом султана Ридвана Халебского, у которого отнял город за несколько лет до того, как на Афамию «положили глаз» сирийские низариты. Мало того! Захватив город, Калаф стал использовать его как свою операционную базу для опустошительных набегов на окружающие земли, снискав себе печальную славу безжалостного грабителя и душегуба (в тогдашних «франкских» землях таких, не обинуясь, называли «рыцарями-разбойниками»).
Низариты, движимые двумя мотивами – во-первых, желанием снискать еще большую благосклонность султана Ридвана путем оказания ему «небольшой дружеской услуги», а во-вторых – желанием обзавестись, наконец, собственной оперативной базой – разработали план захвата неприятельской твердыни. В конце концов, их основной задачей считался «дават» - проповедь низаритской «благой вести», направленная на обращение в «батинитскую» веру не одного только города Алеппо, но, по возможности, всего обитаемого мира, и они не могли себе позволить по-прежнему пассивно почивать на лаврах в стенах древнего Халеба. Подобная самодовольная бездеятельность была чужда, противоречила их вере и характеру. Если верить хронистам – современникам событий -, «эзотерики» в очередной раз проявили свою способность искусно усыплять бдительность противника. В месяце джумааде (а по-нашему, по-русски – феврале) 1106 года небольшая группа «саббахитов» появилась у ворот Афамии. С собой они вели огромного серого боевого коня, нагруженного полным комплектом вооружения «франкского» рыцаря (или, по-арабски – фариса).
Низариты крикнули несшим стражу на стене воинам гарнизона, что убили знатного «франка» и теперь хотели бы преподнести коня и вооружение отправленного ими в преисподнюю «неверного пса» достопочтенному Калафу в знак своего глубокого и искреннего уважения.
Стража, недолго думая, впустила «травоедов» в Афамию – в конце концов, тех было всего шестеро. Достопочтенный Калаф гостеприимно принял их (можно предположить, что человек его пошиба достаточно часто получал подарки и предложения дружбы и помощи от всякого рода людей, могущих стать его союзниками и «подельниками» в вооруженных грабежах). Он накормил и напоил их, после чего удобно разместил на ночь в спальных покоях. Однако, на беду доверчивого Калафа, он (как, впрочем, многие владельцы крепостей и замков до и после него) оказался попросту обведенным вокруг пальца «саббахитами», уже имевшими в Афамии своего человека – тайно проживавшего там «даиса» по имени Абул-Фат(х) из Сармина. Покои, в которых разместили низаритов, находились в непосредственной близости от крепостной стены. Под покровом ночи «батиниты», при поддержке пришедших им на помощь, обращенных Абул-Фатом в «истинную веру», горожан, проделали в этой стене брешь, через которую в город проникли низариты, в большом количестве ожидавшие снаружи, благодаря своим навыкам в искусстве маскировки, не замеченные утратившей бдительность городской стражей. Гарнизон Афамии, не успевший толком понять, что происходит, был захвачен врасплох и уничтожен. Сам достопочтенный Калаф мирно почивал в своей спальне. Если верить аль-Каланиси, «Заметив их (намеревавшихся убить его низаритов – В. А.) приближение, он достойно предстал перед лицом смерти, и тогда один из них набросился на него и всадил кинжал ему в живот. Правитель бросился в башню, чтобы добраться до одной из комнат гарема, но другой убийца нанес ему второй удар, и через несколько минут тот скончался. Криком с башни убийцы объявили о своей преданности аль-Малик Рудвану (и тем самым признали, что действовали от имени и по поручению султана Халеба – В. А.). Сыновья убитого вместе с другими людьми спустились со стены, но сектанты (низариты – В. А.) вступили с ними в схватку и убили несколько человек. Сыну правителя, Мусбиху бен Калаф бен Мулаибу, удалось спастись, и он скрылся в Шейзаре, где пребывал несколько дней, пока ему не разрешили покинуть город».
«Даис» победоносных «саббахитов» Абуль-Фат(х) поторопился известить о захвате Афамии – фактически первом важном территориальном приобретении низаритов (хотя и сделанном ими формально для султана Ридвана – В. А.) в Сирии - своему начальнику Абу-Тахиру в Халеб. Тот поторопился переехать из Алеппо, где чувствовал себя, хоть и свободным, но все-таки пребывающим под «дружеской опекой» султана Ридвана, в свою новую сирийскую резиденцию, где был предоставлен сам себе (хотя и там за ним, естественно следил «худжа» из Аламута). Однако ему, несмотря на достигнутый несомненный успех, было явно рано радоваться. В регионе, кроме ставленников Фатимидов вроде блаженной памяти Калафа Афамийского, действовало немало других военно-политических сил, причем не только мусульманских. В период, когда «франки», пришедшие в Азию с Запада, продвигались, в ходе своего «вооруженного паломничества», вглубь Святой Земли, одним из их наиболее выдающихся предводителей был южноитальянский норманн Боэмунд Тарентский. Это был типичный норманнский авантюрист, потомок викингов, «искатель добычи и славы за морями», овеянный флером многочисленных романтических легенд, но в то же время – искусный мастер политической интриги, умевший втереться в доверие и к другим вождям Крестового похода, и к их «заклятому другу» - «византийскому» императору. Боэмунда сопровождал в походе его племянник Танкред, унаследовавший от родного дядюшки его воинственность и страсть к политическим интригам, но не его обходительность и не его личное обаяние, помогавшее Боэмунду очаровывать людей, когда это входило в его планы. Когда государственные дела потребовали присутствия Боэмунда, ставшего в завоеванной «франками» части Святой Земли князем Антиохийским, какое-то время в Италии, он оставил Танкреда управлять Антиохией в свое отсутствие. Танкред был явно в курсе того, что Афамия перешла в руки низаритов (поскольку прежний владелец города – Калаф – не раз досаждал Антиохийскому княжеству своими стремительными и опустошительными набегами). Вскоре после захвата Афамии «саббахитами» войско Танкреда появилось под ее стенами. С собой Танкред вез ценный «двуногий груз» - захваченного правителем Антиохии в плен низаритского «даиса», да к тому же – и родного брата Абуль-Фат(х)а из Сармина. Если верить аль-Каланиси, правитель Антиохии потребовал от афамийских «травоедов» установленный выкуп за их плененного им «даиса» и, получив условленную плату, удалился, не причинив городу никакого вреда и заключив с низаритами перемирие.
Однако засевшие (как им казалось, навсегда) в Афамии «саббахиты» наслаждались покоем недолго. В месяце мухарраме (сентябре) того же 1106 года Танкред вернулся, на этот раз – с твердым намерением захватить Афамию. Большинство тогдашних городов, крепостей и замков брались не приступом, а измором. Так же поступил и Танкред. Он настолько плотно обложил Афамию кольцом осады, отрезав ее от источников продовольственного снабжения, что низаритский гарнизон, осознавший безвыходность своего положения, был вынужден сложить оружие. Для Абуль-Фат(х)а, благодаря интригам которого город в свое время достался низаритам, последствия сдачи Афамии были самыми печальными. Танкред действовал в союзе с мусталитом по имени Мусбих ибн (бен) Мулаиб – родным братом Калафа, прежнего правителя Афамии, закланного «кинжальщиками» Абуль-Фат(х)а. Мусбиху удалось спастись при захвате Афамии «саббахитами» и найти убежище в Антиохии у «троебожника» Танкреда. Именно Мусбих уговорил «франкского» правителя Антиохии повторно попытаться захватить Афамию, учитывая нехватку в городе провизии. В общем, участь сложившего оружие Абуль-Фат(х)а была предрешена: кровь Калафа вопияла к небу и требовала отмщения. Даже если отмщение за пролитую кровь мусульманина осуществлялось руками «неверного франка»…Впрочем, с точки зрения мусталита Мусбиха, все выглядело гораздо проще: один «неверный» («франк») мстил другому «неверному» (низариту) за кровь «истинного мусульманина» (мусталита)… «Когда же батинит Абул-Фат из Сармина попал к нему в руки, Танкред предал его мучительной смерти, а золотых дел мастера Абу Тахира и его сообщников увел с собой в полон, но при этом не выполнил условий капитуляции. Запасы продовольствия в Афамии закончились, а пленники оставались в его руках, пока не заплатили ему выкуп. Тогда он отпустил их, и они вернулись в Алеппо (Халеб – В. А.)» («История Дамаска»).
Что и говорить, низаритам Сирии пришлось проглотить горькую «пилюлю». Безмерно было разочарование и уныние сирийских «эзотериков» от сознания того, что их в одночасье лишили плодов доставшейся им без пролития собственной крови победы. После потери Афамии, «саббахитам» Сирии потребовалось некоторое время на восстановления своего подпорченного реноме. Вообще, в отличие от первых лет деятельности Хасана ибн Саббаха в Персии, первые шаги его приверженцев и последователей в Сирии были довольно неуверенными. Очевидно, для повторения своего прежнего, поистине головокружительного успеха на иранской земле, им, несмотря на все усилия «даисов», не хватало в Сирии общественной поддержки. И, поскольку сирийский «народ безмолвствовал», о присутствии «саббахитов» в сирийском регионе напоминали, главным образом, совершаемые ими периодически террористические акты. Так, в 1111  году «кинжальщики» совершили покушение (причем неудачное) на жизнь видного халебского горожанина (перса по происхождению) – яростного противника низаритского «общего дела». По другой версии, жертвой нападения «фидаинов» стал приезжий богатый персидский купец, чье запланированное с корыстной целью убийство низариты лишь для прикрытия «облачили в идеологические одежды», и чья бдительная стража смогла обезвредить убийц.  Возмущенные до предела низаритским «беспределом», жители Халеба не скрывали своей враждебности к батинитским любимчикам султана Ридвана. Несмотря на покровительство султана, «саббахитам» никак не удавалось завоевать симпатии большинства подданных своего покровителя и защитника, явно не одобрявших предмета его симпатий. В Халебе не раз происходили низаритские погромы. Все это никак не могло способствовать успешному претворению в жизнь долговременных планов «саббахитов», особенно после смерти султана Ридвана, обязанного им своей властью и избавлением от многочисленных противников.
Пока же все вроде бы шло «по плану». С каждым новым политическим убийством «травоеды» требовали от султана Ридвана все новых уступок и поблажек, по-прежнему считая, что им «сам шайтан не брат». Один из современников писал, что измаилита можно было узнать на улицах Халеба по спесивой походке и надменному виду.
В 1113 году был осуществлен особенно «громкий», прогремевший на всю Сирию, акт индивидуального террора, приписываемый современниками сирийским «саббахитам». В случае, если он действительно был делом их рук, то мог бы по праву считаться венцом их террористической деятельности. Одним из крупнейших военных предводителей бурлящего региона был сельджукский эмир Мосула Шариф ад-Дин Мавдуд (Маудуд) ибн Алунтегин. Его боялись многие, и в том числе – султан Ридван Алеппский, не впустивший Мавдуда в свой город двумя годами ранее, когда они были во враждебных отношениях. Теперь Мавдуд прибыл в стольный град всей Сирии - Дамаск -  с официальным дружественным визитом к его правителю атабеку Захир ад-Дину Сайф аль-Исламу Токтекину (Тугтегину). При выходе из главной дамасской мечети  эмир Мавдуд, окруженный вооруженной до зубов охраной, стал объектом нападения убийцы, вонзившего ему в живот кинжал. Мавдуду удалось кое-как отбиться от «кинжальщика», тотчас же обезглавленного стражей, но было ясно, что он больше не жилец на этом свете. Смертельно раненый отказался от предложенной ему пищи, говоря, что не хочет прерывать поста в преддверии своей скорой встречи со Всевышним, понимая, что дни его на земле сочтены, и вскоре испустил дух. Мавдуд был могущественным властителем и известным полководцем, приведшим в Сирию многочисленное войско для нанесения сокрушительного контрудара по «франкам». Его наделавшее немало шума убийство стало важным событием для всего «Леванта», как мусульманского, так и христианского.
Не было исключено, что войско, приведенное Мавдудом в Сирию, в первую очередь, для борьбы с крестоносцами, могло быть обращено эмиром и против других противников, даже против султана Халеба. Некоторые историки указывали на то, что низариты были не единственными, кого подозревали в убийстве Мавдуда. И это – в период, когда «саббахитов» подозревали буквально во всех совершавшихся убийствах, не особенно вдаваясь в проверку справедливости или несправедливости обвинений, возводимых на восточных измаилитов. Правда, Мавдуд – правоверный суннит и сельджук - был, так сказать, природным, естественным врагом еретиков-низаритов. Но у покойного были трения и с покровителем этих еретиков – вольнодумцем султаном Ридваном, вряд ли заинтересованным в поддержании дружеских отношений между Мавдудом и Токтекином, потенциальным соперником султана Халеба. И потому вполне способным положить конец этим отношениям с помощью низаритского «кинжальщика». Короче говоря, у «саббахитов» были мотивы организовать покушение на Мавдуда, хотя неоспоримого доказательства совершения его убийства именно ими не имелось (ведь его убийцу обезглавили, не допросив). Что было довольно необычным в практике низаритов. Обычно «саббахитские» террористы, даже схваченные на месте преступления, не скрывали, а напротив, во всеуслышание объявляли, что «нечестивец» имярек убит именно «фидаином», верным слугой безошибочного в своих суждениях и правого в своих деяниях «худжи», которому сам шайтан не брат (впрочем, убийцу Мавдуда убили на месте, буквально не дали ему сказать ни единого слова)… А их сторонники спешили раструбить весть об очередном подтверждении всемогущества своего орденского братства на весь «дар-аль-ислам»…
1113 год был немаловажным для низаритов Сирии годом и в другом плане, ибо в декабре этого года скончался  их защитник и покровитель - султан Ридван Халебский. С учетом того, что оказываемое Ридваном низаритам покровительство было частью политики, проводимой им в своих личных интересах, не было никакой гарантии, что сирийские низариты будут пользоваться таким же покровительством его преемника. Сын султана Ридвана, Альп Арслан, сменивший умершего отца у кормила власти, поначалу продолжал защищать низаритов и их интересы. Однако Альп Арслан не обладал сильным и независимым характером своего покойного родителя. Получив послание от боровшегося с «саббахитами» в Иране сельджукского султана Мухаммеда с требованием крепко ударить по «саббахитам» в Халебе, Альп Арслан беспрекословно повиновался верховному султану всех сельджуков (хотя и являвшемуся на тот момент таковым лишь номинально). Как уже указывалось выше, население Халеба, в большинстве своем, не любило низаритов, и потому охотно поддержало репрессии, обрушенные на них теперь властями предержащими. Устроенная восточным измаилитам «кровавая баня» затмила все предыдущие, нередко – стихийные, спонтанные, измаилитские погромы. Ибн аль-Каланиси писал: «К этому времени батиния укрепилась в Алеппо, и власть секты стала значительной. Ибн Бади, глава охраны (гарнизона – В. А.) в Алеппо, и знатные горожане стали бояться их из-за большой численности, силы организации, а также защиты, которую они предоставляли нуждавшимся в ней членам своей секты. Аль-Хаким аль-Мунаджим и Аба (Абу – В. А.) Тахир, золотых дел мастер, были первыми, кто стал открыто проповедовать эту отвратительную доктрину в Сирии во времена правления князя (султана – В. А.) Рудвана (Ридвана – В. А.). Обманом и интригами они старались добиться его благосклонности, и их поддерживало большое войско исмаилитов из Сармина, Джавра, Джабал-аль-Суммака и Бану-Улайма. Ибн Бади, префект (собственно, градоначальник, но здесь – начальник гарнизона – В. А.) Алеппо, обсудил эту проблему с князем Алп-Арсланом, сыном Рудвана, рассказал ему об этом движении, и они приняли решение предпринять против него строгие меры и искоренить секту. Во исполнение этого решения он арестовал Абу Тахира, золотых дел мастера, и всех приверженцев его секты, примерно двести душ. Абу Тахира, золотых дел мастера, незамедлительно казнили вместе с миссионером Измаилом, братом аль-Хакима - аль-Мунаджимом и другими лидерами их движения, на которых было указано. Остальных заключили в тюрьму и конфисковали их собственность. Некоторых впоследствии помиловали, некоторых освободили, некоторых сбросили со стены крепости, а других казнили. Нескольким членам секты удалось бежать, и они присоединились к франкам и разбрелись по всей стране.»
Вот как! Присоединились к «франкам»-«многобожникам» - казалось бы, «неверным псам» хуже мусталитов и суннитов! Но «враг моего врага мне может быть и другом»…
Как ни странно, «травоеды» продолжали сохранять определенное влияние в Алеппо даже после всех учиненных им погромов. Вероятно, не без их влияния главный враг «батинии» в Халебе – ибн-Бади – чьими руками была осуществлена устроенная «эзотерикам» очередная «кровавая баня» - был смещен с должности и изгнан из города в 1119 году. Вскоре после смещения и изгнания «нечестивца» низариты довели свою месть до конца. Извещенные своей халебской агентурой о том, что «объект» покинул город, и даже об избранном им маршруте, «саббахиты» приняли незамедлительные меры. Намереваясь переправиться через Евфрат, ибн-Бади попал в устроенную ему низаритами засаду и был зарезан ими, как баран, ими вместе со своими двумя сыновьями. Однако это были всего лишь последние язычки пламени, если не искорки, затухающего «саббахитского» костра. К 1124 году Халеб обрел нового правителя, повелевшего изгнать из города все еще остававшегося там низаритского «даиса» и всех его последователей. Так был положен конец не только низаритскому влиянию, но и низаритскому присутствию в старинном граде Алеппо.
Ну никак не удавалось низаритам обрести в Сирии прочную и долговременную базу! Тщательно подготовившись, они напали на упоминавшуюся выше крепость (или город) Шейзар в пасхальное воскресенье, когда начальник гарнизона Бану Мункид, который, по выражению аль-Каланиси, «весьма благосклонно относился к людям, лелеющим такие ошибочные и злые замыслы» (то есть к «еретикам»-низаритам), присутствовал на праздничном христианском богослужении в качестве любопытного наблюдателя (как видно, широта взглядов веротерпимого коменданта распространялась не только на «еретиков», но и на «многобожников» - В. А.).. Отборному ударному отряду низаритов, численностью в сто пеших воинов, удалось с налету захватить большую часть крепости, когда ее гарнизон не ожидал нападения, закрыть ворота крепости, взять цитадель, включая башни. однако ее уцелевшие защитники засели в башне. «При их (низаритов – В. А.) появлении жители Шейзара поспешили спрятаться во внешней башне (барбакане  – В. А.) и из окон (цитадели) поднимали женщин на веревках, чтобы те были в безопасности под их защитой. Там к ним присоединился Бану Мункид, правитель крепости, который поднялся к ним и с криком «Аллах акбар!» («Аллах велик!» - В. А.) вступил в бой с батинитами. Нападавших оттеснили назад в цитадель, батиниты дрогнули сердцем и стали отступать, а жители Шейзара атаковали их все большим числом, пока не предали их мечу всех до одного. Все сектанты, которые попадались им на глаза в городе, были убиты, после чего был налажен строгий надзор за тем, чтобы такое больше не повторилось» («История Дамаска»).
Но, наконец, «травоедам» удалось обрести в Сирии новое прибежище и нового покровителя. Токтекин Дамасский, распознав в низаритах как потенциальных опасных врагов, так и потенциальных полезных союзников, счел, что в его интересах оказать им покровительство, как некогда – Ридван Халебский. Этот был очередной союз по необходимости, «брак по расчету», и большинство жителей Дамаска (как ранее – большинство жителей Халеба) отнюдь не одобряло выбор своего властителя. Как бы то ни было, низариты оставались второстепенным (если не третьестепенным) и несамостоятельным игроком в военно-политической игре на сирийской «шахматной доске», и были бессильны ослабить антагонизм между собой и населением Дамаска, какими-либо иными мерами, кроме поддержки, оказываемой ими военным усилиям правителя столицы Сирии. В 1126 году современниками было отмечено участие низаритов (проявивших отменную воинскую доблесть) в походе (закончившемся, в итоге, неудачей) Токтекина на «франков». Вероятно, в знак благодарности за проявленную «эзотериками» воинскую доблесть, лидеру сирийских «саббахитов» - очередному «даису» из Ирана по имени Бахрам (вольноотпущеннику, то есть бывшему рабу, освобожденному своим хозяином) – было дозволено перенести свое местопребывание в Дамаск-Димашки.
Вскоре после своего переезда в Дамаск, Бахрам Даи(с) обратился к Токтекину с нижайшей просьбой предоставить низаритам крепость в контролируемом им регионе, из которой «саббахиты» могли бы возобновить свой «дават». Токтекин предоставил в их распоряжение рибат под названием Банияс, расположенный на границе с «франкским» Иерусалимским королевством, главнейшим из феодальных государств, основанных франками», верившими в Бога-Троицу и потому являвшимися, с исламской точки зрения, «многобожниками», в Земле Воплощения. По замыслу Токтекина, низаритам надлежало, с одной стороны, чувствовать себя надежно укрытыми в стенах Банияса, а с другой стороны – беспокоить вылазками из представленного им рибата государство крестоносцев, нанося ему, как минимум, «булавочные уколы» (или, если угодно, «комариные укусы»). Таким образом, сделка представлялась Токтекину и «саббахитам» взаимовыгодной. В любом случае, передача низаритам Банияса помогла им в очередной раз обрести почву под ногами в Сирии. По причине важного стратегического положения уступленного Токтекином «эзотерикам» рибата, последнему была суждена весьма беспокойная жизнь. Он не раз менял хозяев и переходил из рук в руки. Кроме пограничной крепости, Токтекин передал в распоряжение «травоедов» еще и «дворец» (о том, что именно подразумевалось под этим пышным названием хронистами, сегодня можно лишь гадать, но это было, несомненно, достаточно крупное здание, снабженное всеми удобствами того времени) в своей столице – городе Дамаске, что было для них крайне важно не только с чисто практической, но и с символической, «статусной», точки зрения, наглядно демонстрируя благоволение Токтекина к низаритам.
Скоро, однако, пошли слухи о том, что эти  проявления заботы о судьбе и нуждах гонимых низаритов были не столько делом самого Токтекина, сколько его визиря аль-Маз(а)дакани. Последний не был измаилитом, но прекрасно отдавал себе отчет в пользе, которую Дамаск мог извлечь из сотрудничества с «саббахитами» в Сирии. И низариты, перейдя на службу к Токтекину (или же – к его дальновидному визирю) скоро в очередной раз продемонстрировали свои террористические таланты, напоминая местным военным предводителям о предпочтительности поддержания с «саббахитами» и их покровителями добрых отношений. На этот раз целью сирийских «эзотериков» стал очередной эмир Мосула – Бурзук (Бурсук) бен Бурзук (иль-Бурзуки), тюркский «солдат удачи» и авантюрист, сумевший подчинить богатый город своей власти. Иль-Бурзуки был воином до мозга костей. Если он не был занят войнами с другими знатными сельджуками, то оттачивал свои воинские навыки в набегах на соседние «франкские» государства. В 1126 году эмир Мосула выступил в очередной поход на «многобожников». Ключевую роль в военных предприятиях такого рода всегда играл фактор внезапности. Если иль-Бурзуки удавалось захватить крестоносцев врасплох, успех ему обычно был обеспечен. Если же «франки» оказывались готовыми к его появлению, сломить их сопротивление было очень непросто, ибо они были опытными профессиональными «воинами по жизни», как и сам эмир Мосула со своими людьми. В схватке один на один, как правило, сказывалось превосходство «латинян» в вооружении, компенсировавшее обычное численное превосходство их противников-сарацинов (как правило, в сражениях с «агарянами» крестоносцы были в меньшинстве). Хотя это превосходство «франков» в вооружении зачастую сводилось на нет их неискушенностью в стратегии, тактической «наивностью» и недисциплинированностью в бою (единственным исключением в этом плане были монашествующие воины «франкских» духовно-рыцарских орденов – госпитальеров-иоаннитов, тамплиеров-храмовников и других, чью численность и силы, впрочем, не следует переоценивать). Король Иерусалима Балдуин II был выдающимся государственным деятелем и опытным военачальником. Заблаговременно извещенный о предстоящем нападении иль-Бурзуки, король приготовился встретить эмира Мосула «со товарищи» во всеоружии. В результате обе стороны, не желая рисковать, так и не вступили в полевое сражение. Военная кампания свелась к взаимному маневрированию, или к «стратегии непрямых действий» (если использовать выражение британского военного историка сэра Бэзила Лиддел Гарта). В скором времени было заключено мирное соглашение, и оба войска отправились восвояси.
Для эмира иль-Бурзуки возвращение без одержания решительной победы было почти равносильно поражению. Хотя подобные военные предприятия с неясным исходом не были редкостью, и неудачный поход на аль-Кудс не был сопряжен с большими  людскими потерями), все-таки в данном случае явно пострадал имидж эмира Мосула как «неизменно победоносного» полководца. Со всеми вытекающими последствиями, одно из которых стало полной неожиданностью, как для эмира, так и для его окружения.
По возвращении в Мосул 26 ноября 1126 года иль-Бурзуки, отдав все необходимые распоряжения, пошел помолиться в городскую мечеть. Дело было в пятницу. Среди молящихся в мечети присутствовала немногочисленная группа суфиев, не привлекавших особого внимания окружающих. Внезапно восемь суфиев (в действительности – переодетых суфиями низаритских «фидаинов») напали на иль-Бурзуки и закололи его кинжалами. Все террористы, кроме одного, были убиты на месте, однако смерть ничего не значила для этих благочестивых самоубийственных убийц, обретших, таким образом, вечную жизнь через мученическую смерть во имя «единственно верного учения».
Халебский хронист Камаль аль-Дин ибн аль-Адим сохранил для современников и для последующих поколений, включая «нас, нынешних», примечательную историю о непосредственных последствиях этого «резонансного» террористического акта, как бы вводящую нас в мир низаритской психологии. Когда семьи убийц получили известие об успехе совершенного теми покушения на жизнь мосульского эмира, они преисполнились радости и ликования по поводу обретения благочестивыми «кинжальщиками» райской жизни (в полном смысле этого слова). Тем не менее, одному «фидаину» удалось уйти от расплаты. Какова же была реакция матери террориста, узнавшей о том, что сын ее выжил и спасся? Она, возликовавшая при известии об устранении иль-Бурзуки и о последующем убийстве его убийц (полагая, что ее сын – среди них) и даже накрасившая, в знак своей радости,  ресницы углем, при виде своего возвратившегося через несколько дней живым и невредимым сына, впала в великую печаль, стала рвать на себе волосы и окрасила свое лицо черной краской в знак траура, как по покойнику…
«Воистину, Аллах купил у верующих их жизнь и имущество в обмен на уготованный им рай. И они будут сражаться во имя Аллаха, убивая и погибая, в соответствии с истинным обещанием от Него» (Коран, сура IX, стих 111).
Прилюдное убийство столь видного мусульманского военачальника, как мосульский эмир иль-Бурзуки, сирийскими «саббахитами» крайне дестабилизировало обстановку в регионе. Вызванная этим «громким» терактом цепочка событий весьма способствовала выживанию «франкских» государств Святой Земли в ранний период их существования, когда они были еще очень хрупкими и уязвимыми. Оно послужило наглядным примером того, как низариты, используя индивидуальный террор в качестве средства запугивания своих противников, добивались непропорционально большого (по сравнению с численностью своей группировки) влияния в регионе. Каждый удачный террористический акт вписывал очередной параграф в историю «саббахитского» движения, и добавлял очередной «мазок» к устрашающей картине, изображавшей низаритов в виде «ассасинов», так и ждущих подходящего момента, чтобы внезапно выйти из тени и беспощадно расправиться с любым своим недругом. Применяемая ими тактика была выигрышной за счет своей необычности и необычайно эффективной с точки зрения продления существования «отвратительной секты». Еще большую сумятицу в политическую жизнь исламских государств внесла скорая кончина преемника закланного на «алтаре батинизма» эмира иль-Бурзуки – его сына Масуда. Незадолго перед тем его отношения с Токтекином приобрели враждебный характер, и ходили слухи, что Масуд умер от яда (хотя большинство современников возлагало ответственность за отравление скорее на Токтекина, чем на низаритов). Интересно отметить, что в описываемое время в Сирии почти ни одно из совершенных убийств с использованием иного оружия, кроме кинжала или ножа, не ставилось в вину низаритам.
Хотя своей известностью (прежде всего – во «франкском» мире) восточные измаилиты были обязаны именно террористическим актам вроде описанных выше, в регионе происходили процессы, в большей степени способствовавшие обеспечению будущего «саббахитского» движения. Подобно большинству низаритских «даисов», Бахрам всю свою жизнь оставался строго засекреченной и крайне загадочной фигурой. Чему способствовали почти полное отсутствие данных о жизни тех или иных видных низаритов и постоянное стремление этих людей уйти в тень, не привлекая к себе общественного внимания. Дамасский историк ибн-аль-Каланиси писал о Бахраме, что тот жил в крайнем уединении и тайне, и постоянно менял обличья, переезжая из города в город и из крепости в крепость, никому не открывая своей подлинной личности. Он прибыл в Сирию из Ирана (что доказывает верность мнения, согласно которому верховное руководство восточноизмаилитским движением по-прежнему осуществлялооь иранскими «саббахитами»), тщательно маскируя свои передвижения по пути на Запад. Прибыв в Сирию и разместившись в рибате Банияс, Бахрам стал укреплять позиции и расширять присутствие низаритов в этой части исламского мира. Именно Банияс он планировал сделать базой своей миссии в сирийском регионе. «Даис» организовал крупномасштабные строительные и ремонтные работы, восстанавливая и приводя в порядок обветшавшие части баниясской фортификационной системы. Бахрам рассылал во всех направлениях своих проповедников, совративших в низаритскую «ересь» великое множество невежественных простолюдинов в городах и простодушных земледельцев в сельских местностях. Так возрастала злая сила батинитов и проявлялась истинная природа их ложной доктрины, если верить аль-Каланиси.
«Даис» Бахрам тщательно проверял состояние оборонительных сооружений, и, после необходимого ремонта, использовал их в качестве опорных пунктов и центров интенсивного «давата» в окружающей сельской местности. Предоставленная ему территория во многом способствовала успеху батинитской проповеди. Вокруг Банияса обитало немало друзов, алавитов и представителей других «сект» и течений неортодоксального ислама, восприимчивых к несомой им «саббахитскими» миссионерами «благой вести». Приверженцы Бахрама оказались причастными (если не сказать больше) к убийству одного из местных шейхов. Вскоре после этого Бахраму пришлось вступить в вооруженную борьбу с братом убитого шейха, уверенным в виновности низаритов и поклявшимся им жестоко отомстить. Бой с разгневанным мстителем оказался неудачным для Бахрама – «травоеды» под его командованием потерпели поражение, сам он пал на поле брани.  В знак уважения победителей (видимо, мусталитов или их союзников) к фатимидскому халифу-имаму Мисра, отрубленные рука и голова убитого Бахрама были отосланы в Каир, дабы египетские Фатимиды-мусталиты могли насладиться видом смертных останков поверженного в прах низаритского «даиса».
Год, в который был убит Бахрам Даи(с) – 1128 – был, в целом, очень недобрым для сирийских батинитов. В том же самом году скончался их очередной заступник и покровитель - Токтекин Дамасский. Казалось бы,  не все еще было потеряно для «саббахитов», ибо визирь покойного султана - Абу Али Тахир ибн Саид аль-Маз(а)дакани (в чьем прозвище, странным образом, явственно звучит отголосок памяти об иранском религиозном реформаторе и «протокоммунисте» эпохи правления Сасанидов – Маздаке – В. А.), поддерживавший батинитов прежде -, оставался главным советником преемника Токтекина – Тадж аль-Мулюка Бури. Но дни визиря были тоже сочтены. Бури не разделял его пристрастий и надежд, связанных с «эзотериками», и, главное, не был намерен слишком долго оставаться под «отеческой опекой» аль-Маз(а)дакани. Очень скоро Бури счел необходимым организовать убийство аль-Маз(а)дакани. После ликвидации визиря, покровительствовавшего низаритам, последним стало совершенно ясно, что теперь на очереди – они, союзники и протеже аль-Маз(а)дакани.
После убийства аль-Маз(а)дакани жители Дамаска, в большинстве своем не любившие низаритов, в полной мере излили на них свою ярость. Эта ярость населения Дамаска приняла, как ранее – в Халебе и в других местах – форму беспощадной резни. Было убито около шести тысяч восточных измаилитов. Если верить подробному описанию свирепой бойни, вышедшему из-под пера аль-Каланиси, большое число батинитов, пытавшихся найти убежище в домах высокопоставленных лиц, надеясь на их защиту, погромщики выволокли из домов, и пролили их кровь, не опасаясь никаких последствий. Особенно страшный конец был уготован одному из схваченных толпою «эзотериков» по имени Шахди. Он был учеником золотых дел мастера Абу Тахира Батини, пребывавшего прежде в Халебе. Шахди обвинили в том, что именно он был корнем всего зла и всей смуты и подвергли жесточайшей каре, усладившей сердца многих истинно правоверных. Шахди и нескольких других приверженцев его «отвратительной секты» распяли на стенах Дамаска. Хотя Измаил, сменивший Бахрама в качестве главного низаритского «даиса» Сирии, пребывал в то время не в Дамаске, а в Баниясе, он был настолько потрясен известиями о подробностях дамасской расправы с низаритами, что, проявив недостойную приверженца Хасана ибн Саббаха слабость, вскоре сдал Банияс «франкам» и переселился на «франкскую» территорию (видимо, чувствуя себя в куда большей безопасности среди «многобожников», чем среди верующих в Единого Бога). Там он и скончался в 1130 году, вроде бы от «поносной болезни» (или, выражаясь по-научному - дизентерии). Хотя…кто его знает? Отравителей в те времена было полным-полно, и не только среди «саббахитов»…
Дезертирство «даиса» Измаила ознаменовало собой начало конца «сирийской диверсии» низаритов, однако пока что привело лишь к очередному изменению их тактики. Изгнание «саббахитов» сначала из Халеба, а затем – из Дамаска фактически положило конец лелеемым ими надеждам на создание в обоих городах крупных и сплоченных военизированных группировок. В результате «травоеды» были вынуждены искать спасения в создании как можно большего числа баз и опорных пунктов в более отдаленных областях. По иронии судьбы, именно в этом заключалась тактика, обеспечившая им в свое время успех на территории Ирана.  Как тут не вспомнить пословицу: «Новое – это всего лишь хорошо забытое старое»! 
Следствием радикального характера «саббахитского» движения было то обстоятельство, что в трудные времена местное население охотно использовала «эзотериков» в качестве «козлов отпущения», якобы повинных во всех бедах и невзгодах, и срывало на «проклятых еретиках» свои отчаяние и злобу. Это было достаточно легко осуществимым делом в городах, проживавшие в которых низариты составляли меньшинство населения, и где им не хватало надежных мест, в которых они могли бы укрыться от ярости погромщиков, обычно подстрекаемых к расправам с «батинитами» суннитскими духовными и светскими властями, пытавшимися – и не без успеха! – отвести, таким образом, гнев обездоленных масс от «себя, любимых». В совершенно ином положении находились «саббахиты», нашедшие убежище в сильно укрепленных и труднодоступных горных крепостях. «Святая» месть преследуемых «травоедов» за воздвигнутые на них в очередной раз гонения не заставила себя долго ждать. Их гонитель Бури пал жертвой нападения двух «фидаинов», присланных в Сирию из Ирана (тот факт, что его ликвидация была поручена именно иранским, а не сирийским «кинжальщикам», можно при желании истолковать как явный признак слабости позиций «травоедов» в тогдашней Сирии). Бури получил два ранения – в шею и в бедро. Напавшие на него террористы были схвачены и убиты. Жизнь раненого была на какое-то время спасена благодаря искусству лекарей, но год спустя плохо залеченная ими рана в бедро опять открылась, и Бури скончался…
Впрочем, вследствие переменчивости военно-политической фортуны, «батиниты» сумели преодолеть в очередной раз выпавшие на их долю в Сирии временные трудности и оправиться от тяжелых потерь, понесенных ими в ходе кровавого дамасского погрома. В последующие годы им удалось завладеть целым рядом сильных крепостей, вошедших в историю низаритского ордена под собирательным названием «кила аль-дава», то есть «крепости давата», «крепости проповеди» или «миссионерские крепости». Первая из них – рибат Кадмус, была ими фактически не захвачена, а куплена  в 1113 году у владевшего ею мусульманского военного предводителя (отнявшего этот рибат у «франков» годом ранее). Под руководством энергичного сирийского «даиса» Абуль Фат(х)а Кадмус превратился в оперативный центр, действуя из которого, восточные измаилиты  осуществили целую серию новых захватов. «Франкам» не удалось использовать свои первоначальные успехи, достигнутые на прибрежных равнинах, для проникновения вглубь Сирии. Воспользовавшись безуспешностью этих попыток «многобожников», низаритам удалось расширить «паутину» своих крепостей. Одна из них – Кариба – была отнята «батинитами» у «франков» в 1137 году.
Из дошедших до нас источников явствует, что осуществляемые низаритами операции отличались крайней жестокостью. Во время очередного нападения «травоедов» на Шайзар один из защитников крепости по имени Хаммам аль-Хадж сошелся в рукопашной схватке один на один с «батинитом». Измаилит держал в руке кинжал, Хаммам аль-Хадж – меч. В ходе поединка «эзотерик» ранил его своим кинжалом, Хаммам же рубанул его мечом по лбу повыше глаз. Удар меча проломил «саббахиту» череп, так что его мозги вывалились наружу и расплющились о землю. Хаммам – вне всякого сомнения, бывалый воин, повидавший в  жизни всякое - испытал такое отвращение при виде мозгов «нечестивца», размазанных по лику «матери – сырой земли», что, выронив окровавленный меч, изверг наружу содержимое своего желудка…
Ярко выраженный фанатизм движений, подобных низаритскому, и жестокость осуществляемого ими (и против них) террора, как, впрочем, и кровавый и беспощадный характер средневековых войны вообще, могли бы служить самым верным противоядием для поклонников излишне романтичных представлений, мифов и легенд о низаритах. Могли бы…, но почему-то не служат…
Впрочем, крупнейший успех, ожидавший «саббахитов» в Сирии, был еще впереди. Примерно в пятидесяти километрах к северу-востоку от Хомса, на краю горной цепи под названием Джабаль Махра, стояла крепость под названием Мазият, Мазияф или Масьяф. Она была захвачена низаритами хитростью (сели верить аль-Каланиси) в 1140 году. Занимавшая выгодную с точки зрения обороны позицию посреди скалистых утесов, она величественно взирала сверху на простиравшуюся внизу равнину. Мощные, массивные стены крепости казались способными выдержать любой штурм. Подобно многим аналогичным горным опорным пунктам «саббахитов» в Персии, она представлялась идеальной базой для распространения низаритского «давата» в Сирии. Со временем она превратилась в новую штаб-квартиру «мульхидов» в регионе – нечто вроде сирийского аналога, или эквивалента величественного и неприступного Аламута. Наконец-то «эзотерики» смогли начать утверждаться в Шаме! Захват Мазията стал важной вехой подлинного взлета низаризма в Сирии. К концу XII века «франкский» хронист и архиепископ Тирский Гильом, или Гийом (называть его «Вильгельмом», по мнению известного отечественного историка эпохи Крестовых походов академика Михаила  Абрамовича Заборова, неправильно), утверждал в своей «Истории деяний в заморских землях», что число крепостей низаритов в Сирии равнялось десяти, а число их сирийских приверженцев достигало шестидесяти тысяч (о существовании иранских низаритов этот «латинский» хронист, как и его собратья по перу, похоже, ничего не знал и даже не догадывался).
Несмотря на все временные трудности, низариты Сирии выжили и, пережив тяжелый период, перешли от «глухой» обороны к экспансии. «Батиниты» Шама смогли успешно отразить многочисленные попытки своих противников, в том числе даже прославленного Имад ад-Дина Зенги (Занги) – сына Бури, видного мусульманского военачальника, правителя Мосула и Халеба, выбившего «франков» из первого завоеванного теми в ходе «вооруженного паломничества» на Ближний Восток города – Эдессы (современной турецкой Шанлыурфы), передового оплота левантийских «франков» против тюрок – разорвать и уничтожить  сплетенную «саббахитами» в Сирии «крепостную паутину». К середине XII века сирийские «эзотерики» постепенно стали чувствовать себя в «осваиваемом» ими регионе более уверенно. На основе, заложенной в эти годы, «травоеды» Сирии смогли добиться максимальной эффективности своих действий, поразив их размахом, в первую очередь, «франкских» летописцев.
Однако образ, или, говоря по-современному, имидж ордена низаритов постепенно изменялся. Происходившие события выдвигали их как бы на первый план в восприятии «франков», благодаря чему мифологизированный теми образ «ассасинов» принимал все более экстремальные формы. Примечательно, что видные представители «франкского» лагеря в Леванте, похоже, не значились в низаритских списках «предназначенных к ликвидации объектов», несмотря на периодически происходившие вооруженные столкновения «батинитов» с «многобожниками»-крестоносцами. Как видно, у низаритов имелись в то время более приоритетные цели и «мишени», и потому они, в общем и целом, игнорировали «франков», за исключением тех довольно редких случаев, когда действия «латинян» напрямую противоречили интересам низаритов.
Мало того! Временами низариты Сирии действовали совместно с крестоносцами, хотя и не всегда успешно. В 1145 году предводитель «ассасинов» - курд (то есть представитель иранской народности) Али ибн Вафа – присоединился к «франкам», возглавляемым князем Антиохии Раймундом в походе на Нур эд-Дина, «атабека» Халеба – «восходящую звезду» суннитов в Сирии, поклявшегося выбить «франков» из Антиохии (как Зенги - из Эдессы, пятью годами ранее) и совершить ритуальное омовение в водах Срединного моря. «Многобожники» по-прежнему удерживали всю прибрежную полосу Сирии, и потому выход к Сирийскому морю имел важное символическое значение, как для «муслимов» вообще, так и для Нур эд-Дина – в особенности, как поистине неоценимое для его престижа «воителя за веру» в глазах всего «дар-аль-ислама». «Даис» сирийских низаритов Али ибн Вафа посчитал для себя выгодным вступить в союз с «многобожниками», поскольку понимал огромную угрозу, исходящую делу «эзотериков» от Нур эд-Дина (чье имя означает по-арабски «Свет Веры»), и потому (если верить британскому историку Крестовых походов сэру Стивену Рансимену), ненавидел мусульманина-суннита Нур эд-Дина гораздо сильнее, чем «многобожников»-христиан. Совместному «франко»-низаритскому предприятию сопутствовал определенный успех, поскольку «заклятым друзьям» удалось ошеломить Нур эд-Дина внезапным нападением. Когда же вновь собравшийся с силами Нур эд-Дин через год осадил крепость крестоносцев Инаб, и «франки» со своими «батинитскими» союзниками поспешили на помощь осажденным, результат столкновения оказался прямо противоположным. Мусульманский «аскар» (то есть войско) численно превосходил «франко»-низаритский, но «франки», вопреки советам осторожного Али ибн Вафа, предпочли во что бы то ни стало ударить по сарацинам и заставить последних снять осаду с осажденного Инаба, чей гарнизон был на грани голодной смерти. 28 июня 1149 года «франки» и их низаритские союзники расположились на ночь лагерем неподалеку от крепости Инаб, в урочище, известном как «Источник (Водоем) Мурада». Проснувшись на рассвете, они обнаружили, что за ночь были, под покровом темноты, окружены «аскаром» Нур эд-Дина.
Окруженным не оставалось ничего иного, кроме как попытаться силой оружия вырваться из окружения, но эта попытка оказалась безнадежной. Тем более, что к невыгоде «франков» и низаритов, поднявшаяся внезапно песчаная буря дула прямо в лицо «франкской» тяжелой коннице – единственной надежде союзного войска на выход из окружения. Последующий ход сражения напоминал скорее бойню. Военные усилия Нур эд-Дина увенчались на этот раз полным успехом. Его главные противники – Али ибн Вафа и Раймунд Антиохийский – пали в бою. Гибель последнего была воспринята Нур эд-Дином как особенно ценный дар судьбы. Торжествующий победитель приказал, по старинному тюркскому обычаю, оправить череп обезглавленного князя антиохийских «многобожников» в серебро и …нет-нет, не пить из него, словно из чаши, на пирах (как может быть, подумал уважаемый читатель), а всего лишь поднести его в подарок аббасидскому халифу Багдада, как зримое доказательство очередной победы правоверных над «неверными». «Презренный еретик» Али ибн Вафа такой посмертной чести удостоен не был. Его жалкий череп явно «не тянул» на подарок наместнику Аллаха на земле.
Однако, несмотря на это сокрушительное поражение и на захват грозным Имад эд-Дином - «Столпом Веры» - Зенги  пятью годами ранее,в 1144 году, города Эдессы (после взятия которого сельджуками окружавшее его «франкское» графство прекратило свое существование), другие удерживаемые крестоносцами Леванта территории продолжали упорно «цепляться за жизнь». Одним из таких «цеплявшихся за жизнь» франкских анклавов было графство Триполи (Тарабулус). Около 1152 года граф Триполийский Раймунд II (тезка злосчастного князя Антиохии, побежденного свирепым Нур эд-Дином под Инабом) испытывал очередные военные трудности, перед лицом которых графом были предприняты попытки примириться с королем Иерусалимским, забыв свои прежние разногласия с номинальным сюзереном всех глав «франкских» государств «Заморья». Попытки,  вероятно, увенчались успехом. Поскольку жена графа, Годьерна, собралась погостить в Иерусалиме, чтобы затем вернуться из Святого Града к своему супругу в Триполи. Нежно любящий жену, граф Раймунд II не мог не проводить Годьерну по улицам Триполи и не пожелать ей счастливого пути. Проводив свою благоверную, знатный «троебожник» отправился в обратный путь к своей городской резиденции (естественно, в сопровождении охраны). Но тут на него неожиданно напала группа неизвестных. В последовавшей вслед за внезапным дерзким нападением свалке граф Триполийский был убит. По всему городу поднялся горестный шум и плач. Разъяренные жители Триполи, исповедовавшие христианскую веру, хватали и убивали любого мусульманина (поскольку убийцы графа обладали явно восточной внешностью), попадавшегося им в руки, чтобы отомстить таким «косвенным» образом  подлинным убийцам, которые исчезли без следа, как будто растворились в многоязыком населении шумного торгового города. Никто из триполийцев и антиохийцев (и не только их одних) не сомневался в том, что убийцы графа Раймунда были низаритскими «фидаинами», хотя большинство жителей Тарабулуса и «Невесты Сирии» терялось в догадках относительно причины избрания именно Раймунда II Триполийского очередной жертвой «кинжальщиков».
Так низариты были впервые обвинены в убийстве не мусульманина, а знатного левантийского «франка». За всю историю существования феодальных государств, основанных «вооруженными паломниками» с христианского Запада в Святой Земле лишь горстка знатных «франкских» рыцарей была убита таким образом. Их число было несравненно меньше числа пронзенных кинжалами убийц знатных исповедников ислама. Однако убийство «кинжальшиками» каждого «франка», естественно, находило гораздо больший отклик у христианских хронистов, всемерно раздувавших чарующий воображение миф об «ассасинах» до тех пор, пока те не превратились под их бойкими перьями в неуловимых убийц, призраков, способных раствориться в воздухе сразу же после совершения своих кровавых злодеяний. Именно тогда была заложена основа расцветшей пышным цветом в христианском мире «легенде об ассасинах», по сей день питающей фантазию столь многих наших современников.
7.ЯВЛЕНИЕ ИМАМА СВОЕМУ НАРОДУ
После не слишком удачного начала своей сирийской миссии, низариты начали консолидировать и укреплять свои позиции в Сирии. Впрочем, в описываемое время сирийская миссия не находилась в центре внимания руководства «саббахитского» ордена, занятого и на других военно-политических «фронтах». Центр «батинии» по-прежнему находился в Иране. Пока низариты боролись за укрепление своих позиций в Сирии, в Иране тоже много чего происходило. А происходили там фундаментальные изменения, которым было суждено оказать важнейшее влияние на судьбы «батинитского» движения.
«Вышедший в люди» перс-простолюдин Кийя Бузург-Умид, сменивший в 1124 году усопшего Хасана ибн Саббаха в должности низаритского «худжи», был его верным последователем и ревнителем «батинии». Пребывая, в качестве коменданта, на протяжении почти тридцати лет, в стенах мощной орденской крепости Ламасар, до своего назначения главой «даисов», он много сделал для движения. Однако кругозор Бузург-Умида (предпочитавшего Ламасар в качестве резиденции и после своего назначения «худжей»), вследствие решения им прежде преимущественно местных, локальных задач, страдал, по вступлении Бузурга в новую должность, известной узостью. К тому же преемник Хасана ибн Саббаха не был, в отличие от своего предшественника, образованным человеком – «академиев не кончал» -,  хотя и обладал немалым практическим опытом и природной сметливостью. Возможно, поэтому его приход к власти над низаритами грозил им потенциальной нестабильностью. Однако он не посрамил памяти Хасана ибн Саббаха, твердо уверенного в том, что исполнил свой долг перед основанным им орденом, государством, движением и  делом всей своей жизни наилучшим образом, избрав себе в преемники именно Бузург-Умида,  - пусть не теоретика, не духовного учителя, но способного и верного «эффективного менеджера», готового приложить все свои силы во благо низаризма, во благо «батинии». И  постарался отвечать высоким требованиям, предъявляемым к вождю низаритов, хотя и не обладал харизмой своего предшественника и не достиг таких же успехов, как Хасан (поскольку за тридцать лет времена и обстоятельства заметно изменились).
Как уже говорилось выше, перед смертью «худжа» Хасан ибн Саббах передал руководство делами основанного им «батинитского» ордена и «крепостного» государства не только одному Кийя Бузург-Умиду, но и трем его советникам, без которых тот не должен был обходиться. И поначалу наследник Хасана обо всем с ними советовался. Похоронив «худжу» Хасана, четверка назначенных им вершителей судеб ордена «травоедов», государства и движения немедля принялась за дело. «Банде четырех» предстояло, в духе заветов своего незабвенного вождя и учителя, сражаться с врагами, строить и реконструировать крепости и бороться с наималейшими поползновениями наместников и раисов-комендантов «батинитских» крепостей выйти из-под власти «Орлиного гнезда».
Верхушка ордена низаритов сохраняла внешнее единство. Но происходили странные события. Менее чем через год после Хасана неожиданно скончался главный соперник Кийя Бузург-Умида по «большой четверке» - главнокомандующий всеми вооруженными силами восточных измаилитов. Еще несколько месяцев спустя таинственная смерть – «разлучительница собраний» (как выражались мусульманские поэты и сказители) – унесла двух других членов «банды четырех». Не прошло и двух лет со дня кончины Хасана ибн Саббаха, как Кийя Бузург-Умид не только официально, но и на деле стал единственным главой ордена. Как уже говорилось, хитрый перс предпочитал оставаться в крепости Ламасар – центре «спецподготовки» низаритских «фидаинов». Если верить источникам, все более видные места в «батинитской» орденской иерархии стали занимать носителя родового имени Кийя Бузург-Умида – его родственники. Семья нового «худжи» была велика, и всем ее членам требовались высокие должности…
«Худжа» Кийя-Бузург Умид, хотя и давал повод подозревать себя в кумовстве, оказался способным обеспечить «крепостному» орденскому государству восточных измаилитов стабильность и сохранить необходимую преемственность «батинии». Его величайшим достижением было успешное руководство «батинитами» на протяжении процесса их консолидации в Иране, в то время как низаритский «дават» в Сирии пустил, наконец, корни в Шаме и начал приносить столь долгожданные плоды.
Сельджуки совершенно неправильно оценили воздействие смерти ибн Саббаха на столь долго пребывавших под его руководством и привычных к его властной и твердой руке низаритов. И недооценили их самих. Сельджуки полагали, что смерть «худжи» Хасана настолько ослабит орден «батинитов», что с ним будет совсем нетрудно справиться. Визирь султана Санджара по имени Муин эд-Дин Каши решил нанести низаритам смертельный удар. «Он приказывал убивать их повсюду и всегда, как только они  будут схвачены, отбирать их имущество и обращать в рабство их жен… он посылал войска во все их владения с приказами убивать всякого обнаруженного там измаилита» (как писал мусульманский историк Изуддин Абуль Хасан Али ибн Мухаммед аль-Джазари, больше известный как Ибн аль-Асир, автор «Истории атабеков сирийских» и «Полного свода всеобщей истории»).
Между тем, предположение, что смерть Хасана ибн Саббаха приведет к брожению и нестабильности в низаритской среде, оказалось на поверку ложным. Харизма и влияние Хасана были столь велики и после его смерти, что низариты, в большинстве своем, даже и не заметили смены руководства своего ордена. «Хасан жил, Хасан жив, Хасан будет жить!» «Хасан всегда живой, Хасан всегда с тобой!». Сельджуки этого, впрочем, не осознавали, находясь в плену своих иллюзий, выдавая желаемое за действительное и по-прежнему делая ставку на «массовидный» государственный террор по отношению к «еретикам». Они устроили измаилитам  в разных частях своих владений «кровавую баню» в 1124 году (в котором бразды правления «крепостным» государством «травоедов» перешли в руки Кийя Бузург-Умида), а два года спустя  организовали два крупномасштабных «генеральных наступления» на «лоскутное» государство низаритов.
Но ни одна из этих принятых сельджуками крутых и решительных мер не принесла им серьезного успеха. На востоке султан Санджар был вынужден, в конце концов, предоставить орден низаритов его собственной судьбе, вероятно, стремясь к перемирию (официальному или неофициальному, неясно) с «батинитским» орденским братством. Впрочем, он решил воспользоваться ожидаемым им ослаблением низаритов вследствие и после смерти Хасана ибн Саббаха для того, чтобы возобновить свои территориальные претензии к «еретикам», засевшим в Кухистане – упоминавшейся выше пустынной, изолированной областью на дальнем востоке Персии. Санджар направил в Кухистан многочисленный «аскар», вырезавший значительную часть тамошних измаилитов, сконцентрированных в городах на территории нескольких оазисов. В одном из них, Тарзе, местное население было истреблено буквально до последнего человека. Предводитель измаилитской общины Тарза покончил с собой, спрыгнув вниз головой с верхушки минарета местной мечети, предпочтя самоубийство сдаче в плен своим кровожадным противникам, не склонным щадить своих пленников. Тем не менее, Кухистан в целом так и не покорился упорному Санджару. Все усилия сельджукского султана привели только к нескольким, очень ограниченным успехам.
Наступление на орден низаритов, начатое сельджуками на северном направлении, оказалось еще менее успешным. Целью тюрок на этом «фронте» в очередной раз стал район Рудбара (откуда был родом новый низаритский «худжа» Кийя Бузург-Умид) с центром в Аламуте. На этот непокорный регион был двинут сильный сельджукский «аскар» под командованием Асила (Азиля или Адиля), племянника Ширгира, вначале успешно осаждавшего Аламут, но затем снявшего осаду с уже готовой сдаться ему крепости «батинитов» десятью годами ранее. Сельджуки и на этот раз не только не добились хоть сколько-нибудь заметных успехов, но были отброшены от стен «Орлиного гнезда», понеся тяжелые потери от партизанских нападений местных рудбарских низаритов, гораздо лучше пришлых тюрок приспособленных к ведению военных действий в условиях привычной для них горной местности. Низариты захватили богатую добычу и взяли немало пленных.
Среди взятых рудбарскими «саббахитами» пленных был знатный сельджукский эмир Тамуртугхан. Султан Санджар столь тяжело переживал его пленение, что унизился до переговоров с низаритами об освобождении эмира из плена. Но измаилиты все еще не чувствовали себя вполне отомщенными. Как нам с уважаемым читателем уже известно, подлинным вдохновителем очередного похода ни батинитов был визирь сельджукского султана Муин ад-Дин Каши, руководивший недавним нападением на низаритский Кухистан. В 1127 году визирь нанял для своей конюшни двух новых конюхов, оказавшихся столь услужливыми и смышлеными, что вельможа вскоре приблизил их к себе и сделал своими доверенными лицами. При наступлении иранского новогоднего праздника – Новруза – широко отмечаемого и сильно иранизированной к тому времени сельджукской правящей верхушкой, Муин ад-Дин решил преподнести султану в подарок двух боевых коней, и поручил своим конюхам-наперсникам выбрать для этого пару самых лучших в своей конюшне. Ранним утром 16 марта обласканные Муин ад-Дином конюхи явились к визирю, внезапно набросились на него и закололи кинжалами, прежде чем он успел не только что-то предпринять, но и сообразить, что происходит. Надо ли объяснять, что конюхи в действительности были низаритскими фидаинами… Совершенный конюхами теракт был еще одним напоминанием «батинитов» своим врагам, что тем придется принимать усиленные меры по охране своей безопасности, если они не оставят наконец в покое «саббахитов»…
В описываемый период «эзотерикам» Ирана удалось добиться еще нескольких заметных успехов. Кроме захвата целого ряда не слишком важных крепостей, низариты собственными силами и на собственные средства построили мощную крепость Маймундуз (Маймун-Диз, Меймундиз). Ее размеры и расположение сами по себе свидетельствовали о том, что уверенность в себе и боевой дух низаритов остались  столь же непоколебимыми, как при Хасане ибн Саббахе. Убедившись в этом, как и в безуспешности военных усилий сельджукского султана положить конец существованию «крепостного» государства «саббахитов» в Иране, некоторые местные военные предводители тюрок стали, наконец, осознавать, что для них было бы разумнее, выгоднее и безопаснее, дружить, а не по-прежнему враждовать с приверженцами «отвратительной доктрины». В 1129 году один из них – Махмуд, сельджукский султан, пребывавший в Исфагане (времена, когда над всеми сельджуками властвовал один-единственный всемогущий великий султан, давно миновали)  направил в Аламут послание, в котором предлагал Бузург-Умиду направить в Исфаган своих послов для обсуждения с султаном условий мирного соглашения. Признавая тем самым иранское государство низаритов как равноправного партнера!
Исфаганская миссия состоялась, но оказалась для низаритских послов столь же роковой, как и состоявшаяся гораздо позже тегеранская миссия – для русского посла Александра Сергеевича Грибоедова. Когда «батинитские» послы, по завершении переговоров с султаном Махмудом, собрались в обратный путь,  они были растерзаны разъяренным населением Исфагана (возможно, подстрекаемым к расправе местным крайне фанатичным суннитским духовенством). Султан Махмуд был крайне заинтересован в мире с низаритами, но оказался слишком слабохарактерным для того, чтобы покарать зачинщиков расправы над посланцами «худжи». В итоге мирные переговоры были сорваны. В качестве ответной «акции возмездия» низариты не преминули напасть на город Казвин, перебив там четыреста жителей. Естественно, султан Махмуд не смог стерпеть столь обильного пролития «саббахитами» крови его верноподданных и, в свою очередь, направил на Аламут карательную экспедицию, оказавшуюся не более успешной, чем предшествующие. Другая карательная экспедиция, направленная против Ламасара, властителем Иракского султаната сельджуков, также ничего добиться не смогла.
Это была фактически последняя военная кампания владыки Иракского султаната сельджуков Махмуда против ордена «эзотериков». Султан скончался в 1131 году. Неудивительно, что, как и всегда в подобных случаях, среди претендентов на освободившийся престол началась беспощадная грызня, давшая иранским низаритам новый шанс восстановить свое поколебленное могущество. Очередной «раунд» борьбы сельджукской знати за престол продолжался дольше большинства ее предыдущих «раундов» (стать новым султаном было суждено, в конце концов, брату умершего Махмуда – Масуду). Одним из «сильных мира сего», попытавшихся воспользоваться ею для удовлетворения своих собственных амбиций (а таких было немало) стал аббасидский халиф Багдада аль-Мустаршид-биллах. Багдадский халифат, утративший прежнюю силу много лет тому назад, превратился к описываемому времени в не более чем отдаленное подобие того, чем он был когда-то. Аль-Мустаршид-биллах решил восстановить былую силу пришедшего в упадок халифата, вступив в военно-политический союз с коалицией боровшихся против своего султана мятежных сельджукских эмиров. Однако начатая ими война завершилась победой султана и полным поражением аль-Мустаршида-биллаха. Он был пленен султаном Масудом и в 1135 году привезен, в качестве пленника, в город Марагху. Марагха была знакома с низаритами не понаслышке – как-никак, правитель этого города был за некоторое время до прибытия туда «подконвойного» халифа убит низаритским «кинжальщиком»…
Многие, включая поседелого в боях ветерана усобиц султана Санджара, дяди и формального сюзерена султана Масуда (как, несомненно, помнит уважаемый читатель, официально считалось, что Масуд правит своим Иракским султанатом в качестве наместника Санджара), ходатайствовали перед султаном Масудом за плененного тем халифа Багдада, прося не наказывать «наместника пророка» слишком строго. Все-таки тот продолжался считаться повелителем правоверных и их высшим духовным главой… Султан милостиво согласился не причинять халифу вреда и хорошо с ним обращаться. Тем не менее, пленник был помещен под строгим надзором в военном стане Масуда. В скором времени в султанский стан проникла группа террористов, совершивших групповое нападение на аль-Мустаршида-биллаха. Двадцать четыре (!) набросившихся на багдадского халифа «кинжальщика», убив двух халифских прислужников, попытавшихся помешать террористам и прикрыть «предводителя правоверных» своими телами, нанесли аль-Мустаршиду двадцать пять (!) колото-резаных ран, выпустив ему кишки, отрезав ему нос и, в довершение всего, отрубив ему голову…Тело халифа багдадского было буквально истерзано в клочья…Нападение было совершенно неожиданным, но стража, охранявшая халифа, оказалась явно «не на высоте» и действовала совершенно не адекватно ситуации, пока халиф был еще жив и боролся за свою жизнь. А вот когда он был уже мертв, приставленная к нему султаном охрана погналась за обратившимися в бегство террористами и даже убила некоторых из них (не позаботившись захватить никого из убийц багдадского халифа живыми для допроса)…
Многие современники убийства халифа аль-Мустаршида-биллаха, в ходе разгоревшихся вокруг возможной подоплеки его ужасной гибели споров и дискуссий, высказывали свои сомнение в том, что покушение было совершено низаритами. В самом деле, у султана Масуда не было ровным счетом никаких других причин заботиться о безопасности своего пленника-халифа, кроме, разве что, стремления сохранять добрые отношения со своим «заклятым другом» султаном Санджаром. И потому многие современники теракта допускали, что инициатором и «заказчиком» убийства повелителя всех правоверных вполне мог быть и сам султан Масуд. Или, что султан был повинен, во всяком случае, в небрежной организации охраны безопасности жизни плененного им халифа в своем военном стане, хотя прекрасно знал, что суннитский халиф не мог не быть ненавистен измаилитским радикалам «по определению». Мало того! В причастности к покушению на халифа аль-Мустаршида-биллаха подозревали и самого султана Санджара, причем настолько, что, к примеру, Джувейни счел необходимым заступиться за Санджара: «Из этого примера (адресованной Санджаром своему племяннику султану Масуду просьбы обращаться с плененным тем халифом Багдада со всем почтением – В. А.)  можно представить себе, как благочестив был султан Санджар и насколько чиста была его вера. <…> Некоторые близорукие люди и враги дома Санджара объявили их (Санджара «и иже с ним» – В. А.) виновными в этом происшествии. Но <…> доброта души султана Санджара и чистота его сердца, проявившиеся в том, что он следовал ханифитской (ханифизм – один из четырех основных толков суннитского течения в исламе – В. А.) вере и законам шариата (мусульманского права – В. А.) и укреплял их, его почтение ко всему связанному с халифатом (суннитским халифатом Аббасидов – В. А.) и его сострадание и участие слишком очевидны и явны, чтобы выдвигать подобные грязные и клеветнические обвинения против этого человека, который был источником милосердия и ключом сочувствия.»…
Независимо от истинности или ложности всех версий касательно заказчиков и исполнителей убийства аббасидского халифа (при том, что низариты, как мы помним, были излюбленными «козлами отпущения», которых обвиняли  чуть ли ни во всех убийствах, совершаемых в то время как в Иране, так и в «левантийском» регионе), в Аламуте после получения известия о гибели «владыки правоверных» от кинжалов и ножей убийц, воцарилось всеобщее ликование. По установившейся среди низаритов доброй традиции, празднества длились семь дней и семь ночей. Возможно, низариты, даже если они не стояли за терактом, поспешили «примазаться к чужой славе», приписав убийство халифа-суннита себе, дабы «без драки попасть в большие забияки».
«Темна вода во облацех», как говорили в подобных случаях наши древнерусские предки…
В годы правления Кийя Бузург-Умида низаритским орденом число совершенных «фидаинами» убийств было значительно меньше, чем при Хасане ибн Саббахе (хотя некоторые из убитых при Бузург-Умиде «нечестивцев» были весьма высокопоставленными деятелями «дар-аль-ислама»). Большую часть своего правления Бузург-Умид посвятил сплочению, консолидации и укреплению позиций «эзотериков» в их дейлемской базе и в ее округе. Дело в том, что в этом крайне беспокойном регионе действовала, наряду с «батинитским» орденом, враждебная ему влиятельная шиитская группировка – упоминавшиеся выше «пятеричники»-зейдиты, ожесточенно соперничавшие с низаритами в борьбе за влияние на местное население и власть над ним. В 1131 году зейдит по имени Абу Хашим объявил себя имамом измаилитов. Надо ли говорить, что его дерзновенные притязания были отвергнуты низаритами как «еретические»?
«Худжа» Кийя Бузург-Умид, не мешкая, взялся за искоренение этой новой «зейдитской ереси». Он буквально засыпал Абу Хашима гневными посланиями, в которых порицал нечестивца за его ложные притязания и предупреждал, что за столь кощунственные действия тому придется непременно отвечать по всей строгости. Вскоре после этого письменного предупреждения низаритское войско выступило в поход на Хашима, дабы покарать того за еретические заявления. В ходе военного конфликта между низаритами и зейдитами «ересиарх» и «лжеимам» Хашим был схвачен и доставлен в Аламут. Кийя Бузург-Умид долго журил доставленного к нему самозванца за ересь и объяснял тому, почему и в чем его притязания и верования ложны. Согласно некоторым источникам поучения «худжи» убедили самозванца. Хашим, признавший правоту Бузург-Умида, отказался от своих притязаний на имамат и прежних верований, перешел в низаритскую веру. Впрочем, перемена веры спасло только бессмертную душу новообращенного, но не его смертное тело. Ибо в наказание за содеянное Хашим был сожжен своими новыми собратьями по вере - низаритами – живьем…Лишний повод убедиться, что сожжение «еретиков» (и не только) на костре отнюдь не было изобретением и обычаем одних только христиан (восточных и западных)…
В период правления «худжи» Кийя Бузург-Умида, продлившегося до 1138 года, «травоеды» активизировали свои действия в отдаленных от сердца своих владений областях (так, низаритские «кинжальщики» совершили несколько убийств на территории Грузии), однако наибольшая активность проявлялась ими в главных оплотах их могущества – Дейлеме и Аламутской области, Кухистане, восточной Персии и филиале низаритского ордена в Сирии. Когда бывший недруг низаритов – Яранкуш – попросил в Аламуте убежища. Кийя Бузург-Умид взял его под свою защиту и оказал ему покровительство, в котором тот крайне нуждался. Когда главный враг Яранкуша – могущественный шах Хорезма – суннитский властитель, долгие годы поддерживавший добрые отношения с низаритами, попросил Бузург-Умида выдать ему Яранкуша, «худжа» низаритов ему категорически отказал. «Худжа» Бузург-Умид счел, что было бы недостойно его, как главы государства, оказавшего покровительство и предоставившего убежище гонимому, отказаться от своего слова. Из чего следует, что глава «эзотериков» был человеком с ярко выраженным чувством чести и личного достоинства.
Долгая жизнь «худжи» Кийя Бузург-Умида подошла к концу 9 февраля 1138 года. На протяжении почти четырех десятилетий этот не получивший никакого образования персидский простолюдин, выслужившийся из самых низов по принципу «усердие все превозмогает», был снискавшим себе всеобщее признание главой низаритского ордена, проявив себя на своем высоком посту, как достойный преемник великого «худжи» Хасана ибн Саббаха – основателя орденского «крепостного» государства «травоедов». Благодарные и преданные друзья, соратники и последователи воздали ему высочайшую честь и хвалу, похоронив усопшего в Аламуте рядом с Хасаном ибн Саббахом. Что же касается его врагов, то известие о смерти «худжи» было встречено ими с ликованием, и день его кончины они называли днем, когда он провалился в преисподнюю под бременем тяготевшего на нем проклятия, и его останки послужили топливом для адского пламени. В этом был твердо убежден, к примеру, упоминавшийся выше арабский или курдский историк ибн аль-Асир (или ибн аль-Атир). К тому же враги  низаритов приободрились при мысли об ожидаемой ими неизбежной, по их мнению, распре «батинитов» за преемство. Но они в очередной раз обманулись в своих ожиданиях. Ибо за три дня до смерти Кийя Бузург-Умид назначил своим преемником собственного сына по имени Мухаммед. Можно по достоинству оценить уровень контроля, дисциплины и организованности, насажденных лидерами низаритов среди своих подчиненных, ибо назначение Мухаммеда ибн Бузург-Умида новым «худжей», насколько известно, прошло без сучка-без задоринки, не встретив ни малейших возражений. Бразды правления орденом низаритов были приняты Мухаммедом в полном согласии с последней волей Кийя Бузург-Умида…
Случившееся было явлением, новым и нетипичным для «эзотериков». Прежде низариты не практиковали передачи власти по наследству (хотя низаритский орден, в противоположность измаилитскому движению вообще, был все еще очень молодым), но теперь был создан прецедент на будущее. И этот прецедент явно перекликался с давней измаилитской традицией, согласно которой имамат передавался как раз от отца к сыну. Приход к власти «худжи» Мухаммеда ибн Бузург-Умида (правившего «крепостной» державой низаритов с 1138 по 1162 год) был ознаменован очередным «громким» убийством, как если бы новый повелитель батинитов, воссев на аламутском престоле, пожелал отметить начало своего правления неким запоминающимся событием. У аббасидского халифа аль-Мустаршида-биллаха, закланного, «аки овча», в лагере султана Санджара,  был сын и наследник, по имени Абу Джафар аль Мансур ибн аль-Фауль, сменивший убитого неизвестно кем (?) отца на багдадском престоле под «тронным» именем аль (ар-)-Рашид-биллах. Новый халиф был не меньшим недоброжелателем «еретиков»-низаритов, чем его покойный отец. Подобно своему отцу, аль-Рашид-биллах также рассорился с сельджуками, а именно – с султаном Ирака Гият-ад-Дунья валь-Дином Абуль Фат(х) Масудом бин Мухаммедом. Последний, в  наказание за неуступчивость халифа и за его сговор с мосульским эмиром Зенги – на тот момент,  врагом иракского султана – осадив Багдад, сместил строптивца с престола. Свергнутый сельджукским султаном,«халиф на час» (в действительности же «халиф на год» - с 1135 по 1136) отправился из Ирака в Иран в поисках союзников, способных помочь ему вернуть себе прародительский престол, но, по прибытии в Исфаган, неожиданно расхворался. В июне 1138 года халиф багдадский аль-Рашид-биллах был заколот в Исфагане четырьмя низаритскими «кинжальщиками» (на этот раз сомнений в «авторстве» теракта, похоже, не было ни у кого). Заклание очередного халифа в Исфагане  было отмечено в Аламуте семидневными гуляньями – хорошенькое начало правления «худжи» Мухаммеда!..
Однако, это кровавое начало правления сына Кийя Бузург-Умида отнюдь не означало столь же кровавого продолжения этого правления. В годы пребывания «худжи» Мухаммеда на посту главного «даиса» Ирана было совершено меньше терактов, чем в правление двух его предшественников, особенно – в правление Хасана ибн Саббаха. При этом некоторые из убитых «фидаинами» лиц занимали высокое общественное положение, так что их убийством низариты как бы «наложили свое кровавое клеймо» на общественную жизнь государственных образований, соседствующих с изолированными «батинитскими» провинциями. Не ограничившись убийством халифа ар-Рашида, «эзотерики» в 1143 году убили еще одного видного государственного деятеля – сельджукского султана Абуль Фат(х) Дауда ибн Махмуда Думи. Он пал жертвой четырех убийц, заколовших султана в североиранском городе Тебризе, или Тавризе. Некоторые современники подозревали в причастности к убийству сельджукского султана уже известного нам мосульского эмира Зенги, видевшего в Дауде потенциального соперника. Но низариты вполне могли и  сами по себе стремиться к устранению сельджукского султана, являвшегося главой религиозно-политической группировки, относившейся к числу самых ярых ненавистников низаритов (плативших ей той же монетой).
Не считая упомянутых выше «статусных» объектов низаритских покушений, общее число жертв засвидетельствованных источниками политических убийств, совершенных «саббахитами» (четырнадцать за двадцать четыре года правления «худжи» Мухаммеда ибн Бузург-Умида) было весьма скромным, по сравнению со значительно большим числом врагов «батинии», обезвреженных сходным образом в прошлом. При этом, однако, следует учитывать два обстоятельства. С одной стороны, далеко не все покушения были удачными. И хотя «фидаины» были обучены принимать обличья купцов и нищих, вельмож и разносчиков воды, музыкантов, воинов и муфтиев, мусульманских дервишей и христианских монахов, хотя они были приучены ждать, если нужно, месяцами, ибо не смели возвратиться к своим, не выполнив приказа, все равно не обходилось без провалов. Так что на каждое удачное покушение, возможно, приходилось одно (если не больше) неудачное. Во-вторых, можно предположить, что уменьшение числа терактов было отражением определенной эволюции восточноизмаилитского движения. В конце концов, не только «крепостное» государство «травоедов», но и многие другие государства, созданные радикально настроенными революционерами и объявившие войну не на жизнь, а на смерть всему «старому миру», который намеревались «разрушить до основанья», чтобы на его развалинах построить «новый, справедливый мир для тех, кто был никем», со временем были вынуждены научиться сосуществовать со своими соседями более-менее мирно. Вести постоянную «войну  на истощение», с течением времени, оказывалось не по силам подобным государствам и создавшим их экстремистским движениям,  вынуждаемым силой обстоятельств искать компромиссы, делать ставку не только и не столько на военную силу, сколько на политико-дипломатическое искусство, приспосабливаться к изменчивому и не укладывающемуся в жесткие религиозно-идеологические схемы миру, не желающему «прогнуться под них». В данном контексте, не представляется удивительным и неожиданным то обстоятельство, что число совершаемых низаритами убийств шло на убыль, поскольку батиниты, из политических соображений, имели достаточно веские основания для постепенного примирения со своими соседями (или, по крайней мере, не столь яростно враждовать с ними, как в прошлом). Хотя не следует забывать о наличии в рядах столь радикального движения, как низаритское, фанатиков-экстремистов (а ведь именно религиозный фанатизм, помноженный на политический радикализм, является наиболее труднопреодолимым препятствием на пути к достижению компромисса). И эти бескомпромиссные фанатики-зилоты вряд ли были удовлетворены «проявлениями позорной, недостойной слабости» руководства «батинитского» ордена и движения, готового договариваться с его «естественными» врагами.
Впрочем, существовали и другие признаки того, что положение и  место низаритов в мире начинает понемногу изменяться. Уцелевшие документы «саббахитского» движения описываемого периода, посвящены исключительно маловажным и достаточно второстепенным вопросам. В них гораздо чаще идет речь об угоне скота, границах пастбищных угодий и стычках местного значения, чем о важных событиях, затрагивающих мусульманскую веру и мир ислама в широком смысле слова.  Представляется немаловажным проследить эволюцию представлений низаритов о мире и своем отношении к нему, в зависимости от изменений обстоятельств их существования. Представления времен ранних, героических лет восточноизмаилитского движения, лет экспансии и территориальных захватов, осуществляемых пассионарными низаритами, пребывавшими всецело в плену своих экзальтированных видений и мечтаний о завоевании всего мира для ислама (разумеется, в его низаритской форме), с течением лет уступили место представлениям о гораздо более скромных и ограниченных перспективах. Согласно которым низариты уже не ставили себе целью завоевать весь мир (во всяком случае – в обозримом будущем), но ограничивались созданием и удержанием базы, необходимой им, в первую очередь, для выживания, а во вторую – для сплочения, консолидации. Нечто вроде новаторской идеи о возможности построения низаризма в одной отдельно взятой стране (или на одной отдельно взятой территории), в «еретическом» окружении, хотя и враждебном (в принципе), но пригодном для мирного сосуществования с низаритским «станом верных». Низаритский измаилизм, утратив свои изначальные амбиции и мечты о «всемирной батинитской революции», все больше превращался в феномен локального, местного значения.
Что отражалось и в характере территориальных владений «саббахитов», представлявших собой в описываемое время два пребывающих в значительном отдалении друг от друга, изолированных анклава, или филиала – изначального, иранского, более крупного, и новоприобретенного, сирийского. Однако в подобном разделении низаритского «лоскутного» орденского государства для «саббахитов» были и свои плюсы. Что касается более крупного, иранского, анклава ордена «батинитов», то властители окружавших его сельджукских владений в описываемое время были склонны оставить его в покое, ибо их гегемония в регионе находилась под постоянной угрозой, вследствие не прекращавшихся междоусобиц, отвлекавших их от осуществления вынашиваемых ими планов расправы с еретическим движением низаритов.
Тем не менее, между низаритами и их ближайшими соседями дело не обходилось без периодических боев местного значения. Двумя главными местными противниками низаритов были в то время правитель области Мазандеран (располагавшейся на южном побережье Каспийского моря) и сельджукский правитель Рея по имени Аббас. Согласно источникам, для обоих суннитских властителей не было большего наслаждения, чем массами истреблять еретиков-измаилитов и воздвигать высокие башни из отрубленных голов казненных «нечестивцев», превращавшихся со временем в выбеленные солнцем и дождями черепа. Но у Аббаса имелся чрезвычайно опасный враг – казавшийся поистине бессмертным султан Санджар, десятилетиями игравший главную военно-политическую роль в регионе. В 1146 году (или около того) Санджар организовал убийство своего врага Аббаса, пребывавшего в Багдаде с визитом. Труп убитого противника султана был обезглавлен, а его отрубленная голова – отправлена в Хорасан как несомненное доказательство гибели Аббаса.
В этот относительно «тихий» период султан Санджар, похоже, продолжал придерживаться избранной им двойственной, амбивалентной политики в отношении низаритов, чье движение он то преследовал, то поддерживал. Скорей всего, такая двойственность была отражением характера Санджара – отъявленного оппортуниста по природе, всегда готового к проведению политики, обещавшей ему наибольшую выгоду в данный момент. В других областях низариты не полностью отказались от попыток расширить свое присутствие путем новых захватов или, по крайней мере, своей проповеди. Так, при «худже» Мухаммеде «даисы» иранских «эзотериков» были направлены с «благой вестью» даже в далекий Афганистан. Однако эти «экспансионистские» инициативы были ограничены по своим размаху и амбициям, представляя собой, во всех отношениях, всего лишь бледное отражение гораздо более авантюристических проектов, планируемых и осуществляемых в рамках «давата» при блаженной памяти Хасане ибн Саббахе.
Между тем, Аллах (или «скрытый» имам) избавили измаилитов от султана Санджара, внушив неутомимому сельджукскому султану мысль пойти в 1141 году войной на каракитаев . Недалеко от Самарканда (древней Мараканды) Санджар, вместе с войском своих вассалов - Караханидов , потерпел сокрушительное поражение от каракитаев – не мусульман - под командованием «гурхана» Елю Даши (предположительно – христианина) в битве на Катванских равнинах. Но на этом несчастья разбитого сельджукского султана (от чьего бесчисленного войска уцелело якобы всего пятнадцать всадников), вынужденного до дна испить горчайшую чашу унижения, не закончились. Он был впоследствии пленен туркестанскими огузами, а после освобождения умер в 1157 году от «поносной болезни». Гробница Санджара в Мерве была в 1221 году разрушена монголами в ходе завоевания ими Хорезма. Так проходит слава мира...Но вернемся к нашим «эзотерикам».
Ходили слухи о брожении и недовольстве среди некоторых низаритов, с тоской вспоминавших период правления Хасана ибн Саббаха как своего рода «золотой век», когда для бурно развивающегося «батинитского» движения, окрыленного руководством мудрого благочестивого «худжи», казалось, не было преград, не было ничего невозможного. Появлялись и признаки все большего разочарования тем, что ничто не указывало на предсказанное основателями движения «травоедов» неизбежное «воскресение», или явление миру, «скрытого» имама. Его явления миру «истинные правоверные» терпеливо ожидали вот уже почти полвека, с момента гибели Низара в Мисре в 1095 году. В долгие, трудные годы беззаветной и беспощадной борьбы «против всех», в ходе которой низариты стремились любой ценой (кроме, естественно, отречения от своей выстраданной веры) выжить и завоевать себе место под солнцем, постоянным источником воодушевления батинитов служила надежда и твердая вера в воскресение имама (известное в измаилитском учении как «кияйма», о чем уже говорилось на предыдущих страницах нашего правдивого повествования). Но время шло, а признаков предвещенного явления «скрытого» имама истомившемуся в ожидании его прихода страждущему миру все еще не наблюдалось. Что питало среди части низаритов упадочнические настроения неудовлетворенности и утраты прежних иллюзий. «За что кровь проливали?»…
Все эти постепенно накапливавшиеся проблемы требовали безотлагательного решения. «Худжа» Мухаммед казался своим единоверцам и приверженцам благочестивым, скромным и смиренным человеком, непоколебимым в своей вере и приверженности шариату – мусульманскому закону -, но, похоже, не обладал харизмой прирожденного лидера. К несчастью для Мухаммеда, его сын, которого звали Хасан (как и основателя низаритского ордена), был слеплен (и выпечен) из совсем другого теста. Уже с ранних лет отрок проявлял глубокий интерес к сочинениям своего знаменитого тезки Хасана ибн Саббаха, чьи религиозная истовость и «ревность о вере», похоже, оказывали на Хасана-младшего поистине магнетическое воздействие. Когда подросток повзрослел, всем стало ясно, что он обладает всеми задатками красноречивого оратора и проповедника, чье риторское искусство и ум день ото дня увеличивали число его приверженцев, готовых идти с ним до конца.
Хасан-младший начал развивать религиозные доктрины, представлявшиеся многим низаритам-традиционалистам еретическими. К примеру, доктрины, ставившие под сомнение необходимость следовать законам шариата, и предвещавшие явление в мир «скрытого» имама в ближайшем будущем. «А поскольку его отец совсем не владел этим искусством (риторики и диалектики – В. А.), сын рядом с ним казался великим ученым, а невежество неграмотных людей становилось еще более заметным, и чернь решила последовать за ним. И, не слыша таких речей от его отца, они стали думать, что это явился имам, обещанный Хасаном ибн Саббахом. Вера людей в него еще более окрепла, и они поспешили поддержать его и провозгласить своим вождем» (Джувейни).
Слухи о появлении «скрытого» имама стали волновать все большее число измаилитов, к негодованию всей низаритской «старой гвардии». Сам великий Хасан ибн Саббах – и тот никогда не дерзал именовать себя имамом, довольствуясь званиями «даиса» и «худжи»! А тут какой-то неоперившийся юнец, у которого еще материнское молоко на губах не обсохло, пытается весьма прозрачно намекать им, старым воинам и проповедникам, что он и есть имам, наместник Бога на земле!
Негодование низаритской «старой гвардии» разделял и отец новатора – «худжа» Мухаммед. Сын «худжи» Кийя Бузург-Умида, видимо, страдал недостатком воображения и предпочитал, особо не размышляя, строго и неукоснительно придерживаться норм исламского права и измаилитской доктрины. «В том, что касалось учения об имаме и внешнего соблюдения мусульманских традиций, он неукоснительно следовал правилам, установленным его отцом и Хасаном, и счел поведение своего сына несовместимым с ними» (Джувейни). «Худжа» Мухаммед был не на шутку встревожен и даже возмущен радикализмом идей, высказываемых сыном, и твердо решил положить конец сомнительным проповедям последнего перед низаритами данной ему отцом в удел Аламутской области, чтобы тот своими бредоумствованиями не подорвал авторитет своего отца-«худжи», а также стабильность низаритского общества и мировоззрения. Согласно Джувейни, Мухаммед ибн Бузург-Умид, явившись во главе отборного отряда «фидаинов» в Аламут, сурово отчитал взятого им под стражу сына, которого явно «понесло куда-то не туда», и, собрав «саббахитов», сказал им следующее: «Этот Хасан мой сын, а я не имам, а один из его деев (даисов – В. А.). Всякий, кто верит тем (сказанным Хасаном-младшим – В. А.) словам, - неверный (кафир) и безбожник».
За столь резкими и суровыми словами низаритского «худжи» последовали столь же резкие и суровые действия. Он решил преподать низаритам, давшим прельстить себя столь неортодоксальными идеями, высказываемыми Хасаном-младшим (хотя и не утверждавшим прямо, что он – имам, но слишком явно намекавшим на это), урок, который должен был запомниться отступникам надолго. И отбить у них всякую охоту сомневаться в правильности традиционного низаритского учения и традиционной приверженности низаритов шариату. 
«И многих из тех людей, что поверили в имамат его сына, он подверг всевозможным пыткам и мучениям, и в одном случае он казнил в Аламуте двести пятьдесят человек, а потом, привязав их трупы к спинам других двухсот пятидесяти, обвиненных в том же преступлении, изгнал этих последних из крепости. И так их дух был сломлен, и их недовольство было подавлено» (Джувейни).
Это было одновременно и строжайшим предупреждением, сделанным «худжей» Мухаммедом своему «возомнившему о себе» сыну, чьи идеи его собственный отец отверг как совершенно неприемлемые, хотя и не дал – на первый раз! - почувствовать непутевому отпрыску тяжесть карающей родительской длани. Хасан-младший сразу умерил свой проповеднический пыл. Он был явно рад тому, что остался в живых. Ведь, в конце концов, его прославленный предшественник и тезка – основатель ордена «эзотериков» ибн-Саббах - без колебаний приказал казнить двух своих сыновей за далеко не столь кощунственные прегрешения. «Исправление» Хасана-младшего (как скоро убедимся мы с уважаемым читателем, лишь на словах), похоже, смягчило сердце его сурового отца, возвратившего сыну свое благоволение и даже назначившего одумавшегося отпрыска своим наследником и преемником еще при жизни (как видно, идея наследственной передачи власти от отца к сыну уже была безоговорочно принята низаритами). Однако Хасан, несомненно, изучал и ранние сочинения низаритов, включая доктрину «благоразумной осторожности», «мысленной оговорки» - «такийи», позволявшую и даже рекомендовавшую измаилиту ради спасения жизни скрывать свои подлинные верования, притворно отрекаться от своей тайной, глубинной, сокровенной веры. И сделал из прочитанных им трудов необходимые выводы. Ибо, когда Хасан-младший, после смерти отца унаследовал от того власть над низаритской «крепостной» орденской державой, то «проявил себя во всей красе», продемонстрировав, что нисколько не умерил, а наоборот - усилил радикализм своих воззрений.
«Худжа» Мухаммед ибн Бузург-Умид «сидел на троне Невежества и правил Заблуждением» (по выражению Джувейни) до 1162 года. У руля правления «крепостной» державой низаритов своего скоропостижно скончавшегося батюшку сменил покаявшийся в своих прегрешениях «блудный сын» Хасан-младший.  В начале правления он не проявлял никаких признаков того, что он хоть в чем-то отличается во взглядах от покойного отца. За исключением, разве что, отдельных случаев, в которых «худжа» Хасан-младший позволял себе не столь неукоснительно придерживаться некоторых аспектов шариата и не столь строго требовать того же от других, как его отец, в пору своего правления низаритами. Впрочем, эти допускаемые Хасаном-младшим послабления носили слишком общий характер, чтобы повлечь за собой существенные изменения в обычаях и верованиях восточных измаилитов.
Однако «травоеды», верившие в то, что Хасан-младший непритворно был готов следовать по пути, предначертанному его блаженной памяти отцом, жестоко просчитались. Тезка основателя восточноизмаилитского движения был твердо намерен в нужный момент резко изменить свою тактику, став провозвестником новой эпохи низаризма. Хасан не сомневался, что был призван просветить мир светом истинной веры, хранимой им до поры-до времени в тайниках своей скрытной души.
Сравнивая фигуры «худжи» Хасана ибн Саббаха (чьи сочинения он досконально изучил) с фигурами своих покойных деда и отца, умный и образованный, не скованный узостью мышления своего «звезд с неба не хватавшего» родителя, «худжа» Хасан-младший, вне всякого сомнения, пришел к неутешительному выводу. Со смертью «худжи» Хасана-старшего низаритское движение потеряло харизматического вождя, создателя доктрины, безгрешного, безупречного, непостижимого и недостижимого. То, что Хасан-старший не называл себя имамом, роли не играло – все равно он таковым являлся. Теологическая разница между трансцендентным «скрытым» имамом и впослне реальным «худжей» ибн Саббахом для рядового, не прошедшего обучение в школе для «избранных» - «кузнице батинитских кадров» - низарита-«простеца» была не более существенна, чем, скажем, разница между трансцендентным святым апостолом Петром и величаво вещавшим от его имени («Мы, Петр…») папой римским («наместником Бога на земле», «викарием Иисуса Христа», «вице-Христом» и так далее) – для рядового крестоносца-«простеца» описываемой эпохи. И вот низаритский «живой бог» перешел в мир иной, трансцендентный, потусторонний. Его последователи – низариты – остались в мире сем, посюстороннем, с данной им доктриной, но без пророка и учителя. Разумеется, коллективное руководство «большой четверки» заменить имама не могло (хотя бы потому, что имам может быть только один, в единственном числе). Попытки Кийя Бузург-Умида, старого функционера-интригана, поднаторевшего в «аппаратных играх», опытного политика и практика, но отнюдь не богослова, заменить собой ушедшего Хасана ибн Саббаха, провалились (о сыне Бузург-Умида – откровенном «начетчике» Мухаммеде, нечего и говорить). При беспристрастном взгляде на сложившуюся ситуацию получалось, что «крепостная» держава низаритов держится скорее силой инерции, на крепостях и привычной, вошедшей в плоть и кровь отменно вымуштрованных своими «худжами» и «даисами» батинитов, железной дисциплине. И никаких перспектив дальнейшего развития у «батинии» не остается. Держава «эзотериков» неминуемо сошла бы со сцены исторического развития, если бы не квазигениальная идея, осенившая «худжу» Хасана-младшего, понявшего, что надо срочно что-то предпринять.
С первых же дней после прихода к власти сын «худжи» Мухаммеда развил бурную деятельность, проводя все свободное от молитвенных бдений время в секретных совещаниях с комендантами низаритских крепостей и не менее секретной переписке с наместниками «батинитских» областей.
Пробыв около двух с половиной лет во главе низаритской «лоскутной» державы и «батинитского» ордена, молодой «худжа» созвал своих приверженцев в «Орлиное гнездо», дабы сообщить им там известие величайшей важности. Для осуществления задуманного потребовалась основательная организационная и логистическая подготовка, ибо в Аламут были приглашены низариты не только из Ирана, но и из земель, лежащих за его пределами. Огромное число заблаговременно оповещенных «худжей» низаритов откликнулись на его приглашение, взяв на себя тяготы небезопасного и долгого пути со всех концов света в горы Дейлема, направив свои стопы к неприступной аламутской орденской твердыне, величественно высившейся на горизонте, гордо взирая с поднебесных высей вниз на равнину, по которой к ней приближались, поднимаясь затем по серпентину горной дороги, ведшей к крепостным вратам, все новые и новые восточные измаилиты.
Во дворе «Орлиного гнезда» собралось множество «травоедов» со всех концов «крепостной» державы. Дело происходило 8 августа 1164 года. Этот день имел для «эзотериков» важное и глубоко символическое значение, причем сразу по двум причинам. Во-первых, в этот день традиционно отмечалась годовщина мученической гибели «хазрата» Али, игравшего ключевую роль в мировоззрении всех приверженцев шиитского течения в исламе, в том числе – и приверженцев его измаилитской ветви (не исключая низаритов). Во-вторых, на этот день приходилась середина месяца рамадан – периода, в который всякий мусульманин был обязан поститься в часы дневного света, а с наступлением темноты («часа, когда невозможно будет отличить белую нитку от черной») – утолять голод достаточно ограниченным набором дозволенных правоверным в этот месяц кушаний. Посреди крепостного двора (а согласно Джувейни – «на открытом месте у подножия Аламута» - В. А.), лицом на запад, в противоположную сторону от Каабы в Заповедной мечети священного для всех мусульман  города Мекки, был установлен четырехугольный минбар (возвышение, трибуна, или кафедра, с которой ведется проповедь в мечети), возведенный специально для этого случая и украшенный по углам большими знаменами – белым, красным, желтым и зеленым – укрепленными на колоннах минбара.
Вся процедура была организована безупречно, с подлинным блеском. Приглашенные «эзотерики» были сгруппированы по странам света, из которых они прибыли в «Орлиное гнездо». Посланцы восточных низаритских владений были размещены справа от минбара. Посланцы западных областей – слева от него, посланцы северных земель – примо перед минбаром, лицом к нему. Символического смысла было исполнено и то обстоятельство (которое приглашенные на тот момент вряд ли полностью, да и вообще, осознавали), что все они стояли спиной к священному для мусульман городу Мекке. День был ясный и нежаркий. Приятный августовский ветер веял над главной твердыней восточных измаилитов, шевеля полотнища знамен. Минбар окружили наместники областей и коменданты крепостей низаритского орденского государства. Ровно в полдень последовал «большой выход» к собравшимся Хасана-младшего, «явление худжи народу».
Он медленно вышел из своей «заоблачной кельи» и величественным шагом прошествовал к минбару посреди крепостного двора. Глава всех «эзотериков» был облачен в белоснежное одеяние, его голову покрывал столь же белоснежный тюрбан. Хасан-младший был высок, красив и статен. Яркие краски и скопление народа были необычны, как и одежда «худжи». Ибо все низариты привыкли к тому, что вожди «батинитов» не показываются обычным людям и предпочитают черные и серые одежды, подчеркнуто скромные, почти нищенские, подобные рубищам неимущих суфиев-дервишей (так завещал еще основатель движения Хасан ибн Саббах).
Взойдя на обрамленное четырьмя знаменами возвышение, Хасан-младший почтительно и в то же время - с достоинством поклонился по очереди на все четыре стороны света, не выпуская из руки обнаженного меча – зримого символа его власти над жизнью и смертью всех обитателей этого мира. После чего начал свою обращенную к собравшимся во дворе «Орлиного гнезда» и внимавшим ему, затаив дыхание, последователям, вдохновенную проповедь, в которой был намерен указать им путь в светлое будущее. Он говорил громко и внятно. Сначала «худжа» восхвалил Бога, открывшего врата милосердия и по своей великой щедрости даровавшего всем жизнь. Хасан объявил, что тайный посланец доставил ему весть от «скрытого» имама. Время компромиссов и половинчатых решений навсегда прошло. Низаритам больше не придется, как прежде, год за годом страдать в отчаянной борьбе не на жизнь, а на смерть, с враждебным окружением, все больше терзаемым сомнениями в конечной победе, тщетно ожидая момента «воскресения» - возвращения в мир - «скрытого» имама (который неизвестно когда наступит, и наступит ли вообще?).
Обратившись к «обитателям миров, как людям, так и ангелам», «худжа» сообщил своим онемевшим от изумления слушателям о своем намерении зачитать им полученное от «скрытого» имама послание, содержащее новую «благую весть» и новое руководство к действию.
Хасан-младший действовал крайне осмотрительно. Он не поторопился сразу объявить имамом себя, проявив в столь важном деле разумную осторожность и исподволь готовя свою паству к новости, которая должна была ее ошеломить. Как оказалось, послание, полученное от имама (как известно, араба – потомка «хазрата» Али), было написано по-арабски, на священном языке Корана, которого не понимали, если не все, то очень многие из ираноязычных присутствующих (ведь излишняя образованность среди рядовых низаритов не поощрялась – «умные не нужны, нужны послушные!» - и простому «батиниту», не отобранному для проведения «спецопераций», священный язык написанного по-арабски Корана был понятен не более, чем рядовому «франку»-крестоносцу - священный язык написанной по-латыни католической Библии). Поэтому, арабский текст послания имама (согласно Джувейни, вероятно, ознакомившегося с ним при разборе захваченного монгольскими завоевателями в Аламуте низаритского архива, полный ошибок и несуразностей), зачитываемый с минбара «худжей» Хасаном, переводился одним из образованных приближенных «худжи», стоявшим на ступенях минбара, на понятный всему «меджлису» (собранию) персидский – язык народных масс Ирана. Смысл послания, зачитанного Хасаном и переведенного со слуха толмачом, сводился к следующему.
Имам нашего времени открыл дверь милосердия и ворота сострадания всем правоверным, и послал им знак своего сострадания; он призвал своих избранных слуг – низаритов - и освободил их от обязанностей, тягот и ответственности, налагаемых шариатом, и даровал им свое Воскресение.
Сроки исполнились. Столь долго и, казалось, тщетно ожидаемый правоверными «скрытый» имам наконец возвратился в мир. Пришло время ему открыто говорить со своим народом, возвещая ему спасительные истины устами Хасана-младшего. Имам возвещал своим избранникам, что прежде представителем имама на земле был Хасан ибн Саббах, теперь же им стал Хасан-младший.
Момент «воскресения» - «кийяма» -  уже наступил, здесь и сейчас. С учетом данного важнейшего обстоятельства, в строгом следовании религиозному закону – шариату – практиковавшемся ранее измаилитами, отныне больше не было нужды. Ибо неукоснительное следование мусульманскому закону служило лишь одной цели – подготовке мира надлежащим образом к моменту «воскресения» - возвращения в мир – истинного имама. Теперь этот момент настал, и дальнейшее соблюдение норм шариата лишилось всякого смысла.
Дабы никто из низаритов не усомнился в безупречности духовного статуса и авторитета своего предводителя, имам также объявлял в своем послании: ««Хасан, сын Мухаммеда, сына Бузург-Умида, - наш халиф  (таким образом, Хасан-младший объявлялся более «статусной» персоной, чем Хасан ибн Саббах, никогда себя халифом не именовавший и на халифский титул не притязавший – В.А.), худжат (худжа – В. А.) и дей («даис» – В. А.). И наша секта (партия – В. А.) должна повиноваться ему и следовать за ним во всех духовных и мирских делах и подчиняться его приказам и считать его слово нашим словом» (Джувейни). «Скрытый» имам счел необходимым довести до ума всем и каждому, что авторитет Хасана-младшего – абсолютен и непререкаем.
Подобное заявление может показаться слишком невероятным для современного ума, но для средневековых низаритов оно было самым радикальным и революционным заявлением, которое они могли себе представить и вообразить. Как от ошеломляющего удара, все их представления о мире вмиг переменились. Ничто больше не могло оставаться по-старому. Наверняка жадно внимавшее «благой вести» у подножия «Орлиного гнезда» низаритское собрание охватили самые противоречивые чувства, нашедшие себе выход в подлинной буре вырвавшихся на волю эмоций. До тех пор низаритов учили, что единственный путь спасения ведет через соблюдение мусульманского закона, хотя концепция «батинии» - поиска «сокровенного», «эзотерического» смысла в нем, предполагала большую гибкость в его истолковании. Многие наверняка, услышав сделанное с высоты минбара заявление, согласно которому все религиозные практики, которых они благочестиво и неукоснительно придерживались ранее, теперь лишились всякого значения, были потрясены. Однако «скрытый» имам также довел до сведения своих избранников, что их вождь во всех отношениях и мнениях по духовным вопросам безошибочен, что его суждения являются в действительности суждениями самого «скрытого» имама, и потому пасомые им низариты восприняли послание как безусловное откровение, знаменующее наступление нового «золотого века», «царства правды на земле».
Дабы закрепить в умах своей верной паствы мысль о том, что соблюдение законов шариата больше не имеет для нее спасительного значения (ибо спасение для «избранного стада» уже наступило), Хасан-младший пригласил собравшихся нарушить, в этот день, объявленный им праздничным, ставший ненужным пост и стать его гостями на приготовленном для них обильном и роскошном пиршестве (недопустимом прежде в рамадан не только при свете дня, но и под покровом ночи), сопровождавшемся обильными возлияниями прежде запретного вина, да еще под звуки музыки (хотя при Хасане ибн Саббахе в Аламуте запрещалось даже держать музыкальные инструменты, а не то что играть на них!). Такого горная твердыня Аламут не видела еще никогда. Огромные блюда жирного плова и отборного, «ханского», риса, жареные цыплята и разные маринады, пиалы с простоквашей и непременный спутник стола всякого уважающего себя «муслима» – свежий зеленый лук, посыпанный пряностями. Белые чуреки блестели от масла, а такой благоуханной, душистой чорбы – похлебки из молодого барашка – никому из бедных «фидаинов», привычных к сухим лепешкам и пресной каше из проса-джугары, еще и понюхать не доводилось, не то, что попробовать! Поверх пышущего жаром риса были уложены аппетитные ломтики куриного мяса, а сверху блестели ягодки сушеного урюка. Жареные утки пламенели, как гранат, а начинка – финики, миндаль, изюм, фисташки и орехи, так и вываливались наружу. А  шербет, а посыпанный сахарной пудрой рахат-лукум, а янтарно-желтые кристаллы тростникового и виноградного сахара, медовая пахлава, а тонкие, ароматные вина! Звучала веселая музыка. «И с тех пор еретики (да воздастся по заслугам тем из них, кто уцелел!) называли 17 рамадана „Праздником Воскресения“, и в этот день многие из них с жадностию пили вино, и веселились, и предавались наслаждениям; и таким бесстыдством и даже более бесчестными поступками эти невежественные нечестивцы стремились досадить мусульманам (понимай – не низаритам – В. А.), имевшим несчастие жить среди них, и вызвать у них отвращение». (Джувейни).
Из «Орлиного гнезда» были разосланы во все концы Ирана гонцы, разносившие по низаритской общине невероятную новость о случившемся в Аламуте. Законы шариата были для них практически отменены (если верить недругам движения). Прежде ислам требовал от всякого «муслима» обязательно молиться пять раз в день. Теперь этого больше не требовалось. С учетом «Воскресения», ознаменовавшего собою возвращение эры истинного ислама, каждый правоверный отныне был в контакте с Аллахом не только во время молитвы, пять раз в день, но постоянно, день и ночь, и мог говорить со Всемилостивым и Всемилосердным в любое время и в любом месте, где и когда только того пожелает...
Как писал Джувейни (видимо, дрожащей от праведного гнева рукой): «<…> суть этой ложной веры и тайна этого поистине губительного учения (Хасана-младшего – В. А.) заключалась в том, что вслед за философами они (последователи Хасана – В. А.) говорили, что мир не был сотворен, время не было бесконечным, а Воскресение может быть только духовным. И они описывали рай и ад и «все, что в них заключено», придавая духовный смысл этим понятиям. И потом на основании всего этого они утверждали, что Воскресение — это когда люди придут к Богу, и тайны и истины всего Сущего будут открыты, и будут отменены законы послушания, ибо в этом мире все — действие, и в нем нет размышления, а в мире грядущем все — размышление, и нет действия. И это и есть [духовное] Воскресение, и таково Воскресение, обещанное и ожидаемое всеми религиями и вероучениями, как было открыто Хасаном. И как следствие этого люди был освобождены от обязанностей, налагаемых шариатом, поскольку в этот период Воскресения они должны полностью обратиться к Богу и забыть о религиозных обрядах и установленных традициях поклонения. Согласно законам шариата, человек должен молиться Богу пять раз в день и быть с Ним. Это требование касалось лишь внешней формы, но теперь, в [дни] Воскресения, они должны постоянно быть с Богом в своих сердцах и постоянно направлять свои души к Божественному Присутствию, ибо такова истинная молитва. И подобным образом они истолковывали все положения шариата и все обычаи ислама и считали прежнее их соблюдение отмененным; и они отменили также большую часть [понятий о] законном и незаконном». Хасан стал зваться «Господином Воскресения», а его учение – «учением о воскресении» или просто «воскресением».
Значение происшедшего было трудно переоценить, в особенности с учетом даты устроенного Хасаном-младшим торжественного мероприятия. «Худжа»-реформатор далеко не случайно, но с глубоким смыслом выбрал именно день смерти Али днем объявления воскресения из мертвых. Однако те, кто полагал, что стали свидетелями наступления эры физического завоевания мира низаритами, глубоко заблуждались. В действительности представление Хасана-младшего о будущем ислама было далеко не столь приземленным. Он полагал, что теперь, когда настал момент «Воскресения», потусторонний, духовный мир, рай, как бы сошел с небес на землю, дабы впредь существовать в посюстороннем, физическом мире. Все, пожелавшие принять вероучение низаритов, могли теперь обрести духовный мир сейчас и здесь, на этой земле, живя на ней в раю. Что до не пожелавших этого, все они были прокляты и обречены жить в аду, даже пребывая на этой земле (под «адом» понималась несовершенная и жалкая природа всех, отказавшихся вступить на низаритский «путь спасения»). Таким образом, «кийяма» была окончательным приговором, произнесенным над противниками низаритов. Тот, кто не обрел спасение сейчас, не обретет его уже никогда.
Это был, конечно, далеко не безупречный аргумент, оспаривавшийся противниками «отвратительной секты» как наивный, самообманчивый и еретический. Отмечалось, что «кийяма» была, по сути дела, «декларацией независимости» низаритского течения от мусульманской «уммы». Однако дело было не только в этом. «Кийяма» была также отражением двух реальных жизненных обстоятельств.
Во-первых, все большего осознания «травоедами» того, что физическое завоевание ими не только всего исламского мира, но даже всего Ирана, превращается для них в несбыточную мечту (во всяком случае, в описываемое время), осуществление которой откладывается на неопределенно долгое время. И сделанный низаритами на этом основании вывод о необходимости ограничить – пока что - свои амбиции и притязания пределами возможного. Как и сделанный, на основании данного вывода, следующий вывод о необходимости сменить приоритеты, первостепенные цели и принципы «батинитского» ордена. В противном случае низаритам неминуемо грозила бы постепенная деморализация. Во-вторых, все большего осознания «батинитами» географических пределов деятельности ордена низаритов, понимания необходимости ограничиться деятельностью на территории своих сфер влияния в Иране и Сирии. В общем, доктрина, изложенная Хасаном-младшим в Аламуте от имени «воскресшего для мира» имама, была направлена на усиления процесса изоляции низаритской «зоны», в частности – в Иране. Начиная с этого момента, низариты на некоторое время повернулись спиной к внешнему миру, влачащему свое существование, с их точки зрения, «во мраке преисподней», «ада кромешного», и потому – не имеющего для них, избранных сынов «царства света», никакого значения.
Церемония, аналогичная аламутской, спустя некоторое время состоялась также в Кухистане. Его батинитский наместник раис Музаффар созвал в тамошней крепости Муминабад представителей подчиненных ему «саббахитских» орденских областей, зачитал им с минбара «благую весть» (или, говоря словами Джувейни, «нечестивый вздор,  лживые тщеславные слова, мошеннические измышления, бесстыдные и богохульственные, неведомые закону Господа и неприемлемые для разума») о необходимости круто сменить свое прежнее поведение, объявленное теперь неправильным, на правильное, и во всем беспрекословно слушаться «даиса», «худжу», а теперь уже и «халифа» Хасана. После чего устроил праздничное угощение – в разгар поста! – по образцу устроенного Хасаном-младшим в «Орлином гнезде». Если верить хронистам, «благая весть» была принята в Кухистане с восторгом и ликованием. «И в тот день, когда в этом гнезде еретиков, Муминабаде, были сделаны эти бесчестные заявления и произнесены эти мерзкие слова, собравшиеся там стали играть на арфах и ребеках (смычковых струнных музыкальных инструментах – В. А.) и открыто пить вино прямо на ступенях того минбара и рядом с ним» (Джувейни).
Спустя некоторое время, «халиф», «худжа» и «даис» - в одном лице - Хасан II (если считать «Хасаном I» блаженной памяти ибн-Саббаха), руководствуясь своей внутренней логикой, решился на следующий шаг.
Он раскрыл своим верным низаритам свою подлинную личность, уже не только намекая, а признавшись им, что он-таки и есть имам («скрытый» еще до недавнего времени, а теперь, в своей неизреченной милости, наконец «открывшийся», поскольку «время для этого созрело»).
Поистине, революция, произведенная Хасаном-младшим в умах и воззрениях восточных измаилитов, спасла не только низаризм, но и измаилизм вообще. Именно благодаря гениальной выдумке дерзновенно объявившего себя имамом Хасана (вот уж, воистину, «ложь во спасение»!) это учение сохранилось до наших дней. Сегодня отдаленный потомок имама Хасана – Ага-Хан – также именует себя имамом и отсчитывает рождение измаилизма с того дня, когда Хасан-младший, выйдя на крепостную площадь Аламута в белом облачении, объявил великий праздник «Воскресения» и освобождения от «неудобоносимых бремен шариата». А великий и суровый первый глава низаритского «эзотерического» ордена – «худжа» Хасан ибн Саббах – оказался почти забытым...
Хасан-младший, отвергнув прежние жестокость и аскетизм а-ля Хасан ибн Саббах, открыв ворота крепостей, возродил привлекательность низаритской доктрины и низаризма как такового в глазах его рядовых адептов, не спаянных железной дисциплиной «внутреннего круга». Но систему он сокрушить не смог и казнить противников в своих рядах не стал (хотя и грозил всем, не согласным с ним, суровыми карами). Даже враги не могли упрекнуть его в репрессиях и казнях. Политические убийства практически прекратились. «Кинжальщики» остались без дела, и в строго охраняемый прежде центр подготовки «фидаинов» – Ламасар - теперь мог зайти любой «батинит».
Долгое время было принято считать, что радикальные идеи Хасана-младшего, его «новая благая весть», «учение о воскресении» (называемое для краткости просто «Воскресением») неизбежно влекшие его к открытому провозглашению себя имамом, были единогласно и безоговорочно приняты всеми «травоедами», как в Иране, так и в Сирии. Тем не менее, при ближайшем рассмотрении вопроса, представляется сомнительным, что его учение было без возражений и с охотой принято всеми низаритами. В конце концов, восточноизмаилитское движение изначально и на протяжении весьма длительного времени отличалось большим консерватизмом в своем отношении к шариату. О крайне серьезном отношении низаритов к соблюдению религиозных норм свидетельствует хотя бы упомянутая выше казнь Хасаном ибн Саббахом собственного сына за одно лишь подозрение в винопитии. Поэтому, вероятнее всего, несмотря на то, что многие низариты (возможно – даже большинство), приняли выдвинутую Хасаном-младшим новую, радикальную концепцию, некоторые «батиниты», втайне, не могли безропотно смириться с подобной резкой переменой доктринальных верований, всего «идеологического багажа» низаризма. Не могли поступиться принципами. Такой точки зрения на ситуацию, сложившуюся, в результате начатой Хасаном «религиозной реформации» (или «религиозной революции») внутри «батинии», придерживался, в частности, историк Джувейни.
К числу врагов Хасана-младшего в низаритской среде относились некоторые коменданты «батинитских» крепостей, которым еретические идеи самозваного «имама» были противны, и которым, к тому же, было выгодно поддерживать лояльные отношения с соседними мусульманскими государствами.
Отсутствие согласия в низаритском сообществе проявилось в очень скором времени и в крайне яркой и выразительной форме. Группа батинитов-диссидентов, возмущенных словами и действиями имама Хасана, расцениваемыми ими как «еретические», а также его кощунственными притязаниями на полубожественный статус, решила положить конец этому безобразию. Примечательно, что в числе заговорщиков был шурин новоявленного «имама» по имени Хасан ибн Намавар (если верить Джувейни – потомок Буидов, и, соответственно, дейлемит). Действия участников заговора были ускорены принятым имамом Хасаном в гневе (видимо, вызванным, пусть подспудным, но все-таки явным сопротивлением его паствы) решением физически уничтожить всех, не пожелавших принять его новое учение. «Нечестивцев», отказавшиеся признать реальность «Воскресения», он грозил пороть плетьми и побивать камнями. «<…> несколько раз Хасан заявлял, когда открыто, а когда намеками, что раз во времена шариата того человека, который не подчинялся его установлениям и не поклонялся, следуя представлению о Воскресении, согласно которому подчинение и поклонение может быть лишь духовным, наказывали, и пороли плетьми, и побивали камнями; так и во времена Воскресения человека, выполняющего требования шариата и усердно соблюдающего внешние обряды поклонения и другие обычаи, даже еще более необходимо наказывать, и предавать смерти, и побивать камнями, и карать. И он изрекал еще другие глупости и нелепости в таком же духе.» (Джувейни).
В низаритской среде сложилась группа конспираторов, убежденных в необходимости устранить Хасана-младшего, пока он не запятнал себя еще большими святотатствами. Ликвидацию предназначенного к ней «объекта» взял на себя шурин «святотатца», который, по словам враждебного «Господину Воскресения» иранского автора,  переступил через данную им клятву верности и родственные чувства, ибо «не мог терпеть того постыдного заблуждения». 9 января 1161 года нечестивый глава низаритов имам Хасан пал от кинжала убийцы. Его правление орденом низаритов было кратким по времени, но крайне значимым в религиозном плане.
Успешное покушение на жизнь «Господина Воскресения» не принесло осуществившему теракт шурину убитого ничего хорошего. Правда, поначалу после убийства «кощунника» в «батинитских» владениях подняла голову самая что ни на есть оголтелая «старонизаритская реакция». Были убиты многие соратники, сторонники и единомышленники предательски убитого Хасана-младшего. Однако принцип престолонаследия уже прочно утвердился в орденском «лоскутном» низаритском государстве. По праву династического престолонаследования бразды правления, а также имамат перешли к переехавшему из Ламасара в Аламут  Нур эд-Дину Мухаммеду - сыну закланного «имама» Хасана, вошедшего в историю как Мухаммед II (Мухаммедом I стали считать его покойного деда, сына Кийя Бузург-Умида). Стоявшие за заговором против Хасана-младшего коменданты низаритских крепостей полагали, что смогут держать неопытного в делах государственного управления юношу в своих руках. Но они жестоко просчитались. Юноша был верным и способным учеником своего квазигениального отца. И, подобно своему отцу, он умел лгать, лицемерить, притворяться и таить свои мысли, как и подобало истинному «батиниту», приверженцу принципа «такийи». Новый глава «саббахитов» продолжил новую религиозную политику своего отца, закланного «на алтаре старой низаритской веры». Одним из первых распоряжений Мухаммеда II было распоряжение о казни убийцы «Господина Воскресения» и большинства членов семьи убийцы. Судя по всему, права нового владыки низаритов на престол никем особо не оспаривались. «Ересь», проповедуемая Хасаном-младшим, пережила его самого, из чего можно сделать следующий неутешительный для «низаритов-староверов» вывод: число недовольных нововведениями «травоедов» было не столь велико, чтобы навязать свою волю большинству членов движения и отстранить от власти правящую династию потомков Кийя Бузург-Умида. Немало низаритов свято чтило память убитого заговорщиками Хасана-младшего, уважительно и благоговейно именуя его «Хасан Ала Дикрихиль Салам», то есть «Хасан, (да будет) при упоминании его мир».
Имам (этого титула, унаследованного от насильственно устраненного отца, у него, похоже, никто не оспаривал) Мухаммед II принял бразды правления над низаритами Ирана в возрасте всего девятнадцати лет. Возможно, благодаря своему столь юному возрасту при вступлении в должность, он пробыл на своем посту дольше кого бы то ни было еще из низаритских лидеров – сорок четыре года (кинжал убийцы поставил кровавую точку в его долгой жизни лишь в 1210 году). Вырвав ростки оппозиции, устранив всех несогласных, имам «батинитов» пытался установить систему жесткого контроля над разбросанными по разным областям низаритскими крепостями. Он был крайне недоверчив и предельно осторожен. Тем не менее, именно при Мухаммеде II стала особенно ярко проявляться изоляция от окружающего мира иранских низаритов, все больше замыкавшихся в себе. Низариты по-прежнему владели многочисленными крепостями, периодически воевали с сельджукскими султанами и эмирами. Восточные измаилиты возобновили прекращенную при «Господине Воскресения» практику политических убийств, но в значительно меньших масштабах, чем в «золотой век» своей истории. К тому же теперь инициатива и приказы о ликвидации тех или иных «объектов» исходили не из Аламута и Ламасара, а из сирийских крепостей «батинитского» ордена, чьи коменданты-«раисы» примерно с шестидесятых годов XII века фактически перестали признавать над собой верховную власть Аламутского центра (хотя в большинстве случаев дело обошлось без открытого разрыва отношений). С конца этого века низаритской орденской державы как (дву)единого, пусть и рыхлого, целого больше не существовало. Каждая группа крепостей или наместничество ордена «эзотериков» фактически проводило самостоятельную политику, вступая во внешнеполитические и военные союзы по своему усмотрению. Можно сказать, что в годы правления имама Мухаммеда II сирийские низариты полностью отделились от иранской «метрополии» и пошли своим собственным путем. Ибо их возглавил человек, ставший, сначала в глазах левантийских «франков», а затем – с их подачи – и в глазах всего неисламского мира, самым известным из всех низаритов, вошедшим в легенды и мифы западных «кафиров» как «Горный старец» - зловещий глава таинственной и смертельно опасной секты коварных убийц-«ассасинов». Его образ затмил образ создателя низаритского ордена Хасана ибн Саббаха, да и всех других его вождей – по крайней мере, в представлениях европейцев (к которым мы себя дерзаем причислять). Этого выдающегося во всех отношениях человека звали Рашид ад-Дин Синан.
Рашид ад-Дин Синан родился на территории Ирака недалеко от города Басры. Впоследствии он уверял своего биографа – упоминавшегося выше Камаль аль-Дина (чье жизнеописание Синана сохранилось лишь в кратких отрывках), что был сыном состоятельного жителя селения, расположенного на дороге в Басру. Точный год его рождения не установлен, некоторые источники создают впечатление, что это был 1133 год, другие – что 1135. Столь же неясным представляется вопрос его изначальных религиозных убеждений. Согласно наиболее традиционной версии, в начале жизни Синан был шиитом-«двунадесятником» (как в свое время – молодой Хасан ибн Саббах, основатель низаритского ордена). Однако в области, в которой прошла юность Синана, действовал целый ряд радикальных шиитских группировок. Поэтому не исключено, что он с юных лет знал о существовании форм шиитской идеологии, менее консервативных, чем та, которой придерживалась его семья, и в которой он сам был воспитан.
С учетом солидного положения, занимаемого отцом Синана в местном обществе, юношу ожидала жизнь в покое и довольстве. Тем не менее, существуют указания на то, что в жизни Синана произошла серьезная ссора с членами его семьи. Синан сообщил своему биографу Камаль аль-Дину, что между ним и его братьями имел место конфликт, закончившийся тем, что Синана выгнали из родительского дома «есть на чужбине горький хлеб изгнания». Биограф Синана передает, ничего не добавляя от себя, безыскусный рассказ Синана о том, что между ним и его братьями произошло нечто, вынудившее его покинуть их. Он ушел от них без еды и без денег и продолжал свой путь, пока не добрался до Аламута и не вступил в его врата.
К этому времени Синан, вероятно, либо уже присоединился к низаритскому движению (что, возможно, и послужило причиной его разрыва с братьями-«двенадцатеричниками»), либо собирался к нему присоединиться. Вряд ли у него были иные причины взять на себя тяготы долгого, опасного и трудного пути от Ирака до «Орлиного гнезда» в сердце иранских гор. Там он искал (и обрел) убежище. Тогдашний «даис» и «худжа» Мухаммед I взял юношу под свое покровительство. Он был принят в расположенное в цитадели училище для немногих «избранных». Одним из его соучеников был Хасан, сын «худжи», будущий «открывшийся имам» и «Господин Воскресения», провозгласивший в Аламуте «кийяму». Весьма вероятно, что двух даровитых юношей, с одинаковым усердием «вперивших в науки ум, жаждущий познаний», связали узы тесной дружбы. Поскольку одним из первых распоряжений Хасана в должности «даиса» и «худжи» было назначение его соученика Синана на весьма ответственный пост. Вскоре после прихода Хасана к власти Синан получил от него поручение, в корне изменившее всю его жизнь. В то время между низаритами, действовавшими в Сирии, возникли трения и разногласия, грозившие перерасти в нечто большее, и Хасан-младший счел хорошо знакомого ему еще по училищу Синана самым подходящим человеком для того, чтобы восстановить мир, единство и согласие в рядах сирийского филиала ордена «эзотериков», грозившего совершенно обособиться от своего иранского «головного подразделения». Поэтому Хасан повелел Синану отправиться в Сирию и ожидать там дальнейших распоряжений.
Решение Хасана о командировке Синана в Шам оказалось роковым для общенизаритского орденского единства, хотя и восстановило единство орденского филиала низаритов в Сирии. Но, обретя, благодаря Синану, это утраченное единство, низариты Сирии стали еще более независимыми от иранской орденской «метрополии». Так что, сплотив, объединив низаритов на «локальном» уровне, Синан во многих отношениях – вольно или невольно – разъединил и разобщил их на уровне «глобальном». Но этим разъединением низаритского целого дело не ограничилось. Синан был не слепым, «зашоренным» фанатиком-зилотом, а искусным, дальновидным государственным мужем с широким кругозором, умелым мастером политики «сдержек и противовесов». Он обладал способностью превращать в своих друзей тех, кто были его врагами «по определению», ради того, чтобы вместе с ними бороться с общими противниками. Политика Синана ввела сирийских низаритов в орбиту действовавших в клокочущем ближневосточном регионе и за его пределами многочисленных военно-политико-религиозных группировок – других измаилитских сект в Сирии, Фатимидов-мусталитов в Мисре, мусульман-суннитов по всему «Леванту». Мало того! Она еще теснее сблизила низаритов Сирии с «франкским» миром крестоносцев «Утремера»-«Заморья». Именно эта связь с «франками» в Святой Земле впоследствии вывела ближневосточных низаритов за пределы реального мира, на «орбиту» вымышленного мира фантастических мифов и измышлений (которым в свое время отдал дань и автор настоящей книги, в чем готов искренне покаяться перед своими уважаемыми читателями).
8. «ГОРНЫЙ СТАРЕЦ».
Синан отправился в Сирию секретным маршрутом. По пути к месту назначения он старался привлекать к себе как можно меньше внимания, стараясь по возможности избегать придорожных населенных пунктов. С собой у него была полученные от имама Хасана II в Аламуте верительные грамоты и инструкции, необходимые ему для руководства сирийскими низаритами. Лишь изредка он останавливался ненадолго в надежных домах единомышленников и сочувствующих низаритам правоверных, проживавших в селениях или даже городах, расположенных вдоль дороги. Так, одну ночь Синан провел в Мосуле, где посетил здание, расположенное на окраине города и известное под названием «Мечети плотников».
Передохнув в Мосуле, он продолжил свой путь, выбирая наиболее безопасные маршруты, пока не добрался до города Ракки, расположенного на самой границе Ирака и Сирии. А оттуда проследовал в славный город Халеб – бастион низаритского измаилизма в Сирии, пребывавший в описываемое время под правлением Нур эд-Дина Махмуда, сына Зенги, столь же прославленного воителя, сколь и непримиримого врага шиитов, которых этот правоверный суннит считал «еретиками». Синан прибыл в Халеб в момент, когда Нур эд-Дина, ушедший в очередной поход, отсутствовал в городе. Синан воспользовался отсутствием грозного атабека, чтобы провести некоторое время в Халебе. Там он установил контакты с некоторыми проживавшими в городе «травоедами» и вручил им удостоверявшие его личность и должностные полномочия бумаги и сопроводительные письма к сирийским единоверцам, выданные ему в «Орлином гнезде» имамом Хасаном II. Вероятно, Синан также воспользовался предоставившейся ему возможностью ознакомиться с положением дел в Сирии, в особенности – разобраться с положением тамошних низаритов.
На протяжении XII века в отчаянно оспариваемом друг у друга разными военно-политическими силами бурлящем регионе произошли заметные изменения. Хотя в Сирии по-прежнему продолжались постоянные смуты, казавшиеся вечными (и не прекратившиеся до сих пор), множились признаки усиления могущества некоторых игроков на сирийской «шахматной доске» за счет других. Множились и проявления роста могущества мусульман в целом в сирийском регионе, хотя, с низаритской точки зрения, ничего хорошего в этом не было, поскольку все более успешным контрнаступлением сил ислама на «левантийских» крестоносцев-«франков» руководили сирийские сунниты – враги измаилитов вообще и низаритов – в частности.
Первым из великих суннитских военно-политических лидеров, нанесшим сокрушительный удар крестоносцам, был Имад эд-Дин – «Столп Веры» - Зенги (чье прозвище, происходящее от персидского слова «зане», то есть «ржавый», намекало на смуглый цвет его кожи), отнявший у «франков» Эдессу (оставленную без помощи «латинским» князем Раймундом Антиохийским, занятым на тот момент борьбой с ромеями), предав мечу большинство ее христианского (причем не только «латинского», сиречь римско-католического) населения, о чем армянский поэт и епископ-монофизит – современник событий – отозвался в горестных стихах:
Что видели в веках иных
Прискорбней зрелищ таковых?
Орда неверных, диких, злых,
Свирепствует меж толп людских;
Ударами мечей стальных
Всех рубит - старых, молодых…
(Нерсес Шнорали. «Плач об Эдессе»).
Однако, хотя и казалось, что Зенги достиг пика своей славы и апогея своего могущества, его кампания по отвоеванию у «франков» святынь Земли Воплощенич и их возвращению в лоно ислама не была доведена султаном-воителем до конца. Зенги был крайне неуравновешенной личностью, подверженной частым переменам настроения, порой впадавшим в боязливость и даже испытывавшим панические атаки. К тому же грозный суннитский ратоборец часто позволял себе напиваться допьяна, чем шокировал немало правоверных мусульман, что, однако, нисколько не побуждало его становиться трезвенником. Видимо, ему знакомы были стихи Омара Хайяма:
Вино пить – грех? Подумай, не спеши!
Перед Аллахом явно не греши!
В ад посылать из-за вина и женщин?
Тогда в раю, наверно, ни души.
В ходе очередной попойки (на этот раз – под стенами осажденной вражеской крепости Джебар) доблестного гуляку сморил сон. Проснувшись, Зенги увидел прислуживавшего ему евнуха (если верить историку ибн аль-Адиму)  – раба «франкского» происхождения по имени Яранкаш – пьющим вино из золотой султанской чаши. Выбранив обнаглевшего виночерпия за неслыханную дерзость и пригрозив ему жестоким наказанием, властитель снова погрузился в пьяный сон. Выспавшись, он скорей всего, наутро и не вспомнил бы о случившемся. Однако данному предположению суждено остаться чисто умозрительным, ибо эмир больше не проснулся. Устрашенный вспышкой пьяного гнева своего повелителя, виночерпий был настолько напуган возможной грядущей расплатой, что предпочел не дожидаться пробуждения Зенги, а заколоть его, пока воитель не проснулся… «Жил грешно, а умер смешно» (хотя, если вдуматься, какой уж тут смех?). Так проходит слава мира… Впрочем, по  ибн-аль Асиру убийц было несколько, так что, возможно, дело обстояло не так просто, как по версии ибн аль-Адима.
Началась жестокая грызня сыновей «мертвого льва» (которым, если верить Священному Писанию, быть хуже, чем живой блохой) за престол. Большинство отпрысков Зенги настолько боялось своего властителя, что его труп долго оставался нетронутым, поскольку никто не осмелился к нему прикоснуться. А вдруг «Ржавый» только притворяется, что умер? Наконец они преодолели страх и прикоснулись к телу. Каждый мечтал завладеть перстнем-печаткой с пальца Зенги как зримым знаком власти над его державой. В конце концов, власть досталась, вместе с драгоценным перстнем, Нур эд-Дин Махмуду, не преминувшему отомстить за убиенного отца.  Если верить ибн аль-Каланиси, убийца Зенги – Яранкаш (судя по всему, не имевший никакого отношения к низаритам, что следует особо подчеркнуть) - пытался найти убежище у правителя Дамаска, но Муин эд-Дин Унур велел схватить его и отослать в Халеб, где преемник Зенги распорядился предать злодея казни.
Новый властитель был во многих отношениях противоположностью своему отцу-весельчаку, ибо (не сразу, правда, но достигнув средних лет) стал крайне благочестивым, набожным, глубоко религиозным человеком, постепенно дошедшим в своих жизненных привычках чуть ли не до аскетизма. Во всяком случае, он стал жить крайне скромно и просто. О пьянстве, роскоши, половых излишествах и всякого рода эксцессах, свойственных образу жизни других мусульманских владык, не могло быть и речи.
Но этот аскет был в то же время волевым и решительным человеком, способным вызывать в своих соратниках чувство преданности и верности. Все его помыслы были устремлены к установлению абсолютной гегемонии во всем сирийском регионе, причем не ради удовлетворения своих персональных властных амбиций, но ради торжества мусульманской религии (естественно – в ее суннитской форме), которой он был привержен и душой и сердцем. Доблестный Нур эд-Дин поставил себе целью усилить натиск исламского мира на анклавы крестоносцев, чтобы как можно скорее вынудить пришедших и-за моря «франков» убраться восвояси, туда, откуда они явились. Именно Нур эд-Дин заложил фундамент последующих успехов своего военно-политического продолжателя и идейного наследника Салах ад-Дина, завершившего успешное контрнаступление на левантийских «франков» с Запада. Кроме того, Нур эд-Дин внимательно наблюдал за  предсмертной агонией измаилитского халифата Фатимидов в Мисре, в чьем нарастающем и становящимся все более очевидном ослаблении султан усматривал для себя счастливую возможность восстановить безраздельное полновластие той формы ислама, которую считал законной, истинной.
На мельницу Нур эд-Дина, по иронии судьбы, лила воду явная неспособность «франков» справиться с ситуацией. Потеря Эдессы стала сильнейшим ударом по имиджу «латинян», отправившихся во второе по счету «вооруженное паломничество» во главе с королем Франции Людовиком VII Капетингом и королем Германии (а не императором Священной Римской империи, как порой ошибочно думают) Конрадом III Гогенштауфеном. После сопряженного с тяжелыми потерями похода по Малой Азии (где немалая часть непривычных к жаркому, засушливому климату «вооруженных паломников» погибла от рук постоянно нападавших на них, обосновавшихся на землях бывшей ромейской Анатолии тюрок-сельджуков, голода, жажды и болезней), уцелевшие участники II Крестового похода все-таки добрались до средиземноморского побережья Сирии. Здесь между заморскими «троебожниками» возникли разногласия о направлении дальнейшего удара. Хотя поводом для «паломничества» в Землю Воплощения и послужило падение Эдессы (и, соответственно, желание крестоносцев вернуть ее в зону «франкского» влияния),  в действительности участников «вооруженного паломничества» манили совсем иные цели. А именно – Халеб (планы захвата которого обсуждало «франкское» командование) и (или) другой сирийский мегаполис – расположенный южнее Халеба Дамаск. О необходимости выбить «агарян» из Эдессы «троебожники» вспоминали гораздо реже.
В конце концов «вооруженные паломники» все-таки решили идти на Дамаск. Сделанный ими выбор был, прямо скажем, нелогичным и неудачным (если не сказать – абсурдным и самоубийственным). Дамаском в описываемое время правил эмир Муин ад-Дин Унур – друг и союзник левантийских «франков». На Дамаск давно уже «положил глаз» султан Нур эд-Дин, понимавший необходимость его захвата для успешного претворения в жизнь вынашиваемого им плана покорения всего сирийского региона. Унур это прекрасно понимал и именно поэтому вступил в союз с осевшими в «Заморье» крестоносцами-«франками». Союз суннитского Дамаска с «франками» Леванта (их называли «пулланами», в отличие от «франков» из Европы, только «наездами» бывавших в Сирии и Палестине) был надежным заслоном на пути экспансионистских планов Нур эд-Дина. Но все изменилось после решения участников II Крестового похода напасть на Дамаск. Это решение буквально вынудило Унура вступить в союз с Нур эд-Дином. Но, угодив раз в его «братские объятия», эмир Дамаска уже не смог вырваться из них, когда «франкская» угроза миновала. Осада крестоносцами Дамаска окончилась для них весьма плачевно. Простояв под стенами столицы мусульманской Сирии три дня, «франки» вынуждены были снять осаду, осознав бесперспективность неравной борьбы (гарнизон Дамаска получил значительные подкрепления от Нур эд-Дина). Таким образом, крестоносцы не добились ничего, кроме потери имевшегося у них, в лице Унура Дамасского, ценного регионального союзника. Описанные выше события произошли в 1148 году. После ухода крестоносцев Унуру Дамасскому удалось добиться для себя определенной автономии, но было совершенно ясно, что период независимости Дамаска навсегда прошел. Нур эд-Дин не намерен был отказываться от захвата столь лакомой добычи. К 1154 году Дамаск – и большая часть Сирии – оказались, наконец, в его власти.
На протяжении последующего десятилетия Нур эд-Дин продолжал последовательно и неуклонно укреплять свои позиции в Сирии. Стало окончательно ясно, что мусталитская династия Фатимидов в Египте долго не протянет. Фатимидский Миср был окружен силами соседних властителей, словно стая голодных волков, готовившихся растерзать свою добычу на куски. Пользуясь своей территориальной близостью к Мисру, на него несколько раз нападали правители «франкских» государств «Леванта» (правда, без особого успеха). Нур эд-Дин, обеспокоенный казавшейся ему вполне реальной угрозой захвата мусталитского Мисра крестоносцами, а также стремившийся «округлить» за счет контролируемого с грехом пополам мусталитскими «отщепенцами» Египта свою собственную державу, проявлял к «стране пирамид» все больший интерес. Его силы возрастали, вызывая все большие опасения не только у крестоносцев-«многобожников», но и у сирийских низаритов. Однако низариты продолжали упорно цепляться за Сирию, пребывая в относительной безопасности в стенах своих мощных крепостей и рибатов, грозя всем возможным недругам с горных сирийских вершин.
К одной из таких низаритских крепостей, под названием Каф, и направил свои стопы Рашид ад-Дин Синан в конце своего долгого странствия из Ирана в Сирию. Правда, с момента его прибытия туда прошло некоторое время, прежде чем он смог развить в Сирии активную деятельность. У сирийских низаритов уже был свой лидер – Абу Мухаммед. Сквозь пелену веков его фигура представляется нашему взору лишь в самых смутных очертаниях. Он руководил низаритским движением в Сирии на протяжении весьма сложного периода, когда не успевшей еще достаточно укрепиться, пустить корни, «батинитской» миссии постоянно угрожали более крупные и могущественные силы. Однако о том, что именно делал Абу Мухаммед на своем опасном и ответственном посту, мы толком ничего не знаем из-за недостатка достоверных сведений (возможно, он, как опытный нелегал-конспиратор, предпочитал действовать без лишней огласки, исподволь, «из-за кулис», не выходя на передний план). Однако, несмотря на недостаток сведений о его деятельности, «даис» Абу Мухаммед, думается, не мог действовать совершенно неэффективно. Ибо задача посланного имамом Хасаном II из Ирана в Сирию Синана заключалась не в том, чтобы сместить его или сменить в должности. Традиционно считается, что Синан пробыл в Сирии семь лет, прежде чем возглавил тамошних низаритов. По этому поводу следует, однако, высказать одно немаловажное соображение. Существовал целый ряд чисел – «три», «семь» и «сорок» -, которым низаритами придавалось особое мистическое значение. Возможно приписываемое Синану «семилетнее» пребывание в Сирии до его вступления в должность тамошнего «даиса» следует понимать именно в этом мистически-символическом, а не в буквальном, смысле.  Но, сколько бы лет ни пришлось Синану в действительности ждать, за эти годы он, вероятно, успел познакомиться с местным населением, завести дружеские связи, приобрести влияние на других, побуждая их оказывать ему поддержку, когда в том будет необходимость, и изучить все аспекты положения, занимаемого низаритами в сирийском регионе.
Когда «даис» сирийских низаритов Абу Мухаммед умер, было далеко не ясно, кто сменит его в должности. Разгоревшиеся по данному вопросу споры свидетельствовали об отсутствии (или, по меньшей мере, недостаточности) единства и сплоченности среди сирийских «эзотериков». Не дожидаясь инструкций из иранского «Орлиного гнезда», место умершего «даиса» самовольно занял некто Али ибн Масуд. Однако по поводу его самовольства возникли разногласия (в первую очередь – поскольку занятие должности произошло без санкции аламутской штаб-квартиры низаритского ордена, но, видимо, еще и по другим причинам). Некоторые несогласные были настолько возмущены столь беззастенчивой узурпацией власти, что решили устранить самовыдвиженца «старым добрым низаритским способом». Двумя главными фигурами среди заговорщиков были низариты Абу Мансур и Фа(х)д. Они напали на Масуда, когда тот выходил из бани, и закололи его кинжалами. Но террористы оказались недостаточно сильными и влиятельными, чтобы продвинуть на освободившуюся должность своего собственного ставленника, и были взяты под стражу. В Аламут был послан запрос, что делать с арестованными. В конце концов, Абу Мансур был казнен, а вот Фахд, по непонятным причинам, помилован, а затем даже освобожден из-под стражи…
Именно в этой, опасной для сирийских «травоедов», ситуации «безвластия», или, если угодно, «междувластия» Синан сумел взять филиал ордена низаритов в Сирии под свой контроль. Чему способствовали важная роль, которую он прежде играл в иранском «головном подразделении» ордена и полученные им в Аламуте полномочия, его личная харизма, а также, несомненно, обретенная им за годы деятельности в Сирии массовая поддержка местных соратников, единоверцев и «сочувствующих».  Занятие Синаном должности главы сирийского филиала ордена низаритов было, несомненно, целиком и полностью одобрено аламутским руководством (причислившим Синана к своему «ближнему кругу» еще до поручения ему миссии в Сирии и не случайно возложившим эту ответственную миссию именно на него). А коль скоро Аламут признал Синана лидером низаритов в Сирии, последние не стали возражать. «Рома локута – кауса финита» («Рим решил – вопрос решен»), как выражались в таких случаях тогдашние «латиняне» (если, конечно, владели латынью).
Одним из первых действий Синана в новой должности было провозглашение в Сирии «кийямы». Отмечалось, что относительно этого принципиального религиозного новшества  - «учения о Воскресении» со всеми вытекающими - у низаритов Ирана и Сирии были разные мнения. В Иране низариты, прежде чем принять «кийяму», отнеслись к этой новости достаточно критически (а их враги-сунниты ее практически проигнорировали). В Сирии же ситуация была прямо противоположной. В то время как сирийские низариты приняли «кийяму» достаточно охотно и безропотно, тамошние сунниты при известии о низаритском «воскресении» будто с цепи сорвались. Слухи о полученном низаритами «дозволении отвергнуть шариат» обрели в их живом воображении форму безмерно преувеличенных и искаженных до карикатуры и гротеска представлений, будто в низаритском мире (все еще окутанном для них, «непосвященных», глубокой тайной) практикуются самые отвратительные формы распутства и все мыслимые и немыслимые злодеяния, вплоть до «свального греха», во все времена приписываемые членам «закрытых» и «секретных» обществ и организаций. В одном из пересказов подобных «черных легенд» (возможно, отражавшем отдаленные, глухие воспоминания об аналогичных обвинениях, возводимых несколькими веками ранее на «развратных», «растленных» карматов), хронист-суннит Камаль ад-Дин утверждал, что слышал, будто «Синан позволяет им (низаритам – В. А.)  осквернять собственных матерей, сестер и дочерей», не менее сурово осуждая «еретиков» также за  их отказ от соблюдения ритуального поста в рамадан.
Синан быстро разобрался в ситуации и взял ее под контроль. Сирийский филиал ордена низаритов, окруженный со всех сторон врагами, крайне нуждался в укреплении своих позиций в регионе. Но предпосылкой к этому укреплению были наведение порядка в собственных рядах, достижение внутреннего единства и сплоченности. Поэтому Синан принялся усердно замазывать трещины, возникшие между различными «факциями», образовавшимися внутри сирийского филиала низаритского ордена. Он также стремился обеспечить низаритам более высокий уровень безопасности, укрепляя существующие рибаты и крепости, строя новые укрепления и даже, при случае, отнимая их у зазевавшихся «франков». При этом Синан, однако, никогда не забывал использовать старейшее и надежнейшее, прошедшее испытание временем, оружие низаритов – индивидуальный террор. Он вербовал сильных и отважных «новобранцев» в ряды «фидаинов» (которые, судя по всему, в отличие от своих собратьев и соратников на территории Ирана, составляли отдельный, отборный корпус «стражей низаритской революции» внутри низаритского сообщества Сирии), с целью использовать их, после прохождения «курса спецподготовки», по мере необходимости, для устранения любого влиятельного и опасного противника движения. При этом следует подчеркнуть, что никаких достоверных сведений о ношении «фидаинами» Синана (как, впрочем, и «фидаинами» иранского «головного подразделения» ордена «саббахитов») единообразной «форменной» белой одежды с красными кушаками и тюрбанами (якобы сближавшей их внешний вид с внешним видом носивших «форменные» белые плащи и налатники с красным крестом «франкских» рыцарей-тамплиеров ) до нас не дошло (что позволяет считать упоминание об этой «ассасинской форме» одной из позднейших легенд, рожденных не мусульманским, а «франкским» воображением). Как нет и достоверных сведений о якобы принятом у «фидаинов» обычае, «идя на дело», ритуально «освящать» свои кинжалы и ножи.
Рашид ад-Дин Синану было совершенно ясно, что первостепенная и первоочередная цель возглавляемого им сирийского филиала ордена «эзотериков» должна заключаться в обретении как можно большего  числа друзей в Сирии и прилегающих регионах. Сирия, как уже говорилось, лежала на стыке двух миров, двух цивилизаций и культур. Здесь Ромейская василия граничила с миром ислама. Шииты тесно соседствовали с суннитами. Земли суннитов-сельджуков граничили с землями мусталитов-Фатимидов, а «франкские» государства «Леванта» – с мусульманскими. Эта сложная, поистине мозаичная, военно-политическая  картина таила в себе для низаритов как грозные опасности, так и широкие возможности. Опасность заключалась в том, что низариты будут побеждены и поглощены своими гораздо более могущественными соседями. В численном отношении низариты этим соседям, как обычно, значительно уступали и не имели не малейших шансов устоять в борьбе с ними, опираясь лишь на свои собственные, крайне незначительные силы, никак не соизмеримые с гигантским людским и военным потенциалом противников сирийских «батинитов». Широкие же возможности заключались в следующем. Проводя, в условиях отсутствия единого антинизаритского фронта, раздробленности и взаимной враждебности антинизаритских сил, мудрую политику «разделяй и властвуй», низариты могли, используя сложную и крайне пеструю геополитику региона, натравливать своих соседей друг на друга, при необходимости вступая в союз с одним из них против другого. Поэтому Синан, избегая самостоятельно вступать в полевые сражения, стремился действовать именно таким образом, связывая именно с этим образом действий наиболее реальный, если не единственный, шанс возглавляемого им низаритского анклава на выживание.
Для осуществления этой политики Синану необходимо было как можно шире раскинуть свою «паучью сеть» для уловления в нее даже самых неожиданных, по всем статьям, союзников. В описываемое время в Святой Земле действовала одна военно-политическая, привлекшая к себе повышенное внимание низаритов еще в самом начале пребывания Синана в Сирии. В свое время участники первого «вооруженного паломничества» прибыли в «Заморье», охваченные, вдохновленные и движимые мощным религиозным порывом. Религиозные мотивы, приведшие к I  Крестовому походу, создали в сердцах, душах и умах самих крестоносцев ауру собственной непобедимости. Они не могли не победить – так хотел Бог! Убежденные в правоте своего дела (ведь Всевышний зримо показал, что Он – на их стороне, даровав им честь и счастье освободить святой город Иерусалим от безбожной власти сарацинов-«агарян», «иноверных языцев»!), первые крестоносцы верили, что учреждение ими в Земле Воплощения Иерусалимского королевства и других, вассальных по отношению к нему, «франкских» государств в «Леванте» - «уделе самого Бога!» - знаменует собой наступление «золотого века» Христианства. Многим из «вооруженных паломников», да и других христиан, представлялось, что это – явный признак приближения царства Божия на земле.
Первые признаки были весьма многообещающими для пришедших с Запада воинов Христовых. Вскоре после освобождения Иерусалима «франками от «агарянской» власти в 1099 году, на все лады восхваляемого христианами как величайшая победа и величайшее приобретение, и на все лады оплакиваемого мусульманами, как тяжелейшее поражение и тяжелейшая утрата, из Святой Земли были, после серьезного поражения, отозваны обратно в Миср войска, посланные Фатимидами на помощь Иерусалиму войска, так и не вернувшие утраченный аль-Кудс в лоно «дар-аль-ислама». «Франки»  тоже терпели отдельные поражения, но расценивали и истолковывали их самым что ни на есть благочестивым образом - как напоминания Бога своим ратоборцам, чтобы те не возносились от чрезмерной гордости своими (а на самом деле – Его, Бога) победами, либо как кару за совершенные «вооруженными паломниками» грехи. Однако очень скоро радужные мечты крестоносцев о близости царства Божьего на земле стали развеиваться и уступать место более трезвым оценкам реальной ситуации. Хотя на протяжении определенного периода, наступившего после обретения «франками» Иерусалима, в первое десятилетие XII века «франкам» в «Утремере» сопутствовал некоторый успех («многобожникам» удалось, вслед за Иерусалимом,  овладеть такими крупными и важными городами, как Акра и Яффа),  наступательный порыв «латинян» стал явно выдыхаться, иссякать. Потеря Эдессы сильно деморализовала «франков» «Заморья», а фактический провал II Крестового похода вызвал у «пулланов» тяжелую депрессию, упадок боевого духа, веры в свои силы и даже в Божественное покровительство.
«Франки», осевшие в Святой Земле, были крайне обеспокоены еще двумя обстоятельствами, или факторами риска. Во-первых, тем, что Ромейская василия, которой «политические обозреватели» той далекой эпохи пророчили скорый конец после разгрома «византийцев» сельджуками при Манцикерте, начала, ко всеобщему удивлению, в очередной раз в своей долгой истории, возрождаться и восстанавливать свои силы, казалось бы, полностью растраченные в бесчисленных внешних и внутренних войнах. Энергичный василевс ромеев Иоанн II Комнин, успешно воевавший с сарацинами и в то же время стремившийся подчинить себе левантийских «франков», во главе большого войска подступил к стенам занятой «франками» Антиохии, твердо намеренный возвратить эту «Невесту Сирии» в лоно «Византийской» империи. В итоге католики-«франки» так и не возвратили город православному василевсу (хотя и признали его верховное владычество над Антиохией), однако вновь проявленное Константинополем  стремление возвратить под свою власть территории, бывшие ранее ромейскими, было воспринято «пулланами», как весьма тревожный феномен. С учетом перечисленных выше факторов риска, руководство «франков» в «Заморье» пришло к выводу, что для  нормального существования (если не сказать – выживания) и удержания своих заморских завоеваний ему необходимо более-менее мирно сосуществовать хотя бы с некоторыми из своих соседей.
В 1173 году между «франками» Святой Земли и сирийским филиалом низаритского ордена начались переговоры с целью выработки приемлемой для обеих сторон базы взаимопонимания. «Франки» далеко не всегда были в хороших отношениях с низаритами. Убийство князя Раймунда Антиохийского неизвестными «кинжальшиками», которых многие считали низаритами, отнюдь не способствовало симпатиям «франков» к сирийской ветви «батинитской» орденской организации. К тому же между «травоедами» и «троебожниками» периодически возникали территориальные споры, перемежавшиеся взаимными набегами, или, если угодно, «наездами», на приграничные области тех и других, хотя не было недостатка и в случаях сотрудничества – как например, в период совместного «франко»-низаритского похода на Инаб в 1149 году, описанного выше. Однако необходимость обретения союзников и друзей в зоне действия обеих религиозно-военно-политических группировок настоятельно требовала забыть все прошлые разногласия и конфликты, чтобы создать взаимовыгодный, более позитивный задел сотрудничества на будущее. «Вместе – в светлое завтра!»…
Подобный альянс теоретически мог быть очень выгодным для низаритов. Владения «эзотериков» врезались в окружающие их «франкские» территории сильно вытянутым, неровным и весьма уязвимым выступом. И потому вступление в союз с «франками» представлялся «батинитам» Сирии весьма выгодным и привлекательным с точки зрения обеспечения их стратегических интересов. Поэтому Синан решил отправить дипломатическую делегацию (выражаясь современным языком) ко двору «франкского» короля Иерусалима Амальрика, или Амори, I , дабы прощупать возможности заключения такого взаимовыгодного союза. Похоже, переговорам сопутствовал успех. Если верить Гийому Тирскому, «франкскому» уроженцу Святой Земли и автору, пожалуй, лучшей из историй государств, основанных «вооруженными паломниками» в «Заморье», низаритские послы были даже готовы, ради установления дружеских отношений с «франками», принять христианскую веру (что, на первый взгляд, представляется сомнительным, хотя низаритская практика «такийи», возможно, допускала и такое). Вероятно, низариты стремились, в интересах максимального взаимопонимания, убедить «франков» в важности для них, низаритов, фигуры Иисуса-Исы как пророка, и при этом несколько «переусердствовали», «к вящей славе Божьей»… Не исключено, что некоторые слова низаритов были искажены при переводе, что привело к недопониманию «франками» сказанного им послами Синана.
Как бы то ни было, посланцы сирийского филиала ордена низаритов возвратились из Иерусалима, совершенно удовлетворенные результатами переговоров. Хотя не было заключено формального союзного договора, переговоры прошли в доброжелательном и конструктивном духе. Стороны обменялись многочисленными позитивными сигналами, настроившими их на оптимистический лад касательно развития взаимовыгодных двусторонних отношений. Впрочем, партнерами по переговорам был, видимо, в недостаточной мере учтен еще один фактор. Постоянной проблемой для «франков» «Заморья» была нехватка живой силы. После того, как развеялась эйфория первого «вооруженного паломничества» в Землю Воплощения и большинство уцелевших к тому времени участников Крестового похода вернулись на родину, оказалось весьма непростым делом найти достаточное количества добровольцев, готовых защищать Святую Землю и жить в ней постоянно. Правда, отдельные группы «неорганизованных» крестоносцев на собственный страх и риск «паломничали» в Иерусалим, но они были в Святой Земле, как правило, временными и недолгими гостями, тоже чаще всего стремившимися возвратиться домой в Европу, выполнив свои паломнические обеты (обычно – помолиться в иерусалимском Храме Святого Живоносного Гроба Господня), а не оставаться в «Заморье» на постоянное место жительства.
Эта проблема нехватки людских ресурсов была постоянной головной болью для «франкского» руководства «Заморья», страшившегося (с полным на то основанием) подавляющего численного превосходства «аскаров» своих «агарянских» соседей. Предпринимались отчаянные попытки сформировать постоянное войско для более надежного обеспечения безопасности «Заморского королевства» от сарацинских нападений. Одной из таких, поистине радикальных и совершенно нетрадиционных, мер было учреждение в Святой Земле военно-духовных орденов. Это были группы рыцарей, организованных по образцу уже существовавших к тому времени на Западе христианского мира монашеских (духовных, клерикальных) орденов римско-католической церкви. Главнейшей задачей этих монашествующих рыцарей (или, точнее, воинов, поскольку их латинское название – «милитес» - означало не только «рыцари», но и «воины» вообще) первоначально была либо забота о больных и бесприютных пилигримах, либо защита групп паломников, странствовавших в Иерусалим и к другим христианским святыням «Заморья», но затем их функции были значительно расширены. Они превратились в главных защитников самого «Заморского королевства». Со временем две из этих рыцарских организаций приобрели в Святой Земле большее значение, чем остальные. Одна из них – орден рыцарей-странноприимцев (госпитальеров) существовала в Иерусалиме ( в форме монашествующего братства) еще за несколько десятилетий до начала I Крестового похода, хотя ее первоначальная деятельность была исключительно мирной. Другая духовно-рыцарская организация – орден бедных соратников Христа и Храма (храмовников-тамплиеров) - была основана в Иерусалиме примерно в 1120 году (историки до сих пор никак не могут сойтись в точной датировке ее основания).
На протяжении XII века оба этих военно-духовных ордена (наряду с целым рядом других, менее широко известных в современную эпоху, хотя частично продолжающих существовать по сей день, как, например, Немецкий, или Тевтонский, орден Святой Девы Марии) становились все более важными участниками военно-политической игры и элементами  оборонительной стратегии «Заморья».
Поскольку «франкские» анклавы в «Утремере» находились в окружении как реальных, так и потенциальных врагов, для их ограждения и защиты от поползновений этих врагов было необходимо возвести кольцо укрепленных замков. Целая цепочка таких фортификационных сооружений протянулась вдоль границ «Заморского королевства». Но для удержания и обороны этих укреплений требовались достаточно многочисленные гарнизоны. А где было их взять Иерусалимским королям, с их крайне ограниченными людскими и финансовыми ресурсами? Впрочем, ответ на этот вопрос был найден, причем ответ достаточно радикальный. Светские правители левантийских «многобожников» передали многие из построенных ими замков военно-духовным орденам, заодно переложив на эти братства монашествующих рыцарей решение перечисленных выше проблем. Укрепившись, благодаря небескорыстной королевской «щедрости», на своих новых позициях, располагавшихся нередко в беспокойном приграничье «Утремера», орденские рыцари стали соседями низаритов, вынужденными поневоле вступать с «эзотериками» в контакты (часто – далеко не дружественные).
Ничто не продемонстрировало всю сложность этих отношений между христианскими орденами и низаритским «братством орденского типа» ярче, чем реакция храмовников на убийство графа Раймунда Триполийского в 1152 году, виновными в  котором тамплиеры считали «эзотериков». Эта реакция тамплиеров заключалась в нападении на их соседей-низаритов, от которых монашествующие рыцари потребовали уплаты дани в наказание за убийство графа-«многобожника». Рыцари Христа и Храма были опытными воинами и опасными противниками, вынудившими, в конце концов, низаритов к уплате ордену ежегодной дани в размере двух тысяч безантов, или византинов («византийских» золотых монет) . Возможно, согласие «батинитов» откупиться от храмовников вместо того, чтобы применить против их лидеров свою излюбленную тактику индивидуального террора, было продиктовано следующим обстоятельством. Низаритам было хорошо известно, что власть у храмовников не наследственная, а выборная, и что в случае убийства «фидаинами» главы ордена тамплиеров – Великого магистра, «рыцари Храма» тут же выберут себе нового, ничуть не менее способного, одаренного и не менее опасного «саббахитам». Поэтому рисковать жизнями своих «кинжальщиков», как ценных «террористических кадров», фактически понапрасну, глава «эзотериков» счел нецелесообразным. Тем не менее, необходимость выплачивать тамплиерам дань воспринималась низаритами как досадное финансовое бремя. И потому ключевым требованием, предъявленным низаритами, в качестве условия для оказания ими поддержки королю Иерусалимскому Амори, на состоявшихся двадцатью годами позднее переговорах, было освобождение сирийских «батинитов» от уплаты этой ежегодной дани тамплиерам. Король Иерусалима, не сомневаясь в своем статусе верховного сюзерена всех «франкских» властителей Земли Воплощения (включая и действовавшие на ее территории военно-духовные ордены), счел себя вправе согласиться исполнить данное требование.
Но он поторопился, и тем самым, как вскоре выяснилось, сорвал уже близкую мирную договоренность с сирийским филиалом низаритского орденского братства. Ибо храмовники (как, впрочем, и другие духовно-рыцарские ордены) признавали своим верховным владыкой отнюдь не короля Иерусалимского, а собственного главу – упомянутого выше Великого магистра -, который, в свою очередь, подчинялся напрямую самому папе римскому, «викарию (наместнику) Бога на Земле», «вице-Христу» - именно так, а не иначе! Данная привилегия практически освобождала духовно-рыцарские орденские братства «троебожников» от власти законов той страны, в которой они осуществляли свою богоугодную деятельность. Кроме того, тамплиеры были, из чисто финансовых соображений, заинтересованы в получении от низаритов условленной дани и впредь. Рыцари Христа и Храма прекрасно осознавали жизненную важность своего военно-духовного ордена для «Заморского королевства» и вели себя, с точки зрения их критиков (становившихся со временем все более многочисленными и могущественными), неподобающе высокомерно, вызывающе, впадая в смертный грех гордыни. Видимо их, как халебских низаритов, можно было узнать по походке…
Вне всякого сомнения, отказ от низаритской дани причинил бы храмовникам ощутимый материальный ущерб, хотя к описываемому времени «бедные» соратники Христа уже накопили немалые средства за счет доброхотных даяний благочестивых спонсоров со всех концов христианского мира, и не разорились бы даже без низаритских безантов. Будучи, хотя и монашествующими, но все-таки рыцарями, тамплиеры, возможно, считали отказ от «саббахитского» золота не только компромиссом, не приемлемым для них как измена христианским принципам, но и порухой их рыцарской чести. В их сознании одно было неразрывно связано с другим, ибо свое рыцарское, воинское служение они воспринимали как исполнение своего христианского долга. К тому же храмовники были недовольны тем, что король Амальрик I, не имея на то никакого права, отказался за них, тамплиеров (даже не поставив их в известность о своем решении), от того, что им, храмовникам, причиталось по договору, заключенному с низаритами ими, рыцарями Храма, а не королем Иерусалима. Как бы то ни было, дальнейшие действия тамплиеров вызвали форменную катастрофу. Возвращавшаяся после переговоров с Амори Иерусалимским низаритская делегация на обратном пути попала в устроенную храмовниками засаду и была перебита до последнего человека (по другой версии, «батинитский» посол был только один, но это сути дела не меняет).
Король Амальрик I был вне себя от ярости. Он потребовал от руководства ордена  Христа и Храма выдать ему тамплиера, ответственного за организацию убийства посланцев (или же посланца) низаритов. Бедные соратники Христа и не подумали выдать светскому владыке своего собрата по ордену. Они даже не удостоили короля ответа, и в дальнейшем упорно игнорировали его требования. Однако храмовники явно недооценили короля Иерусалима. Амори не был намерен терпеть творимый рыцарями Храма «беспредел», шедший вразрез с проводимой им политикой примирения с «батинитами» и ставивший под угрозу стратегические интересы «Заморья». Не будучи в состоянии применить к «беспредельщикам» силу закона (поскольку тамплиеры были неподсудны королю и не обязаны выполнять его распоряжения),  он решил действовать на собственный страх и риск. Амальрик осадил расположенный в портовом городе Сидоне (современной ливанской Сайде) замок обвиненного им в организации убийства низаритской делегации одноглазого рыцаря Храма по имени Готье де Мениль и овладел этим орденским форпостом. Схваченный воинами короля преступный тамплиер был заключен в темницу. Действуя столь решительным образом, Амори вышел далеко за пределы своих полномочий, хотя, несомненно, считал себя правым, ибо «взял грех на душу», преступив закон, ради блага «Заморского королевства». Затем король Иерусалима известил о случившемся Синана, возложив всю вину за случившееся на храмовников и категорически отрицая свою причастность к совершенному тамплиерами злодеянию.
Можно только гадать о том, удалось ли королю «Заморья» убедить «даиса» Синана в своей невиновности, однако мгновенная и резкая реакция Амори Иерусалимского на убийство «батинитских» послов (или «батинитского» посла) храмовниками, принятые им в отношении тамплиеров суровые меры говорят скорее в пользу версии, что король не только не имел отношение к нападению на низаритскую делегацию, но и не был осведомлен о подготовке тамплиерами этого злодеяния. Тем не менее, дальнейшие переговоры между «франками» и «эзотериками» приобретали все более вялый характер, пока не зашли в тупик и не были окончательно прерваны после смерти Амальрика-Амори в 1174 году. Временным правителем – регентом – Иерусалимского королевства до наступления совершеннолетия сына Амальрика-Амори, стал граф Триполийский Раймунд III. Поскольку убитый – как все считали, низаритами – двадцатью «с гаком» годами ранее граф Триполийский Раймунд II был его отцом, Раймунд III, разумеется, и слышать не хотел о каких-либо переговорах «франков» с «кровожадными ассасинами». Так был упущен очередной шанс на примирение или хотя бы на установление взаимопонимания между двумя действовавшими по соседству и граничившими друг с другом военно-политическими группировками.
Нулевой результат столь успешно начавшихся и суливших столь благоприятные перспективы двусторонних переговоров был большим несчастьем, как для «франков», так и для низаритов. Как раз на тот момент обе стороны особенно остро нуждались в союзниках, ибо в «Леванте» поднимала голову новая сила, несшая обеим группировкам опасность, куда большую, чем угрожавшие им когда-либо прежде. Чтобы уяснить себе, откуда вдруг взялась эта новая угроза, нам с уважаемым читателем необходимо будет в очередной раз мысленно перенестись в фатимидский Египет. Тамошняя правящая мусталитская династия, как мы уже неоднократно говорили, находилась в состоянии  прогрессирующего упадка, если не предсмертной агонии. Очевидное бессилие западноизмаилитского режима Мисра делало «страну пирамид» лакомым кусочком для точивших на нее зубы соседних властителей. Кризис достиг своего максимального обострения к 1160 году. В этом году скончался фатимидский имам-халиф Абу-ль-Касим Иса ибн Исмаил аль-Фаиз Бинасруллах. Кончина аль-Фаиза привела к очередной борьбе за престол, или, точнее говоря, за право и возможность манипулировать из-за кулис очередным халифом Мисра. Временно потерпевший поражение в этой борьбе Шавар ибн Муджир ас-Сади - великий визирь и командующий всеми фатимидскими войсками, не желал смириться с этим поражением и признать его окончательным. Шавар обратился за помощью к дамасскому атабеку Нур эд-Дину Махмуду ибн Зенги. Откликнувшись на эту просьбу, Нур эд-Дин отрядил на помощь Шавару одного из своих лучших полководцев - эмира Хомса и опытного военачальника (исфахсаллара) курдского происхождения по имени аль-Малик аль-Мансур Асад ад-Дин Абуль-Харис Ширкух («Горный лев») ибн Шади.
Обращение Шавара за помощью к Нур эд-Дину Дамасскому таило в себе немалую угрозу для египетского вельможи. Лично он, конечно, мало что терял от заключения подобного альянса. Но вот для Фатимидской династии Мисра последствия инициативы Шавара грозили стать поистине роковыми. Нур эд-Дин был виднейшей политической фигурой ближневосточных суннитов, и, кроме того, благочестивым человеком, чьей заветной мечтой было уничтожение «еретической» шиитской, да к тому же измаилитской, династии Фатимидов и приведение к власти над Мисром правоверной, то есть, в его понимании, суннитской династии. Впрочем, Шавар отдавал себе отчет в угрозе, таившейся в заключенном им союзе, и проявил себя как ловкий интриган, стремящийся к тому, чтобы эту угрозу по возможности нейтрализовать. К тому же ни в коем случае нельзя было сбрасывать со счетов и существование в регионе еще одной военно-политической силы – «Заморского королевства» «франков»--«многобожников», всегда готового к экспансии за счет «дар-аль-ислама». И Шавар обратился к «франкам» с просьбой о военной помощи в изгнании из Мисра войск Ширкуха (после того, как тот поможет Шавару установить свою власть над «страной пирамид»). Поначалу Шавару удалось вести затеянную им рискованную игру с мастерством истинного виртуоза. Он сумел несколько раз использовать военную помощь «франков» против войск Ширкуха. Однако дело зашло так далеко, что Шавар запутался в собственных интригах, и в конце концов уже и сам не знал, когда ему остановиться и изменить свою тактику.
В 1168 году Шавар в очередной раз запросил у Нур эд-Дина Дамасского помощи – на этот раз, чтобы выгнать из Мисра досаждавших ему «франков» (пытавшихся, не без успеха, прибрать Египет к рукам). Нур эд-Дин в очередной раз согласился, но позаботился о том, чтобы направить в Миср столь многочисленное войско, что его невозможно было заставить покинуть «страну пирамид». Во главе этого экспедиционного корпуса, наряду с курдом Ширкухом, им был поставлен другой человек курдского происхождения, племянник Ширкуха, которому было предназначено стать одним из самых прославленных мусульманских воителей всех времен. Звали этого человека Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб (или Эйюб). Он снискал себе куда большую известность как Саладин.
Выбив «франков» из Мисра, войско Ширкуха приступило к постепенному демонтажу мусталитского халифата Фатимидов. Первой жертвой стал Шавар, убитый по приказу Саладина. Ширкух, вместо устраненного Шавара, безнадежно запутавшегося в собственных интригах, стал великим визирем при бессильном последнем (как вскоре выяснилось) фатимидском халифе Мисра Абу Мухаммеде Абдаллахе аль-Адид ли Дин Аллахе, но вскоре после смерти «Горного льва» пост визиря занял сам Саладин. Очень быстро племянник «Горного льва» настолько укрепил свои властные позиции в Мисре, что смог полностью разрушить фатимидскую военную машину, и без того разваливавшуюся на глазах и явно обреченную на слом. Восстание рабов-нубийцев из дворцовой гвардии было подавлено Саладином с исключительной жестокостью.
В 1171 году Саладин почувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы сбросить маску верного слуги измаилитской династии Фатимидов. В этом году в проповедях в большой мечети аль-Кахиры стало провозглашаться с высоты минбара имя суннитского халифа-Аббасида. До 1171 года этой чести удостаивался фатимидский халиф Мисра. Теперь же мусталитскую династию стали открыто обвинять во всех мыслимых и немыслимых грехах и преступлениях. Что стало зримым свидетельством окончательного заката звезды Фатимидов и конца их власти.
Еще одним свидетельством бессилия мусталитской династии Мисра было то обстоятельство, что смена вех и власти прошла без мало-мальски серьезных протестов. Разумеется, Саладин предварительно сместил и заключил в темницу главных игроков, ключевые фигуры фатимидской иерархии.  Однако дальнейший демонтаж структур Фатимидского халифата и даже уничтожение Саладином основанных Фатимидами библиотек, содержащих мусталитскую литературу, почти не вызвали общественного возмущения. Действия Саладина ярко продемонстрировали его враждебность, как правоверного суннита, по отношению ко всем, кого он считал еретиками. Тот факт, что разгромленный Саладином Фатимидский халифат Египта исповедовал иную форму измаилизма, чем низариты Сирии, ничуть не делал последних меньшими еретиками в глазах правоверного курда, считавшего религиозные верования и практики «саббахитов» столь же святотатственными и кощунственными, как и фатимидские.  Вероятно, сирийским низаритам это было хорошо известно, с учетом курсировавших незадолго до совершенного Саладином переворота в «стране пирамид» слухов о попытках восстановления отношений между ними и египетскими Фатимидами (оказавшихся, впрочем, неудачными).
Официально Саладин считался представителем и наместником Нур эд-Дина в Мисре, однако с течением времени честолюбивый курд, почувствовав себя уверенно, стал все в большей степени усваивать повадки самостоятельного, самовластного правителя. Одно время даже казалось, что между ним и его (все более теоретическим) сюзереном Нур эд-Дином произойдет неминуемый разрыв, но обе стороны сочли за благо, несмотря на трения, избежать открытого конфликта. Тем не менее, никого не удивило, что после смерти Нур эд-Дина, Саладин «унаследовал» от покойного его притязания на правление Мисром и Сирией. Нур эд-Дина оставил после себя малолетнего наследника по имени ас-Салих ибн-аль Малик-шах, слишком юного для того, чтобы править самостоятельно.
В 1174 году Саладин совершил поход на Дамаск, вступил в древний город и взял его под свой контроль. Это создало огромную угрозу для целого ряда действовавших в регионе группировок, и не в последнюю очередь – сирийских низаритов. Было срочно необходимо принять решение относительно мер по предотвращению исходившей от Саладина опасности. Юный Малик-шах оказался под «защитой» своего атабека-опекуна эмира Халеба Гумюштекина (Гюмюштекина). Саладин двинулся на север в направлении Алеппо, взяв по пути Хомс, и осадил Халеб. Гумюштекин, срочно нуждавшийся в помощи, стал искать подходящих союзников. И, в конце концов, принял решение обратиться к союзникам весьма необычным. Эмир Халеба через тайных посланцев предложил сирийским низаритам земельные владения и деньги в обмен на убийство Саладина «фидаинами». Или, говоря по-современному, «заказал» владыку Сирии и Мисра. Одних только денег вряд ли оказалось бы достаточно для того, чтобы склонить низаритов к принятию от Гюмюштекина «заказа» на устранение племянника Ширкуха, однако «батиниты» надеялись извлечь из союза с эмиром Халеба немалые стратегические преимущества и выгоды. И потому низариты согласились ликвидировать Саладина. Так началась история, лежавшая в основе (или составившая сердцевину) «черной легенды» об «ассасинах».
Первое покушение на жизнь Саладина было совершено «эзотериками», когда он осаждал Халеб, в декабре 1174 либо в январе 1175 года. Даже на Ближнем Востоке в зимнее время года случаются большие холода. Так было и на этот раз. Группа «кинжальщиков» предприняла попытку добраться до Саладина и разделаться с ним. Но на этот раз террористам не повезло. В свите Саладина числился местный эмир. Будучи уроженцем Сирии (в отличие от Саладина – уроженца города Тикрит и, таким образом, земляка позднейшего иракского диктатора Саддама Хусейна), этот эмир не только был хорошо осведомлен о приемах и методах тамошних низаритов, но и знал многих из них в лицо. Когда террористы направились к шатру Саладина, сирийский эмир узнал нескольких «травоедов», знакомых ему прежде. Живо сообразив, с какой целью они могли явиться в лагерь племянника Ширкуха, сирийский эмир поспешил поднять тревогу. Для самого бдительного сирийца эта история закончилась плачевно. Он был убит в начавшейся свалке. Зато вовремя предупрежденный об опасности Саладин – несомненно, искренне благодарный пожертвовавшему собой ради него верному соратнику, был спасен от низаритских кинжалов. Так провалилось первое покушение сирийских «эзотериков» на жизнь племянника «Горного льва».
Однако так легко сдаваться низариты не привыкли и не собирались. В скором времени они повторили попытку избавить мир (но в первую очередь – халебского эмира Гумюштекина, «заказавшего» им Саладина) от курдского владыки Сирии и Мисра. Второе покушение «саббахитов» на жизнь Саладина произошло, когда тот осаждал в 1176 году крепость Азаз. 22 мая указанного года в стан Саладина под стенами цитадели проникла очередная группа его потенциальных убийц, удивительным образом выбравшая для совершения покушения момент, в который телохранители племянника Ширкуха оказались не готовы к отражению их нападения (возможно, у них имелся в лагере свой тайный информатор). Террористам удалось настолько приблизиться к Саладину, чтобы достать его своими острыми клинками. К несчастью для «фидаинов» Синана, их удары оказались не смертельными для «объекта, предназначенного к ликвидации», облаченного под одеждой в кольчугу (хотя он все же был ранен). Опомнившаяся охрана поспешила обезвредить террористов, не дав им довести начатое кровавое дело до конца. Если верить хронистам, нападение произвело на Саладина сильное впечатление. Ибо вскоре после срыва покушения племянник «Горного льва», согласно свидетельствам современников и очевидцев, окружил себя большим числом телохранителей, чем когда бы то ни было прежде, и спал отныне только в специально построенной для этого в лагере башне. Всем был совершенно ясен психологический эффект, произведенный на великого полководца пониманием того, что он отныне стал мишенью низаритских террористов…
Чуть не пав жертвой двух низаритских покушений, Саладин принял твердое решение уничтожить сирийских низаритов раз и навсегда. До описанных выше терактов почти не наблюдалось внешних признаков агрессивного поведения Саладина по отношению к низаритам (кроме его – пока что чисто теоретической! – нескрываемой враждебности к их «лжеучению»). Хотя, с другой стороны, существуют свидетельства, согласно которым воинственный курд предпринимал попытки решить низаритскую проблему еще за год до покушений (если не еще ранее). В то время сильный отряд антишиитски настроенных суннитских радикалов совершил набег на владения низаритов в Сирии. После нанесенного ими низаритам мощного удара, унесшего, если верить источникам, тринадцать тысяч жизней, в сирийском регионе разразилась очередная смута. Саладин воспользовался этой смутой, чтобы самому совершить набег на низаритские владения, разграбив их и перебив немало низаритов. Однако это был скорее оппортунистический маневр Саладина, использовавшего предоставившийся ему шанс в своих собственных, краткосрочных, интересах, дабы еще больше ослабить низаритов, не успевших оправиться от последствий предыдущего антишиитского набега на их территории. Теперь же планы Саладина были гораздо более обширными и перспективными. Он поставил себе целью захватить мощную низаритскую крепость Мазияф, или Масьяф -  и вырвать таким образом самый корень этого «зловредного» движения.
К описываемому времени крепость Мазияф, или Мазият, фактически превратилась в штаб-квартиру низаритской группировки в Сирии. Это было сильно укрепленное фортификационное сооружение, защищаемое сильным гарнизоном. Благодаря удачному и выгодному с точки зрения обороны расположению Мазияфа враждебному войску было очень трудно взять его приступом. К описываемому времени Саладин был уже опытным военачальником (хотя, на данном этапе своей военно-политической карьеры, еще не достиг высот признанного мастера стратегии, каким он стал впоследствии). Он обложил крепость плотным кольцом осады, установив на подступах к ней тяжелую осадную технику для разрушения оборонительных сооружений и подготовки штурма поврежденных боевыми машинами стен. Вскоре после начала осады произошло несколько безрезультатных стычек с отваживавшимся на вылазки низаритским гарнизоном. После чего, всего через неделю, осада была внезапно снята.
С тех пор не было недостатка в предположениях и гипотезах относительно причин, побудивших Саладину совершенно неожиданно отказаться от продолжения осады. Согласно наиболее экзотической версии, причиной этого непостижимого решения было вмешательство сверхъестественных сил. По слухам (которым верил, между прочим, сэр Стивен Рансимен), Саладин, пробудившись ото сна рано утром в своем шатре, обнаружил у своей подушки отравленный кинжал и пирог из овсяной муки, какой пекли только низариты. А также клочок бумаги со стихами самого угрожающего содержания. Смысл и мораль этой истории были совершенно ясны: Синан (либо кто-то из его подручных), незаметно, словно бестелесный и незримый призрак, пробравшись через ряды телохранителей Саладина, мог бы, если бы того желал, убить Саладина на месте. Но пока что предпочел дать тому еще один шанс оставить низаритов в покое. Саладин, явно шокированный легкостью, с которой злоумышленник смог, обойдя посты, преодолеть нескончаемые кордоны его телохранителей, поспешил примириться с Синаном и восстановить с ним прежние добрые отношения.
Даже если абстрагироваться от явно сенсационного характера приведенной выше истории, который сам по себе заставляет усомниться в ее достоверности, подобные комментаторы не давали адекватного объяснения того, почему потенциальный убийца не воспользовался в итого предоставившейся ему столь замечательной возможностью ликвидировать Саладина, коль скоро в случае двух предыдущих покушений предпринявшие их низариты всеми силами старались именно убить (а не просто напугать) владыку Египта и Сирии. Налицо явная логическая неувязка. Не говоря уже о сходстве этой истории, якобы приключившейся с Саладином, с упоминавшийся ранее аналогичной историей, якобы случившейся с сельджукским султаном Санджаром, пощаженным при сходных обстоятельствах иранскими низаритами прозорливца Хасана ибн Саббаха (пригрозившего, как, несомненно, еще помнит уважаемый читатель, своей запиской Санджару в следующий раз воткнуть кинжал в его мягкую грудь, а не в твердый пол)…В литературе подобные сюжеты называются «бродячими».
Эта полумифическая (если не квазимифическая или даже совершенно мифическая) история является, скорее всего, лишь одним из звеньев в целой цепи подобных историй, связанных с низаритами и окутывающих отношения между «эзотериками» и Саладином в часто совершенно, до неузнаваемости, искажающее «слишком прозаическую» реальность, облако причудливых и интригующих восточных сказок о коварстве вездесущих «темных сил». Согласно одной из подобных побасенок, вождь сирийских «травоедов» Синан направил к султану Саладину своего тайного посланца с сообщением, которое тот должен был довести до Саладина в ходе совершенно доверительной беседы с глазу на глаз. Когда посланник потребовал конфиденциальной аудиенции, Саладин, естественно, заподозрил злой умысел. Однако, поскольку посланец упорно настаивал на том, что сообщение предназначено лишь для ушей самого султана, Саладин принял компромиссное решение. Он отослал из своего шатра всех телохранителей, за исключением двоих, которым доверял безоговорочно, больше, чем всем остальным. Когда посланец потребовал удалить и этих двоих, Саладин отказался. Гонец спросил, почему властитель отказывается отослать двух последних телохранителей. Саладин ответил, что знает этих двоих лучше, чем всех остальных своих слуг (и даже, если верить хронисту, назвал их своими «сыновьями»), и что нет в мире людей, которым бы он настолько доверял.
Тогда посланец Синана обратился к двум телохранителям, оставленным Саладином в шатре, с вопросом, убьют ли они Саладина, если он, посланец, отдаст им такой приказ. В ответ оба телохранители обнажили мечи и заявили посланцу: «Только прикажи – мы повинуемся!». И тогда посланец сказал пораженному Саладину, что при желании мог бы тут же, с места не сходя, пресечь нить его жизни. После чего покинул султанский шатер…в сопровождении обоих телохранителей – «вернейших из верных», оказавшихся внедренными в свиту султана тайными низаритами. С тех пор султан Саладин места себе не находил. Если даже люди, которым он так доверял, были в действительности секретными агентами Синана, кому он мог теперь доверять?..
Эта и подобные истории о вездесущих, всемогущих низаритских конспираторах использовались для объяснения многих загадочных событий, включая неожиданное снятие Саладином осады с Мазияфа, хотя тому могли быть и гораздо более прозаические причины. Некоторые комментаторы указывали, что Синан (отсутствовавший в Мазияфе, своем обычном месте пребывания, на момент осады, возможно, случайно, а возможно – и нет), заключил мирное соглашение с Саладином, при посредстве дяди последнего – правителя Хамы.
Данная прозаичная версия представляется, при ближайшем рассмотрении, вполне вероятной. Сирийский город Хама располагался  на самой границе низаритских владений. И правитель этого города, по понятным причинам, учитывая потенциальную уязвимость своего местоположения, стремился по возможности избежать ненужных конфликтов, способных дестабилизировать обстановку в регионе. Возможно, и сам султан Саладин не желал «перегибать палку», опасаясь враждебных действий со стороны Синана (не находившегося среди низаритов, осажденных в Мазияфе и, соответственно, в его, Саладина, власти). Кроме того, причиной отступления Саладина от Мазияфа мог стать набег «франков» на какую-либо часть его владений, потребовавший переброски войск из-под Мазияфа на более угрожаемый участок. Само положение Сирии, как зоны столкновения интересов и театра военных действий между различными, принципиально противоположными и враждебными, антагонистичными друг другу военно-политическими группировками, и прежде то и дело приводило к тому, что военные кампании в данном регионе прерывались в самом своем разгаре и не доводились до конца, вследствие неожиданного изменения стратегических интересов и приоритетов.
Чем бы ни было вызвано внезапное снятие султаном Саладином осады с Мазияфа, еее последствия были достаточно ясными и в дальнейших комментариях, пожалуй, не нуждались. С этого момента низариты Сирии никогда больше не покушались на жизнь Саладина. Со своей стороны, Саладин больше не нападал на низаритов. По утверждениям некоторых авторов, низариты даже выступили в союзе с Саладином, когда он, спустя десятилетие после неудачной осады Мазияфа, провел крайне успешную кампанию против «франков» Леванта, чуть не окончившуюся изгнанием пришельцев «многобожников» из «Утремера». Так ли это было в действительности, или Саладин обошелся без поддержки низаритов, сказать трудно. Однако тот факт, что отныне султан и низариты в двустороннем порядке отказались от враждебных действий, оставив друг друга в покое, представляется весьма многозначным и многозначительным. Во-первых, он свидетельствует о взаимном признании Саладином и «травоедами» сложившегося между ними «статус кво» и взаимном уважении интересов друг друга. Правда, в их взаимоотношениях имелся известный «перекос», или, если угодно, дисбаланс. Ибо в случае их ухудшения низаритам грозило бы полное уничтожение на поле боя несравненно большими силами Саладина (и потому низариты были больше Саладина заинтересованы в сохранении сложившегося между ними весьма шаткого равновесия). Однако в описываемое время низариты не могли быть уничтожены Саладином без значительного расхода сил, средств и времени со стороны владыки Египта и Сирии, вынужденного решать более насущные и важные задачи, чем ликвидация сирийского филиала низаритского ордена, с которой можно было и повременить.
Во-вторых, факт перемирия между двумя военно-политическими игроками, не уступавшими друг-другу ни в чем, кроме «весовой категории», немало говорит нам и о характерах Саладина и Синана. Оба они были благочестивыми и истово верующими людьми, страстно преданными каждый делу своей жизни (которое каждый считал истинно и безусловно правым). Хотя «правое дело» одного из них по всем статьям противоречило и диаметрально противостояло «правому делу» другого. В то же время ни один из них не был фанатиком. В их нисколько не «зашоренном идеологически» сознании находилось место для прагматизма и понимания необходимости компромиссов. Мирное соглашение, заключенное между двумя лидерами, оказалось продолжительным и долговечным, что пошло, несомненно, только на благо приверженцам обеих «партий» (хотя и к величайшему сожалению и разочарованию разного рода любителей побасенок о «войнах тайных сил» и «конспирологов»…если не сказать «конспиролухов»)…
Впрочем, существует и еще одна вполне правдоподобная гипотеза, объясняющая улучшение отношений между сирийскими низаритами и Саладином. Синан уже предпринимал попытки добиться взаимопонимания и установить взаимоприемлемые отношения с «франками» в Земле Воплощения. Но, как уже известно нам с уважаемым читателем, вопреки его желанию примириться с «многобожниками» и положительному отклику короля Амори I Иерусалимского на мирную инициативу «даиса», в дело вмешались храмовники и все испортили. Мощь военно-духовных орденов в «Заморском королевстве» непрерывно возрастала, что, привело, в конце концов, к трагическому для «франков» результату. Монашествующие рыцари не только грозили стать всесильными, но и все чаще вступали в конфликты с низаритами Сирии. Гарнизоны орденских крепостей, стороживших границы «франкского» королевства, постоянно совершали вылазки, опустошая низаритские владения. И все больше угрожали «травоедам». Ситуация достигла поистине трагического обострения в 1176 году, когда госпитальеры-иоанниты превратили в свою штаб-квартиру огромную пограничную крепость Крак де Шевалье, расположенную всего в паре десятков километров от низаритской крепости Кадмус. Поскольку Саладин был известен своей откровенной враждебностью агрессивным и склонным к насилию христианским монашествующим рыцарям (у которых прямо-таки «мечи чесались в ножнах»), с точки зрения низаритов было логично объединиться с султаном против этих непредсказуемых «ифриров» (так «агаряне» именовали членов христианских военно-духовных орденов, называемых «франками» на своем языке «фрер», то есть «братьями»).
Старания Синана нормализовать отношения с целым рядом соседних властителей, включая Саладина, увенчались успехом. Это позволило низаритам Сирии стать в значительной степени «самодостаточными», автономными и слабо зависимыми от низаритов Ирана. Вопрос, добились ли сирийские «травоеды» полной независимости от своих иранских собратьев, представляется достаточно дискуссионным. Ибо, согласно некоторым источникам, Синан по-прежнему признавал верховную власть и авторитет аламутского руководства восточных измаилитов.
Измаилитский шейх Абу Фирас (Фираз) из Майнаки, живший через сто пятьдесят лет после Синана, называет его в своем сочинении «Добродетели нашего господина Рашид ад-Дина»  заместителем аламутского имама. Даже если это было действительно так (в чем можно усомниться, с учетом солидной временной дистанции между временем жизни Синана и временем написания труда шейха Абу Фираса), это звание было скорее почетным, чем реально отражающим подчиненность его носителя «Орлиному гнезду». Позднейшие сочинения сирийских низаритов наделяли Синана не только полной самостоятельностью и полной независимостью от Аламута, но и полубожественным статусом, чуть ли не отождествляя его с имамом. Правда, эти позднейшие сочинения датируются временем раскола между измаилитами Ирана и изамилитами Сирии, вследствие чего они вряд ли могут считаться достоверным отражением реальной ситуации времени жизни Рашид ад-Дин Синана.
Все эти неясности и неопределенности неизбежно порождали (и продолжают порождать) множество умозрительных спекуляций вокруг истинной природы отношений между сирийскими низаритами и их иранскими собратьями. Однако существует и целый ряд достоверных фактов, на основании которых можно сделать выводы о характере этих отношений, а также о характере Синана (или, во всяком случае, о  том, каким он сам хотел казаться и казался своим современникам), равно как и об особенностях проводимой им политики. Эта политика была весьма динамичной и гибкой, позволяя ему не хранить неукоснительно и нерушимо верность заклченным им союзам и договорам с тем или иным партнером. Синан адаптировал свою политику к изменяющимся быстро, как в калейдоскопе, внешним условиям, молниеносно реагируя на происходящие события и умело применяясь к обстоятельства. Наглядным примером такой гибкости служит взаимопонимание, достигнутое им с султаном Саладином в скором времени после снятия тем осады с Мазияфа.
Столь гибкая и мгновенно изменяющаяся политика плохо сочеталась с централизованным контролем (особенно – с «удаленным», «дистанционным» контролем, осуществляемым из Аламута, расположенного на весьма приличном расстоянии от Сирии).  Необходимость постоянного обмена посланцами с «Орлиным гнездом», путь до которого (как и обратный путь) продолжался не один день, да еще  проходил по территории Сирии, в том числе через владения государей, враждебных низаритам, весьма затрудняла бы связь между «периферией» и «центром» низаритского ордена. Кроме того, не следует упускать из виду еще одно обстоятельство. Хотя Аламут постоянно стремился контролировать «даисов», направляемых им в «идеологически обрабатываемые» (или, выражаясь религиозным языком, «духовно окормляемые») и военно-политически контролируемые «батинитским» орденом земли, разбросанность и изолированность измаилитских владений всегда и везде, даже в Иране, вела к значительной степени их автономии и независимости. Наблюдавшийся во времена жизни Синана у низаритов Ирана, после провозглашения «кийямы», во все большей степени своеобразный синдром «закукливания», «крепостного мышления», «отгораживания», «самоизоляции», естественно побуждавший их утрачивать свой прежний интерес к окружающему, «внешнему» миру, вероятно, также способствовал возникновению условий, в которых «низаритская Сирия» могла с большей легкостью добиваться независимости от «низаритского Ирана», чем в прежние времена, когда «батинитский» орден отличался куда большей сплоченностью и куда большим единством. Все эти факторы вместе взятые вели к тому, что большую часть времени, проведенного «Горным старцем» Синаном в Сирии, тамошние низариты действовали во всех сферах фактически автономно и «у „Орлиного гнезда“, как жить, не спрашивались» (выражаясь слогом и словами новгородской былины о Василии Буслаевиче).
Вот как «франкский» хронист Жуанвиль описывал объезд «Горным старцем» подвластных тому областей:
«Когда Старец отправлялся верхом, перед ним скакал глашатай, неся в руках датскую секиру на длинном древке, целиком покрытом серебром и утыканном кинжалами, и кричал: «Дорогу тому, кто в своих руках держит смерть королей».
Есть некоторые основания полагать, что далеко не все в аламутской штаб-квартире ордена низаритов были довольны «самовольством» и «самоуправством» своего «даиса» в Сирии. Так, упоминавшийся выше биограф Синана, Камаль аль-Дин, доходит в своем сочинении до утверждения, что «Орлиное гнездо» пыталось положить конец этому «самовольству» самыми решительными мерами, а именно – неоднократно направляя из Аламута своих посланцев  с приказом убить Синана, опасаясь, что тот узурпирует власть, но Синан всякий раз убивал тех, кто был послан расправиться с ним. Впрочем, некоторых из своих потенциальных убийц «даису» сирийских «батинитов»  удавалось обезвредить и без пролития крови, уговорив их отказаться от выполнения данного им приказания.
Сказанное вовсе не означает, что низариты сирийского орденского филиала, дружно противостоя всем покушениям аламутского орденского «центра» на свою независимость, всегда представляли собой тесно сплоченный коллектив, совершенно чуждый внутренним разногласиям. Именно в период руководства сирийским филиалом ордена Синана такие, причем, весьма серьезные, разногласия случались не раз. В деятельности образовавшейся в недрах этого филиала группировки под названием «суфат» (что означает «чистые»)  проявились крайне экстремистские тенденции. Внутри ордена «травоедов» всегда шли споры и существовали разногласия относительно «сокровенного» («батин») и «внешнего» («захир») смысла и значения священного Корана. Эти издавна существовавшие разногласия существовали не только в среде низаритов, и не только между низаритами и остальными исповедниками ислама в целом, но и служили постоянным камнем преткновения между шиитами и суннитами. Однако «чистые» утверждали, что после провозглашения «кийямы», «учения о Воскресении», от «внешнего» смысла Корана и связанного с ним «внешнего» исламского религиозного учения следует полностью отказаться, ибо в свете «Воскресения» они стали больше не нужны.
Суннитские историки – современники событий – приписывали «чистым» все мыслимые и немыслимые виды и формы разврата и кровосмешения, перенося на них содержание всех «черных легенд», сложенных в прошлом еще об уравнителях-карматах. Кроме того, их лицемерно обвиняли в злоупотреблении алкоголем (как будто никто из тогдашних мусульман им не злоупотреблял!). По слухам, некоторые «чистые» доходили в своих кощунствах до провозглашения Синана богом. Однако, говоря о подобных сведениях, взятых из откровенно враждебных движению «чистых» источников, следует еще раз повторить: подобный набор стандартных обвинений выдвигая против всех радикальных группировок и движений и ранее, да и во все времена. Ясно только, что с некоторыми идеями и практиками «суфат»-ских экстремистов не мог согласиться и примириться сам Синан. Возможно, опасаясь враждебной реакции извне, со стороны соседей, готовых вцепиться ему в глотку в любой момент и по любому поводу (а тут повод выдался самый подходящий, из Халеба в низаритский регион уже была направлена карательная экспедиция с приказом искоренить «суфатскую ересь»), могущей повредить низаритскому делу, Синан сам принялся преследовать «суфатских» экстремистов, применяя к ним крайне суровые меры. Немало «суфат»-ов надеялось спасти свои жизни, укрывшись в горах, однако от Синана было не укрыться нигде. «Выкуривая» их из горных убежищ, «даис» сирийских низаритов истребил множество «еретиков», практически искоренив «суфатское» движение в своих владениях.
Попытка Халеба действовать против «чистых» самостоятельно и, как казалось, независимо от Синана, доказывает, что отношения между городом и низаритами были напряженными. Однако в скором времени ситуация изменилась. О том, было ли это изменение ситуации непосредственно связано с достижением взаимопонимания, между низаритами и Саладином, или нет, можно спорить, однако достоверно известно, что власти Халеба не слишком-то радовались известию о его достижении. Незадолго до того Саладин пытался захватить город силой, и потому вполне допустимо, что правитель Халеба – Малик-шах, расценил превращение отношений между султаном Мисра и Сирии и «батинитами» из враждебных в дружеские как предательство, совершенное его прежними союзниками-«саббахитами» по отношению к нему, Малик-шаху. Обострение отношений между «эзотериками» и правителем Алеппо обострились до предела в 1177 году. 31 августа этого года в Халебе был заколот  - предположительно низаритскими «фидаинами» - Шихаб ад-Дин ибн аль-Аджами – важная персона, визирь при Нур эд-Дине, а после его смерти – при Малик-шахе. По слухам, за покушением на жизнь аль-Аджами стояла интрига Гумюштекина. Последний якобы подделал подпись Малик-шаха под посланием, направленным Синану с просьбой направить своих «фидаинов» в Халеб, чтобы ликвидировать визиря.
Были ли эти слухи достоверными или нет, но вскоре было покончено и с Гумюштекином. Тем не менее, инцидент вряд ли улучшил отношения между низаритами и Малик-шахом, молодым, но уже крайне подозрительным, человеком, не поверившим отрицанию низаритами своей причастности к убийству аль-Аджами. На следующий год враждебность между Алеппо и низаритами приняла форму открытого военного конфликта. Малик-шах осадил и взял низаритскую крепость аль-Хаджира.
Последние пришли в неописуемую ярость, но не имели достаточно сил для отвоевания крепости. Тем не менее, «эзотерики» не собирались оставлять дерзкое покушение Малик-шаха на их владения безнаказанным. В скором времени после захвата им низаритской твердыне в Халебе вспыхнул сильнейший пожар, уничтоживший почти весь городской базар. Никто не сомневался в том, что причиной пожара послужил поджог, как и в том, кто стоял за поджигателями. Масштабы пожара указывали на то, что поджигатели были весьма многочисленными. Однако никого из них не удалось схватить на месте преступления. Из чего следовало, что способности низаритов бесследно исчезать (как и устанавливать связи с местным населением) по-прежнему оставались на высоте.
В последующие годы в весьма хрупкой политической инфраструктуре региона (в особенности – «франкских» государств, прилегающих к Средиземному морю) произошли большие изменения. Положение этих христианских анклавов, расположенных во многих сотнях километров от материковой христианской Европы, связь с которой осуществлялась только по морю, всего лишь несколько раз в году, приобретало характер все более опасной изоляции. В подобных условиях было крайне сложно обеспечивать переброску подкреплений в периоды мусульманских нападений на «Заморское королевство», особенно с учетом все возрастающих апатии и равнодушия единоверного «пулланам» населения материковой Европы к событиям, происходящим в «Заморье». Это все большее стратегическое ослабление левантийского форпоста христианского мира самым роковым для «франков» образом сопровождалось восстановлением обороноспособности, единства и агрессивности мира мусульманского, возглавляемого мудрым, дальновидным и отважным курдом Саладином.
К описываемому времени Саладин уже объединил под своей властью Миср и большую часть Сирии, по сути дела взяв анклавы «многобожников» в «клещи». Его завоевания постоянно сочетались с дипломатическими маневрами и лавированием, направленными на сближение с другими мусульманскими группами региона, вроде тех же низаритов. Подавление подобных «еретических сект» (какими они, несомненно, представлялись правоверному сунниту-курду) было для него второстепенной задачей по сравнению с отвоеванием Сирии и Палестины для «дар-аль-ислама» в целом. Султан (чей рыцарственный нрав внушал уважение даже его противникам-«многобожникам») был искренне возмущен действиями некоторых «франкских» баронов в «Утремере», преступно нарушавших договор за договором, соглашение за соглашением и хладнокровно нападавших на караваны мусульманских паломников, направлявшихся на поклонение исламским святыням. Поэтому своей первостепенной задачей Саладин считал уничтожение или изгнание христианских оккупационных сил, все еще удерживавших значительную часть Палестины и Сирии. На протяжении целого ряда лет султан совершал регулярные набеги и походы на «Заморье». Пиком агрессивных действий Саладина стало его вторжение в 1187 году во главе сильного войска в Иерусалимское королевство «многобожников».
Его христианские противники, как нарочно, сыграли ему на руку. С невероятной тактической наивностью они сделали все, чтобы максимально способствовать собственному поражению. Их командование предавалось бесконечным спорам и ссорам. Крупнейшее войско, когда-либо собранное палестинскими «многобожниками», заведенное своими же предводителями в безводную полупустыню в самый разгар летнего зноя, угодило прямо в западню, устроенную «франкам» Саладином. Последовавшая затем так называемая битва у рогов Хиттина (или же Хаттина) завершилась ужасающим и полным поражением воинов Креста. Разгром был сокрушительным, людские ресурсы «Заморского королевства» (нехватка которых всегда была источником слабости «пулланов») были настолько истощены, что их остатка было явно недостаточно для обороны самого Иерусалима и его окрестностей. Хиттинская катастрофа «франков» практически открыла Саладину беспрепятственный доступ в их «Заморское королевство». Не вполне ясно,  участвовали ли низариты в битве при Хиттине на стороне султана Мисра и Шама, хотя поздний, живший в XVII веке на территории Ливана, хронист и Патриарх маронитской восточнокатолической церкви Истифан (Стефан) ад- (аль-) Дувайхи, утверждал в своей «Истории маронитской общины», что «батиниты» не только входили в войско Саладина в битве при Хиттине, но и содержали после разгрома «троебожников» ряд видных «франкских» рыцарей в низаритских крепостях в качестве пленников и заложников.
Саладин не преминул воспользоваться плодами своей победы, овладевая городом за городом. Вершиной его триумфа было принуждение султанскими войсками к сдаче Иерусалима, вожделенного аль-Кудса. Хотя графу Триполийскому и князю Антиохийскому и удалось сохранить большую часть своих владений, от Иерусалимского королевства – главного из государств, основанных в Святой Земле «вооруженными паломниками» из Европы – не осталось почти ничего (кроме портового города Тир). Будучи единственным городом, не сданным крестоносцами Иерусалимского королевства «сарацинам» (не считая нескольких изолированных замков, обороняемых немногочисленными гарнизонами), древний Тир (современный Сур в Ливане) стал прибежищем всех уцелевших «франков», не утративших боевой дух и намеренных продолжать бороться с «агарянами».  Некоторое время Саладин осаждал этот портовый город, казалось, не имевший шансов выдержать осаду. Однако, в определенный момент, явно достойный быть названным, говоря словами Стефана Цвейга, «звездным часом человечества» (то есть оказавшим сильнейшее влияние на дальнейший ход мировой истории), Саладин (вероятно, уверенный, что Тир никуда от него не денется, что он может без труда овладеть городом в любое время, когда пожелает), решил не слишком торопить ход событий.
Тем не менее, все равно казалось, что часы Тира сочтены. Однако, несмотря на кажущуюся безнадежность положения города, ситуация резко изменилась с прибытием в порт 14 июля 1187 года корабля на борту которого находился ломбардский маркграф (или маркиз) Конрад Монферратский. Он прямо-таки на всех парусах «влетел» в исторические анналы Крестовых походов и в самую сердцевину легенды об «ассасинах». Конрад был героем и авантюристом по натуре. Человек сомнительных моральных устоев (он развелся со своей первой женой просто потому, что решил жениться на другой женщине, и это шокировало тогдашних моралистов, осудивших маркиза за такой поступок, как за двоеженство), он произвел своим внезапным появлением эффект разорвавшейся бомбы, породив у отчаявшихся тирийцев надежду на спасение. Присутствие Конрада – опытного воина и военачальника – вселило в осажденных «франков» новые силы и заставило их сражаться с большим пылом. Маячивший у них перед глазами неизбежный конец стал казаться не столь предрешенным. Сам Саладин ничего не мог поделать с неукротимым итальянцем. Даже угроза Саладина убить отца Конрада (попавшего в плен к сарацинам вместе со всей «франкской» верхушкой в ходе Хиттинской кампании), если маркиз не сдаст Тир, не возымела ожидаемого эффекта. В итоге осада была снята.
В результате район Тира превратился в плацдарм для возможного контрнаступления «многобожников» вглубь материка для отвоевания у «агарян» Иерусалима. «Франки» прекрасно понимали, что их шансы на успех почти равны нулю. Шли жаркие споры о том, кому быть королем Иерусалимским (пока что, до отвоевания Святого Града и восстановления Иерусалимского королевства - хотя бы титулярным, символическим). Хотя было бы лучше оставить эти споры на потом, на время после очередного изгнания «франками» из Иерусалима «агарян»…
За «виртуальный» титул короля Иерусалимского боролись два претендента и конкурента. Первый из них – Ги, или Гвидо(н), де Лузиньян, предыдущий король Иерусалима - был слабохарактерным человеком, законность притязаний которого ни иерусалимский престол всегда многими ставилась под сомнение. Многие «франки» были недовольны его бездарным правлением (закончившимся Хиттинской катастрофой и пленением самого короля-неудачника Саладином), и противопоставляли ему своего кандидата – смелого и энергичного Конрада Монферратского. Однако никакие споры, никакая борьба за «виртуальную» корону не могли скрыть печального для «франков» факта практической утраты крестоносцами большинства «заморских» территорий, особенно – Иерусалимского королевства. То, что от него осталось, было почти нежизнеспособным. Поэтому по всей Европе, вырванной из своей апатии грозной вестью об утрате Иерусалима, с подачи папы римского прокатился клич, призывавший к новому «вооруженному паломничеству», названному впоследствии III Крестовым походом. На этот раз «вооруженные паломники» избрали своей главной целью порт Акру. Этот древний приморский город, упорно обороняемый сарацинским гарнизоном, был осажден крестоносцами. Третье по счету «вооруженное паломничество» европейских «троебожников» возглавляли король Франции Филипп II Август и король Англии Ричард I Львиное Сердце. Третий глава крестоносцев – король Германии и император Священной Римской империи Фридрих I  Гогенштауфен по прозвищу «Рыжебородый» (или, по-итальянски – Барбаросса), племянник упоминавшегося выше крестоносца-неудачника Конрада III, до Святой Земли не добрался, утонув по пути в реке Салефе (Селифе).
В итоге Акра была взята  «вооруженными паломниками» в 1191 году. Филипп II Август счел свою миссию крестоносца завершенной, свой паломнический обет – выполненным, и возвратился во Францию, оставив Ричарда I Английского единолично руководить Крестовым походом. Хотя Святой Град Иерусалим остался недостижимой целью, кое-что из утраченного крестоносцам удалось вернуть, образовав в регионе очередной «франкский» анклав, названный Иерусалимским королевством (хотя сам Иерусалим и оставался за его пределами). После чего вновь занялись решением проблемы, кому быть новым королем того, что они «слепили из того, что было». Прежний король Иерусалима – злосчастный Ги де Лузиньян – считался вассалом Ричарда Львиное Сердце (поскольку владел на территории Франции землями, полученными им там в лен от английского короля). Поэтому Ричард Английский, именуемый сарацинами «Малик-(Мелек-)Рик», естественно, поддержал притязания своего вассала на иерусалимский престол. Но, когда он поинтересовался у других вельмож сильно уменьшившегося в размерах «Заморского королевства», кого поддерживают они, выяснилось, что сам он – в меньшинстве, они же почти единогласно и единодушно желают видеть королем Иерусалима маркиза Конрада Монферратского.
Ричарду пришлось склониться перед их решением, хотя и с величайшей неохотой. Новость была сообщена Конраду (пребывавшему в то время в Тире) и принята им с радостью, но смиренно, без чрезмерного ликования. Он долго отказывался, уверяя, что столь великая честь ему не по заслугам. После чего обратился к Богу с молитвенной просьбой, лишить его этой великой награды, если он ее не достоин. Его просьба была услышана! Ответ Всевышнего прозвучал по всему христианскому (а заодно – и по всему мусульманскому) миру! За некоторое время до получения Конрадом Монферратским радостного известия об ожидающем его престоле Иерусалима в Тире появились двое молодых людей, хотя и местных уроженцев, но христианского вероисповедания, причем людей образованных и свободно владевших языком пришельцев-«франков». Они приняли монашеский постриг и вошли к маркизу в доверие.
Вечером 28 апреля 1192 года, вскоре после предложения и одобрения кандидатуры Конрада в короли Иерусалимские (но до его увенчания иерусалимской короной), маркиз, к своему удивлению и негодованию, обнаружил, что его жена не позаботилась о приготовлении обеда. В не слишком хорошем расположении духа, ломбардец отправился верхом по улицам спасенного им от Саладина древнего Тира к дому своего доброго друга, епископа Бовеского, чтобы там пообедать. По пути ему встретились два упомянутых выше новопостриженных монаха, завязавших с полностью доверявшим им во всем маркизом учтивую беседу. Но затем ситуация мгновенно изменилась. Эти двое неожиданно извлекли на свет кинжалы, спрятанные под их монашескими рясами.  Мы никогда не узнаем, дошло ли до Конрада в то роковое для него мгновение, что перед ним – низаритские «фидаины», принявшие для конспирации облик христианских монахов, или нет. Но результат их нападения имел для него самые трагические последствия. Смертельно раненый, маркиз упал с коня. Один из «кинжальщиков» был немедленно зарублен опомнившейся охраной, другой же бросился искать убежища в ближайшей церкви. Однако его выволокли оттуда и, осыпая проклятиями, волочили по улицам города, пока он не испустил свой преступный и изменнический дух. Однако перед смертью террорист признался, что был послан «на дело» Синаном. Но не только в этом. Предсмертное признание схваченного и замученного разъяренными «франками» убийцы содержало также интригующую информацию о том, что «заказчиком» убийства маркиза Монферратского был якобы король английский Ричард Львиное Сердце, а Синан – всего лишь «исполнителем заказа».  Впрочем, достоверность данной информации, явно дискредитировавшей Ричарда I Плантагенета в глазах «франков» (и лившей воду на мельницу врагов короля Англии и его протеже – Гвидона де Лузиньяна), вызывала вполне обоснованные сомнения еще у современников этого «громкого» теракта. Хотя Ричард действительно не был другом и союзником маркиза Конрада, хотя король Англии всемерно поддерживал притязания Лузиньяна на иерусалимский королевский престол, но организация покушения на маркиза была бы со стороны Плантагенета крайне нежелательной с военно-политической точки зрения. Устранение Конрада Монферратского стало прямой угрозой безопасности «Заморского королевства», единственным средством и залогом существования (а точнее – выживания) которого была сплоченность «франкского» руководства. Сам Ричард прекрасно понимал, что не сможет бесконечно долго оставаться в регионе, ибо государственные заботы настоятельно требовали его возвращения в Англию. И потому многие не верили в причастность короля английского к убийству спасителя Тира. Но враги Львиного Сердца (в первую очередь – предводитель немецких крестоносцев герцог Австрийский Леопольд V, оскорбленный Ричардом при взятии Акры) не только верили в его причастность, но и усердно распространяли измышления на эту тему. Когда, на обратном пути из Земли Воплощения, король английский сошел на берег во владениях Леопольда, герцог Австрии повелел взять его под стражу и выдать римско-германскому императору, подвергшему «Малик-Рика» многомесячному тюремному заключению и отпустившему его лишь в обмен на огромный выкуп и принесение  «оммажа» - вассальной присяги.. .Среди выдвинутых против английского короля обвинений было и обвинение в убийстве Конрада Монферратского, во вред всему христианскому делу.
Впрочем, имелись и другие подозреваемые. Обвинение в ликвидации маркиза выдвигалось даже в адрес рыцарственного Саладина (между прочим, бывшего в хороших отношениях с Ричардом Английским на завершающем этапе третьего по счету «вооруженного паломничества»). Мусульманские авторы, в том числе ибн аль-Асир и Имад ад-Дин, приводя несколько иную, но схожую версию обстоятельств теракта, чем изложенная выше, возлагали ответственность за убийство Конрада Монферратского именно на султана Саладина. Утверждая, что причиной смерти маркиза была договоренность Саладина с Синаном, предводителем измаилитов. Саладин якобы предложил Синану подослать убийц к королю Англии, а затем – к маркизу, обещав за выполнение «заказа» награду в две тысячи динаров. Или, выражаясь современным языком, «разместил заказ». Синан решил начать с маркиза. Он подослал к Конраду двух убийц под видом христианских монахов, чтобы те втерлись к ломбардцу в доверие. На то, чтобы войти к тому в доверие, «батинитам» потребовалось шесть месяцев. Они все ждали подходящего момента. По прошествии полугода епископ Тира (а не Бове) устроил пир в честь маркиза. Тот явился на пир, ел за его столом, пил его вино, после чего ушел. И тогда два подкарауливавших его «батинита» напали на него и нанесли ему смертельные ранения (от которых он, однако, умер не сразу), после чего один из них сбежал и укрылся в церкви. Увидев, что маркиза принесли в ту же самую церковь, чтобы перевязать ему раны, затаившийся убийца снова напал на него и добил. После смерти Конрада оба покушавшихся на него «травоеда» были убиты. Ибн аль-Асир также упоминает, что «франки» (не мусульмане!) приписывали убийство «Малик-Рику» – королю Ричарду.
Несмотря на эти свидетельства, причастность султана Саладина к покушению на Конрада Монферратского представляется очень сомнительной. Существуют достоверные свидетельства попыток Конрада установить с султаном взаимоприемлемые отношения. Маркиз даже отправил своих послов к тому в Иерусалим (то бишь аль-Кудс), возможно, чтобы договориться с Саладином об условиях нормализации. Единственной причиной, по которой Саладин мог бы быть заинтересован в устранении Конрада, могли бы служить предположительные опасения султана, что энергичный и воинственный маркиз, став королем Иерусалимским, представлял бы для султана Египта и Сирии серьезную военно-политическую угрозу. Однако в действительности, хотя маркиз Конрад Монферратский и спас Тир от «агарян», оживив на какое-то краткое время надежды «франков» на восстановление Иерусалимского королевства в прежнем блеске и величии, реальность была куда более прозаичной и гораздо менее перспективной для «многобожников», так что, скорее всего, с точки зрения Саладина, «овчинка выделки не стоила». Тем не менее, слухи о причастности султана Мисра и Шама к теракту продолжали курсировать по обе стороны «железного занавеса».
И, наконец, существует и еще одна, содержащаяся в некоторых источниках, версия, согласно которой инициатива ликвидации Конрада Монферратского исходила от самого Синана. Дело в том, что за некоторое время до совершения теракта Конрад (не брезговавший, при случае, пиратством), захватил корабль с ценным грузом и группой низаритов на борту. Груз был конфискован, а пассажиры – безо всяких сантиментов выброшены за борт, иными словами – утоплены, как котята, в Средиземном море. Так что, возможно, мотивом Синана к ликвидации маркиза Конрада была элементарная жажда мести за своих утопленных единоверцев. А, наряду с этим, желание лидера «травоедов» извлечь для себя максимально возможную пользу из воцарившихся после убийства Конрада во «франкском» лагере смятения и атмосферы взаимных обвинений и взаимной подозрительности, еще более ослабивших и без того весьма хрупкое единство «многобожников». Ибо, чем глубже крестоносцы увязали в своих внутренних «разборках», тем меньше у них оставалось времени, сил и возможностей для борьбы с низаритами. Несмотря на  незначительность первоначального достижения маркиза – успешной обороны Тира и создания тирского «плацдарма» -, его убийство было сильнейшим ударом по «франкской» знати, связывавшей свои надежды с ним, как потенциально сильным королем. Ослабленное его устранением, христианское «Заморье» стало представлять для «батинитов» куда меньшую угрозу, чем в случае, если бы во главе королевства стоял такой сильный венценосец.
Ликвидация Конрада Монферратского стала последним «громким» террористическим актом в период возглавления Синаном сирийского филиала низаритского ордена. Кинжалы, поразившие маркиза, как бы подвели последнюю, кровавую черту под этот период. Устранение спасителя Тира поразило воображение «франков» больше всех прочих терактов, совершенных низаритами (или приписанных им людскою молвой). Оно весьма способствовало еще большему раздутию кровавого мифа о всесилии «ассасинов», хотя еще до убийства Конрада многие крестоносцы и «пулланы» указывали на исходящую от низаритов угрозу, что подтверждается хотя бы соответствующими сообщениями величайшего из «франкских» хронистов Гийома Тирского. По утвержденью рясоносного «пулланского» хрониста, если какой-либо государь вызывает гнев или недоверие этих людей (низаритов), главарь дает кинжал одному или нескольким из своих последователей. Получивший от него приказ незамедлительно отправляется выполнять свою миссию, не думая о последствиях своего деяния и о надежде на спасение. Одержимый рвением исполнить поставленную задачу, он переносит всевозможные тяготы, сколько это будет необходимо, пока ему не предоставится удобный случай выполнить повеление своего главаря.
Немецкий церковный хронист Арнольд Любекский, побывавший с крестоносцами в Земле Воплощения и не обошедший своим вниманием низаритов, уже более щедро расцвечивает повествование об «ассасинах» (вплетенное в его «Славянские хроники») цветами своей фантазии:
«Замечу, что в землях Дамаска, Антиохии и Алеппо живет в горах некий сарацинский народ, который на своем языке называется ассасины, а у романских народов зовётся людьми Горного Старца. Эти люди живут без всякого закона, вопреки сарацинскому обычаю едят свиное мясо и живут со всеми женщинами без разбору, в том числе с матерями и сестрами (в этом утверждении явно слышны отголоски упоминавшихся нами выше суннитских обвинений в адрес низаритских «беззаконников» – В. А.). Они обитают в горах и считаются непобедимыми, ибо укрываются в чрезвычайно укрепленных замках. Земля их не слишком плодородна, и они живут в основном за счет скотоводства. Они имеют меж собой повелителя, который внушает сильный страх всем сарацинским князьям, и ближним, и дальним, а также соседним христианским правителям, ибо имеет обыкновение убивать их удивительным образом. Вот как это происходит. Этот правитель имеет в горах многочисленные и прекраснейшие дворцы, окруженные очень высокими стенами, так что проникнуть туда можно только через небольшую и тщательно охраняемую дверь. В этих дворцах он велит с малолетства воспитывать многих сыновей своих крестьян и обучать их различным языкам, а именно: латинскому, греческому, романскому, сарацинскому (то есть арабскому, которого безграмотные иранские земледельцы не знали – В. А.) и многим другим. Их учителя внушают им с раннего детства и до совершеннолетия, что они должны повиноваться своему повелителю во всех его словах и приказах; если они будут это делать, то он, имея власть над живущими богами, подарит им все радости рая. Их учат также, что они не смогут спастись, если вздумают в чем-либо противиться воле правителя. Замечу, что они с самого детства живут в этих дворцах как в заключении, не видя никого из людей, кроме своих учителей и воспитателей, и не слыша ничего иного, пока их не вызовут к князю для совершения очередного убийства. Когда они оказываются перед князем, тот спрашивает у них - намерены ли они повиноваться его приказам, чтобы он помог им попасть в рай. А они, как их учили, отбросив все возражения и сомнения, бросаются ему в ноги и с величайшей ревностью отвечают, что готовы исполнить все, что он им прикажет. Тогда правитель дает им золотой кинжал и посылает, чтобы убить какого-нибудь князя по его указанию...».
Спустя долгое время об этом же ужасном «Горном старце» писал в своей «Книге о разнообразии мира» венецианский «земли разведчик» Марко Поло.
Вскоре после ликвидации маркиза Конрада Монферратского, примерно в 1193 году (точная дата до сих пор не установлена), «Старец горы» (таков буквальный перевод арабского титула «Шейх аль-Джебель», употребляемого в значении «мудрец») Рашид эд-Дин Синан скончался. Период, на протяжении которого он возглавлял сирийский филиал низаритов, был немаловажным в истории восточноизмаилитского движения. Хотя его фигура для самих низаритов, кажется, никогда не стояла вровень с фигурой основателя ордена «батинитов» Хасана ибн Саббаха, в глазах «франков» она, несомненно, стала единственным олицетворением и символом «батинитского» движения – в силу того простого факта, что «даис» Синан был с крестоносцами в гораздо более тесном и непосредственном  контакте, чем «худжа» Хасан (о чьем существовании большинство «франков», видимо, и не догадывалось). Тем не менее, достижения Синана на его ответственном посту были весьма впечатляющими и внушительными. Шансы на выживание окруженных явными и потенциальными врагами, низаритов Сирии казались минимальными, однако удачное сочетание разработанной (саббахитами» в прошлом террористической тактики с искусными дипломатическими маневрами и уловками помогли им, под опытным руководством Синана, сохранить большую часть своих владений в неприкосновенности. Синан ухитрился завести дружбу с соседями, казалось бы, самой судьбой предназначенными быть его врагами, и, при случае, выступал в союзе с ними против своих прежних друзей. Неуверенность, вселяемая в потенциальных недругов непредсказуемостью политики и тактики Синана, в сочетании со способностью низаритов терроризировать своих врагов, позволила им добиться влияния, несоизмеримого с их людскими и материальными ресурсами. Таким образом, Рашид ад-Дин Синан стал подлинным спасителем вверенных Аламутом его попечению сирийских низаритов.
Эти достижения не могли не окружить возглавляемую Синаном низаритскую группировку в Сирии (и его самого) почти мифическим ореолом. В результате успешного правления Синана сирийскими «травоедами» им (и лично ему) стали приписывать величайшие, если не сверхъестественные, способности и силы. Именно он (а не «худжа» Хасан ибн Саббах) снискал себе известность среди «франков» под именем «Старца горы», или «Горного старца». Насколько можно судить, «даис» Синан никогда не притязал на имамский титул. Однако впоследствии низаритские группировки Сирии ставили его несравненно выше всех «батинитских» имамов.
Тем не менее, в силу целого ряда причин фактический перенос центра низаритских власти и влияния в Сирию из Ирана оказался временным явлением. Вскоре после кончины Синана превосходство и приоритет иранской «метрополии» над сирийской «колонией» был восстановлен. Однако для того, чтобы понять, в силу каких причин и обстоятельств это произошло, нам с уважаемым читателем понадобится мысленно перенестись из Сирии обратно в Иран. Для сирийских «травоедов» правление Синана было поистине «золотым веком» их истории, но во многих отношениях оно в то же время было и «золотым закатом» (если использовать терминологию академика Л. Н. Гумилева, большого ненавистника как низаритов, так и тамплиеров). Ибо уже надвигалась череда неотвратимых событий, грозивших низаритскому орденскому государству в Иране катаклизмом и полным уничтожением…
9.ВНОВЬ ОБРЕТЕННОЕ ЕДИНСТВО
Личность «Горного старца» Синана и совершенные им в Сирии во благо «батинии» деяния неизбежно отвлекали все внимание «дар-аль-ислама» и христианского мира от низаритов Ирана. Развитию этой тенденции в немалой степени способствовал характер имама Мухаммеда II, лидера иранских низаритов и – номинально – всего «батинитского» ордена, пришедшего к власти в 1161 году, после убийства его отца имама Хасана II. Имаму Мухаммеду II было суждено оставаться повелителем Аламута и низаритского ордена в широком смысле, дольше всех других «даисов». Как это ни парадоксально, нам известно о долгом периоде его правления меньше, чем о правлении любого из всех прочих низаритских лидеров. При его правлении низаритский анклав на территории Ирана превратился в изолированный «остров», практически исчезнув со страниц хроник ближневосточных авторов-суннитов.
До наших дней сохранилось совсем немного собственно низаритских исторических сочинений, что ставит современных историков и популяризаторов истории «батинитского» движения в крайне сложное положение. Например, при изучении эволюции концепции «Воскресения» - «кийямы» - в рамках «саббахитского» движения. Не подлежит сомнению тот факт, что «кийяма» была одной из наиболее «взрывоопасных» теологических доктрин, разработанных низаритами. Выражаясь современным языком, «кийяму» можно назвать «религиозным гексагеном». Однако ни в одной из тогдашних хроник, вышедших из-под пера иранских суннитов, о «воскресении», странным образом, не упоминалось. И лишь спустя столетие, когда Аламут был уже взят и разрушен монголами, иранские историки-сунниты вдруг удосужились «заметить» факт существования этой «еретической» доктрины в Иране. Лишь тогда они – задним числом, ретроспективно – «снизошли» не только до упоминания, но и до описания «кийямы», да и то с позиций непримиримых врагов «еретического», по их твердому убеждению, низаритского ордена. Что дает непредвзятому исследователю серьезные основания усомниться в их объективности. «Без гнева и пристрастия» сказано явно не про них…
Имам Мухаммед II с энтузиазмом принял доктрину «кийямы», с таким блеском провозглашенную его отцом Хасаном II в Аламуте. Он объявил отца мучеником за низаритское «общее дело» и, как уже известно нам с уважаемым читателем, сурово покарал его убийц. При этом следует отметить, что новый имам «батинитов» не только принял «кийяму» в форме, провозглашенной его отцом, но и подверг эту революционную концепцию дальнейшему развитию. Как было указано выше, Хасан ибн Саббах никогда не провозглашал себя имамом. Однако время шло, а никаких признаков явления «скрытого» имама народу все не замечалось. Простые низариты испытывали все большие неуверенность и беспокойство и даже сомнения в том, что имам когда-либо действительно возвратится в мир. Возможно, именно эти всеобщие сомнения и беспокойство побудили Хасана II провозгласить в Аламуте наступление эры «Воскресения». За годы своего недолгого правления Хасан II «созрел» до утверждения, что он – не только наследник имама в духовном плане, но и его прямой отпрыск «по плоти», в физическом отношении (но не стал затруднять себя приведением доказательств своего утверждения). Имам Мухаммед II пошел дальше отца. Не удовлетворенный столь «половинчатыми» утверждениями, на которые решился имам Хасан II, его преемник решил привести гораздо более убедительные доказательства того, что он – законный преемник имама Низара (давшего, как, несомненно, помнит уважаемый читатель, свое имя низаритскому движению), наследник его (квази)божественного статуса и в то же время, его законный кровный потомок.
Имаму Мухаммеду II было необходимо доказать низаритам свое происхождение от пророка Мухаммеда, по линии «хазрата» Али (вопреки тому, что в сообщенном его отцом своему «избранному стаду» в «день Воскресения» послании тот сам, устами «скрытого имама», от чьего имени якобы вещал, назвал себя «Хасаном, сыном Кийя Бузург-Умида»!). Для этого его сын Мухаммед II должен был ответить на вопрос, откуда в персидской земледельческой семье вдруг появился тайный имам (которому ведь полагалось «по определению» быть не иранцем-персом, а арабом, да еще чистейших, корейшитско-хашимитских кровей)? Существуют несколько версий ответа имама Мухаммеда II на этот достаточно каверзный вопрос.
Если верить первой из этих версий, внук Низара – младенец Мухаммед аль-Мухтади (Праведный) .– был, после (или в канун) гибели деда и отца (старшего сына Низара по имени Али аль-Хади) тайно вывезен, вместе с матерью, из Мисра благочестивым низаритом по имени Абуль Хасан Саиди и укрыт в районе Аламута, где с тех пор пребывал в обстановке строжайшей секретности. Местом его тайного пребывания было селение, расположенное у подножия утеса, на котором возвышалась грозная «батинитская» цитадель. Только «худжа» Хасан ибн Саббах (а по другим сведениям – также преемник Хасана - Кийя Бузург-Умид) знал, кем был в действительности этот взятый им под свою опеку мальчик. Наиболее распространенный вариант изложения дальнейшего развития событий гласил, что, когда жена «худжи» Мухаммеда I родила сына, он был тайно подменен на потомка тайно пребывавшего в селении у подножия «Орлиного гнезда» аль-Мухтади. Подмененный младенец - потомок Низара через аль-Мухтади – вырос в Аламуте, чтобы стать Хасаном II. Поскольку «скрытый имам» всегда действовал по предопределению свыше, этот грех был простителен. Согласно второй, более поздней и несколько менее сложной (без «ходячего» сюжета о подмене новорожденных младенцев), версии, жительница селения, расположенного у подножия Аламута, забеременевшая от проживавшего там же, под видом простолюдина, аль-Мухтади, была взята под покровительство  Мухаммедом II. После чего взятая под покровительство женщина родила мальчика – прямого потомка аль-Мухтади – ставшего в итоге Хасаном II. По третьей версии вошедший в возраст аль-Мухтади соблазнил жену Кийя Бузург-Умида, а тот признал родившегося младенца своим сыном в целях конспирации.
Все варианты «истории преемства от Низара», при всей своей несхожести, как это ни странно, сосуществовали в низаритской среде, не вызывая особых вопросов. Конечно, достаточно несложно притязать на столь престижное (или, говоря «по-новорусски» - «статусное») происхождение, ссылаясь на окружавшую его тайну столь невероятную секретность, что эта великая тайна была известна лишь одному единственному в мире человеку – главному «даису» низаритов. Вообще-то история с подменой новорожденных младенцев – классический мотив, распространенный во многих культурных традициях (причем не только восточных, и уж тем более – не только в низаритской). Весомость аргументам, приводимым в пользу столь «эксклюзивного» происхождения Хасана II, как, хотя и законного преемника, но не сына «по плоти» Мухаммеда I, а, в действительности, сына внука имама Низара, придавал исключительно авторитет имама Мухаммеда II, всеми силами стремившегося уверить низаритов в том, во что, пожалуй, был готов уверовать и сам. Однако авторитет верховного «даиса» низаритской «отвратительной секты», да вдобавок еще и имама, был столь велик и непререкаем, что его «паства», похоже, поверила во ВСЕ варианты легенды о «низаритском преемстве» СРАЗУ, будто бы не замечая существующих между ними явных противоречий. «Верую, ибо нелепо»…С этого времени низариты вели линию («цепь») преемства своих имамов от Хасана II…
Вышеописанный процесс постепенной и последовательной «имамизации», если не «обожествления», Мухаммеда II, вне всякого сомнения, значительно повысил его статус в глазах единоверцев и сочувствующих. Однако это повышение статуса «худжи» произошло в обстановке все большего замыкания иранской ветви низаритского движения в себе. За долгие годы правления имама Мухаммеда II низариты как бы почти (но, как скоро увидит уважаемый читатель, не совсем) забыли об окружающем их «внешнем», «неверном» мире (а этот мир – как бы почти забыл об их существовании). В период его пребывания в должности, продолжавшегося с 1166 по 1210 год, почти не засвидетельствовано совершенных «фидаинами» убийств, во всяком случае – «громких». За исключением разве что одного, достаточно «резонансного», случая, когда в «богоданном» Багдаде был ликвидирован «кинжальщиками»  визирь аббасидского халифа. Тем не менее, в пору правления имама Мухаммеда II случилась и одна драматическая история (хотя и не совсем кровавая, но с весьма ощутимым «привкусом крови»), привлекшая к себе внимание хронистов и вошедшая в «золотой фонд» романтических легенд о злодеяниях «отвратительной секты».
Эта история была связана с именем известного в описываемое время мусульманского богослова –Фахр ад- (аль-) Дина (или аль-Рази) – суннитского законо- и вероучителя, преподававшего в духовном училище города Рея. Аль-Рази был благочестивым «муслимом», буквально вошедшим в пословицу своей ярой критикой измаилизма и измаилитов, которых он считал достойными всяческого осуждения, проклятия и искоренения «еретиками». Его лекции в рейском медресе привлекали всеобщее внимание воинственными нападками высокоученого мужа на ложные догмы и принципы «батинии», чьи приверженцы, по убеждению суннитского богослова, самым вопиющим образом искажали исламское вероучение.
Со временем все более яростные нападки аль-Рази на «батинию» превысили меру терпения низаритского имама Мухаммеда II, направившего своего верного «фидаина» в Рей заставить аль-Рази умолкнуть. Направленный на выполнение столь ответственного задания «кинжальщик» предусмотрительно стал одним из талибов (а по-нашему – студентов) красноречивого Фахр ад-Дина. Низариты вообще, а низаритские «фидаины» - в особенности – были известны целым рядом особых навыков, развитых ими в течение своей жизни, в качестве главной ударной силы движения. Первым из этих навыков была способность «фидаинов» к адаптации и к интеграции, способность, наподобие хамелеона, приобретать «окраску» той среды, в которой им было предназначено действовать. Вторым – терпение, способность ждать, сколько угодно долго. На протяжении семи месяцев затаившийся «фидаин» прилежно посещал все лекции аль-Рази, подавляя в себе периодические (если не постоянные) приступы возмущения и гнева, хотя ему приходилось безучастно, а то и с видимым одобрением, внимать самым резким выпадам ничего не подозревавшего маститого наставника против движения, чьим членом «прилежный» талиб втайне являлся.
Но наконец ему представилась возможность расквитаться с дерзким на язык преподавателям за всю изрыгнутую тем на «батинию» злобную хулу. Обсуждение темы очередной лекции привело к чрезвычайно сложному по содержанию религиозному диспуту. И скрытый под личиной талиба «фидаин» попросил наставника побеседовать с ним с глазу на глаз после окончания лекции. Аль-Рази решил, что талиб обратится к нему за разъяснением сложного богословского вопроса, и согласился встретиться с пытливым учеником наедине. Однако, как только они остались после занятий вдвоем в опустевшей аудитории, «фидаин», сбросив маску прилежного талиба, извлек кинжал и с угрожающим видом показал его преподавателю. На недоуменный вопрос аль-Рази, что это значит, и что талиб собирается делать, тот ответил, что собирается вспороть почтенному наставнику живот от груди до пупка в наказание за проклятия, которыми он осыпал с кафедры низаритов. Нависшая над аль-Рази смертельная угроза заставила его наброситься на своего потенциального убийцу. Однако в завязавшейся между ними рукопашной схватке не на жизнь, а на смерть молодой и проворный талиб оказался сильнее учителя. Повалив аль-Рази на пол и усевшись ему на грудь, «фидаин», однако, дал поверженному шанс покаяться и вымолить себе прощение и жизнь. Фахр ад-Дин поинтересовался, какую цену он должен будет уплатить за свою жизнь. «Фидаин» ответил, что с этого дня наставник должен будет воздержаться от повторения своих прежних нападок на низаритов и их верования и воздержаться от новых выпадов в прежнем духе. Мало того! В подкрепление своего требования, мнимый талиб извлек на свет Божий кошель, содержавший триста шестьдесят пять золотых монет (надо думать, этот кошель был немалых размеров). Сей «веский» аргумент «фидаин» вручил ошеломленному всем произошедшим аль-Рази, добавив, что столько же золотых тот будет получать ежегодно, при условии соблюдения уговора. С того памятного дня Фахр ад-Дин, как по волшебству, резко сменил свой тон и лексикон в отношении низаритской «секты».
Это изменение не осталось незамеченным. Один из «настоящих» талибов аль-Рази спросил наставника, почему тот вдруг столь резко умерил свой пыл в отношении низаритов, которых раньше гневно клеймил и бичевал по любому поводу. Фахр ад-Дин дал ему многозначительный ответ, суть которого сводилась к следующему: он прислушался к доводам «сектантов», которые были сочтены им «вескими и убедительными». Примерно так же данная история бала изложена и Рашищ ад-Дином Фазлуллахом Хамадани...
История с аль-Рази бросает некоторый свет на тот период истории низаритов, который, по сравнению с периодами известных нам исторических событий, представляется исследователям чем-то вроде «закрытой книги». Возможно, скудость сведений о низаритском ордене и возглавляемом им «батинитском» движении этого времени объясняется желанием самих «эзотериков» как можно меньше контактировать с внешним миром, чтобы этот мир, наконец, оставил их в покое. Конечно, подобное желание могло рассматриваться как непозволительная и недостижимая роскошь, однако «травоеды» данного периода действительно приложили максимум усилий к тому, чтобы сохраняться в условиях максимальной изоляции от окружавших их со всех сторон потенциально враждебных суннитских государств. Чтобы понять, почему это было так, необходимо учесть и рассмотреть общую обстановку на Ближнем и Среднем Востоке в годы правления имама Мухаммеда II.
С древнейших времен человеческой истории Ближний Восток был (и остается по сей день) неким «универсальным театром военных действий» для всего цивилизованного мира, своего рода «вселенской пороховой бочкой». Занимая чрезвычайно важное стратегическое положение на стыке между Европой, Азией и Африкой, этот регион во всех отношениях  - торговом, политическом, военном- был центром и «осью вращения» Древнего мира. На протяжении тысячелетий он содрогался от поступи воинов и конского топота армий разных держав, в большинстве случаев проходивших этот регион на пути к дальнейшим, более великим, завоеваниям, но неизбежно приводивших к хаосу по пути своего следования. Но не раз на Ближний Восток вторгались и бесчисленные орды неведомых прежде воинственных народов, намеренных там остаться. Последними из этих завоевателей были неоднократно упоминавшиеся выше тюрки, пришедшие из Центральной Азии и подчинившие Ближний  и Средний Восток власти династии Сельджукидов. Поначалу эта династия казалась непобедимой.  Однако с течением времени Сельджуки, как уже известно уважаемым читателям, погрязли в распрях и междоусобицах. Постепенно внутренние трения и конфликты нарастали, подобно раку, разъедая мощь и жизнеспособность Сельджукской династии до тех пор, пока та не оказалась охваченной смертельным недугом.
В силу этих обстоятельств, в период правления низаритского имама Мухаммеда II в Иране и Ираке царил не меньший хаос, чем в Сирии и Палестине. Именно в годы его пребывания в должности смертельно больная династия Сельджукидов достигла поистине плачевного состояния, в котором уже не имела надежды на выздоровление и восстановление сил. Что, естественно, стало «манной небесной» для имама Мухаммеда, поскольку шансы на то, что возглавляемый им низаритский орден будет оставлен врагами в покое, неизмеримо возросли по сравнению с предыдущим периодом, а его потенциальные враги были заняты обороной как друг от друга, так и от других, новых врагов, отвлекавших их внимание от казавшихся им менее опасными старых врагов - низаритов.
Последний могущественный иранский Сельджукид – Тогрул-бек III – пал в сражении под Реем в 1194 году. С его гибелью навсегда закончилось существование единого сельджукского государства, которое султан надеялся сохранить под своей властью, несмотря на сотрясавшие и раздиравшие его центробежные тенденции. На месте навсегда и окончательно распавшейся державы «Великих Сельджуков» образовалось множество более мелких, автономных территорий, многие из которых управлялись независимым тюркскими военными предводителями, оставившими в неприкосновенности многие из прежних структур прекратившей свое существование Сельджукской державы (а также верность суннитскому варианту мусульманской веры), которой они пытались во всем подражать и которую пытались «воспроизвести» в значительно уменьшенных размерах. Хотя эти более мелкие тюркские территории по-прежнему были способны постоянно – и серьезно! - дестабилизировать обстановку в регионе, падение династии Сельджукидов оставило после себя на Ближнем и Среднем Востоке «вакуум», заполнить который, воспользовавшись уходом с исторической арены Великих (некогда) Сельджуков вполне могла надеяться новая амбициозная и динамичная, находящаяся на подъеме, сила. Одной из таких сил, готовившихся к переделу в своей пользу Ближнего и Среднего Востока, был Хорезм – один из древнейших центров мировой культуры, как минимум, со времен древнеперсидской державы Ахеменидов, расположенный восточнее Каспийского моря и в конце XI века освободившийся от сельджукской верховной власти, которой до этого был подчинен.
Под властью хорезмшаха по имени Ала ад-Дин Текеш из династии Ануштегинидов стремительно набиравший силы Хорезм, превратившийся в огромную среднеазиатскую державу, казался очагом относительной стабильности, спокойствия и мира, во всяком случае, по сравнению с «бурлящим», если не «бушующим», Средним и Ближним Востоком. Эта внутренняя стабильность давала Хорезму решающее преимущество перед соседними государствами. В ответ на призыв аббасидского халифа Багдада аль-Насир ли-Дин Аллаха о помощи, хорезмшах Текеш заключил с «предводителем правоверных» союз против сельджуков. Именно в битве с хорезмийским войском Текеша под Реем в 1194 году был убит  последний иранский «Великий Сельджук» султан Тугрул-бек III, после чего Хорезм провозгласил свой суверенитет над Ираном. Тем не менее, план хорезмшаха Текеша подчинить Аббасидский халифат своему господству так же, как это сделали до него тюрки-Сельджуки (а до сельджуков – иранцы-Буиды), оказался неосуществимым. Энергичный аль-Насир во всех отношениях превосходил долгую череду полных ничтожеств предшествовавших ему на багдадском халифском престоле, на протяжении не только лет, но и десятилетий. После того, как хорезмшах Текеш помог аль-Насиру избавиться от последнего Великого Сельджука, халиф Багдада больше в хорезмшахе не нуждался. «Мавр (в денном случае – хорезмиец) сделал свое дело…». Когда выяснилось, что хорезмийцы больше не нужны спасенному ими халифу, между Текешем и его оказавшимся столь вероломным союзником вспыхнул вооруженный конфликт. В 1195 году багдадский халиф потерпел поражение в битве с хорезмийцами и был вынужден признать власть  хорезмшаха Текеша над восточным Ираком. Успешные походы на восток, против каракитаев, расчистили Текешу путь в богатейший торговый центр Средней Азии – «благородную» Бухару. А побежденный хорезмшахом халиф Багдада аль-Насир был вынужден спешно искать себе, на замену хорезмийцам, новых союзников, что сыграло на руку также искавшим себе новых союзников низаритам.
В поздние годы правления имама Мухаммеда II низариты оказались в очередной раз вовлечены в пограничные споры со своими соседями. Рудбарская область, в которой располагался Аламут, граничила с Табаристаном. Между двумя регионами долго происходили трения, достигшие особой остроты в конце пребывания Мухаммеда II в должности. Частые набеги низаритов на Табаристан сопровождались и перемежались ликвидацией «кинжальщиками» некоторых видных представителей тамошней правящей иерархии. Однако безудержный экспансионизм хорезмийцев, явно испытывавших в описываемое время прилив «пассионарности» (по выражению академика Л. Н. Гумилева), неизбежно ставил под угрозу безопасность иранского низаритского анклава, расположенного слишком близко от Хорезма, чтобы надеяться избегнуть агрессии этой новой региональной великой державы. В 1205 году хорезмийский полководец Мийяджик, выманив большую часть низаритов из Аламута, пленил и перебил их (после чего хорезмийцы объявили себя союзниками жителей города Казвина - традиционных врагов измаилитов - и стали периодически совершать набеги на Рудбар). Трудно понять, как такое могло случиться, поскольку всего двумя годами ранее низариты ликвидировали визиря хорезмшаха Текеша (если верить современникам – по «заказу» самих же хорезмийцев, устроивших очередные «внутренние разборки и нуждавшихся в надежных исполнителях-профессионалах). Тем не менее, хотя случившийся под Аламутом «казус» можно рассматривать как свидетельство утраты низаритскими «фидаинами» (давшими коварным хорезмийцам заманить себя в ловушку) своих прежних «профессиональных» навыков (в первую очередь – бдительности), «эзотерики» по-прежнему сохраняли способность наносить неотвратимые, смертельные удары важным (и, несомненно, хорошо охраняемым) представителям истеблишмента Среднего и Ближнего Востока.
Пребывавшим к востоку от Аламута, в Кухистане, низаритам угрожала еще большая опасность, грозившая им утратой их независимости. На Кухистан начали нападать Гуриды  – смертельные враги хорезмшахов в разгоравшейся все более ярким пламенем борьбе за господство над восточным Ираном. Кухистан  оказался совершенно опустошен гуридскими набегами, и низаритам пришлось вступить с Гуридами в переговоры и, в итоге, подчиниться им. Что поставило низаритов в двусмысленное положение по отношению к врагам Гуридов – хорезмийцам. Хотя низаритам Рудбара угрожала все большая угроза, исходившая от хорезмийцев, обе стороны имели общего врага, в лице Гуридов, в Кухистане. Было совершенно ясно, что все возрастающие аппетиты и амбиции Гуридов угрожают как независимости низаритов Ирана, так и гегемонистским планам хорезмшахов. В итоге низариты предпочли связать свою судьбу с хорезмийцами. Стремясь продемонстрировать своим новым союзникам, что еще не совсем утратили прежние навыки, низариты договорились с хорезмийцами о ликвидации видного представителя правящей династии Гуридов. «Предназначенный к ликвидации объект» был благополучно уничтожен в 1206 году.
Эти вынужденные маневры «саббахитов» свидетельствовали о невозможности для низаритов Ирана в последние годы правления имама Мухаммеда II по-прежнему придерживаться своей политики «блестящей изоляции», всецело полагаясь на нее, как на надежное средство сохранения своей независимости. На протяжении позднего периода пребывания Мухаммеда II в должности происходило слишком мало изменений, позволявших считать ее радикальной альтернативой низаритской политике в целом, и отдельные примеры вмешательства низаритов в дела «внешнего мира» были их ответной реакцией на действия этого мира, направленные против низаритского анклава, а не следствием внутреннего стремления низаритов самим по себе выйти из своей добровольной изоляции. Такие изменения в поведении низаритов были неизбежным следствием вторжения хорезмийцев в Рудбар и Гуридов – в Кухистан (на которые низаритам было необходимо как-то реагировать). Агрессивные действия этих новых «сверхдержав» вынудили иранских низаритов изменить свою прежнюю «изоляционистскую» политику. Эти действия «эзотериков» вызвали ответные изменения и в отношении к низаритам со стороны внешних сил. Однако после смерти имама Мухаммеда II (по слухам – в результате отравления) в 1210 году и вступлении в должность его преемника и сына – Джалал ад-Дина Хасана (вошедшего в историю низаритов под именем имама Хасана III), мало кто мог вообразить, сколь разительные перемены произойдут вскоре после его воцарения.
Джалал ад-Дин (что означает  в переводе «Величие веры») Хасан был провозглашен преемником имама Мухаммеда II, еще будучи ребенком. Примечательно, что будущий имам был сыном низаритского имама от мусульманки суннитского толка. Возможно, именно суннитское вероисповедание матери Хасана побудило его «смотреть на вещи поширше, а к людям (в данном случае – суннитам) быть помягше», пробудив в нем интерес к «внешнему», суннитскому миру. С отцом своим (не доверявшим сыну и принимавшим его лишь в присутствии телохранителей – если, конечно, верить Джувейни) он был буквально «на ножах» с самых ранних лет своей жизни и с нескрываемым неодобрением относился ко многим аспектам верований и политической практики, усвоенных к описываемому времени низаритами. Еще до вступления в должность имама и главы низаритского движения, он уже поддерживал тайные контакты с целым рядом видных политических и религиозных деятелей иранского региона, придерживавшихся суннитской версии ислама, в надежде, что ему со временем удастся заделать трещины, возникшие в предыдущий период в едином теле исламского мира, примирившись с суннитами.
Если верить Джувейни, «Джалал ад-Дин, то ли из-за истинности своей веры, то ли из-за враждебного отношения к отцу <…>, устроил заговор против Мухаммеда и тайно послал к халифу Багдада и к султанам и правителям других стран, чтобы сообщить им, что он, в отличие от своего отца, правоверный мусульманин (то есть суннит – В. А.) и когда придет его черед править, он уничтожит ересь (низаризм – В. А.) и вновь введет закон ислама (суннитскую веру – В. А.). И таким образом он вымостил дорогу и сделал приготовления [для будущего]».
Среди адресатов выдержанных в примирительном тоне посланий (а по сути – мирных предложений) будущего низаритского имама был, наряду с аббасидским халифом Багдада и сельджукскими султанами, также могущественный (и последний в своем роду, о чем, однако, никто в мире, включая его самого, не догадывался) хорезмшах Ала ад-Дунийя ва-д-Дин Абуль-Фат(х) Мухаммед ибн-Текеш (известный более под сокращенным именем Ала ад-Дин Мухаммед II), сын хорезмшаха Текеша. Эти тайные контакты (и, вне всякого сомнения – договоренности) могли привести к установлению дружественных отношений с суннитскими государями после занятия Хасаном III должности главы низаритов (или, если использовать выражение Джувейни – «предводителя нечестивцев»), однако, пока его отец был жив, никаких шансов на примирение (а затем, возможно – воссоединение) низаритского «микрокосма» с суннитским «макрокосмом» не предвиделось. Судя по всему, до «батинитского» имама Мухаммед II к концу его жизни дошла информация о секретных контактах его сына с «суннитскими еретиками». Естественно, имам отверг саму мысль о примирении и сближении с суннитами, и его отношения с сыном испортились окончательно.
Не существует достоверных данных о том, cкончался ли имам Мухаммед II действительно от яда (как утверждали многие) либо же в силу естественных причин, и принимал ли Хасан участие в отравлении отца (если тот и вправду был отравлен). Несомненно, у Хасана, впавшего в немилость, были свои резоны избавиться от родителя, который «положил на него опалу». Как потому, что в случае смерти имама Мухаммеда II его наследника ожидала огромная власть, так и потому, что сын придерживался совершенно иных религиозных убеждений и политических взглядов, чем его явно «зажившийся на свете» родитель. Однако же одно только наличие у Хасана мотивов к убийству отца вовсе не делает его автоматически убийцей такового. Кроме того, далеко не исключено наличие в низаритской среде, кроме Хасана, и других недовольных слишком затянувшимся правлением имама Мухаммеда II, как периодом «застоя», и надеявшихся, что одряхлевшего старца сменит, наконец, у кормила правления «крепостной» державой энергичный, молодой руководитель, способный вдохнуть в низаритское орденское братство новые силы.
Конечный результат смены низаритского руководства действительно привел к прекращению периода «застоя», к «смене вех». Усилия Хасана по налаживанию контактов низаритского анклава с внешним миром были не напрасны. На них откликнулись суннитские правители – в частности, аббасидский халиф аль-Насир. «Предводитель правоверных» аль-Насир был опытным политиком. Он понимал, что возвратить возглавляемому им Багдадскому халифату гегемонию над всем исламским миром, то господствующее положение в «дар-аль-исламе», которое он занимал сотни лет тому назад, ему никогда не удастся. Эта цель была в сложившейся ситуации абсолютно иллюзорной и нереальной. Хотя в рамках установившегося миропорядка существовали многочисленные «линии разлома», обусловленные внутренними противоречиями, которыми могла бы надеяться воспользоваться в своих интересах могущественная держава, Багдадский халифат не обладал необходимыми ресурсами, которые позволили бы ему стать такой державой. Прекрасно отдавая себе отчет в недостаточности своих сил и средств, халиф аль-Насир вместо того, чтобы гнаться за призраком былого величия «вселенского» Арабского халифата, предпочел создать под своей властью, в составе Ирака, небольшое, но жизнеспособное государство, над которым энергичный Аббасид мог бы надеяться осуществлять эффективный контроль. Правда, достижение даже этой ограниченной цели, потребовало от халифа приложения всех своих способностей к созданию эффективного альянса с другими «ведущими игроками» на региональной геополитической арене, и потому аль-Насир охотно откликнулся на предложения Джалал ад-Дин Хасана о примирении и сотрудничестве.
С этой точки зрения предварительный «зондаж» имама Хасана, предпринятый им еще до вступления во власть над «травоедами», был отнюдь не напрасным, но принес добрые плоды, подготовив почву для его дальнейших действий по налаживанию взаимопонимания с суннитским «внешним миром». «Зондаж», в ходе которого он предупреждал адресатов своих посланий о своих намерениях вернуться в лоно «истинного ислама»,  создал ему в глазах суннитских государей имидж солидного, серьезного и предсказуемого человека, вполне достойного доверия, которого он мог бы не добиться, если бы внезапно, резко, без предупреждения, отказался от всех низаритских верований. Ибо его новый подход к низарито-суннитским отношениям был диаметрально противоположным тому, которого низариты придерживались на протяжении почти пятидесяти лет, добровольно осудив себя на жизнь в условиях «самоизоляции», жизнь в «коконе», жизнь за «железным занавесом». Теперь Хасан порицал возглавленное им «саббахитское» движение за верность доктрине, которую сам он считал «еретической», и провозглашал, что отныне законом для всех его подданных станет верность шариату, священному исламскому закону. Согласно Джувейни, «С момента вступления на престол Джалал ад-Дин стал исповедовать ислам (в его суннитской форме – В. А.), и сурово наказывал своих подданных и придворных за приверженность ереси, и строго запретил им упорствовать в своих (низаритских - В. А.) заблуждениях, и убеждал их принять ислам (суннизм – В. А.) и исполнять законы шариата <…>  Он стал известен как Джалал ад-Дин Новообращенный, и все его последователи в его правление назывались новообращенными (новыми мусульманами)».  Халиф Багдадский аль-Насир был особенно рад столь коренному изменению суннитско-низаритских отношений, хотя, конечно, отдавал себе отчет в том, что сама по себе инициатива имама Хасана III еще не означала автоматического устранения всех накопившихся за сотню  лет активного противостояния противоречий между суннитами и низаритами. Но она, несомненно, открывала путь к налаживанию между ними все большего взаимопонимания. Позднейшие суннитские комментаторы утверждали, что этот период «интерлюдии», постепенного, плавного перехода к примирению и взаимному сближению между низаритами и халифом Багдада (а в лице последнего – со всем признающим его в качестве высшего религиозного авторитета миром ислама в широком смысле слова) был в действительности ни чем иным, как периодом использования  восточными измаилитами  «экстремального варианта» тактики «такийи», и что провозглашенное имамом низаритов «возвращение в лоно истинного ислама» было исключительно обманным маневром, тактической уловкой с целью усыпить бдительность правоверных суннитов. Подобное истолкование действий имама Хасана III предполагает, что глава низаритов, со своим якобы «новым мышлением», был гением тактики, а халиф Багдада аль-Насир – близоруким и доверчивым глупцом. Хотя ни первое, ни второе, разумеется, не может быть абсолютно исключено, но и то, и другое представляется достаточно сомнительным.
По вполне понятным причинам, некоторые из соседей низаритов отнеслись достаточно скептически к провозглашенному имамом Хасаном III тотальному отказу от всего, во что низариты верили в предыдущий период. В конце концов, всем было хорошо известно, что оппортунисты-низариты до сих пор выживали лишь за счет удачной комбинации жестокости, беззастенчивости в средствах, везенья (как же без него?) и применения набора различных тактик, диктовавшихся целесообразностью и политическими потребностями момента. Особенно недоверчиво отнеслись к известию о чудесном обращении низаритов в суннизм жители расположенного по соседству с Аламутом города Казвина, постоянно враждовавшие с низаритами и не раз страдавшие от них. С целью добиться доверия казвинцев, имам Хасан III направил к властям города делегацию, с приглашением в «Орлиное гнездо» их представителей, которые могли бы своими глазами убедиться в истинности возвращения былых «отщепенцев» в лоно истинной суннитской веры. Прибыв в Аламут, казвинские послы получили доступ в аламутскую библиотеку для ее проверки на предмет наличия там «еретической» литературы. Все сочинения, сочтенные казвинскими религиозными экспертами «еретическими», новообращенный имам обещал предать уничтожению.
Все было разыграно, как по нотам. Казвинцы обнаружили среди проинспектированной ими литературы целый ряд сочинений, возмутивших их религиозные чувства. Среди них были труды, вышедшие из-под пера как непосредственных предшественников имама Хасана III в должности, так и самого великого «худжи» Хасана ибн-Саббаха, основателя низаритского орденского государства. Желая продемонстрировать как свою верность данному слову, так и искренность своего обращения в истинную мусульманскую веру, Джалал ад-Дин Новообращенный распорядился сложить из отобранных казвинскими «инквизиторами» для уничтожения «нечестивых» писаний огромную пирамиду во дворе «Орлиного гнезда». Когда процедура «отделения зерен от плевел» была завершена, имам распорядился поджечь этот памятник человеческим заблуждениям…
 Пламя гигантского костра, жадно пожиравшее  эти старинные, еще недавно считавшиеся низаритами священными писания, памятники «батинитской» мысли, символизировало не только практическое уничтожение древних и почитаемых некогда доктрин, но и отказ от политики самоизоляции «батинитского» государства от остального исламского мира, долгое время прочно ассоциируемой с низаритами (во всяком случае – иранскими). Однако, если верить Джувейни, этим «актом веры» не завершились усилия имама Хасана III убедить своих вновь обретенных суннитских собратьев по вере в искренности своего обращения. По утверждению персидского хрониста, он своими глазами видел письмо, продиктованное имамом и адресованное им властям Казвина. В своем письме имам еще раз подтверждал истинность своего провозглашенного недавно обращения, безоговорочное признание им авторитета шариата как высшего закона, и предавал проклятию прошлых лидеров низаритской «секты», как «еретиков». С целью дополнительной демонстрации безоговорочного и бесповоротного характера своего возврата на путь истинного ислама, Джалал ад-Дин Новообращенный дополнил продиктованный им писцу текст своего послания вельможам города Казвина собственноручной припиской, в которой поименно проклял всех предшествовавших ему глав низаритов, включая своих собственных предков, с пожеланием: «Да наполнит Аллах огнем их могилы!»
Книгосожжение было еще одним убедительным свидетельством, приведенным Хасаном III  скептически и цинически настроенных мусульманам из суннитской среды с целью подтвердить искренность вступления низаритов на новый, праведный путь истинной веры. Важнейшей формой проявления приверженности ортодоксальному исламу было совершение хаджа – ежегодного паломничества к святыням Мекки – духовного отечества всех правоверных мусульман. Через несколько лет после обращения имама Хасана III, его мать приняла участие в таком паломничестве. Хотя она, как говорят, была сунниткой, но о совершении хаджа в Мекку и помыслить не могла в правление своего супруга имама Мухаммеда II, теперь же воспользовалась плодами нового мышления своего новообращенного сына. По пути в святой город мать имама остановилась в Багдаде, где была радушно, со всеми подобающими почестями принята аббасидским халифом.
К сожалению, итоги последующего посещения матерью имама Мекки оказались менее утешительными. В период ее пребывания там был убит брат городского шарифа – потомка пророка Мухаммеда. По сообщениям современников, убитый отличался поразительным сходством со своим братом-шарифом. Это дало шарифу Мекки повод подозревать, что истинной мишенью террориста был именно он, шариф, а его злосчастный брат лишь случайно «попал под раздачу». Присутствие в священном для всех правоверных «муслимов» мира городе родственников главы низаритов в момент совершения теракта показалось шерифу не случайным, и он заподозрил высоких гостей из Ирана и Ирака в причастности к покушению. Шариф схватил пребывавших в Мекке иракских и иранских паломников и потребовал от них уплаты большой суммы в качестве «виры» - платы за кровь убитого брата. Примечательно, что большая часть требуемой суммы была уплачена матерью Джалал ад-Дина Новообращенного из своих собственных средств. Эта щедрость также могла рассматриваться как низариткий жест доброй воли.
В целях дальнейшей демонстрации твердости решения низаритского ордена идти теперь по новому пути, Хасан построил во многих местах расселения низаритов новые мечети и бани – символы традиционного исламского образа жизни. «Он (имам Хасан III – В. А.) отдал приказ построить на своих землях мечети (которых у низаритов, следовательно, до того не было – В. А.) и послал в Хорасан и Ирак за (суннитскими – В. А.) богословами, которых принял со всевозможными почестями и которые потом стали кади (шариатскими судьями – В. А.), проповедниками и другими религиозными должностными лицами государства…» (Джувейни).
Аббасидский халиф аль-Насир был, несомненно, впечатлен этими нововведениями Хасана III и в 1211 году официально признал низаритов правоверными мусульманами (то есть суннитами). «И из-за такого счастливого поворота событий во всех странах ислама были написаны фетвы (указы – В. А.), касающиеся обращения в ислам его (имама Хасана III – В. А.)  и его народа и разрешающие вступать с ними в сношения и заключать браки в Багдаде <…> был издан указ, подтверждающий его (имама Хасана III – В. А.) обращение в ислам (суннизм – В. А.), и он был удостоен всевозможных почестей: халиф (Багдадский – В. А.) вступил с ним переписку, и в письмах обращался к нему, используя почетные титулы…» (Джувейни). Вскоре после своей легитимации «предводителем правоверных» имам Хасан III решил добиться придания своей власти дополнительной законности путем переговоров с правящей верхушкой соседнего суннитского государства Гилян (или Гилан) о заключении брачного союза сразу с четырьмя дочерьми гилянских правителей-эмиров. Халиф Багдадский охотно согласился посредничать в брачных переговорах и благословить этот «четверной союз», продемонстрировав всему «дар аль-исламу», что всецело поддерживает и одобряет новое мышление и новую политику имама Хасана III, направленную на все большее примирение с миром суннитского ислама. Браки низаритского имама с четырьмя дочерьми эмиров Гиляна были заключены, один за другим. Символическое значение этих событий было исключительно велико, ибо наглядно подтвержало возвращение низаритских «отщепенцев», «блудных сыновей» в отеческое лоно «дар-аль-ислама», их прием обратно в большой «общеисламский дом».
Стремясь к дальнейшему, еще большему, примирению низаритского ордена с соседними суннитскими государствами, имам Хасан III предоставлял им в помощь свои вооруженные отряды для участия в военных походах, чего низариты (во всяком случае – иранские) давно уже не делали. А вот от совершения террористических актов низариты почти (хотя и не полностью) отказались. Вместо проведения секретных операций, имам Хасан III в гораздо более откровенной, открытой манере, чем прежде, заявлял о своей поддержке одной стороны и своей враждебности другой стороне того или иного военно-политического конфликта.
Особенно плодотворно развивалось сотрудничество главы «обновленных» низаритов с правителем Азербайджана и Аррана «атабеком» Музаффар ад-Дин Узбеком (Озбеком, Озбегом) из тюркской династии Ильдигизидов (или Эльдегезидов), чьи представители играли к тому времени при багдадских халифах ту же роль, что ранее – Великие Сельджуки, а еще ранее – «двунадесятники» Буиды. В 1213-1215 годах Хасан III словом и делом помог Узбеку подавить мятеж, поднятый одним из его вассалов – правителем (матамаликом) Ирака Насир ад-Дином Менгли (в войне с Менгли на стороне Узбека и Хасана III участвовал и багдадский халиф). В благодарность за полученную от имама Хасана поддержку, «атабек» Узбек охотно взял на себя снабжение пришедшего ему на помощь низаритского войска и оплатил все расходы на его содержание, а также преподнес имаму низаритов щедрые подарки и отдал ему во власть два богатых торговых города. Азербайджанский «атабек» Узбек был несказанно рад тому, что смог, благодаря Хасану III (и союзному с имамом низаритов аббасидскому халифу) расправиться со своим мятежным вассалом и возвратить себе иракские владения, утраченные в результате мятежа. Однако, судя по всему, властитель Азербайджана не обладал талантом разбираться в людях. Правитель, назначенный Узбеком управлять отвоеванными иракскими территориями, Саиф ад-Дин Игламыш (или Огулмыш), оказался столь же вероломным, как его предшественник. В результате чего через два года после завершения военной кампании, выигранной с помощью низаритов, в 1217 году, Узбеку пришлось снова обратиться к имаму Хасану III за помощью в борьбе с очередным мятежом, угрожавшим его власти. На этот раз имам Хасан решил, не утомляя понапрасну своих воинов, продемонстрировать азербайджанскому «атабеку», что низариты все еще не растеряли свои террористические навыки, принесшие им в прошлом столь мрачную славу, что их руки по-прежнему привычны не только к копьям и мечам, но и к старым добрым кинжалам. По душу Игламыша-Огулмыша были посланы низаритские «фидаины». Очередной «объект» был ими успешно уничтожен…
Вскоре после ликвидации «кинжальщиками» Игламыша, в 1221 году, в «Орлиное гнездо» стали поступать известия о появлении на границах Ирана бесчисленных орд никому не известных дотоле народов. Пришедший откуда-то с края земли, огромный кочевой народ-войско докатился через необозримые просторы Азии неудержимым валом до Персии. Прежде, чем добраться до нее, эти пассионарные (как выразился бы  академик Л. Н. Гумилев) свирепые кочевники уже успели смести, как пыль, со своего пути всех, кто осмеливался им противостоять, проявляя жестокость поистине невероятную (скажем, по сравнению с арабами и тюрками, в пору, когда те переживали свой прилив пассионарности), неслыханную даже в те крайне жестокие времена, многократно превосходя «нормальный уровень средневекового зверства» (если использовать крылатое выражение из романа братьев Аркадия и Бориса Натановичей Стругацких «Трудно быть богом»). Великие державы, казавшиеся вечными и существующими чуть ли не со дня основания мира, рассыпались под их натиском во прах, снесенные неудержимым ураганом. Пришедшие из глубин Центральной Азии степные кочевники под собирательным названием «татар» или «монголов» были превосходными конными воинами, выросшими в седле и «вскормленными с конца копья» (используя крылатое выражение анонимного автора «Слова о полку Игореве»), поддерживавшими почти телепатическую связь со своими верными четвероногими товарищами – боевыми конями. Понимая, что его ограниченных сил ни в коем случае не будет достаточно для оказания воинственным пришельцам мало-мальски серьезного сопротивления, «новообращенный» имам низаритов Хасан III попытался заблаговременно договориться с грозными незваными гостями на взаимоприемлемых условиях. Ему это удалось (выразив через своих посланцев полную покорность императору-каану монголо-татар Чингисхану, о котором еще будет подробно рассказано далее), и низариты на первых порах не претерпели от пришельцев из степей Центральной Азии никакого ущерба. Однако столь удовлетворительный для «травоедов» результат их первоначальных контактов с монголами (беспощадно разгромившими к тому времени подпавшую под власть найманов Каракитайскую империю, занимавшую Северо-Запад Китая тангутскую империю Ся, а также северокитайскую чжурчжэньскую империю Цзинь, и обрушившимися теперь на государство хорезмшахов), лишь усыпил бдительность первых и дал вторым возможность подготовиться к последовавшей в не слишком далеком будущем расправе с «крепостной» державой грозных некогда «кинжальщиков»…Но всему свое время…
Правление Хасана III продлилось почти десять лет. «Новообращенный» имам низаритов скончался в 1221 году (как полагали, от «кровавого поноса», как султан Санджар). Хотя ходили упорные слухи о том, что имам был отравлен. Под подозрение поочередно попадали его жены, сестра и другие близкие родственники. Поводом к подобным подозрениям послужило то обстоятельство, что визирь Хасана III, к которому, на правах регента при малолетнем сыне и преемнике умершего имама – Мухаммеде -, перешло управление всеми низаритскими владениями, приказал всех перечисленных выше подозреваемых казнить (некоторых – через сожжение заживо на костре). Вероятно, смерть «новообращенного» имама была предопределена враждебностью загнанной им в подполье, но наверняка мечтавшей о реванше «старонизаритской партии», и потому его правление не могло продлиться долго. И смерть его послужила причиной и поводом к не меньшим спорам, чем его сравнительно недолгая жизнь.
Принятая в годы правления Джалал ад-Дина Новообращенного на вооружение политика «нового мышления» была наиболее радикальной сменой курса и вех за всю историю низаритского ордена. Провозглашение, в свое время, «кийямы» было полной неожиданностью для всех. Но публичное заявление  низаритского имама о возврате возглавляемого им движения в лоно правоверного – суннитского – ислама – была логическим следствием закономерной эволюции доктрин восточноизмаилитского движения в результате столь долгого отсутствия «скрытого» имама, почему-то никак не желавшего явить себя миру. И в то же время изменение вектора развития движения, осуществленное по инициативе Хасана III, было тотальным, полным отказом от всего, что делалось и проповедовалось прежде. «Поклонись тому, что сжигал! Сожги то, чему поклонялся!» - и вот запылал костер из священных книг прежней веры на площади «Орлиного гнезда». Своими действиями «новообращенный» имам заставил возглавляемых им низаритов резко впасть из одной крайности исламского «спектра» в другую. Из положения отщепенцев от исламской «уммы» (в лице ее суннитского большинства) он по мановению руки возвратил низаритов в мейнстрим исламского религиозного правоверия. Это была поистине виртуозная религиозно-политическая игра на грани подлинной эквилибристики.
Попробуем присмотреться к этому фундаментальному идеологически-политическому изменению поближе. Невзирая на его радикальный характер, не наблюдалось никаких попыток низаритов – ни в Рудбаре, ни в Кухистане, ни в других иранских областях – воспротивиться «новому курсу» и «новому мышлению». Мало того! Имам Хасан III был настолько уверен в поддержке широкими низаритскими массами своих начинаний, что мог позволить себе уйти в военный поход на восемнадцать месяцев (!), совершенно не опасаясь за то, что в его отсутствие у него в тылу произойдут какие-либо беспорядки или возмущения. Столь ярко и наглядно выраженная готовность низаритских масс «колебаться вместе с генеральной линией партии», свидетельствует о высочайшем и непререкаемом авторитете, которым пользовался их лидер у своих приверженцев и подданных. Ни в какой период времени, будь то в пору инициированной имамом Хасаном II «кийямы», будь то в пору инициированного имамом Хасаном III возврата в лоно суннизма, среди низаритов не замечалось никаких признаков оппозиционности и недовольства, и уж тем более возникновения движения сопротивления нововведениям. Авторитет их лидеров казался абсолютным. Однако, возможно, для рядовых членов «секты» был вполне очевидным провал политики «самоизоляции», проводимой предшественником Джалал ад-Дина Новообращенного. Но, как бы то ни было, соседние государи не собирались оставлять низаритов в покое, несмотря ни на какие смены вех и приоритетов. Хотя бы потому, что для многих из них столь резкая перемена курса низаритами стала психологическим шоком. Чтобы «волки» вдруг сделались «овцами»? Такое просто не укладывалось у них в голове. Ведь «сколько волка ни корми…». Особенно – низаритского «волка»…
Многие и впоследствии, подобно современникам «новообращенного» имама, сомневались в искренности провозгласившего политику «нового мышления» Хасана III. Видный австрийский ориенталист XIX века барон Йозеф фон Хаммер-Пургшталь, в своем опубликованном в 1818 году труде «История ассасинов, почерпнутая из (ближне -)восточных источников», безапелляционно утверждал, что обращение имама Хасана III в «истинную веру» было ни чем иным, как плодом лицемерной и глубоко продуманной политики, направленной на восстановления доверия «внешнего», «профанического», мира к «тайному ордену» (каковым барон не без оснований считал низаритскую организацию, первым усмотрев в ней черты сходства с военно-духовными орденами христианского Запада). По мнению австрийского историка, в этой перемене воззрений не было ни крупицы правды и искренности, а лишь стремление добиться легитимизации Хасана III и его орденского государства в глазах исламского сообщества, продиктованное сугубо эгоистичными политическими интересами главы низаритского ордена. Что ж, возможно, Хаммер-Пургшталь и его единомышленники в данном вопросе были и правы. Как уже известно уважаемым читателям, доктрина «мысленной оговорки» - «такийя» - дозволяла участникам движения становиться отступниками, отказываться на словах от своих подлинных верований, будь то в их собственных, личных, персональных интересах, будь то в общих интересах всего движения, «ради общего блага». Немало историков утверждало, что действия Хасана III представляли собой наиболее яркий пример использование доктрины «такийи» за всю историю низаритского ордена…
Кроме «такийи», с  низаритским орденом долгое время ассоциировалась и другая «тайная», «скрытая»  доктрина, а именно – «оккультизм». Под «низаритским оккультизмом» исследователями первоначально подразумевалась ситуация, в которой имам оставался «скрытым» от своих последователей, страстно и нетерпеливо (в отдельные периоды) или терпеливо (на протяжении большей части истории «батинии») ожидавших его возвращения. Однако со временем некоторые исследователи стали толковать понятие «низаритского оккультизма» расширительно, относя его не только к ожиданию возвращения «скрытого» имама, но и распространяя на всю проповедническую деятельность, миссию, низаритов, приписывая «оккультный» характер всей деятельности движения в целом. В условиях отсутствия каких-либо конкретных доказательств, предположения – в основе «смены вех» движением при имаме Хасане III лежали «такийя» и «оккультизм», представляются чисто умозрительными. На само деле речь шла о реальной, практической политике выживания. Cтремление Хасана III убедить соседей низаритов в том, что «саббахиты» в самом деле переменили свои верования, действительно приняло крайние, экстремальные формы (достаточно вспомнить упоминавшиеся ранее публичное предание огню многих священных книг основателей «секты» или публичное предание проклятию памяти прежних предводителей «даисов»!). Было ли все это выражением и отражением искренного отказа от прежних заблуждений? Или же – просто обманным маневром, рассчитанным на чисто внешний эффект? Этого мы не знаем, и вряд ли когда-нибудь это узнаем. «Темна вода во облацех»…
Однако, примечательным образом, не все историки относятся к искренности принятия Хасаном III суннитской версии ислама с тем же недоверием и скепсисом, что и Йозеф фон Хаммер-Пургшталь «со товарищи». Так, например, видный американский историк-востоковед  XX века профессор Маршалл Гудвин Симмс Ходжсон считает, что лояльность имама Хасана суннитскому халифу Багдада, суннитское вероисповедание матери и четырех жен главы низаритов, а также факт приближения имамом к себе преимущественно суннитов, составлявших его дружеский круг, однозначно свидетельствуют в пользу искренности его обращения. Хотя и данная аргументация представляется основанной на чисто умозрительных построениях…
Как бы то ни было, лукавил ли имам Хасан Новообращенный или не лукавил, невозможно отрицать успешность проводимой им политики «смены вех». Он вселил в низаритов, пусть робкую, но надежду на стабильность и безопасность в отношениях с их соседями после долгих десятилетий пребывания на задворках исламского мира. Шутка ли! Сам аббасидский халиф Багдада – «предводитель правоверных» - проявил готовность к реинтеграции низаритских «отщепенцев» в мусульманский мейнстрим! Низариты как бы обрели необходимый им налет «правоверной мусульманской респектабельности», статус «рукопожатности» в «дар-аль-исламе». Таким образом, усилия Хасана III, направленные на нормализацию отношений с соседними державами и реинтеграцию низаритов в общемусульманскую «умму», оказались не напрасными. То, что стратегия Джалал ад-Дина Новообращенного оказалась в конечном итоге все же обреченной на провал, было не виной имама, а его бедой. Слишком поздно принял проповедник политики «смены вех» бразды правления…Катастрофа, обрушившаяся не только на низаритский «микрокосм», но и на весь исламский «макрокосм», помешала инициированному «имамом-реинтегратором» процессу возвращения общины эзотериков» в «дар-аль-ислам» стать необратимым…Относительно мирный и спокойный характер периода пребывания в должности Хасана III ни в чем не походил на совершенно иной характер шедшего ему на смену периода правления преемников Джалал ад-Дина Новообращенного. Правление Хасана III было «затишьем перед бурей» в буквальном смысле этого выражения. Опустошительная штормовая волна, катившаяся, подобно дальневосточному цунами, по средне- и ближневосточному региону, грозила в скором времени оставить от низаритов, в лучшем случае, смутное воспоминание. Близился неизбежный час расплаты за прежние грехи…
10.КОНЕЦ ИРАНСКИХ «ТРАВОЕДОВ»
Когда низаритский имам Ала ад-Дин Мухаммед III в 1221 году унаследовал власть от своего ушедшего в потусторонний мир отца-«ревизиониста», он был еще совсем ребенком, совершенно неспособным управлять самостоятельно своей «крепостной» державой. За имама-несмышленыша «лоскутным» государством управлял – до совершеннолетия Мухаммеда III - из Аламута визирь блаженной памяти Хасана III. Некоторое время все шло без особых изменений, как по заведенному. Иранские низариты хранили верность своему прежнему союзу с аббасидским халифом Багдада, и, казалось, были по-прежнему искренне привержены суннитскому правоверию. Однако так только казалось. В действительности же все обстояло иначе. Под покровом внешнего благополучия и следования «общеисламскому курсу» скрывались отнюдь не безопасные для общемусульманского единства подводные течения, влекшие низаритов к новому отпадению от суннитского закона и дела и к возврату к крайне радикальным «еретическим» верованиям. К их «возвращению, подобно псам, на свою блевотину» (по не слишком благозвучному, но весьма меткому христианскому выражению). Старые верования и обычаи весьма живучи, так что, возможно, многие низариты в действительности так и не изменили своим старым верованиям и обычаям, чисто внешне подчинившись новому, «реинтеграционному» курсу Джалал ад-Дина Новообращенного, не желая «идти против рожна» (по другому крылатому христианскому выражению), или «переть на рожон», ради собственного благополучия (руководствуясь испытанным тактическим приемом «такийи», «мысленной оговорки»). Наверняка подобных взглядов придерживалась немалая часть «новообращенных» низаритов, внешне во всем следовавших за своим имамом. Но после его ухода в мир иной все больше низаритов постепенно снова стали игнорировать законы шариата и возвращаться (как и подобало мусульманам-«эзотерикам»)  к скрытому, сокровенному – «батин» - истолкования Священного Корана, в полном соответствии с положениями старой доброй традиционной измаилитской доктрины.
Иранский хронист Джувейни, как то и надлежало правоверному сунниту, не скрывал своего резко отрицательного отношения к подобной новой «смене вех» - повторному отступничеству от исламского правоверия, «сугубому впадению в ересь». С его точки зрения, «рыба начала гнить с головы», а именно – с юного имама Мухаммеда III. По мере вхождения в возраст, юнец все больше стремился обрести самостоятельность. Джувейни буквально удержу не знал в своей крайне резкой критике, как самого имама, так и возглавляемой им «секты». Хронист безапелляционно утверждал, что отрок не получил никакого образования и потому не был способен отличить тьму лжи от света истины, но что причиной и виной всему был не столько он сам, сколько порочная низаритская система: «<…> ибо, согласно их ложной вере и фальшивому учению, их имам всегда одинаков, будь он ребенок, юноша или старик, и все, что он говорит или делает, в каком бы состоянии он ни находился, не должно подвергаться сомнению, и в повиновении его приказаниям и состоит вера этих людей, не имеющих веры. Поэтому, что бы ни задумал Ала ад-Дин, ни один смертный не мог выразить ему неодобрения, и их нечистая вера не позволяла наказывать его, давать ему советы и наставлять на истинный путь. И вследствие этого они пренебрегали своими духовными и мирскими обязанностями, соблюдением законов, которые они обязались исполнять, приняв ислам, и государственными обязанностями». Впрочем, наряду с этим утверждением, Джувейни давал и иное, довольно необычное, объяснение поведению имама Мухаммеда III: «Когда прошло пять или шесть лет с того времени, как это дитя стало править государством, пользующий его лекарь, действуя вопреки данным ему указаниям и без какой-либо причины, ибо ребенок этот не был болен, вскрыл ему вену и выпустил большое количество крови. Это повлияло на его мозг, его стали посещать видения, и в короткое время им овладела меланхолия». Если верить Джувейни, никто из приближенных малолетнего имама низаритов не отважился посоветовать ему следовать строгому распорядку или подвергнуться лечению, да и пользовавшие его лекари, «те, кто имел разум и понимание», не осмеливались сказать, что имам был болен меланхолией или другой подобной болезнью. «Иначе чернь возжаждала бы их крови, ибо этот недуг, проявлением которого является помрачение рассудка и слабоумие, не может быть приписан имаму, в противном случае окажется, что некоторые его приказы и поступки объяснялись расстройством ума и упадком его телесных и душевных сил (что было бы несовместимо с имамским статусом, ибо имам во всем безупречен «по определению», иначе он – не имам, а утверждать подобную «ересь» было бы смертельно опасно для утверждающего ее – В. А.). Поэтому болезнь его день ото дня все усиливалась и вскоре полностью овладела им» (Джувейни). По мнению иранского хрониста, в последние годы правления непутевого сына «имама-реинтегратора» Хасана III этот благоприобретенный им недуг, прибавившийся к природной нехватке ума и недостатку образования, которого самовластный и не подлежащий ни малейшей критике в силу своего статуса отпрыск Джелал ад-Дина Новообращенного не получил в детстве, отрочестве и юности, превратил и без того глупого Алла ад-Дина в законченного безумца. Прямо какой-то второй аль-Хаким, только не египетский, а иранский!
Кроме того, Джувейни подчеркивал наличие в низаритской среде великого множества «закоренелых нечестивцев», «неисправимых еретиков», никогда в действительности не покаявшихся в своей «отвратительной ереси» и не отказавшихся всерьез, не на словах, а на деле, от своих ложных верований после резкой «смены курса» имамом-«ревизионистом» Хасаном III. По мнению иранского хрониста, эти нечестивые лицемеры лишь на словах признали навязанную низаритам их имамом-«реинтегратором» доктрину воссоединения с исламской «уммой», и как только перестали чувствовать на себе твердую руку Джалал ад-Дина Новообращенного, очень быстро пошли прежним религиозно-сепаратистским низаритским курсом, которым шли до прихода к власти Хасана III.
В приведенных выше утверждениях Джувейни, вполне возможно, содержалась доля истины. Многим низаритам столь радикальное изменение религиозной доктрины, как произошедшее в период предыдущего правления не могло не показаться чем-то совершенно диким и неслыханным. Отказаться за здорово живешь от всех своих прежних верований, буквально выстраданных ими, в крови, слезах и муках, на протяжении долгих столетий религиозных гонений и борьбы за выживание, для истинно верующих низаритов было, должно быть, смерти подобно. На протяжении столетий сунниты воспринимались ими не иначе как смертельные враги. А с приходом к власти имама Хасана III сунниты вдруг, по мановению руки, стали их собратьями по вере, да и сами они, выходит, стали суннитами. Измаилиты всегда признавали концепцию «скрытого» (до поры до времени) имама как высшего авторитета. Но теперь, в соответствии со старой доброй доктриной «такийи», низариты должны были, даже несмотря на то, что Хасан III был, несомненно, истинным имамом, в период его правления продолжать придерживаться истинного низаритского учения, сохраняя это в тайне. Следовательно, истинное, низаритское, учение вовсе не было отвергнуто низаритами на деле, но лишь (в силу необходимости, вызванной непредсказуемым и неисповедимым поведением «ревизиониста» Хасана III), скрыто ими до тех пор, пока «Бог не переменит имама». Главное, чтоб не угасла свеча истинной низаритской веры…
Данная концепция, известная как «сатр» (буквально «сокрытие») , представляла собой весьма хитроумное дальнейшее развитие предыдущих низаритских верований, однако вряд ли можно объяснить ход событий только этим фактором. Тем не менее, вполне понятно, что попытки скрыть таким образом «до лучших времен» свои подлинные взгляды делались, причем как сторонниками, так и противниками сближения с суннитским миром, чем и объясняются, возможно, «религиозно-идеологические шараханья», отход от низаритской доктрины и последующее возвращение к ней. По утверждению того же Джувейни, часть подданных имама – «реставратора низаризма» Мухаммеда III, искренне обратившаяся при его отце-«реинтеграторе» в суннизм, теперь, в свою очередь, прибегая к той же тактике «такийи» была вынуждена «уйти во внутреннюю эмиграцию», скрывая теперь уже свои суннитские верования. Можно представить себе смущение, вносимое этими «шараханьями» в умы и сердца рядовых низаритов.
Джувейни также утверждал, что вскоре после прихода к власти имам Мухаммед III стал проявлять признаки постоянно прогрессирующей мании величия. Согласно иранскому историку, он, будучи крайне самовольным и вспыльчивым человеком, пренебрегал советами своих приближенных и крайне болезненно реагировал на любые попытки оспаривать его мнения, обрушивая свой гнев на всякого, кто осмеливался противоречить ему. В результате мало кто брал на себя смелость давать имаму советы, опасаясь получить в ответ гневную отповедь, а то и впасть в опалу, с последующей мучительной казнью, вплоть до расчленения, отсечение рук, ног и, напоследок, головы. Персидский хронист также сообщает, что на протяжении правления Мухаммеда III в его владениях воцарялось все большее безвластие и беззаконие. Грабежи и убийства якобы стали в «лоскутном» государстве иранских «батинитов» обычным делом. «Воровство, разбой и насилие ежедневно чинились в его государстве, с его (имама Мухаммеда III – В. А.) ведома и без оного; и он думал, что сможет оправдаться в них лживыми словами и подарками. И когда все это превысило всякие пределы, ему пришлось заплатить за свое безумие и безрассудство своею жизнью, своими женами и детьми, домом, богатством и государством». Представляется важным в очередной раз подчеркнуть, что убежденный суннит Джувейни был ярым противником исповедуемой и насаждаемой имамом-«реставратором» Мухаммедом III низаритской формы ислама и уже в силу этого не мог быть объективным наблюдателем. Тем не менее, правление имама Мухаммеда III, видимо, было действительно кровавым и крайне жестоким, даже по меркам того жестокого времени, и потому обвинения, возводимые на имама иранским хронистом, конечно, не были целиком и полностью высосаны из пальца. Как говорят, «нет дыма без огня»…
Однако в жизни «травоедов» описываемого времени имелся и иной, «альтернативный», отрадный аспект, чей свет пробивается – пусть даже в виде тусклых искорок - сквозь густые облака тайны и интриг, окутывающие историю «батиниткого» движения. Подобно многим другим мусульманским движениям, низариты высоко ценили ученость и образование. В многочисленных крепостях, расположенных в «батинитских» владениях, были собраны обширные и ценные библиотеки редких сочинений по различным областям знания. Эти центры книжной учености пользовались столь высоким престижем во всем «дар-аль-исламе», что со всех концов исламского мира стекались светочи науки и изящной словесности, которым низаритские владельцы библиотек великодушно давали возможность пользоваться этими ценными книгохранилищами. Судя по всему, немалую часть низаритских библиотечных запасов составляли сочинения немусульманских авторов. Эта тенденция достигла пика своего развития как раз в годы правления «свирепого деспота» и «жестокого самодура» Мухаммеда III – именно в это «время крови и слез» (если верить Джувейни «и иже с ним»). Среди других искателей знаний в аламутскую библиотеку прибыл для работы в ней один из величайших и известнейших мусульманских ученых описываемой эпохи.
Этого мужа науки, истинного «энциклопедиста», или, как сказали бы ромеи, «полигистора» - философа, математика, механика, астронома, географа, медика, комментатора Эвклида и других знаменитых греков, -звали Абу Джафар Мухаммед ибн Мухаммед Туси, но большую известность он снискал себе под именем Насир эд-Дин (аль-, или ат-) Туси. Еще юношей он поступил на службу к главному «даису» низаритов Кухистана. В период несения этой службы он написал фундаментальное сочинение об этике. По завершении своего труда ат-Туси направился из Кухистана в Рудбар, чтобы продолжить свою деятельность в библиотеке Аламута, что было вполне логичным поступком для ученого, придерживающегося измаилитских воззрений. Имам Мухаммед III (вопреки своей инкриминируемой  ему «совершенной необразованности» или, по крайней мере, «недостатку образования») выразил ученому из Кухистана свое высокое имамское благоволение и стал его всемилостивым покровителем. В период своего продолжительного (почти тридцатилетнего) пребывания в Аламуте аль-Туси написал целый ряд научных трудов по самым разным отраслям знания - медицине, географии, музыке, оптике, минералогии, медицине, философии, теологии и астрономии (тесно связанной в то время с астрологией). Многие из них не утратили своего значение и поныне, особенно в части приводимых ученым сведений о развитии низаритского богословия в период после «кийямы». Ат-Туси настолько «заработался» в гостеприимном Аламуте, что угодил в руки монгольских завоевателей, овладевших «Орлиным гнездом» в ходе развязанной ими – когда приспел срок – против ордена низаритов «войны на уничтожение».
Тем не менее, находчивому «энциклопедисту» удалось «вывернуться» и сохранить себе жизнь. Схваченный свирепыми монголами, получившими «установку» не оставлять никого из «батинитов» в живых, аль-Туси сумел уверить их в том, что вовсе не является низаритом и не имеет с низаритами и низаризмом ничего общего. Что он был якобы насильно увезен в Аламут низаритами, державшими его там в качестве пленника. Что по своим религиозным убеждениям он – не низарит, а шиит-«двенадцатеричник» (приказа о поголовном уничтожении шиитов, в том числе «двунадесятников», монголам отдано не было). Никаких доказательств и подтверждений своим словам аль-Туси привести не мог. Однако красноречивому ученому была свойственна столь ярко выраженная сила убеждения, что простодушные монголы ему поверили. Предводитель монгольских пришельцев – хан Хулагу – был настолько впечатлен многообразием талантов и достоинств аль-Туси, что, нисколько не сомневаясь в лояльности ученого новой, монгольской власти, повелел построить для того оборудованную по последнему слову тогдашней техники обсерваторию, где даровитый выходец из Кухистана мог, как ни в чем ни бывало, продолжать  свои ученые занятия, наблюдая за звездами. Аль-Туси до конца своей жизни пребывал на службе хана Хулагу и, вероятнее всего, умер в Багдаде (захваченном к тому времени монголами, убившими «без пролития крови» последнего аббасидского халифа Абдуллаха аль-Мустасим-биллаха, которого направленный к нему монголами для переговоров ат-Туси сумел уговорить сдаться на милость хана Хулагу). По поводу правдивости утверждения аль-Туси о своем пленении низаритами и насильственном водворении в Аламут существуют разные мнения. Но, как бы то ни было, он был талантливым ученым и плодовитым автором, весьма ценимым за свои труды не только современниками, но и последующими поколениями. Современные шииты-«двенадцатиричики» нисколько не сомневаются в том, что аль-Туси был их единоверцем, «двунадесятником», в чем он сам, спасая свою жизнь, сумел уверить когда-то монголов.
Ат-Туси своими теоретическими разработками, изложенными в его сочинениях аламутского периода, способствовал дальнейшей эволюции низаритских верований, в частности, концепции «сатра». Однако правление имама Мухаммеда III было весьма успешным не только в плане покровительства наукам, но и в политическом плане. Прошедшие испытание временем союзные отношения низаритов с аббасидским халифом Багдада и развал Хорезмийской державы (по причинам, которые будут подробней рассмотрены ниже) дали «батинитам» возможность усилить свое влияние. Хорезмийцы, в последней отчаянной попытке сохранить хотя бы тень своего былого могущества, почти сведенного на нет всесокрушающими монгольскими ордами, яростно, хотя и тщетно, боролись за возвращение своей прежней или обретение новой опорной базы. Воспользовавшись всеобщим смятением и хаосом, вызванным все более сложным, или точнее, безнадежным положением теснимых монголами хорезмийцев, низариты смогли осуществить ряд территориальных захватов в Иране, расширив зону своего влияния вокруг считавшейся неприступной цитадели Гирдкух. Но «эзотерики» стремились к расширению зоны своего влияния, как обычно, не только и не столько силой оружия. Примерно в 1222 году глава «секты» направил в город Рей секретную миссию с целью приобретения путем проповеди низаритского учения новых единоверцев. Однако, к несчастью «батинитских» вербовщиков, их тайная миссия была раскрыта, и разоблаченные низаритские миссионеры-«даисы» казнены. Аналогичные миссии рассылались и в более отдаленные районы, в том числе – в Индию. Там уже со времен фатимидских халифов существовали измаилитские анклавы, но они придерживались мусталитских воззрений. Теперь же, в первой половине XIII века, в Индии появилась «истинно измаилитская» - низаритская община.
Несмотря на заметное улучшение своих отношений с багдадским халифом, гилянскими эмирами и азербайджанским «атабеком», низариты все еще не утратили своей мрачной и устрашающей репутации в глазах многих суннитских владык. Султан Джалал ад-Дунийя ва-д-Дин Абуль-Музаффар Манкбурны, Мегбурны или Менгуберди (более известный как Джалал ад-Дин Манкбурны; все варианты его прозвища означают «Меченый» - у него было на лице родимое пятно) – преемник разгромленного к тому времени монголами и «в гиблом бегстве затерявшегося» (как сказал Эсхил в своей трагедии «Персы») хорезмшаха Ала ад-Дина Мухаммеда II и последний представитель династии Ануштегинидов -, был еще достаточно могущественным для того, чтобы заставить низаритов не выходить в своих агрессивных действиях за пределы разумной достаточности. В 1227 году молодой хорезмшах принудил иранских «мульхидов» к заключению мирного соглашения. Незадолго перед тем видный хорезмийский вельможа был заклан низаритскими «фидаинами» (скорее всего – в отместку за очередное опустошение Кухистана хорезмийцами). Три «батинитских» террориста, подкараулив знатного хорезмийца, закололи его кинжалами. Не удовольствовавшись этим успешным нападением, «фидаины» проникли во дворец следующего «по списку» предназначенного ими к ликвидации «объекта» - визиря хорезмшаха Джалал ад-Дина, по имени Шариф аль-Мульк. Не обнаружив во дворце намеченной ими очередной жертвы, террористы выбежали на улицу, но были обнаружены горожанами, которые принялись забрасывать их с крыш домов камнями, пока не убили.
Странным образом, в момент, когда происходили эти кровавые события, низаритский посол ехал на встречу с самим хорезмшахом Джалал ад-Дином Манкбурны. Узнав в пути об убийстве своими единоверцами визиря суннитского государя, к которому он ехал вести мирные переговоры, посол имама «батинитов» был, естественно, обескуражен, поскольку подобное не укладывалось в его сознании. Он понимал, что в данных обстоятельствах его визит к хорезмшаху (чьих подчиненных единоверцы направленного к нему посла без зазрения совести убивают в его же владениях) вряд ли окажется уместным. Низаритский посол сделал остановку и написал визирю Джалал ад-Дина, «намеченному к ликвидации» Шариф аль-Мульку, письмо, в котором спрашивал у хорезмийского царедворца совета, как ему поступить в сложившейся непростой ситуации. Визирь хорезмшаха сам пребывал в состоянии, так сказать, повышенной нервозности – ведь столь своевременно побитые камнями низаритские «кинжальщики» пришли именно по его душу, и понимал, что обречен, если не сделает чего-то для своего спасения от «неуловимых мстителей». И потому решил, что должен быть непременно на хорошем счету у низаритского посла. Визирь счел за благо для себя присоединиться к свите посла имама «батинитов», дабы сопроводить его ко двору хорезмшаха Джалал ад-Дина (втайне надеясь, что «фидаины» не станут покушаться на него, визиря, в присутствии посла их собственного имама). 
Совместная поездка низаритского посла и хорезмийского визиря к хорезмшаху проходила вполне благополучно, безо всяких инцидентов…но только до поры до времени. Как-то вечером, расположившись на ночь лагерем, посол имама «мульхидов» пригласил сопровождавшего его визиря на дружескую пирушку. Вино лилось рекой, языки развязались. Вероятно, низаритский посол, опьяневший быстрее, стал во хмелю не в меру разговорчив. Слово за слово…Короче, «мульхидский» посланник ошарашил Шараф аль-Мулька заявлением, что даже среди его, визиря, телохранителей есть низаритские «фидаины», готовые, как только он, посол, им прикажет, убить визиря на месте. В доказательство сказанного пирующим были вызваны пять телохранителей визиря, единогласно подтвердившие свою принадлежность к низаритской «секте» и свою готовность, глазом не моргнув, прикончить хорезмийского визиря, на службе у которого состоят и чьим полным доверием пользуются, как только им это прикажут. Визирь Шариф ад-Дин пришел в ужас. Разорвав рубашку на груди, он стал униженно молить низаритов о пощаде, спрашивая, чего они от него хотят, и клятвенно обещая впредь не причинять ни малейшего вреда «батинитскому» движению.
Вероятно, причиной этого драматического инцидента была не страсть посланника «мульхидского» имама к драматическим внешним эффектам, а элементарное злоупотребление алкоголем. Поскольку у хватившего лишку низаритского посла имелась масса возможностей в любое время и без лишнего шума уничтожить присоединившегося к его свите Шариф аль-Мулька, не дожидаясь вечерней попойки. Как бы то ни было, визирь хорезмшаха «отделался легким испугом», чему был несказанно рад. Тем не менее, известие об этом пьяном инциденте дошло до ушей Джалал ад-Дина Манкбурны, естественно, крайне недовольного (как высокомерной дерзостью «мульхидов», так и трусливым поведением собственного визиря, столь очевидным образом «давшего слабину»)…
Хорезмшах Джалал ад-Дин (унаследовавший от матери горячую туркменскую кровь) решил дать «фидаинам» урок, который бы раз и навсегда отбил бы у «мульхидов» охоту действовать и впредь столь же возмутительным образом. Он повелел своему малодушному визирю Шараф аль-Мульку сжечь живьем пятерых низаритов, сумевших просочиться в ряды телохранителей визиря и имевших наглость признаться в этом. Визирь совсем перепугался, не без основания опасаясь, что низариты непременно отомстят ему кровавой местью, если он выполнит жестокий приказ своего повелителя. Шараф аль-Мульк стал умолять Джалал ад-Дина проявить к виновным милосердие и не подвергать их столь мучительной казни. Султан Джалал ад-Дин, однако же, и слышать не желал о милосердии, потребовав неукоснительного исполнения своего повеления, каким бы жестоким оно не казалось. Трусость визиря еще больше ожесточила сердце хорезмийского владыки. Делать было нечего. Перед самым входом в шатер визиря был разожжен огромный костер, в пламени которого сгорели все пять (само)разоблаченных низаритов. Если верить свидетельствам очевидцев, осужденные «мульхиды» восприняли свою участь с энтузиазмом, как завидный удел мучеников во имя веры, обеспечивающий им – «шахидам» – законное и вожделенное место в райских садах…
Опасения малодушного визиря за свою безопасность оправдались вскоре после устроенного им, по приказу хорезмийского властителя, «аутодафе». Спустя совсем немного времени, к Шараф аль-Мульку прибыла низаритская делегация из Аламута. Они потребовали «виры» - «платы за кровь» - в размере десяти тысяч динаров за отнятую жизнь каждого (!) из пятерых сожженных заживо по приказу хорезмшаха низаритов. Эта «приятная» новость, как утверждают современники, повергла визиря в состояние шока. Пытаясь всячески задобрить незваных гостей, Шараф аль-Мульк приказал обращаться с низаритскими посланниками по-царски, не считаясь с расходами, лишь бы они по достоинству оценили оказанное им щедрое гостеприимство и хоть ненамного снизили «планку» своих финансовых требований.  Визирь неустанно осыпал послов имама «эзотериков» подарками, пока «мульхиды» не умерили свои требования, хотя и не до того размера, на который надеялись хорезмийцы.
Впрочем, сложности в отношениях между низаритами и хорезмийцами вскоре отошли на второй план по сравнению с куда более грозными событиями. Персию грозил поглотить потоп, угрожавший скорой и неотвратимой гибелью всему исламскому миру. Истоки этой опустошительной бури, прокатившейся над Азией (в направлении, прямо противоположном тому, в котором над ней некогда прокатилась арабская, исламская буря), находились далеко на востоке, в Монголии и граничащих с нею землях, до границ которых в свое  время докатился мусульманский вал, пока он не был остановлен китайцами в битве при Таласе в 751 году.
В 1167 году (или около того) в семье мелкого племенного вождя по имени Есугей родился сын. По рождению мальчик был кочевником-монголом. Этим собирательным понятием обозначалась группа людей, представлявших собой не единый народ, а группу различных родов и племен. Мальчик был членом родовой группы Кият, входившей в более крупный род Борджигин. Хотя мальчик был знатного происхождения и родился в состоятельной семье, положение этой семьи (а вместе с ней – и его самого) вскоре изменилось к худшему). Его отец был предательски отравлен представителями племени татар – традиционных недругов Борджигинов и Киятов, издавна враждовавших с ними из-за источников воды и пастбищ, и усыпивших бдительность доверчивого кията своим показным гостеприимством. После смерти Есугея его безутешная вдова Хевлюн с осиротевшими малютками-детьми, утратившая занимаемое ею при  жизни мужа почетное место в родовой иерархии, была обездолена сородичами и брошена на произвол судьбы. Обездоленным изгнанникам приходилось вести жизнь, полную лишений, а точнее - влачить жалкое  существование в условиях крайней нищеты. Эти суровые испытания, выпавшие на долю сына Есугея, несомненно, закалили и сформировали его характер, предопределив его будущее – будущее одного из величайших военачальников и завоевателей в мировой истории. При рождении он получил имя «Темучин», что означает «Железный  (человек)». В историю же Темучин вошел как Чингисхан  (о значении этого «тронного» имени до сих пор спорят, но по наиболее распространенной версии оно означает «Хан, великий, как море-океан», в смысле «Повелитель Вселенной»).
Качества, сделавшие Темучина впоследствии одним из величайших деятелей мировой истории, начали проявляться еще в детские годы. Он был рослым и отличался крепким телосложением. Подобно большинству монголов (как, впрочем, и других степных кочевников), Темучин был отменным наездником, как бы сросшимся со своим конем воедино. К тому же ему была свойственна способность подчинять своему влиянию всякого, с кем он вступал в контакт. Ему удавалось добиваться этого безо всяких уловок и ухищрений, благодаря присущей ему исключительной харизме. Хронисты подчеркивали непреодолимую, магнетическую силу пристального взгляда его серо-стальных (голубых или зеленых) глаз, оказывавшую на всех, кто был с ним рядом, поистине гипнотическое воздействие.
Несмотря на скудную жизнь, которую был вынужден вести обездоленный сородичами Темучин, вожди многих местных кочевых родов опасались, что Темучин, повзрослев, станет представлять для них угрозу. В один «прекрасный» день недруги совершили набег на кочевье семьи Темучина, пленили его и умыкнули в свое стойбище, где набили ему на шею деревянную колодку и осудили пленника на пожизненный рабский труд (а возможно – и на еще худшую участь). Однако юноше удалось бежать из заключения. Он поклялся отомстить вероломным родичам за все. Благодаря своей исключительной способности входить в доверие к тем, кто мог быть ему полезен, заключать стратегические альянсы  и вступать в дружеские отношения «на равных» с людьми, обладавшими гораздо более высоким статусом, чем он  сам, он со временем стал во все большей степени подчинять монголов своему контролю, наращивая военно-политическую мощь возглавленного им родоплеменного союза.
С течением времени в распоряжении каана – императора – монголов оказались огромные силы. Побеждая то или иное племя, светлоглазый, густобородый и рыжеволосый (в отличие от большинства своих монгольских соплеменников)  Темучин иногда присоединял военно-политические ресурсы побежденных к своим собственным (хотя нередко, в особенности, если побежденные племена были традиционными врагами монголов, истреблял большую часть их представителей мужского пола). Тем не менее, даже в период, когда могущество «Рыжебородого Тигра» достигло своего зенита, он, как правило, вступал в битву во главе войск, значительно уступавших противнику в численности. Ибо брал не числом, а умением, побеждал благодаря царившей в его «народе-войске» (в котором каждый мужчина был воином) поистине железной дисциплине. Самой сильной стороной Чингисхана были не столько его военные, сколько его блестящие организаторские способности. Каждый воин монгольского войска, спаянного жесточайшей дисциплиной – вплоть до круговой поруки - получал свое задание, как на поле боя, так и в походе. В сражениях никто не поддавался панике, каждый точно знал, что ему делать в какой ситуации. Приказы на поле боя подавались с помощью особых, заранее оговоренных и усвоенных всеми, назубок сигналов.
Тактика каана Чингисхана была простой, но чрезвычайно эффективной. Как уже упоминалось, монголы были превосходными наездниками. Идя в бой, они растягивались по фронту длинной цепью. В выполнении этого маневра они ежегодно упражнялись в продолжавшейся три месяца загонной «ханской» охоте, в которой в обязательном порядке участвовало все войско. В ходе «ханской» охоты монгольские воины окружали заранее намеченные участки степи площадью в несколько десятков квадратных километров и на протяжении нескольких дней загоняли все живое в центр круга. Воина-охотника, упустившего зверя, ждало неминуемое наказание. Когда вся дичь была согнана в центр круга, являлся хан – и начинался расстрел дичи из луков. Аналогичным образом «несущие смерть Чингисхана сыны» расправлялись и с противником на поле боя.
В походе монголы обязательно вели глубокую разведку с целью выяснения местонахождения неприятеля, состояния дорог, наличия корма для коней и скота. Основные войсковые колонны на марше были окружены конными разъездами, патрулировавшими местность. Особые конные части выделялись и для охраны войсковых обозов. Перед началом боевого столкновения с противником монголы старались его максимально ослабить и деморализовать всеми возможными способами и средствами, вызвать у вражеских воинов недоверие к командирам и посеять рознь между неприятельскими полководцами, а также отдельными контингентами вражеских армий (как правило, разноплеменных и потому особенно податливых к подрывной пропаганде). В сражении первое нападение на неприятеля совершала монгольская легкая конница, состоявшая из лучников (стрельбе из лука монголы тоже обучались с самого детства). Конные стрелки из лука (чья тактика и навыки ненамного отличались от тактики и навыков «двоюродных братьев» монголов – тюркских кочевников) с необыкновенной меткостью посылали свои стрелы в цель даже на полном  скаку. Окружив врага, как дичь – во время загонной охоты, монголы методично расстреливали его из луков. Выстроившись кольцом, монгольские конные лучники смертоносной каруселью вертелись перед неприятельским строем, пуская в недругов стрелы на полном скаку и вихрем проносясь мимо. Эта скачка в сочетании со стрельбой могла быть очень продолжительной, причем уставших лучников на полном скаку сменяли свежие. Задача конных лучников монголов заключалась в том, чтобы градом своих метких стрел внести расстройство и смятение в ряды противника, после чего (когда враг был доведен до полного изнеможения) стрелков из лука сменяла главная ударная сила монгольского войска – тяжелая конница (чей натиск был, как правило, неотразим), довершавшая начатое конными лучниками, и сокрушавшая ослабленных ими до предела супостатов. Пленных монголы в бою, как правило, не брали. Описанная выше тактика всегда приносила монголам победу, будь то в степях Центральной Азии, будь то на равнинах «недвижного» Китая. Окрыленный одержанными победами, Чингисхан своим смертоносным мечом выковывал военную державу, громаднее и могущественнее которой мир до того не знал, не ведал…
В этом мире был один только враг, способный противостоять экспансионистским планам Чингисхана. Каана беспокоило существование сложившейся к описываемому времени коалиции двух держав, угрожавший ограничить дальнейшее разрастание великой Монгольской державы – «Йеке Монгол Улус». В эту потенциально опасную для монголов коалицию входили упоминавшиеся выше найманы – огромная, хотя и рыхлая, племенная конфедерация (исповедовавшие христианство в его несторианской форме найманы – покорители каракитаев – обитали в степях Центральной Азии к западу от монголов) - и хорезмийцы. Вместе взятые, эти две враждебные монголам силы служили прочным заслоном на пути дальнейшей монгольской территориальной экспансии. Наймано-хорезмийский союз был способен выставить огромное и прекрасно вооруженное войско. Эту угрозу Чингисхан, с его характером, никак не мог оставить без внимания.
Так началась военная кампания, почти не знавшая прецедентов в предшествующей истории человечества. Каан монголов Чингисхан обладал целым рядом выдающихся качеств, в которых ему не могли отказать даже самые откровенные недоброжелатели – энергичностью, дальновидностью, организаторским талантом и, самое главное – веротерпимостью. По утверждению Джувейни, каан «не проявлял нетерпимости и предпочтения одной религии другой и не превозносил одних над другими; наоборот, он почитал и чтил ученых и благочестивых людей всех религиозных толков, считая такое поведение залогом обретения Царства Божия. И так же, как он с почтением взирал на мусульман, так миловал он и христиан и идолопоклонников». В то же время его натуре – ее «темной» стороне - было свойственно и еще одно качество – необычайная жестокость, причем жестокость «по системе», «по расчету». Примеры этой систематической жестокости «Император мира» (как называли его подобострастные хронисты) не раз демонстрировал и прежде, безжалостно расправляясь со многими (хотя и не со всеми) кочевыми племенами степняков, осмеливавшимися оказать ему сопротивление.
Однако смутные известия об этих зверствах, учиненных какими-то малоизвестными «цивилизованному» исламскому миру монголами над другими столь же малоизвестными этому миру степными «варварами» где-то на краю земли, изредка доходившие до «дар-аль-ислама», конечно, не могли надлежащим, адекватным образом подготовить его к тому неслыханному бедствию, что вскоре на него обрушилось. Военные кампании, развязанные Чингисханом в Средней Азии и Иране, были для этих исламских регионов форменной катастрофой, подобной некогда предсказанному  нашествию богопротивных и богооставленных племен «яджуджей и маджуджей» («Гогов и Магогов») в «конце времен», перед Страшным Судом. Сомнительно, что учиненные монгольскими завоевателями в Хорасане и Мавераннахре зверства были превзойдены кем-либо до самого «просвещенного» XX века (при всем уважении к памяти уважаемого академика  Л. Н. Гумилева и к другим старо- и новоевразийцам, известным своим ярко выраженным и безмерным монголофильством). Примененная монголами тактика была крайне простой и жестокой. Тех, кто сдавался им без боя, завоеватели, как правило, щадили. Но если город или крепость осмеливались оказать захватчикам сопротивление (что неизбежно происходило, после безуспешных попыток договориться с монголами «по-хорошему»), их защитники вырезались почти поголовно. Часть пощаженного мужского населения угонялась монголами для использования в качестве «пушечного мяса» при штурмах других городов. Хотя эти безоружные пленники не представляли собой боевой ценности, они все-же отвлекали на себя внимание и силы защитников крепостей и городов, на штурм которых их гнали монголы, и тем облегчали последним последующее взятие очередной неприятельской твердыни.
Впервые грозовые тучи монгольского нашествия показались на горизонте внутренне нестабильного Ирана в 1220 году. Они разразились «громом, молнией и смертоносным градом (из монгольских стрел и ядер)» вследствие поистине безумного поведения  уже упоминавшегося выше хорезмшаха Ала ад-Дина Мухаммеда II из династии Ануштегинидов (отца также упоминавшегося выше Джалал ад-Дина Манкбурны, приказавшего впоследствии визирю Шараф аль-Мульку сжечь заживо пятерых затесавшихся в ряды его телохранителей низаритских «фидаинов»).  В тот кровавый год на границу Хорезма прибыл караван монгольских купцов. Правитель пограничного хорезмийского города Отрара, по имени Тадж уд-Дин Инальчик Каир- (Гаир-) хан (что в переводе означает «Могущественный хан»), получил от своих осведомителей информацию о том, что под личиною купцов во вверенный его попечению хорезмшахом город прибыли монгольские соглядатаи (или, по-нашему, шпионы). До сих пор идут споры о том, так ли это было, или нет, однако в тогдашней крайне напряженной военно-политической обстановке одного лишь подозрения купцов в шпионаже было достаточно…
Меры, принятые Каир-ханом (являвшимся, по разным источникам,  то ли сводным братом, то ли дядей, то ли двоюродным братом хорезмшаха Мухаммеда II), иначе, чем драконовскими, не назовешь. Все караванщики, включая погонщиков их тяжело нагруженных товарами верблюдов, были убиты без суда и следствия, а их товары – конфискованы. Официальный протест монгольского владыки, извещенного  о столь кровавом инциденте, против этого вопиющего беззакония не заставил себя ждать. Чингисхан направил ко двору хорезмшаха Мухаммеда II дипломатическую миссию, потребовавшую от владыки Хорезма возмещения морального и материального ущерба, выдачи монголам на расправу стольких же хорезмийских купцов, сколько было погублено хорезмийцами монгольских, а также наказания преступного правителя Отрара. Сказать, что слова монгольских дипломатов были пропущены хорезмшахом мимо ушей, значит - ничего не сказать. Главу делегации, состоявшей из подданных Чингисхана мусульманского вероисповедания (монголы, в ту эпоху ожесточенных религиозных войн и распрей, выгодно выделялись на общем фоне своей веротерпимостью), закололи на глазах у хорезмшаха, после чего обезглавили. Двум другим посланцам, рангом пониже, опалили бороды (что было – и остается по сей день - величайшим позором для мусульманина, как, впрочем, и для христианина или иудея) и с позором отослали в далекую степную ставку властелина всех монголов с отсеченной головой главы делегации в качестве «подарка» от хорезмшаха Мухаммеда II, вполне довольного тем, как ловко он «отбрил» посланцев Чингисхана – негодных мусульман, пошедших на службу к жалкому «дикарю-язычнику». Если бы хорезмшах только знал, с кем связался! Мало кто из правителей за всю мировую историю допустил столь же роковую ошибку (а ведь ошибка, как известно, куда хуже преступления). Если верить тогдашним хронистам, в ходе начатой Чингисханом против Хорезма «акции возмездия», Тадж-уд-Дин Инальчик Каир-хан, после взятия монголами, с помощью трофейной китайской осадной техники, Отрара, решил убить себя, но ему помешали. Чингисхан распорядился доставить его к себе живым. Когда Каир-хана доставили в захваченный монголами город Бухару к Чингисхану, «Потрясатель Вселенной» спросил у правителя Отрара: «Это ты убил моего посла и разграбил мой караван?», на что Каир-хан ответил: «Твой посол стал причиной этой войны. А ты (монгольский хан) много горя и слез принес людям. Твою кровожадную душу не примет ни земля, ни небо, а кости будут съедены червями». Тогда, по преданию, разъяренный столь длительным сопротивлением Отрара и столь дерзким ответом его правителя, Чингисхан приказал залить непокорному Каир-хану в глотку и в глаза (или же, по другой версии - вылить ему на лицо) расплавленное серебро. Примечательно, что подобострастный Джувейни, не нашедший ни слова осуждения в адрес усердно восхваляемого им  на все лады монгольского «Императора Вселенной», не поскупился на слова осуждения в адрес Каир-хана, который, по утверждению иранского хрониста-коллаборациониста, своими необдуманными действиями разорил и опустошил весь мир, лишив крова, имущества и руководства целое поколение. Ибо за каждую каплю крови убитых по его приказу монгольских купцов монголы пролили целый Джейхун (арабское название реки Аму-Дарья – В. А.) крови, в отмщение за каждый волос, упавший с их (монгольских купцов) головы были срублены сотни тысяч голов, валявшихся в пыли на перекрестках всех дорог… И далее в том же духе…
Хорезмийцы, вкупе со своими найманскими союзниками, многократно превосходили монголов по численности, но в войне со степными пришельцами это многократное численное превосходство им ничем не помогло. С найманами у монголов разговор был короткий. Кто из них не подчинился, был уничтожен. Но и войска хорезмшаха Ала ад-Дина Мухаммеда II терпели поражение за поражением и повсеместно отступали. К тому же подозрительный властитель Хорезма, опасаясь не только внешних, но и внутренних врагов, не решался объединить все свои вооруженные силы под единым командованием, предпочитая рассредоточивать их по городам своей державы, что играло на руку монголам, громившим хорезмийцев по частям, овладевая городом за городом. Тактика монголов оставалась неизменной и всегда победоносной. Им покорялись крупнейшие города Средней Азии, включая уже упомянутую «благородную» Бухару и сказочно богатый Самарканд. Большая часть населения этих мегаполисов, сдавшихся на милость победителей, уцелела. А вот населению Хорасана, до которого волна монгольского нашествия докатилась в 1221 году, повезло гораздо меньше. Сельские жители стекались отовсюду в города, тщетно надеясь укрыться и отсидеться за их крепкими стенами. На деле же они погибали, вместе с приютившими их горожанами, от рук безжалостных завоевателей в кровавой бойне, неизменно следовавшей за взятием города приступом.
Безоговорочная капитуляция сулила единственную надежду на спасение от беспощадных, напоенных кровью монгольских мечей. Расположенный в горах Гиндукуша (на территории современного Афганистана) город Бамиан долго выдерживал осаду, не желая сдаваться монголам. В ходе кровавых схваток под стенами горной твердыни был убит любимый внук Чингисхана – Мутуген, сын Чагатая (закланного впоследствии низаритским «фидаином», о чем еще пойдет речь на дальнейших страницах нашего правдивого повествования) . Взяв, наконец, этот «проклятый» город, монголы истребили все его население до последнего человека. Современные источники говорили о сотнях тысяч убитых монголами. Естественно, это – многократное преувеличение, характерное не только для мусульманских, и не только средневековых, хронистов, безмерно гиперболизировавших численность войск и убитых, но… резня все равно была ужасающей…Чтобы не давать пищи враждебной пропаганде и повода для злорадства противникам, Чингисхан запретил всякое упоминание о Мутугене – будто и не было у него такого внука (ставшего, совсем по Джорджу Оруэллу – «неперсоной», или «фигурой умолчания»)…
Самой печальной была участь иранского города Нишапура – города, в котором родился и умер знаменитый персидский астроном, философ и поэт Омар Хайям (сделанный творцами фантастических легенд однокашником Хасана ибн Саббаха и Низам аль-Мулька). При его штурме войсками монгольского военачальника Джебе-нойона  был убит один из любимых полководцев Чингисхана – его зять Тогачар. Весть о гибели фаворита привела «Потрясателя мира» в ярость. Судьба захваченного четвертым сыном Чингисхана – Тулуем, или Тули  - Нишапура была попросту ужасной. Все живое в городе было безжалостно истреблено (кроме четырехсот ремесленников, которых монголы в таких случаях щадили, чтобы использовать их себе на потребу). За истреблением лично наблюдала старшая дочь Чингисхана, вдова павшего в бою Тогачара, специально прибывшая проследить за массовой экзекуцией. Если  верить Джувейни, из трупов преданных  монголами мечу злосчастных обитателей Нишапура и стекшихся за стены города со всей округи беженцев были выстроены пирамиды – отдельно из трупов убитых мужчин, отдельно – женщин, отдельно – детей, отдельно – собак и отдельно – кошек (насчет домашней птицы, павлинов, попугаев, крыс и мышей в источниках сведений не сохранилось). Затем город сравняли с землей, не оставив на его месте камня на камне, как если бы Нишапура никогда и не было на свете. Жестокость монгольских захватчиков шокировала многих. Даже один из сыновей Чингисхана – Джучи, или Зучи - позволил себе осудить его за то, что отец напрасно разрушает такие богатые города (что вышло отпрыску каана боком). Однако Чингисхан считал, что цель оправдывает средства. И цель средства, в самом деле, оправдала. Могущество хорезмшаха Ала ад-Дина Мухаммеда II  было развеяно монголами, как дым. Сам он, хоть и избегнул позорного плена и не менее позорной казни, окончил свои дни гонимым, одиноким беглецом, умершим то ли от воспаления легких, то или от голода на одном из островов Мазандеранского, или Абескунского (ныне – Каспийского) моря. Говорят, беглого хорезмшаха окончательно подкосило известие о захвате монголами его гарема. У некогда могущественного падишаха не оставалось даже приличной нательной рубашки, в которой его могли бы похоронить, и один из немногих сохранивших поверженному владыке верность слуг пожертвовал ему свою. Через несколько лет последний хорезмшах Джалал ад-Дин Манкбурны перевез останки успевшего назначить его своим преемникам отца в крепость Ардахн с намерением перезахоронить их в медресе города Исфагана. Многие (в том числе Шихаб ад-Дин Мухаммед бен Ахмед бен Али бен Мухаммед ан-Насави, личный секретарь последнего хорезмшаха и автор «Истории султана Джалал ад-Дина Манкбурны») отговаривали своего господина от этого шага, зная, что монголы оскверняют могилы врагов. И действительно, крепость была взята, останки хорезмшаха Мухаммеда II - извлечены и отправлены в ставку Угедея, сына Чингисхана, повелевшего предать их огню, а пепел развеять по ветру. Так проходит слава мира…
Чингисхан, временно отвлеченный от дальнейшего опустошения иранских территорий событиями на других «фронтах» (еще не было завершено покорение Тангутского царства и южнокитайской империи Сун), завершил далеко от Ирана свой жизненный путь (при не выясненных окончательно по сей день обстоятельствах). Связанное с этим временное ослабление монгольского контроля над иранскими землями дало Джалал ад-Дину Манкбурны, сыну злосчастного правителя Хорезма Ала ад-Дина Мухаммеда II, передышку и возможность восстановить хорезмийскую власть  над «огрызком» прежней территории державы хорезмшахов. Именно в короткий период существования Хорезма, восстановленного в сильно уменьшенных размерах, хорезмшах Джалал ад-Дин Мегбурны и вступил в описанные выше контакты с низаритами. Однако урон, причиненный хорезмийским землям монгольским нашествием, был слишком велик, чтобы нанесенные им глубокие раны смогли зарубцеваться, а неописуемые зверства «веротерпимых» захватчиков с Дальнего Востока – изгладиться из народной памяти. Иранцы твердо усвоили преподанный им Чингисханом «со товарищи» кровавый урок: всякое сопротивление монголам бесполезно и закончится очередной катастрофой. А коль скоро сопротивление гибельно, ничто, кроме полной покорности и безоговорочной капитуляции, не способно принести спасение и безопасность тем, кто окажется на пути монгольского всесокрушающего смерча. Данное важное обстоятельство ни в коем случае нельзя упускать из виду, анализируя причины позиции, занятой низаритами по отношению к монголам в предстоящие десятилетия. Сопротивление – смерти подобно. А гибкий тростник гнется под ураганным ветром, но не ломается – гласила народная мудрость…
Низариты оказывали монголам поддержку в войне с хорезмийцами до окончательного завершения этого кровопролитного военного конфликта. Вне всякого сомнения, «батиниты» считали свою помощь монголам полезной и для себя самих. Во-первых, потому, что хорезмийцы были общим врагом, как монголов, так и низаритов. Во-вторых, потому, что, поддерживая монголов против хорезмийцев, «эзотерики» тем самым отвлекали внимание безжалостных пришельцев из степей Центральной Азии от себя и от своего «крепостного» орденского государства (хотя бы на время). Поэтому «мульхиды» всеми силами натравливали монголов на своих хорезмийских соседей. Хотя и понимали, что рано или поздно черед дойдет и до них самих. Но главное было – выиграть время…
Хорезмийцы, разумеется, по мере сил, в долгу не оставались и мстили вероломным низаритам, наплевавшим на свой мирный договор с хорезмшахом, как могли. Наиболее драматичный инцидент в ходе этой отчаянной борьбы между хорезмийцами и «батинитами» произошел с низаритским торговым караваном на территории Азербайджана. Джалал ад-Дин Манкбурны в описываемое время практически парализовал все  транзитное караванное движение в этом регионе, поскольку намеревался перехватить важное монгольское посольство, собиравшееся, по имеющимся у хорезмшаха сведениям, прибыть в Азербайджан. Низаритский караван был перехвачен и ограблен хорезмийцами, большинство караванщиков – убито на месте. Низариты горько сетовали на это злодеяние, совершенное хорезмийцами, но ничего не могли поделать и удовольствовались тем, что им была возвращена часть отнятых у караванщиков товаров. Это и другие аналогичные действия хорезмийцев наглядно продемонстрировали, что трения между ними и «мульхидами» все больше возрастают. Хотя постоянно заключались двусторонние мирные соглашения, они столь же постоянно нарушались, и самые миролюбивые заявления отнюдь не исключали проявлений взаимной враждебности.  В другом случае, визирь низаритского имама Мухаммеда III, по пути в Аламут, был схвачен одним из союзников хорезмшаха и казнен. Вскоре после этого Джалал ад-Дин направил в «Орлиное гнездо» послов напомнить низаритам о том, что они уже давно не платят ему положенной дани. Данный факт свидетельствует о существовании между низаритами и хорезмийцами официальных отношений, в рамках которых низариты были данниками («подданными»), а хорезмийцы – получателями дани с низаритов. Описанные инциденты наверняка были не единственными, имевшими место, а лишь единственными, попавшими в хроники.
Передышка, данная хорезмшаху Джалал ад-Дину монголами, оказалась недолгой. Вскоре монголы, уладив свои дела в Китае, возвратились, чтобы с новой силой обрушиться на иранский регион. Воспоминания о кровавых злодеяниях, совершенных монголами в ходе их первого нашествия, были еще слишком свежи в коллективной памяти иранцев, чтобы последние могли всерьез надеяться на успех в случае сопротивления «несущим смерть Чингисхана сынам». Разгромленный в очередной раз хорезмшах Джалал ад-Дин Манкбурны (порой одерживавший победы над монголами, но бессильный повернуть вспять колесо истории) был вынужден спасаться бегством. Преследуемый многочисленным монгольским войском, он с массой приключений, неоднократно уходя от смерти, укрылся, наконец, в далекой Индии. Впоследствии хорезмшах-беглец (которого Чингисхан даже ставил в пример своим сыновьям как образец воинской доблести) вернулся оттуда в Центральную Азию и, после долгих скитаний, пал от рук неведомых разбойников (хотя и в его смерти кое-кто поспешил обвинить низаритских «фидаинов»).
Все эти бурные, кровавые события в корне изменили жизнь Среднего и Ближнего Востока. Лишившиеся своего лихого предводителя, «осиротелые» без Джалал ад-Дина, последнего хорезмшаха, хорезмийские «вооруженные мигранты» были «воинами по жизни». Быстро утешившись и собравшись с силами, они проявили готовность наняться на военную службу к любому правителю, способному и готовому платить им жалованье. Немало хорезмийцев, ушедших из иранского региона на запад, приняло, в качестве наемников, активное участие в военных действиях сирийских мусульман против «франков», все еще оккупировавших «Заморье». Но хорезмийские «вооруженные беженцы» также несли с собой известия об ужасной судьбе их родного Хорезма, вселявшие страх и ужас в сердца ближневосточных и североафриканских мусульман. Зверский разгром монголами Хорезма как бы предвещал столь же зверский разгром всего «дар-аль-ислама», уготованный ему «несущими смерть Чингисхана сынами».
Некоторое время казалось, что монгольская опасность грозит самому сердцу исламского мира. Потребовалось совпадение множества благоприятных для «муслимов» факторов, счастливое для мусульман стечение обстоятельств и появление у них выдающегося лидера, чтобы отвести, в итоге,  от «дар-аль-ислама» страшную монгольскую угрозу. Для низаритов же эта угроза только возрастала. Они встретили появление монголов на границах Ирана дружелюбно, услужливо и подобострастно, чем на некоторое время смогли обеспечить безопасность своему «крепостному» орденскому государству. Однако, с учетом сразу же проявившегося «во всей своей красе» откровенно геноцидального (или, во всяком случае, этноцидального) характера монгольского завоевания и монгольского способа ведения войны по методу «выжженной земли», нескрываемых аппетитов монгольских предводителей, у «эзотериков» вряд ли могли быть сомнения в кратковременности данного им монголами «тайм-аута». И потому «батиниты», перед лицом общей угрозы, стали стремиться к улучшению отношений с суннитскими соседями. Существуют свидетельства случаев гостеприимства, оказанного «мульхидами» спасавшимся от учиненного монголами кровавого хаоса суннитским беглецам. Если верить одному из этих беженцев – бывшему придворному историку Гуридов  по имени Абу Амр Минхадж ад-Дин Усман ибн Сирадж ад-Дин аль Джузджани  (или просто аль-Джузджани) -, не кто иной, как глава измаилитов (то есть - низаритов) Кухистана оказывал великодушный и щедрый прием всем обездоленным чужеземцам и странникам. Прибегавших к  его покровительству мусульман (то есть - суннитов) из Хорасана главный «даис» Кухистана, по уверениям аль-Джузджани, всегда всячески привечал и поддерживал.
Если низариты, пусть слабо, но надеялись сохранить свою независимость ценой оказания поддержки монголам, они скоро лишились даже этой слабой надежды. Сломив раз и навсегда могущество хорезмийцев и беспощадно расправившись с хорезмийскими «недобитками», монголы неизбежно напали бы на свою следующую жертву – низаритов. Чтобы уяснить себе причины этой неизбежности нападения монголов на «мульхидов», необходимо несколько ближе познакомиться с менталитетом тогдашних монголов вообще и монгольских ханов – в частности.
Если верить монгольским сказаниям, в начале всех времен Великий Бог – Верховная Божественная Сущность, по имени Менгу (Мункэ, Менкэ) Кеке Тенгри - «Вечное Синее Небо » -, предназначила каану монголов править всем миром. По утверждению современного отечественного исследователя Монгольской империи Александра Григорьевича Юрченко «Монгольская идеологема выглядела так. Власть Хана (каана – В. А.) <…> была дарована Хану Вечным Небом <…> И в подчинении ему отданы Небом все народы, и не было разницы между подлинной принадлежностью к его государству и принадлежностью потенциальной», Такая концепция власти «отчетливо не признавала границ». Для всех монгольских каанов (как и для подчиненных им младших ханов) данная идеологема была предметом веры, неотъемлемой частью их религиозных убеждений и воззрений. Они воспринимали власть над всеми обитателями земного круга в качестве своего неотъемлемого права и в то же время – священного долга. Поэтому, по их воззрениям, никакой иной государь или народ в принципе не был вправе претендовать на равенство с монгольским кааном и народом. Единственной возможностью «сосуществования» с монголами для всех не монголов было безоговорочное подчинение верховной монгольской власти, как установленной самим Вечным Небом. Любую державу, группировку или организацию, рассматриваемую монголами как представляющую угрозу для монгольской гегемонии, ожидала незавидная судьба – она была обречена на уничтожение. И низариты не были в этом плане исключением. С учетом бурного прошлого низаритов, их способности оказывать влияние на политику региона, в котором они действовали, непропорционально большое (в сравнении со своей численностью) влияние, помноженной на вошедшую в поговорку способность «батинитов» устранять своих недоброжелателей и беспокойных соседей, можно предположить, что «саббахиты» были одними из первых в монгольском «ликвидационном списке». Вскоре после окончательного разгрома хорезмшаха Джалал ад-Дина Манкбурны (восхищение доблестью которого не помешало Чингисхану казнить малолетнего сына своего неукротимого противника и тем пресечь род Ануштегинидов), и смерти самого Чингисхана, сын и наследник «Потрясателя Вселенной» -  Угедей, Огадай или Октай – вознамерился окончательно подчинить монгольской власти Иран и включить все иранские земли в свою, и без того уже огромную, мировую державу. Слово у него не расходилось с делом. В процессе окончательного покорения Ирана, Угедей стал нападать на тамошние владения низаритов и захватывать их одно за другим.
Правление имама Мухаммеда III, возглавлявшего орден низаритов с 1221 года, продлилось в общей сложности около тридцати четырех лет. По мере его старения, угроза захвата монголами Ирана и прилегающих земель становилась все более очевидной. По всем признакам, «несущие смерть Чингисхана сыны» не собирались уходить с захваченных территорий, а наоборот – постепенно поглотить весь «дар-аль-ислам», начиная с его восточных окраин, и продвигаясь все дальше на запад. Мухаммед III, сохранивший, несмотря на свой преклонный возраст и на свое приписываемое ему критиками «совершенное безумие», трезвость ума, прекрасно сознавал всю степень угрожавшей ему и возглавляемому им орденскому государству низаритов грозной опасности, исходившей от монгольских «всадников ниоткуда». Когда в 1246 году далеко на востоке, в Монголии по воле курултая – съезда ханов «племен, живущих в войлочных кибитках» - принял бразды правления новый каан – Гуюк -, низаритский имам направил в ставку нового степного императора делегацию с посланием владыки «батинитов», содержавшим поздравления по поводу избрания и изъявление покорности. Низаритское посольство сопровождали представители суннитской мусульманской общины Ирана, взятые с собой «мульхидами» в качестве, так сказать, консультантов, выполняющих чисто совещательную функцию и не имеющих права самостоятельного голоса в переговорах с новым кааном. Послы надеялись добиться примирения с монголами. Однако миссия окончилась полным провалом. Каан не пожелал принять низаритскую делегацию. По не вполне ясным причинам, Гуюкхан повелел посланцам возвращаться к тем, кто их к нему прислал, с вестью, что им не следует ждать от  него пощады.
Убедившись в полном провале своих мирных инициатив, и не надеясь на изменение кааном монголов своей непримиримой по отношению к «мульхидам» позиции, имам Мухаммед III, перепробовавший, казалось бы, все, что можно ради обеспечения безопасности – своей и своего ордена - был вынужден прибегнуть к последнему, еще остававшемуся в его дипломатическом арсенале, средству отвести от себя монгольскую угрозу. Еще в 1238 году глава «травоедов» направил посольство не к местным государям, а в далекий «Франкистан», в Западную Европу, к королям Франции и Англии, надеясь заключить с ними союз и заручиться их поддержкой в борьбе с монголами. Успех этой низаритской миссии представлялся, хотя и крайне сомнительным, но не выходящим за пределы возможного. «Франкистан» был достаточно хорошо осведомлен о приближающемся к его границам монгольском потопе, о нашествии «тартар» - «исчадий ада», «порождений преисподней» - об их грозной в своем непревзойденном совершенстве военной машине, угрожавшей не только перемолоть всю «неверную» Азию, но и вторгнуться в Христианский мир. В силу этих причин, «франки» вполне могли оценить по достоинству сделанное им низаритами предложение  о военном союзе перед лицом общей опасности. Могли, но только вот не оценили.
Дело было в том, что, несмотря на все свидетельства того, что единственной целью монголов было безоговорочное подчинение своей власти всякого государства, до которого дотягивались щупальца «Йеке Монгол Улуса», отношение европейских «франков» к «тартарам» было, как это ни странно двойственным, амбивалентным. До них доходили сведения (вполне достоверные, с учетом тогдашней широкой веротерпимости «тартар») о наличие в рядах монгольских завоевателей многочисленных христиан и об охотном зачислении монгольскими ханами христиан себе на службу. Хотя, несмотря на наличие христиан в рядах монголов, в большинстве своем монголы придерживались своих древних, исконных, шаманистских, «родноверческих» воззрений, поклоняясь силам природы. Мало того! Монголы-христиане исповедовали вариант Христовой веры, считавшийся как в римско-католическом «Франкистане», так и в греко-православной Ромейской василии «еретическим». Эти монгольские христиане были несторианами, приверженцами формы христианства, процветавшей на территории Сирии и Ирана на протяжении долгих столетий под названием «Персидской Церкви», или «Церкви Востока», и испытавшей на себе сильное влияние мистического, эзотерического наследия ближне- и средневосточного региона. Поэтому сторонники несторианской формы христианства были вытеснены за пределы Христианского (тогда еще единого и условно считавшегося, по инерции, «римским») мира на Восток (отчего их «еретическая» церковь и получила название «Восточной»). К тому те «франки» не понимали парадигму монгольских каанов, ни при каких условиях не вступивших бы ни с одним иноземным (в том числе и «франкским») государем в союз или даже переговоры «на равных».
Можно сомневаться в том, доходило ли это до «франкских» монархов или нет. Но даже если доходило, они не желали в полной мере смириться со столь пугающей реальностью. В христианской (причем не только собственно «франкской») среде ходили слухи о неком таинственном царе, правящем далеко на Востоке – так называемом царе-попе, или царе-священнике (пресвитере) Иоанне, исповедующем христианство, который непременно придет в один прекрасный день на помощь своим «франкским» собратьям по вере, чтобы помочь им одержать окончательную победу над силами ислама. Возможно, поводом к возникновению этих слухов послужили сообщения об упомянутом нами выше разгроме  в 1141 году в сражении на Катванской равнине сельджукского султана Санджара предводителем каракитаев - не мусульман - «гурханом» Елю Даши, который, по мнению многих авторов, был христианином (академик Л. Н. Гумилев утверждал, что имя каракитайского предводителя «Елю» - искаженное христианское имя «Илия»).  В чем-то эти представления «франков» о неизбежном приходе христианского царя-спасителя с дальнего Востока напоминали представления мусульман о приходе  спасителя-Махди и представления измаилитов о «скрытом» имаме, который в один прекрасный день придет на помощь своим страждущим собратьям по вере. Как бы то ни было, то ли вследствие надежд «франков» на то, что монголы, враждебные миру ислама и насчитывающие в своих рядах христиан, представляют собой передовой отряд войска пресвитера Иоанна (с которым единоверным с ним христианам-«франкам» можно будет заключить союз против «муслимов»), то ли вследствие недостаточно ясного и полного осознания «франками» монгольской угрозы, низаритская делегация, встретив во «Франкистане» более чем холодный прием, была вынуждена возвратиться в «Орлиное гнездо» с нулевым результатом…
Европейские «франки» крайне слабо ориентировались в происходящем на Востоке. Их лидеры так и не смогли решиться сделать выбор в пользу одного из своих потенциальных врагов или союзников. Тем более, что монголы в 1242 году разгромили в битве при Кесе-Даге семидесятитысячное мусульманское войско султана сельджуков Кей-Хосрова II, после чего сельджукские земли были настолько опустошены пришельцами из степей Центральной Азии, что Иконийский султанат тюрок-сельджуков – Рум -  этот столь грозный еще недавно враг ближневосточных «франков» и ромеев – «с треском» рассыпался на части . Если верить хронисту XIII века  - современнику событий - Матвею (Мэтью) Парижскому, епископ Уинчестерский, Пьер (Питер) де Рош (побывавший с «вооруженными паломниками» в Святой Земле  и мыслящий достаточно трезво, чтобы не видеть в монголах «авангард христолюбивого воинства царя-священника Иоанна»), во многом предвосхищая слова американского сенатора (и будущего президента США) Гарри Трумэна о войне СССР и Германии («Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше»), сформулировал свое отношение к войне между монголами и мусульманами на Востоке сходным образом: «Пусть эти псы (монголы и мусульмане – В. А.) истребляют друг друга, пока одни не уничтожат других. После чего мы нападем на тех врагов Христа, что уцелеют в схватке, добьем их и сотрем с лица земли».
По мере продвижения монголов страх «травоедов» перед ними возрастал в геометрической прогрессии. «Саббахитам», отчаявшимся в попытках заручиться политической поддержкой и военной помощью европейских «франков», не оставалось ничего другого, кроме возврата к своей старой доброй тактике индивидуального террора. Имам Мухаммед III направил своих «фидаинов» (согласно некоторым источникам – в количестве четырехсот человек) в ставку каана монголов Мункэ, Менку или Менгу  (сменившего в 1251 году во власти, с нескольких заходов, Огул-Гаймыша – правителя «Йеке Монгол Улуса» после каана Гуюка). Однако, несмотря на то, что низаритским «кинжальщикам» удавалось разными хитроумными способами проникать в каанскую ставку, ни одному из террористов не удалось настолько приблизиться к степному императору Менгу (сыну хана Тули-Тулуя - палача Нишапура), чтобы достать его своим кинжалом. Монголы, получившие от своих новоявленных прислужников – мусульман-коллаборационистов – немало интересных и полезных сведений о низаритах и их террористических навыках, были начеку более чем когда бы то ни было. Например – чем на момент удачного покушения низаритского  «фидаина» на сына Чингисхана – Чагатая.  Описанное в грузинской «Столетней летописи» заклание Чагатая в собственном шатре «батинитом», вовсе не пытавшимся скрыться, а с торжеством в голосе, потрясая покрытым кровью каанского сына клинком, громогласно объявившем на своем родном персидском языке переполошившимся и сбежавшимся к шатру телохранителям: о совершенном им убийстве («Ман куштем Чагата!» - «»Я убил Чагатая!»), естественно, нисколько не улучшило отношение монголов к ордену «саббахитов». Начиная с момента провала попыток «кинжальщиков» добраться до каана Менгу, стало совершенно ясным, что только поголовное уничтожение низаритской «гидры» сможет уберечь монгольских владык от ее бесчисленных жал. Да и убийство Чагатая стало для иранских «эзотериков» самым роковым изо всех совершенных ими когда-либо прежде.
Впрочем, причиной смерти имама Мухаммеда III стали отнюдь не монголы. Уже далеко не в первый раз опасность пришла не извне, а изнутри. У Мухаммеда III был сын по имени Рукн ад-Дин Хуршах, провозглашенный имамом своим преемником и наследником еще в отроческом возрасте. Тем не менее, со временем выяснилось, что наследник, пользовавшийся таким же почитанием, как и его отец-имам – очень даже себе на уме. Особенно в плане религиозных представлений. Он начал разрабатывать собственный вариант низаритской доктрины и свою собственную систему политических взглядов и ценностей, резко отличавшиеся от отцовских.
Мало того! Появлялось все больше вполне обоснованных сомнений в его способности возглавить орден низаритов после смерти отца. Некоторые приближенные сомневались в его психическом здоровье, ибо наследник все чаще проявлял вспышки беспричинного и неконтролируемого гнева. Обеспокоенный всем этим, имам Мухаммед III попытался взять свое назначение обратно, ввиду предполагаемого психического нездоровья сына, что ему, впрочем, не удалось. Советники имама заявили ему, что это противоречило бы низаритским религиозным правилам (хотя прежде в аналогичных случаях проявлялась столь завидная гибкость и ловкость в обходе этих религиозных правил, что совершенно непонятно, почему Мухаммед III внял доводам своих советников и оставил свое прежнее решение в силе). «Его (имама низаритов – В. А.) слуги, следуя своей вере, отказались согласиться с этим и заявили, что только первое назначение имеет силу» (Джувейни). Тем не менее, отношения между отцом и сыном настолько испортились, что не предвиделось никаких перспектив их улучшения…
Наконец эти отношения достигли кризисной точки. По уверениям Джувейни,«Ала ад-Дин (имам Мухаммед III – В. А.) всегда (ой ли? – В. А.) притеснял Рукн ад-Дина. В своем безумстве и гневливости он постоянно придирался к нему, изводил и наказывал его безо всякой причины. И тот все дни проводил на женской половине, в комнате рядом с комнатой отца, не смея показаться ему на глаза».
Около 1255 года монголы снова появились на пороге низаритских владений. «Молодой да ранний» Рукн ад-Дин Хуршах полагал, что только капитуляция перед монгольскими завоевателями сможет спасти низаритов от уничтожения. Он считал бессмысленным подсылать к монгольским военачальникам убийц, ибо всякое новое покушение, даже удачное, привело бы лишь к утверждению монголов в мысли о необходимости уничтожения низаритской «вредоносной секты». Его доводы были довольно резонными и потому наверняка находили отклик в сердцах многих трезво мыслящих низаритов. Сыном имама Мухаммеда III приводился, в обоснование своей точки зрения, и иной вполне разумный, с низаритской точки зрения, аргумент: беспрекословное подчинение монгольской власти в сочетании с тайным исповеданием прежних низаритских верований можно было понимать как очередной пример использования тактики «такийи». К  тому времени было уже общеизвестно, что все попытки «мульхидов» оказать сопротивления монголам, включая убийство монгольских лидеров, оканчивались неудачей (за исключением одного-единственного – убийства «фидаином» хана Чагатая). К тому же наиболее чудовищные зверства, совершенные монголами (и с душераздирающей правдивостью описанные многочисленными очевидцами), разыгрались в Хорасане – достаточно близко от низаритских владений, чтобы запасть в память членов низаритского ордена и всех, кто его поддерживал…
Осуществлению вынашиваемого Рукн ад-Дином Хуршахом плана отведения от низаритского орденского государства монгольской угрозы путем полного подчинения монголам,  препятствовало лишь одно единственное (и потому – тем более досадное) обстоятельство – его отец, имам-«традиционалист» Мухаммед III все еще оставался главой ордена низаритов. И потому Рукн ад-Дин начал втайне плести нити заговора против своего якобы «совсем безумного» (хотя, по мнению Джувейни «и иже с ним», имам уже исцелился от своего предполагаемого «безумия» благодаря удачному сочетанию небесных светил, что, однако, лишь усилило его враждебность к сыну) властного и подозрительного отца. Хотя многие единоверцы обещали ему свою поддержку, лишь немногие были готовы зайти так далеко, чтобы помочь ему насильственно устранить собственного родителя, не только по-прежнему пользовавшегося уважением (значит, не таким уж «безумцем» и «тираном» он был!), занимавшего высочайший в низаритском ордене пост, но и являвшегося сакральной персоной – «вторым после Бога». И потому дело никак не сдвигалось с мертвой точки. В конце 1255 года Рукн ад-Дин Хуршах заболел. Ему был прописан постельный режим. Зная, что его занедуживший сын лежит в собственной комнате, имам Мухаммед III  отправился, как часто делал, провести ночь в своей пастушьей хижине. Глава низаритов был человеком простых нравов и любил простые развлечения, вроде пастьбы овец. Однако в ту ночь пребывание в пастушеской хижине стало для имама роковым. Когда он наутро не вышел к своим людям, те пошли его будить и обнаружили имама мертвым в хижине, в которой он заночевал. У них не возникло никаких сомнений в насильственном характере смерти, постигшей имама, поскольку его голова была отделена от тела и лежала рядом с окоченевшим трупом.
Некоторые сочли происшедшее справедливой небесной карой, постигшей нечестивца путем вмешательства потусторонних сил. Враги усиленно распространяли слухи о беспробудном пьянстве, которому в своем уединении якобы предавался «совершенно безумный» имам (хотя эти упреки, возможно, имели клеветнический характер). Отзвуки подобных измышлений явственно звучали в сочинениях враждебных имаму Мухаммеду III авторов, например – в «Избранной истории» персидского хрониста эпохи власти монгольских ильханов -Хулагуидов над Ираном, ученика Рашид ад-Дина,  Хамдаллаха ибн Абу Бакр Мостоуфи Казвини (враждебного низаритам уже в силу своего казвинского происхождения), утверждавшего: «Когда ангел смерти встретил его (низаритского имама – В. А.) душу в миг, предначертанный для ее взятия, он (имам – В. А.) пожалел об этом пагубном дне. Виночерпии ада вышли ему навстречу, дабы сокрушить в его груди радость процветания». Очень устрашающе и поэтично, но не слишком вразумительно. Не сам же ангел смерти отрубил имаму «батинитов» голову, прежде чем завладеть его душой?
Кому же была выгодной смерть Ала ад-Дина Мухаммеда III? Подозрения, естественно, падали в первую очередь на его сына Рукн ад-Дина. Тот, разумеется, отрицал всякую причастность к гибели отца. Однако время, избранное им для того, чтобы внезапно захворать, наводило на мысль об алиби, и заставляло сомневаться в правдивости его уверений в своей невиновности в этом жестоком убийстве. Ведь наибольшую пользу из убийства Мухаммеда III извлекал как раз сын, бывший с отцом «на ножах», поэтому подозрения в его адрес были попросту неизбежны. Джувейни, полагавший, что лежавший в жару Рукн ад-Дин из-за своей болезни не имел физической возможности лично принять участие в убийстве своего отца, считал вполне допустимым его косвенную причастность к отцеубийству: «Тем не менее, по ранее названным причинам (враждебным отношениям между отцом и сыном – В. А.) и ввиду обстоятельств дела, нельзя сказать, чтобы смерть его отца была ему неприятна или что он не желал ее, и можно предположить, что Хасан (предполагаемый убийца имама, о котором пойдет речь далее – В. А.) сделал свое дело с его согласия». И не более того. Но далее, впадая в нетипичное для него противоречие с самим собой, хронист добавляет:  «Весьма вероятно, что Хасан заключил соглашение с Рукн ад-Дином и совершил это деяние с его ведома и по договоренности с ним».
Понимая всю неубедительность своих оправданий и стремясь отвести от себя подозрения в причастности к отцеубийству, Рукн ад-Дин поторопился начать розыск убийц своего родителя. Подозрение пало на целый ряд низаритов, однако уже через неделю обвинение было однозначно выдвинуто только против одного из них. Мишенью этого обвинения стал приближенный имама по имени Хасан и(бн) Мазандерани. Он долгое время был любимцем Мухаммеда III и потому общался с ним гораздо теснее, чем кто бы то ни было (включая Рукн ад-Дина, бывшего у отца на подозрении). Хасана судили, признали виновным и предали смерти. Тело казненного бросили в костер и сожгли дотла. Затем в пламя костра, продолжавшего гореть, были брошены два сына и дочь казненного, обвиненные в соучастии в убийстве имама. Тем самым Рукн ад-Дин дал наглядный и запоминающийся урок всем, посмевшим заподозрить его в отцеубийстве. Хотя виновность осужденных на сожжение была под огромным вопросом, их экзекуция произвела впечатление, к произведению которого стремился новый имам низаритов – поистине, один из наиболее отвратительных персонажей во всей мировой истории. Однако совершенное им злодеяние не пошло на пользу ни ему самому, ни «батинитам» в целом. Ибо взятая главой «мульхидов» на вооружение коллаборационистская политика примирения с монголами любой ценой отнюдь не предотвратила, а наоборот – приблизила и ускорила окончательное уничтожение низаритского «крепостного» орденского государства «несущими смерть Чингисхана сынами».
Имам  «батинитов» Рукн ад-Дин Хуршах поторопился принять меры, направленные на очередное изменение обычаев, нравов и верований низаритов, на этот раз – в направлении их воссоединения с «мейнстримом» исламского мира.  Опять «назад – к суннизму!». Таким образом имам надеялся  не только снова интегрировать свое движение в «дар-аль-ислам», но и предотвратить новые драконовские антинизаритские акции со стороны монголов. Рукн ад-Дин призывал своих подданных в очередной раз возвратиться к соблюдению законов шариата и к исламскому правоверию. А  также распорядился отказаться от террористических актов и политических интриг. Тем не менее, «кумулятивный эффект», произведенный на монгольского каана Мункэ бесчисленными жалобами его новых мусульманских подданных – жителей присоединенных к великой монгольской державе исламских областей – на бесчинства и злодеяния, творимые там «травоедами», убедил Великого хана в необходимости раз и навсегда покончить с низаритским злом в его новых владениях. Несмотря на предпринятые имамом Рукн ад-Дином шаги, направленные на умиротворение монголов, многочисленное монгольское войско было двинуто на Рудбар – «рассадник злостной ереси» - с задачей уничтожить гнездо «батинитов». Все попытки Рукн ад-Дина избежать угрозы монгольского нашествия были напрасны – монголы уже прошли «точку невозврата». Судьба низаритов Ирана была окончательно решена.
Монгольским нашествием руководил один из самых испытанных военачальников – упоминавшийся выше хан Хулагу, фактически – правитель входивших в состав державы каана Мункэ иранских территорий, а также прилегающих к ним областей (вошедших в мировую историю под названием Персидской орды). Хулагу получил от Мункэ приказ избавить мир от низаритской угрозы. Поначалу Хулагу оказался не совсем «на высоте», ведя войну с «мульхидами» на слишком широком фронте и не слишком энергично, и существуют свидетельства недовольства каана Мункэ ходом военных действий (по его мнению, недостаточно результативных). Первоначально Хулагу  сконцентрировал свое внимание на Кухистане, теперь же решил изменить направление главного удара. Его главной целью стал Рудбар – духовное и физическое «сердце» низаритского мира. Монгольский военачальник Ясаур-нойон занял город Хамадан, расположенный к югу от Рудбара, на месте древней столицы Мидии - Экбатаны. Извещенный об этом, имам Рукн ад-Дин Хуршах направил к нему посольство с радостной вестью о том, что низариты изменили своим прежним, вредным привычкам и верованиям, возвратившись с пути насилия на путь праведности. По выражению Джувейни, имам отныне был готов следовать путем покорности, подчинения и послушания.
К несчастью для иранских «эзотериков», имам Рукн ад-Дин совершенно неверно оценивал ситуацию, в которой оказался со своим орденом. Монгольская политика по-прежнему диктовалась предписаниями и установлениями «Священного Воителя» Чингисхана, стремившегося не к подчинению, а к уничтожению любых сил и группировок, которые он считал опасными и вредными даже потенциально. И хотя сам «Потрясатель Вселенной» уже умер, его идеи были по-прежнему живы. Военно-политических установок  «Рыжебородого Тигра» никто не отменял. Тем не менее, монголы, несомненно, были бы более чем удовлетворены, если бы низариты добровольно сдались, чем, если бы они вздумали оказать завоевателям активное (или даже пассивное) сопротивление. Ибо многие «батинитские» опорные пункты были настолько хорошо укреплены и снабжены продовольствием, да и расположены в столь удобных для обороны местах, что были бы способны оказывать сопротивление монголам на протяжении длительного времени (что подтвердилось в ходе дальнейших событий). Приняв заверения Рукн ад-Дина в лояльности монгольской власти от присланных к нему низаритских представителей без всяких признаков одобрения, Ясаур-нойон передал делегатам адресованное имаму низаритов категорическое требование лично явиться в ставку хана Хулагу для подтверждения перехода реформированного им (по уверениям его послов) движения с пути сопротивления и «войны со всем миром» на путь подчинения монгольской гегемонии.
Имам Рукн ад-Дин все медлил, все тянул время. Его можно было понять, с учетом предшествовавших событий. И, наконец, решил не ездить к хану Хулагу лично, ограничившись посылкой делегации во главе со своим братом, носившим звучное иранское имя Шаханшах - «Царь царей». Реакция монголов, почувствовавших, что низаритский имам пытается обвести их вокруг пальца, последовала незамедлительно. Догадываясь о внутренней слабости противника, они направили большое войско для вторжения в самое сердце «мульхидских» владений. Но, вопреки их ожиданиям, силы, двинутые ханом Хулагу на Рудбар, столкнулись со столь ожесточенным сопротивлением низаритов, что были вынуждены отступить. Единственным достижением монголов было разрушение сельскохозяйственной инфраструктуры, в первую очередь – уничтожение посевов. Убедившись в недостаточной результативности избранного им первоначально способа ведения войны с «мульхидами», хан Хулагу изменил свою тактику. Он направил Рукн ад-Дину послание, в котором выражал свое удовлетворение изъявлением низаритским имамом покорности монгольской власти, переданным через Шаханшаха. Хулагу успокаивал имама уверениями, что не сомневается в его личной невиновности, непричастности к убийствам, совершенным низаритами при его шедших неправедным путем предшественниках, и потому имам может не сомневаться в том, что монгольский властитель окажет ему самый радушный прием. Однако в то же время призывал его к предъявлению более убедительных доказательств  своей доброй воли. Для начала Хулагу потребовал от Рукн ад-Дина разрушить все низаритские крепости.
Получив это категорическое требование монгольского хана, имам Рукн ад-Дин, верный своей тактике выжидания, опять стал тянуть время. Не желая разом и слишком поспешно лишаться всех своих козырей, он, наконец распорядился о демонтаже нескольких второстепенных крепостей – из числа сорока имевшихся еще в его распоряжении -, но ограничился разрушением лишь незначительной части крепостных сооружений своих главных твердынь – Аламута, Маймундуза и Ламас(с)ара (а в одном случае – лишь снятием ворот). На приглашение хана Хулагу осчастливить монгольскую ставку своим личным посещением, имам низаритов ответствовал, что еще не готов к совершению столь ответственного визита. И что для надлежащей подготовки ему потребуется не меньше года, чтобы убедить всех своих подданных и единоверцев в том, что этот визит – в их же интересах. В то же время, не желая слишком раздражать монгольского властителя своей тактикой проволочек, Рукн ад-Дин приказал некоторым своим наместникам сдаться монголам. Приказ имама был выполнен его представителями в Кухистане, а также раисом-комендантом мощной крепости Гирдкух (хотя в саму крепость монголов так и не впустили).
Доводы, приведенные Рукн ад-Дином в обоснование своего вежливого отказа явиться в ханскую ставку собственной персоной, не показались хану Хулагу достаточно убедительными. И хан потребовал от имама явиться к нему незамедлительно, без всяких проволочек. А если уж имам никак не может ускорить свой визит, пусть пришлет вместо себя своего сына. Но когда отправленный главой низаритов в ханскую ставку семилетний мальчик – якобы сын имама - предстал перед грозными очами Хулагу, хан усомнился в его подлинности. Хулагу отправил «подложного сына» обратно, заявив, что тот слишком молод, и потребовал от имама прислать взамен лже-сына другого, взрослого, заложника – например, еще одного своего брата. Не дождавшись этого другого заложника, монгольский хан, прекрасно понимая, что имам ведет с ним двойную игру, лично возглавил войско, вторгшееся в Рудбар. Когда Рукн ад-Дин отправил ему навстречу представительную делегацию, монголы были всего в трех дневных переходах от «Орлиного гнезда». «Царь мира» Хулагу, сменив язык восточной дипломатии на язык грубой силы, предъявил имаму низаритов ультиматум, сводившийся к следующему. Если Рукн ад-Дин разрушит крепость Маймундуз и лично явится на поклон к монгольскому хану, «то, согласно великодушному обычаю Его Величества (Хулагу – В. А.), он будет принят с добротою и почтением; но если он не примет во внимание последствия своих поступков, один Бог знает [что с ним случится]» (Джувейни).
Так для Рукн ад-Дина наступил «момент истины». Так имам «мульхидов» достиг «точки невозврата». Он стал лихорадочно искать возможность так или иначе выпутаться из сложившейся ситуации. Его неуверенность дополнительно усиливалась тем, что приближенные давали ему разные, порою противоположные, советы. Одни советовали имаму оказать сопротивление захватчикам, другие же – капитулировать. Наиболее авторитетным среди сторонников капитуляции был вышеупомянутый ученый-«энциклопедист» Насир ад-Дин ат-Туси, убеждавший Рукн ад-Дина в том, что расположение небесных светил не благоприятствует сопротивлению непобедимому врагу, захватившему на пути в Маймундуз немало мощных низаритских крепостей, включая Шахдиз, чьи неблагоразумные гарнизоны избрали гибельный для себя путь сопротивления . В конце концов, имам так и не решился склониться к той или иной точке зрения, предпочитая «ждать у моря погоды».
Наконец «тьмочисленное» (как выражались древнерусские летописцы описываемой эпохи) неприятельское войско подступило к Маймундузу. Монголы окружили крепость со всех сторон. Должно быть, зрелище подходящих к ее стенам орд завоевателей вселяло страх и ужас в низаритов, наблюдавших за монголами со стен. В свойственной ему живой манере повествования, Джувейни писал: «Горы и долины покрылись волнующимся людским потоком. Горы, чьи головы были высоко подняты, а сердца не ведали страха, теперь лежали поверженные, со сломанными шеями, попираемые копытами лошадей и верблюдов. И слух мира оглох от пронзительных криков верблюдов и от звуков труб и литавр, а ржание лошадей и сверкание копий ослепили сердца и глаза врагов. <…> обитатели крепости увидели, как люди, многочисленные, словно муравьи, окружили крепость семью кольцами, подобно змее, устроившейся на ночлег на твердом камне. <…>  они сомкнули ряды и взялись за руки. И в дневное время жители Маймун-Диза (Маймундуза – В. А.) до самого горизонта, насколько хватало их зрения, могли различить лишь людей и знамена, а ночью, из-за великого множества огней, земля им казалась небом, усеянным звездами, [а] мир — наполненным мечами и кинжалами, которым не видно было ни конца, ни края. И от великого горя сердца тех, кто находился на башне, наполнились скорбью».
Монголы окружили Маймандуз плотным кольцом осады. «Несущие смерть Чингисхана сыны» вырубили в окрестностях крепости все деревья, столь любовно посаженные низаритами в рамках их тщательно разработанных еще при Хасане ибн Саббахе и Кийя Бузург-Умиде планов обустройства своих крепостей. Срубленные деревья воины хана Хулагу использовали для изготовления метательных орудий – «бычьих луков» (по выражению Джувейни), из которых начали обстреливать мощные стены Маймундуза (почти не тронутые низаритами, вопреки требованиям Хулагу). «И они (монголы – В. А.) срубили и срезали для этих катапульт деревья, которые те люди (низариты – В. А.) оберегали и поливали уже много лет, не ведая, для чего они растут или какие плоды принесут в будущем» (Джувейни).
Несмотря на сопротивление «саббахитского» гарнизона монголам, Рукн ад-Дин, не веривший в его успешность, сдался хану Хулагу через несколько дней после начала осады.
Как писал иранский хронист Рашид ад-Дин Фазлуллах Хамадани: «Когда Хулагу-хан увидел Хуршаха, он понял, что (тот) юн, неопытен и неразумен (напомним в данной связи уважаемому читателю, что якобы неопытный и неразумный Хуршах, после убийства своего отца, глазом не моргнув, приказал убить убийцу – тоже, между прочим, «батинита»! -, а затем сжечь сыновей убийцы на глазах у всего «честного народа» - В. А.). Он обласкал его и обнадежил посулами (чтобы с его помощью скорее сломить сопротивление восточных измаилитов – В. А.)».
В политическом отношении капитуляция имама ознаменовала собой конец существования независимого орденского государства низаритов в Иране. Поначалу Хулагу обращался с Рукн ад-Дином хорошо. Поскольку имам любил верблюдов, хан монголов преподнес ему в подарок сотню двугорбых верблюдов-бактрианов. Когда имам проявил повышенный интерес к юной красивой монгольской (или, если верить Джувейни – незнатной тюркской) девушке из числа ханской прислуги, Хулагу отдал ее имаму в жены. Однако в действительности внук Чингисхана ублажал назойливого и не в меру услужливого имама лишь до тех пор, пока нуждался в его услугах. Как только надобность в нем отпала бы, дни Рукн ад-Дина были бы сочтены. Пока же глава «мульхидов» был все еще нужен монгольскому хану, приказывавшему – устами  покорившегося ему имама – сдаться гарнизонам еще не сдавшихся низаритских крепостей, расположенных на территории Ирана. Большинство из них не посмело ослушаться приказа, но некоторые – в том числе Ламасар и Аламут – отказались капитулировать. В 1256 году обе непокорные «саббахитские» твердыни были осаждены монголами. Тяжелые разрушения, нанесенные аламутским укреплениям монголами при помощи огромной китайской метательной машины - «каман-и-гава, построенного хитайскими (китайскими – В. А.) мастерами и бившего на две с половиной тысячи шагов; и множество воинов этих дьяволов-еретиков было сожжено его подобными молниям копьями (возможно, примененный монголами при осаде Аламута «каман-и-гава» представлял собой ракетную установку – В. А. )» (Джувейни) - сломили дух осажденных .
Оставив всякую надежду, гарнизон «Орлиного гнезда», завел с осаждающими переговоры об условиях капитуляции. К чести имама Рукн ад-Дина, пребывавшего в стане осаждающих, следует сказать, что он заступился за своих осажденных подданных и единоверцев перед ханом Хулагу, согласившимся в итоге сохранить гарнизону Аламута жизнь.
Сдача Аламута, считавшегося совершенно неприступной и мощнейшей «батинитской» крепостью, нанесла смертельный удар вере низаритов в собственные силы и их надеждам, если не на победу, то на выживание. Психологический эффект, произведенный капитуляцией «Орлиного гнезда», парализовал волю иранских «эзотериков» к дальнейшему сопротивлению. Столетия спустя посетители развалин Аламута не могли себе представить, как столь мощная твердыня могла сдаться, не выдержав осады. Путешественница XX века Фрейя Старк, посетившая развалины «Орлиного гнезда» писала в своей книге «Долины ассасинов», изданной в Лондоне в 1934 году: «главная цитадель Аламута могла и должна была устоять. Она расположена в неприступной долине»…
Однако она ошиблась. Военное счастье отвернулось от осажденных в Аламуте «травоедов», столкнувшихся с неизмеримо превосходящим их технически и численно, невероятно жестоким и целеустремленным противником. И на этот раз в их рядах не было Хасана ибн-Саббаха, способного вдохновить гарнизон  на удвоение своих усилий, направленных на отражение неприятельского натиска. А его недостойный преемник Рукн ад-Дин, как, несомненно, помнит уважаемый читатель, находился не внутри осажденной крепости, а снаружи, в стане осаждающих ее монголов. Не удивительно, что при отсутствии достойного предводителя «мульхидский» гарнизон был вынужден сдать Аламут врагу.
Когда последние низариты покинули Аламут (прихватив ту часть своей движимости, которую им было позволено взять с собой), в «Орлиное гнездо» вошли победоносные монголы. Они завладели всем, что было оставлено в крепости низаритами. Посетил капитулировавшую цитадель «мульхидов» и наш старый знакомый – коллаборационист Джувейни, иранский визирь хана Хулагу. Как и все, он был поражен невероятной мощью оборонительных сооружений и богатством запасов, накопленных в Аламуте низаритами. Хулагу дал своему иранскому прислужнику дозволение взять из низаритской библиотеки все, что захочет, и таким образом было спасено для будущих поколений немало ценных сочинений. Однако все, что Джувейни счел «еретическим», было обречено стать жертвой пламени «инквизиционного» костра. Когда все ценное было вывезено из Аламута монголами и их местными коллаборационистами, «Орлиное гнездо» было подожжено, став «погребальным костром» на «похоронах низаритов». Стремительное пламя охватило то, что было Аламутом, пожирая все, что составляло смысл, суть и душу верований и самого существования так долго живших в этом «проклятом» месте низаритов. Жизнь низаритов как эффективной политической силы на территории Ирана была окончена. С разрушением монголами Аламута перестало биться сердце низаритского орденского государства. Пробил смертный час «батинитов». Не помогли «мульхидам» ни хитроумие, ни изворотливость. «Ни хитрому, ни умному, ни ведуну разумному суда Божьего не миновать», как говаривал вещий «соловей старого времени» Боян (если верить анонимному автору «Слова о полку Игореве»).
«А мудрому человеку хорошо известно, что всякое начало имеет свой конец, и всякое совершенство когда-либо перестает им быть, и когда приходит время, ничто не может этому помешать». (Джувейни).
Нетрудно вообразить себе психологическое и эмоциональное состояние «саббахитов», как громом, пораженных известием об этом трагическом для них событии. Пал могучий, неприступный Аламут – «балдат аль-икбал», «город удачи», «счастливое место». Для низаритов его падение означало крушение всего их привычного мира. Конец Аламута означал и конец их великой мечты. Зато не было предела благочестивому ликованию всех врагов низаритского дела. Джувейни в мстительном восторге, доходящем до экстаза, описывал, как «обитатели той колыбели беззакония и гнезда Шайтана (Сатаны – В. А.) спустились вниз со всем своим добром и имуществом. Через три дня войско (хана Хулагу – В. А.) поднялось в крепость и захватило то, что не смогли унести те люди. И они (монголы – В. А.) быстро подожгли все постройки и развеяли их пепел по ветру метлой разрушения, равняя их с землей».
Согласно версии, изложенной в грузинской «Столетней летописи», в походе монголов на Аламут и осаде «Орлиного гнезда», продлившейся семь долгих лет, участвовали, в качестве вспомогательных войск, и православные христиане-грузины:
«Итак <…> поделив Грузию, татары отправились в поход на Алмут (Аламут – В. А.) и забрали с собой грузин, коих разделили надвое. Половина их (грузин – В. А.) была в походе на Алмут один год, а (другая – В. А.) половина – в другой год, ибо семь лет продлилась война с аламутцами, которые суть вероломные человекоубийцы и коих именуют мулидами («мульхидами» - В. А.). И неустанно воевали с ними татары Чармаган, Чагата (Чагатай – В. А.), Иосур и Бичо – и летом и зимой. А грузины, разделенные и распределенные по годам своим, сопровождали их и пребывали в аламутском походе <…> Таким образом, в течение семи лет продлилось их пребывание на Аламутской войне. В один день снарядили аламутцы искусного мулида («мульхида – В. А.). Ночью он воровато проник в охрану ноинов (нойонов-князей – В. А.) Чагаты, прокрался в шатер его и спящему всадил ему в сердце нож и убил его (получается, что хан Чагатай был заколот низаритским «фидаином» при осаде Аламута - В. А.)». Если верить «Столетней летописи», татаро-монголы и поддерживавшие их вспомогательные православные грузинские войска, взяв Аламут измором, согнали «мульхидов», под предлогом переписи, в кучу и всех перерезали (а не пощадили, как утверждает Джувейни – В. А.).
В любом случае, это был момент величайшего унижения и отчаяния низаритов. Экстаз Джувейни доходит до предела в следующих строках его сочинения:
«Сегодня, благодаря великой победе Освещающего Мир Царя (хана Хулагу – В. А.), если еще в каком углу и остался ассасин, он занимается женским ремеслом; туда, где объявляется дей (низарит-«даис» - В. А.) является вестник смерти; а каждый рафик (низарит-«товарищ» - В. А.) превратился в раба. Проповедники исмаилизма (измаилизма – В.А.) стали жертвами мечников ислама (в роли которых, по Джувейни, выступали религиозно индифферентные монголы – В.А.). А их маулана (распространенное обозначение измаилитами своего имама - В. А.) <…> стал рабом ублюдков (крайне неосторожное со стороны Джувейни выражение, поскольку «ублюдками», чьим рабом стал имам «батинитов» Рукн ад-Дин, были победоносные монголы; впрочем, эта неосторожность сошла иранскому хронисту с рук – В. А.). Их мудрый имам, которого они считали повелителем этого мира <…> попал, как дичь, в сети Провидения. Их правители утратили свою власть, а их властелины - свою честь. Самые великие из них стали низкими, как псы. Каждый командующий крепостью нашел свой конец на виселице, и каждый правитель цитадели поплатился своей головой и своим жезлом (символом власти - В. А.). Они стали отверженными среди людей, подобно евреям (иудеям – В. А.), и лежали в пыли, как проезжие дороги».
После падения Аламута под контролем иранских «травоедов» почти не осталось территорий, достойных внимания и приложения военных усилий монголов, хотя овладеть Ламасаром – любимой крепостью блаженной памяти Кийя Бузург-Умида - им удалось далеко не сразу. Ламасар продолжал сопротивляться монголам еще около года, и был взят не силой оружия, а благодаря эпидемии, буквально выкосившей ослабленный тяготами осады гарнизон. Другой оплот «батинии» - Гирдкух – продолжал упорно сопротивляться. Но это было лишь «капля в море». Дошедший, кажется, до самой глубины человеческого падения, имам Рукн ад-Дин разослал по всем крепостям низаритов в Сирии письма с призывом подчиниться монголам. Однако сирийские «батиниты» остались глухи к призывам своего имама. Стойкость сирийских низаритов убедила хана Хулагу в дальнейшей бесполезности для него Рукн ад-Дина. «Мавр (в данном случае - низарит) сделал свое дело»…Сыгравший свою роль в подрыве боевого духа собственных подданных, имам стал для Хулагу не подспорьем, а помехой. Однако монгольский хан, вероятно, посовестился хладнокровно расправиться с человеком, оказавшим монгольскому воинству поистине неоценимые услуги. И, надо думать, вздохнул с облегчением, когда Рукн ад-Дин попросил помочь ему нанести личный визит каану всех монголов Мункэ. Поездка в каанскую ставку из Ирана продлилась бы несколько месяцев, а ехать до Монголии имаму пришлось бы тысячи километров по опустошенной и опасной местности, еще содрогавшейся от прокатившейся над ней монгольской грозы. Мало ли что могло случиться по дороге. Хулагу же был бы в этом случае ни при чем, и его совесть могла быть спокойна…
И вот Рукн ад-Дин Хуршах со свитой, с согласия Хулагу, отправился в путь, в сопровождении монгольского эскорта (или, точнее - под монгольским конвоем). Свита имама была совсем немногочисленной. Видимо, целью поездки Рукн ад-Дина было стремление войти в доверие к каану. От успеха его дерзновенной попытки зависело выживание, как самого имама, так и его приверженцев. Однако эта попытка оказалась запоздалой, ибо участь иранского «центра» ордена низаритов была уже решена.
Монголам удалось создать весьма эффективную систему поддержания в исправном состоянии линий своих коммуникаций, совершенно необходимой для удержания под постоянным контролем их достигшей гигантской протяженности державы. Вдоль дорог, ведших в Монголию, располагалось множество почтовых станций – «ямов» - предназначенных для отдыха и смены лошадей гонцов или членов официальных делегаций. Но даже несмотря на наличие этой исправно функционировавшей ямской службы, странствие главы «эзотериков» Рукн ад-Дина Хуршаха было наверняка сопряжено с большими тяготами. Наконец имам «мульхидов» все-таки добрался до каанской ставки в городе Каракорим, или Харахорин. Но, к его величайшему разочарованию, принявший его каан обрушился на него с гневными упреками. Мункэ выбранил имама за неслыханную дерзость – посметь явиться к нему, хану ханов, императору мира, не сдав монголам и не разрушив предварительно Гирдкух и Ламасар. Да вдобавок загнать столько добрых ямских лошадей ради ничего не значащего, пустого визита! После чего каан резко прервал аудиенцию, повелев имаму возвращаться восвояси.
В этот очередной «момент истины» у все еще очень молодого имама будто спала с глаз застилавшая их пелена все еще лелеемой им в глубине души надежды на спасение. Он покорно выполнил все требования, предъявленные к нему. Он призвал своих «ассасинов» сложить оружие и сдать врагу большинство орденских крепостей. Он безропотно уступил монголам все, чем владел, в обмен на спасение своей жизни и жизни своих приверженцев. Но что же он получил взамен? Ровным счетом ничего! Такова была неприглядная реальность. Монголы попросту обвели вокруг пальца его, считавшего себя непревзойденным мастером политической интриги и искусным дипломатом. В результате его малодушия и уступчивости возглавляемое им низаритское орденское братство и государство, которому он повелел отказаться от сопротивления монголам, оказалось совершенно беззащитным. Было совершенно ясно, что «мульхидам» нечего рассчитывать на милосердие монгольского хана, имевшего на их счет совсем иные планы и намерения…
С тяжелым сердцем пустился Рукн ад-Дин в ожидавший его долгий обратный путь в родной Иран, серьезно опасаясь за собственную безопасность и, возможно (если он был не таким уж бессовестным себялюбцем, каким его изображали и изображают недруги), также за безопасность своих последователей. Его опасения оказались, увы, вполне обоснованными. В опустошенной войной местности, прилегавшей к высоким скалистым горам (возможно – подобным горам, на которых стояли крепости Ламасар, Аламут и Гирдкух), монгольские охранники (а сели быть точнее – конвоиры) Рукн ад-Дина напали на имама и его приближенных, переломали им все кости, после чего пронзили их мечами и бросили умирать в дорожной пыли. С учетом царившей в те времена среди монголов железной дисциплины, убийцы явно действовали не по собственному почину, а по секретному приказу каана Мункэ…
По версии же иранского хрониста Рашид ад-Дина Фазлуллаха Хамадани, имам Рукн ад-Дин Хуршах вообще не доехал до каанской ставки, будучи по пути в Монголию ликвидирован за ненадобностью: «Затем он (Хулагу – В. А.) направил его (Хуршаха – В. А.) на служение каану (Мункэ – В. А.). О его смерти рассказы различны. Подлинно то, что когда до каана дошло известие, что (к нему – В. А.) едет Хуршах, он <…> послал гонцов, чтобы его по дороге (в каанскую ставку – В. А.) убили.».
Жалкая гибель Рукн ад-Дина избавила его от тяжкой участи стать свидетелем гибели своих приверженцев в Иране. Хан Хулагу издал указ, повелевавший «травоедам» Рудбара и Кухистана собраться для участия в переписи населения в ближайших к их месту жительства селениях. Немало низаритов послушно явились в места предполагаемой переписи. Когда же они прибыли туда, то выяснилось, что подлинная причина их созыва была совершенно иной. По условному сигналу присутствовавшие в местах «переписи» монгольские воины внезапно напали на безоружных и ошеломленных низаритов. «Батиниты» не знали о присланном из Монголии в Иран приказе об их поголовном уничтожении. «<…>  в указе Менгу-каана было сказано, чтобы не щадить никого из этих людей (низаритов – В. А.), даже младенца в колыбели. И ко всем тысячам и сотням его (Рукн ад-Дина – В. А.) последователей были приставлены умные надсмотрщики (монгольские соглядатаи – В. А.); и их слова и поступки не позволяли медлить и привели в конце концов к пролитию их крови <…> Ельчи  было велено отправиться во все войска (монголов – В. А.) с приказом каждому подразделению предать смерти вверенных им (их надзору – В. А.) людей (из числа низаритов, за которыми они осуществляли надзор – В. А.). И Каракай-битикчи  отправился в Казвин (где содержались в качестве заложников близкие низаритского имама – В. А.)   с приказом предать огню уничтожения сыновей и дочерей Рукн ад-Дина, его братьев и сестер и весь его род и все его семя. Двое или трое из них были переданы Булагхану (внуку Чингисхана – В. А.), чтобы он убил их, отомстив за своего отца Чагатая, который был зарезан федави (низаритским «фидаином» - В. А.), и не уцелел ни один человек из их рода <…> Был также отправлен приказ Отегу-Чине, командующему (монгольской – В. А.) армией Хорасана, который управлял также Кухистаном, согнать людей, проявляющих упорство в приверженности ереси (низаритов – В. А.), под предлогом повышения налога; и таким образом было предано смерти двенадцать тысяч человек И так они уничтожили их повсюду <…> и от него (имама низаритов – В. А.) и от его людей не осталось и следа, и он, и его род остались лишь в рассказах людей и преданиях мира.» (Джувейни).
Процитируем в данной связи и «Книгу о разнообразии мира» венецианского землепроходца Марко Поло:
«Рассказал я вам о делах горного старца (Марко Поло – кажется, первым из средневековых авторов – применяет к имаму низаритов, пребывавшему на территории Ирана, термин «горный старец» - «шейх аль-джебель» - исторически применявшийся не к нему, а к главному «даису» низаритов Сирии – В. А.) и его асасинов, а теперь опишу, как и кем он был уничтожен <…> Это было в 1262 году. Алау (Хулагу – В.А.), царь восточных тартар (так у Марко Поло – В. А.), узнал обо всех злых делах, что творил старец, и решил уничтожить его. Набрал он из своих князей и послал их с большой ратью к той крепости; три года осаждали они ее и не могли взять; будь там продовольствие, никогда бы не взять ее, но через три года нечего было там есть. Так-то был взят и убит старец Ала-один вместе со всеми своими; с тех пор и поныне нет более ни старца, ни асасинов. Кончилось и владычество старца, и злые дела, что творил он в старину».
Понятно, что Марко Поло, не являвшийся непосредственным свидетелем и очевидцем событий, не во всем был точен. Монголы хана Хулагу не могли держать в осаде три года (1262-1265), а затем убить имама Ала ад-Дина Мухаммеда III (убитого еще в 1255 году). В осаде сидел его сын (по указанию которого Алла ад-Дин Мухаммед III и был убит!), последний имам – Рукн ад-Дин Хуршах, и сдался он хану Хулагу не в 1265, а в 1256 году. Но это так, к слову…
Жертвой беспощадного монгольского меча пали все не осмелившиеся ослушаться ханского повеления «травоеды», независимо от пола и возраста. Трупы младенцев громоздились вперемешку с трупами женщин и стариков. В длинном списке массовых убийств, совершенных монголами, массовое убийство иранских низаритов занимало одно из первых мест, выделяясь на общем фоне особым коварством и цинизмом.
Низариты сделали почти все, чего от них требовали монгольские завоеватели, а те «в награду» хладнокровно истребляли их многими тысячами. Однако следует заметить, что всему виной был имидж низаритов, «черный пиар», сыгравший с ними злую шутку. Легенды о творимом низаритами насилии поражали воображение жителей самых разных частей света. Их зловещий, устрашающий и ненавистный образ настолько прочно угнездился в монгольской психике, что изгнать его оттуда могло лишь поголовное уничтожение «воплощенного зла». Низариты были слишком опасными для того, чтобы им было позволено жить. Слишком грозными, чтобы не быть истребленными. Слишком страшными, чтобы не быть стертыми с лица земли.
«Франкский» хронист и дипломат, монах духовного ордена францисканцев-миноритов Гийом де Рубрук (Виллем Рюисбрэк, или Рубруквис) посетил ставку каана монголов Мункэ вскоре после позорного изгнания оттуда Рукн ад-Дина, и описал свою миссию в адресованном французскому королю-крестоносцу Людовику IX отчете под названием «Путешествие в восточные страны», упомянув секту «человекоубийц», члены которой были засланы в различных обличиях в Каракорум с заданием убить Великого хана Мункэ. Прибыв по месту назначения, Рубрук был удивлен размахом мер безопасности, принятых монголами для охраны священной каанской персоны. По утверждению «франка»: «<…> они (телохранители каана – В. А.) обшарили у нас ноги, грудь и руки с целью узнать, нет ли при нас ножей. Нашего толмача (переводчика – В. А.) заставили они отстегнуть и оставить снаружи под охраной одного придворного бывший на нем ремень с ножом <…> мы пошли в процессии к дому Мангу (каана Мункэ – В. А.) <…> нас предварительно обшарили, ища, нет ли у нас ножей».
Рубрук «со товарищи» был подвергнут подробному допросу: «<…> они (монголы – В. А.) начали тщательно расспрашивать, откуда мы, зачем прибыли и в чем состоит наше служение. Этот допрос делался потому, что Мангу-хану было доложено, будто четыреста (! – В. А.) человекоубийц прибыли в различных платьях, чтобы убить его <…> у Мангу-хана имеется восемь братьев: три единоутробных и пять по отцу. Одного из единоутробных он послал в землю человекоубийц, именуемых ими мулидет («мульхидов», то есть низаритов - В. А.), и приказал всех их умертвить».
Коль скоро это так, то, может быть, у Мункэ имелись основания не доверять имаму Рукн ад-Дину? Или еще сохранились низариты «старого закала» (либо представители нового, молодого поколения «непримиримой низаритской оппозиции»), вышедшие из-под контроля своего имама-капитулянта, «сдавшего» монголам свое «крепостное» государство? В пользу данного предположения говорит многое. Однако в борьбе с монголами ставка на индивидуальный террор оказалась битой. Единственной надеждой на спасение, с точки зрения «истинных», «непримиримых» низаритов было оказание сопротивления монголам, используя прошедший проверку временем метод отступления под защиту своих горных крепостных сооружений. Наиболее наглядным примером в данном плане был Гирдкух. Отказавшись подчиниться приказу о капитуляции, эта крепость восточных измаилитов выдерживала осаду на протяжении не то тринадцати, не то семнадцати лет, прошедших со дня сдачи Аламута. Монголы расположились под Гирдкухом постоянным укрепленным лагерем. Монгольский гарнизон этого лагеря оказался более терпеливым, чем гарнизон Гирдкуха. Засевшие в Гирдкухе низариты были, в конце концов, вынуждены сдаться из-за того, что их одежда пришла в полную негодность, и им нечем было прикрыть свою наготу. Выйдя за ворота Гирдкуха, его последние стойкие защитники был убиты монголами на месте. Забиты, как скот (только двуногий)…
Однако же легко нам рассуждать о необходимости и возможности низаритов сопротивляться, так сказать, «в исторической ретроспективе», из нашего безопасного «далека». Имам Рукн ад-Дин был еще очень молод и не имел большого опыта в руководстве низаритским государством и движением. В свои молодые годы он столкнулся с противником, казавшимся непобедимым. С монголами, без колебаний применявшими «массовидный» (как сказал бы вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ульянов-Ленин) террор и сметавшими со своего пути противников, обладавших неизмеримо большими ресурсами, чем низариты. Перед лицом многократного превосходства монголов, подчинение им вполне могло представляться главе «мульхидов» и его умудренным куда большим жизненным опытом, чем молодой имам, единомышленникам (о чьих советах вождю низаритов, несомненно, повлиявших на его поведение, не следует забывать) приемлемой стратегией выживания. Главной ошибкой (и главной виной, если не главной бедой) Рукн ад-Дина было незнание им менталитета, образа мыслей своих монгольских неприятелей, всецело «заточенных» на искоренение возглавляемого имамом орденского братства «эзотериков». В извинение имама «травоедов» можно лишь сказать, что он был не первым и не последним военно-политическим лидером в истории, сделавшим эту ошибку, ставшую для него роковой.
Приговор, произнесенный «задним числом» некоторыми позднейшими историками над имамом Рукн ад-Дином был крайне суровым. Его именовали жалким трусом, послужившим причиной гибели собственного отца, а затем повелевшим казнить убийцу этого отца без суда и следствия, чтобы не дать тому возможности разоблачить истинного виновника убийства, и сжечь детей убийцы вместе с трупом их казненного родителя, чтобы они не стали мстить ему, когда вырастут. Малодушным капитулянтом, отказавшимся от власти без всякого сопротивления и окончившим свою ничтожную жизнь самым недостойным образом. Явившимся с повинной головой в ставку монгольского хана и ведшим себя при этом крайне подло и низко. Слезно клявшимся, что якобы хотел сдаться монголам уже давно, но не делал этого, опасаясь фанатизма своих собственных подданных. Дойдя тем самым до предела падения, фактически надругавшись над верностью и предав память своих единоверцев, не щадивших ради него своих жизней в борьбе с монголами (хотя он, их имам, им в этом нисколько не помогал), а лишь мешал. И так далее, и тому подобное…
Что тут скажешь? Справедливость многих выдвинутых против имама Рукн ад-Дина обвинений трудно отрицать, но столь же трудно отрицать и тот несомненный факт, что Рукн ад-Дин (каким бы подлецом и мерзавцем он ни был – а его «облико морале» был и впрямь далек от безупречности) в конце концов «сломался» под натиском враждебных сил, столь мощных, что противостоять им он был попросту не в состоянии. «Сила солому ломит», как гласит русская народная пословица…
Геноцид (или этноцид, как кому больше нравится ), учиненный монголами низаритам, был отнюдь не последней и отнюдь не величайшей массовой резней, учиненной монголами в Иране. Да и не только в нем одном. Аббасидские халифы столетиями выживали в своей багдадской резиденции, нередко представляя собой не более чем марионеток в руках буидских, сельджукских или азербайджанских «закулисных кукловодов», но, тем не менее, сохраняя огромное символическое значение для всего исламского мира как «предводители правоверных». Прочно завладев Ираном, монголы решили нанести с иранского плацдарма смертельный удар Аббасидскому халифату. Они предъявили багдадскому халифу аль-Мустасиму явно невыполнимые требования, которые халиф, естественно, отверг. В 1258 году хан Хулагу двинул на Багдад – центр «дар-аль-ислама» и резиденцию «предводителя правоверных» - многочисленное монгольское войско, насчитывавшее в своих рядах немало христиан, дабы силой принудить строптивого халифа к покорности. Навстречу монголам халиф направил свои войска, которым, однако, в силу своей вошедшей в пословицу скупости, давно не выплачивал жалованья (хотя владел несметными сокровищами), что, естественно, ослабляло боевой дух наемников халифа. Монголы притворно отступили, предварительно построив дамбы вдоль стратегически важных рек, расположенные в тылу преследовавших отходящих монголов халифских войск. В нужный момент плотины были разрушены, и скопившиеся речные воды разлилась в тылу у воинов халифа, отрезав им пути отхода. Ратники «предводителя правоверных» оказались в положении мышей, попавших в мышеловку. Монголы изматывали их непрерывными нападениями, пока всех не перебили. Тем самым Багдад был отдан на милость монголов.
Монголы приступили к осаде «Богом данного» города. Малодушному халифу представлялось, что эта осада будет не слишком долговременной. «У страха глаза велики»… Аль-Мустасим предал себя в руки монголов (поддавшись уговорам подосланного к нему монгольским ханом «энциклопедиста» ат-Туси). Этим трусливым поступком «предводитель правоверных» продлил свою жизнь ровно настолько, чтобы стать очевидцем ужасного конца Багдада, сердца исламского мира на протяжении долгих столетий. Взяв эту «жемчужину Востока» приступом в 1258 году, монголы учинили в нем ужасающую по масштабам и зверству «кровавую баню». Схваченных «муслимов» убивали или продавали в рабство. Монголы пощадили лишь багдадских христиан, молившихся о спасении в своих церквях. «Несущие смерть Чингисхана» сыны проявили к ним милосердие из уважения к христианской вере – ведь христианскую веру в ее несторианском варианте исповедали многие монголы – вплоть до представителей высшей знати, включая жену самого хана Хулагу. На одной из залитых кровью багдадских улиц монгольский воин обнаружил сорок беспомощных младенцев, лежавших рядом со своими убитыми матерями. Монгол убил и их (из милосердия, желая таким образом избавить крошек от голодной смерти)…
Когда было вырезано все населения Багдада, настал черед умереть и халифу. Хулагу разместил свою ставку в селении, расположенном на таком удалении от дымящегося Багдада, чтобы до него не доходили горький запах дыма и невыносимое зловоние от многих тысяч (или, может быть, десятков тысяч) разлагающихся под палящим иракским солнцем  трупов (видимо, не разделяя мнения, что «вражеский труп всегда хорошо пахнет»).  К хану привели аль-Мустасима. Если халиф надеялся, что монголы его пощадят, то очень скоро оставил всякую надежду на пощаду. У монголов было принято казнить осужденные на смерть монаршие персоны (даже если речь шла о неприятельских монархах) без пролития крови. И Хулагу избрал для аль-Мустасима такой бескровный вид казни. Последнего аббасидского халифа Багдада, а также его старшего сына, плотно замотали в войлочные покрывала (или ковры), по которым затем пустили вскачь сотни лошадей. Халиф с наследником погибли под конскими копытами. Никто из монгольского войска не мог быть обвинен в убийстве последних Аббасидов .
При известии о взятии и разрушении Багдада весь мусульманский мир испытал очередной шок, поскольку осознал, что должен бороться за выживание исламской религии и культуры (неясно, знали ли ближневосточные и ифрикийские «муслимы» о мусульманах, пошедших в услужение к монгольским поработителям в Средней Азии и Иране). Особенно острым было ощущение опасности у мусульман Сирии, чувствовавших (с полным на то основанием), что скоро настанет их черед испытать на себе остроту монгольского меча. А уж тем более – у сирийских низаритов, потрясенных утратой Аламута и большей части низаритских владений в Иране. За исключением периода правления Синана, низариты Шама всегда устремляли свои взоры к Аламуту, как традиционному центру верховной власти «батинитского» движения. После падения иранского «Орлиного гнезда» сирийские «мульхиды» остались без верховного руководства, перед лицом неведомого будущего, полного опасностей. Тем не менее, «осиротевшим» низаритам Шама было суждено уцелеть и выжить, хотя и в сильно измененной форме, подчинившись более могущественной силе, сумевшей оборонить «мульхидов» Сирии от монгольской угрозы. Ибо в скором времени «дар-аль-ислам» обрел нового грозного защитника, жестокого и кровожадного, но неустрашимого и необычайно одаренного воинскими талантами. Это был Аль-Малик аз-Захир Рукн ад-Дин Бейбарс аль-Бундукдари (более известный просто как Бейбарс) - выдающийся полководец, получивший в народе прозвище Абуль-Футух, что означает, в переводе с арабского, «Отец побед». Лишь подчинившись ему, сирийские «травоеды» могли надеяться спасти свои жизни и продолжить существование уцелевшего на территории Шама осколка ордена «мульхидов».
11. КОНЕЦ СИРИЙСКИХ «ТРАВОЕДОВ»
В то время как смерть низаритов в Иране была насильственной и почти мгновенной, в Сирии конец «мульхидского» ордена, растянувшийся во времени, принял иную форму. В отличие от трагического и кровавого уничтожения иранской низаритской «метрополии» монголами, угасание сирийского филиала низаритского орденского братства было менее драматичным и более продолжительным, напоминая скорее постепенное погружение в сон. Изначально ничто не говорило о том, что развитие пойдет именно по такому, более мягкому, сценарию. Ведь победоносные монголы объявили, что поступят с низаритами Сирии не иначе, чем поступили с низаритами Ирана, и не было никаких оснований предполагать, что «несущие смерть Чингисхана сыны» откажутся от своего намерения. «Цели ясны, задачи поставлены. За работу, товарищи!»…
Однако в дело вмешались непредвиденные обстоятельства, которые, в сочетании с целым рядом исторических событий и вторжением в сирийский регион могущественных внешних сил, помогли низаритам Сирии избежать поголовного истребления монголо-татарскими ордами.
Хотя Сирия не была слишком отделена от Ирана в географическом плане, западный, сирийский, филиал «батинитского» ордена был не столь изолированным и беззащитным, как его иранская «метрополия», оказавшаяся фактически один на один с монгольскими завоевателями. Сирийские «травоеды», никогда не стремившиеся, в отличие от своих иранских собратьев по ордену, замкнуться в себе и отгородиться от внешнего мира, проводили искусную локальную политику сдержек и противовесов, помогавшую им использовать связи с соседями в собственных интересах. Владения «мульхидов» Сирии, постоянно бывших начеку граничили с владениями «франков» - обитателей постоянно уменьшавшегося в размерах, как бальзакова шагреневая кожа, анклава крестоносцев в «Заморье». Низаритам Шама постоянно приходилось опасаться не только этих «троебожников», но и  суннитской Айюбидской династии потомков Саладина, чьей главной ближневосточной базой был в описываемое время Дамаск (хотя важную роль по-прежнему играли и другие крупные города региона – например, Халеб-Алеппо).
В период жизни и правления «Горного старца» Рашид ад-Дина Синана, в предыдущем столетии, «травоеды» Сирии, добившиеся почти полной автономии от Аламута, действовали фактически самостоятельно. Впрочем, несмотря на обретение ими (частично – в силу обстоятельств) в значительной степени политической независимости, они вскоре после смерти своего великого вождя-«автономиста» Синана, признали духовное верховенство Аламута. Через год после смерти Синана, примерно в 1193 году, сирийский филиал «мульхидского» движения возглавил новый главный «даис» - иранец по происхождению Наср аль-Аджами, утвержденный в должности аламутским руководством. Похоже, что с момента его назначения и до конца существования низаритов в качестве реальной политической силы на территории Ирана почти через столетие, почти все главные «даисы», руководившие сирийским «даватом», были аламутскими назначенцами, присылаемыми в Сирию из Персии. Данное обстоятельство наводит на мысль, что достигнутая при Синане независимость сирийского филиала восточноизмаилитского ордена не была совершенно абсолютной. Трудно соединить представление о полном отделении возглавляемого Синаном «квазигосударства» от низаритской «метрополии» в Иране с тем фактом, что всего через год после смерти «Горного старца» Аламут смог снова взять сирийский филиал ордена низаритов под свое управление.
С другой стороны, данное обстоятельство  подтверждает выдающие способности Синана как руководителя. После своей смерти он остался в памяти своих приверженцев как великий, мудрый и доблестный вождь. Чтобы заполнить брешь, образовавшуюся в рядах сирийских низаритов в результате ухода «Горного старца» в лучший мир, ему требовался столь же выдающийся, или, по крайней мере, весьма даровитый преемник. Но, насколько позволяют судить имеющиеся в распоряжении историков весьма отрывочные и скудные материалы о периоде существования сирийского филиала «мульхидской» орденской группировки, сами сирийские измаилиты не так уж и стремились подчиниться столь строгому и требовательному руководителю, каким был покойный Синан. Иными словами, Синан был уникальной личностью, сумевший подчинить сирийских «батинитов» своей власти на протяжении всей своей жизни, и оставленная им после смерти брешь оказалась столь велика, что не смогла быть низаритами заполненной…
На протяжении двадцати лет, прошедших со дня смерти Синана, сирийские низариты оказывались вовлеченными в целый ряд происходивших в регионе политических процессов. Первым из них было их еще большее сближение с династией дамасских Айюбидов. Отношения между «мульхидами» Сирии и Айюбидами Дамаска были достаточно дружественными еще со времен примирения между Синаном и султаном Саладином, пришедшего на смену их предшествующим трениям и конфликтам. Еще более тесным двустороннее сотрудничество стало при имаме-«воссоединителе» Хасане III. Уважаемый читатель, несомненно, еще не забыл, что этот имам призвал низаритов вернуться к соблюдению общемусульманских законов шариата, долгое время бывших у «батинитов» в полном небрежении. Распоряжения имама-«реститутора» были присланы в сирийский филиал «батинитского» ордена, судя по всему, последовавшего им без особого сопротивления. Мало того! Похоже, сирийские низариты настолько прониклись духом проповедуемого имамом «воссоединения с исламским миром», что даже начали строить в Сирии новые мечети – совсем в духе суннитского «правоверия»! Разумеется, династия дамасских Айюбидов наблюдала за этим процессом «духовного оздоровления» своих низаритских соседей с нескрываемым удовольствием. Айюбиды были правоверными, благочестивыми суннитами, и с искренней радостью приветствовали возвращение низаритов к правоверным исламским религиозным обычаям. С этого времени число покушений на жизнь исламских политических и духовных лидеров, совершаемых сирийскими «травоедами», стало крайне незначительным.
А вот отношения сирийских «батинитов» с «франками» из «Заморья» складывались не так просто, как с дамасскими суннитами. Поначалу преемники Синана пытались добиться взаимопонимания с непредсказуемыми, вспыльчивыми «многобожниками», все еще оккупировавшими становившуюся все более узкой полосу побережья Земли Воплощения. После гибели невенчанного короля Иерусалимского Конрада Монферратского, сраженного кинжалом неизвестного убийцы, в котором подозревали низарита, реальное правление Иерусалимским королевством (вновь лишившимся Иерусалима, ненадолго возвращенного «многобожникам» при римско-германском императоре Фридрихе II Гогенштауфене, о котором еще пойдет речь далее), осуществлялось графом Генрихом (Анри) Шампанским, родственником одновременно двух европейских королей-соперников - Ричарда I Английского и Филиппа Августа II  Французского -, а также Конрада Монферратского (на чьей беременной вдове – королеве Изабелле Иерусалимской - он женился). Этот король Иерусалимский не был коронован (из-за конфликта с несколькими баронами «Заморья», отказавшимися в результате поддержать его притязания на трон), однако достаточно эффективно (хотя и недолго) управлял своей куцей «державой» вплоть до своей внезапной и трагической гибели (Анри Шампанский разбился насмерть в 1197 году, выпав из окна своего дворца в Акре ). В начале своего краткого правления он совершил поездку на север, в Антиохию, чтобы разобраться со вспыхнувшими там очередными беспорядками (в этом не было ничего необычного; Антиохия всегда была обособлена от остального «Заморья», и князья Антиохийские давно уже были известны своим неприкрытым стремлением к независимости от королей Иерусалимских). По пути Генрих Шампанский приблизился к району расположения большинства крепостей сирийских низаритов. Дело было в 1194 году, вскоре после потери низаритами Синана, так долго направлявшего и вдохновлявшего их выдающегося лидера. Его преемник, вероятно, немного растерявшийся ввиду внезапной утраты отеческой опеки и надежного руководства, к которой «мульхиды» Сирии успели привыкнуть за долгие годы правления «Горного старца», решил попытаться улучшить отношения с «франками». Король Ричард Львиное Сердце к тому времени уже отбыл в свою добрую старую Англию (добраться до которой он сумел, однако, далеко не сразу, лишь «отмотав срок» в нескольких тюрьмах, в которые был поочередно заключен своим недругом – римско-германским императором Генрихом VI Гогенштауфеном). А султан Мисра и Шама Саладин, так долго игравший ведущую роль в левантийской политике, незадолго перед тем скончался. Как бы то ни было, казалось совершенно ясным, что его преемники непременно вцепятся друг другу в глотки в борьбе за лидерство в части «дар-аль-ислама», прилегающей к Срединному морю. Вскоре этот многострадальный регион оказался охвачен очередной смутой, наступил очередной период нестабильности. Сирийским «травоедам» срочно потребовались друзья и союзники.
И потому, узнав о том, что мимо их владений проезжает Анри Шампанский, «мульхиды» Сирии выслали навстречу ему представительную делегацию с предложением дружбы и взаимопомощи. Некоронованный король Иерусалима был весьма обрадован открывшейся перспективой на новый выгодный ему альянс. В конце концов, двадцатью годами ранее сирийские низариты уже предлагали «франкам» Леванта заключить формальный военно-политический союз, да и вообще, отношения между «батинитами» и «многобожниками», в силу обстоятельств, нередко приобретали весьма дружественный характер. Порой в соседних крепостях более или менее мирно сосуществовали низаритский наместник и «франкский» барон. Мало того! «Франкский» барон мог нанять низаритских «фидаинов», чтобы их руками устранить своего христианского недруга. Правда, последние годы правления «даиса» Сирии Синана были сопряжены с некоторыми сложностями в «мульхидско»-«франкских» отношениях. А уж заклание Конрада Монферратского явно охладило чувство его сторонников в «Заморском королевстве» к низаритам, которых громогласно (хоть и голословно) обвиняли в организации этого «резонансного» теракта. Однако даже если убийство маркиза Конрада было и впрямь совершено «мульхидами» (как полагали «многобожники»), оно имело свои плюсы для Генриха Шампанского. Во-первых, оно расчистило ему путь к иерусалимскому престолу. Во-вторых, напомнило ему о том, что и он не застрахован от аналогичного покушения, и потому ему было бы лучше иметь в лице «ассасинов» не врагов, а друзей. В результате король Генрих охотно согласился последовать приглашению сирийских низаритов посетить их расположенный неподалеку замок-рибат аль-Каф, где пребывал их новый лидер и где «мульхиды» Сирии не замедлили устроить прибывшему на «саммит» высокому гостю представление, надо полагать, запомнившееся ему на всю оставшуюся жизнь.
То, что там произошло, вошло неотъемлемой составной частью в «черную легенду» об «ассасинах». События нескольких следующих дней были столь из ряда вон выходящими, что иные позднейшие историки склонны были считать их превосходящими всякое вероятие. Встреча на высшем уровне началась с обычного обмена любезностями. Новый глава сирийских низаритов выразил новому некоронованному королю Иерусалимскому свои самые искренние сожаления по поводу трагической и безвременной гибели его предшественника – Конрада Монферратского, подчеркнув полную непричастность к ней своей группировки. Нетрудно представить себе, что Анри Шампанский охотно поверил «даису». В конце концов, король Ричард I Английский («Малик-Рик», сыгравший решающую роль в выдвижении, если не сказать – протаскивании, графа Шампанского на должность лидера «франков» в «Заморье») был недругом Конрада Монферратского, отнюдь не приветствовал избрание североитальянского маркиза иерусалимским королем, а напротив, всеми силами стремился закрепить иерусалимский престол за своим вассалом – Ги де Лузиньяном. И потому король английский Ричард Львиное Сердце – покровитель Анри Шампанского -   был только рад устранению Конрада (из чего, впрочем, еще не следует, что именно он, Ричард, «заказал» маркиза). У Анри также, как уже говорилось выше, не было особых причин оплакивать гибель «спасителя Тира», расчистившую ему путь к вершине властной иерархии «Заморского королевства» крестоносцев.
Поэтому Анри Шампанский, глазом не моргнув, охотно принял извинения и уверения измаилитского «даиса». После успешных двусторонних политических консультаций на высшем уровне настало время для упомянутого нами выше представления. Лидер сирийских низаритов решил продемонстрировать Генриху Шампанскому, с каким беспрекословным послушанием «мульхиды» повинуются своему «даису». Он заявил высокому гостю, что его «фидаины» сделают все, что он прикажет, даже ценой собственной жизни. И что Генрих немедленно собственными глазами убедится в их верности своему главе до смерти.
«Даис» подозвал к себе одного из своих «фидаинов». Когда тот встал перед начальником навытяжку, тот приказал ему подняться на ближайшую башню, а когда «мульхид» поднялся на нее – спрыгнуть вниз. И «фидаин» беспрекословно бросился вниз, насмерть разбившись от скалы у подножия башни. Чтобы Генрих Шампанский лучше осознал, что значит низаритское послушание, король Иерусалимский был еще несколько раз подряд угощен аналогичным зрелищем. «Фидаин» за «фидаином» бросались вниз и разбивались о камни у основания рибата. Наконец король левантийских «многобожников», хотя и был не слабонервной барышней, а лихим рубакой, повидавшим в своей жизни всякого, попросил низаритского «даиса» прекратить дальнейшие «опыты». Но цель эксперимента была достигнута, и урок - усвоен. Анри Шампанский поспешил откланяться с невероятным чувством облегчения (вероятно, будучи очень рад предоставленной ему возможности ускользнуть целым и невредимым из лап этих явно одержимых фанатиков). Так была вписана очередная леденящая кровь глава в давно уже живущую собственной жизнью «черную легенду об ассасинах», все больше захватывающую воображение «франкских» хронистов. Один из них – упоминавшийся выше немец Арнольд Любекский, писавший в начале XIII века, явно под влиянием этой легенды, утверждал в своем сочинении: «<...> Многие из них (сирийских низаритов – В. А.), взойдя на высокую стену, прыгают вниз по его (своего главы – В. А.) кивку или команде, их черепа разбиваются вдребезги, и они умирают жалкой и ужасной смертью». Так одна «ассасинская страшилка» рождала другую…
Впрочем, успешное завершение – да еще со столь эффектным финалом! - Кафского «саммита» не привело к установлению прочного низаритско-«франкского» союза на долговременной основе. «Франки» в скором времени сошлись в очередной междоусобной схватке, и потому для низаритов стало невозможным поддерживать одну из «франкских» партий в этой усобице, не вызывая враждебности к себе за эту поддержку со стороны другой партии левантийских «многобожников». В описываемый период существования «Заморья» короли Иерусалимские больше, чем когда бы то ни было прежде, зависели от монашествующих рыцарей подвизавшихся в «Заморье» военно-духовных орденов, в первую очередь – храмовников-тамплиеров и странноприимцев-иоаннитов. Как уже говорилось, постоянной проблемой «латинского» королевства в Святой Земле была нехватка живой силы, и плачевные результаты сопряженных с огромными людскими потерями Крестовых походов мало способствовали готовности западных христиан отправляться в «вооруженные паломничества» против мусульман. Единственным исключением был успешный для «франков» IV Крестовый поход, но он был направлен не против сарацин, а против православных христиан-ромеев, завершившись захватом в 1204 году Нового, или Второго Рима -«византийской» столицы Константинополя, (ставшего центром созданной крестоносцами недолговечной Латинской империи), что принесло, однако, крайне мало пользы левантийским «франкам», еле удерживавшим «Заморье» под своим контролем. Поэтому военными комендантами «франкских» замков, высившихся в разных частях Земли Воплощения, были обычно рыцари одного из военно-монашеских орденов, чьи члены и/или наемники составляли и немалую часть гарнизонов (если не весь гарнизон) многих из них.
По мере роста военной силы этих духовно-рыцарских орденов росло и их политическое влияние. Коменданты гарнизонов, разбросанных по региону, господствовали над прилегающими к их мощным цитаделям территориями, требуя уплаты дани от живущего в пределах их досягаемости мусульманского населения. Низариты соседствовали с целым рядом владений ордена странноприимцев – например, огромным замком иоаннитов Крак де Шевалье – и потому также были вынуждены платить дань этому военно-духовному братству «многобожников». Вскоре выяснилось, что госпитальерам требовались от сирийских «травоедов» не только деньги, но и практическая помощь.
Иоанниты часто конфликтовали с другими «франками», осевшими в Леванте. Так, в 1213 году они начали ожесточенную распрю с князем Антиохии Боэмундом IV. Одной из причин вспыхнувшей распри был тесный союз Боэмунда с храмовниками. А в описываемое время отношения двух сильнейших военно-духовных орденов «Заморья» достигли такой степени антагонизма, что дружить с тамплиерами из них неизбежно означало враждовать с госпитальерами, и наоборот. У князя Боэмунда был сын – юноша (или, в соответствии с представлениями того времени – молодой мужчина) восемнадцати лет от роду по имени Раймунд. В один прекрасный день Раймунд вошел помолиться в храм тамплиерского замка Тортозы (Тартуса), где неожиданно подвергся нападению банды низаритских «фидаинов» и был убит ими на месте. Через год после этого успешного теракта низаритами был заколот Патриарх Иерусалимский Альберт. Подозрительные современники не могли не обратить внимания на то, что обе жертвы низаритских покушений были на плохом счету у иоаннитов, взимавших с низаритов дань (в том числе – и в форме «добрых услуг» вышеописанного рода).
Князь Боэмунд Антиохийский был во всех отношениях сыном своего времени. Военные предводители «франков» не привыкли оставлять столь агрессивные действия безнаказанными. Одержимый жаждой мщения (вполне законной – как-никак «кинжальщиками» был убит его родной сын и наследник), он собрал войско и дважды – в 1214 и 1215 годах – подверг осаде рибат сирийских низаритов Хаваби. Хаваби имел для низаритов большое геостратегическое значение, поскольку прикрывал подступы к других горным крепостям сирийских «батинитов», расположенных к юго-западу от него. Низаритам удалось оба раза отбиться от князя-«многобожника» с помощью своих местных мусульманских союзников-суннитов во главе с айюбидским эмиром Халеба  Аль-Малик аз-Захир Гият уд-Дином по прозвищу «Гази» («Боец за веру»). Данный кровавый инцидент красноречиво свидетельствовал о крайней неоднозначности и сложности отношений, существовавших между сирийским филиалом орденского братства низаритов и его «франкскими» соседями, о хрупкости устанавливавшегося между ними временами равновесия. И, по понятным причинам, способствовал, наряду с аналогичными инцидентами, укоренению в сознании «франков» представления об их низаритских соседях как о вероломных и коварных, одержимых злыми демонами фанатиках…одним словом, «ассасинах».
Впрочем, именно подобные представления порой шли и на пользу низаритам. Производимое ими на «франков» впечатление побуждало многих «франкских» королей и князей как «Заморья», так и более отдаленных земель стремиться купить дружбу или хотя бы нейтралитет грозных «человекоубийц». Одним из таких государей-«многобожников» был упомянутый выше Фридрих II Гогенштауфен, король Германии и Сицилии и император Священной Римской империи. Фридрих был неординарной личностью и одним из наиболее выдающихся государственных деятелей XIII века, если не всего Средневековья, прозванным современниками «чудом мира» (или, по-латыни, «ступор мунди»). Он был другом и покровителем наук и искусств, сам всю жизнь страстно стремился к знаниям, свободно владел многими языками и был хорошо знаком с верованиями многих религий, наряду с христианством (что было крайне нетипичным для «франка» описываемого периода). Но в то же время отличался коварством, жестокостью, неразборчивостью в средствах и политической беспринципностью, которой позавидовал бы сам Макиавелли (если бы был современником римско-германского императора).
Фридрих II возглавил Крестовый поход на Ближний Восток с целью возвратить христианам Святой Град Иерусалим. Однако его тактика в корне отличалась от тактики руководителей предыдущих «вооруженных паломничеств». Для достижения поставленной цели он предпочел не отвоевывать у «агарян» Святую Землю силой оружия, а заключать союзы с некоторыми из местных мусульманских государей (все еще ведших, через тридцать лет после смерти великого Саладина, друг с другом бесконечную междоусобную войну), добиваясь успеха путем переговоров. Избранная кайзером Фридрихом политика оказалась чрезвычайно успешной и привела к осуществлению всех его планов и намерений. В 1227 году император-крестоносец присоединил ко всем своим коронам и еще одну – королевства Иерусалимского, которой был увенчан (а фактически – сам увенчал себя, против воли папы римского, отлучившего Фридриха от церкви незадолго до его отплытия в «Заморье) в иерусалимском Храме Святого Живоносного Гроба Господня. На коронации присутствовало немного народу (все-таки новый король находился под папским отлучением), ордены тамплиеров и госпитальеров – верные слуги римского папы – отказали Фридриху в поддержке (в отличие от его «родного», Тевтонского, или Немецкого, ордена Святой Девы Марии). Осознавая шаткость своего положения и узость своей базы в «Утремере», Фридрих II (костяк вооруженных сил которого составлял многотысячный корпус сарацинских наемников) решил заручиться поддержкой низаритов. Новый король Иерусалимский направил к низаритам Сирии посольство с щедрым денежным «подарком», с помощью которых Фридрих намеревался обеспечить хотя бы относительную безопасность своей драгоценной персоны. «Мульхиды» с благодарностью приняли подношение, и «чудо мира» могло спать спокойно.
Деньги – деньгами, но сложившаяся ситуация не была для низаритов Сирии совсем уж непроблематичной. По сложившейся традиции, они были лояльны и платили дань рыцарям-странноприимцам, крайне враждебно относившимся к императору Фридриху и к его притязаниям на иерусалимский королевский престол (а тем самым – на верховное главенство над всеми «франкскими» владениями в Земле Воплощения). Недовольные договоренностью, достигнутой между Фридрихом и низаритами, госпитальеры потребовали, чтобы «мульхиды» увеличили размер дани, уплачиваемой ими ордену иоаннитов (в качестве «моральной компенсации»). Однако «батиниты» отказались выполнить это требование ордена святого Иоанна, полагая, что, коль скоро они сами получают дань от короля (и даже императора) Фридриха, негоже им платить госпитальерам не только повышенную, но и прежнюю дань. Впрочем, вскоре оказалось, что низариты Сирии слишком возомнили о себе и переоценили свой военно-политический вес…
Разъяренные отказом «человекоубийц» от уплаты дани, странноприимцы вторглись в сирийские владения низаритов и ушли оттуда лишь после восстановления «статус кво анте беллум», то есть – довоенного положения. Силой оружия иоаннитам удалось вновь подчинить себе сирийских низаритов. Причем  настолько основательно, что многие европейские «франки» (жившие в отдалении от «Утремера», по другую сторону Срединного моря, и плохо разбиравшиеся в тонкостях ближневосточной реальной политики) были всерьез обеспокоены тем, что казалось им заключением «нечестивого» официального альянса между госпитальерами и низаритами, граничившего, в их глазах, с «вероотступничеством», «изменой Христу и Христианству»...
Около 1236 года папа римский Григорий IX – глава римско-католической церкви - направил Великому магистру ордена иоаннитов гневное послание, в котором упрекал гроссмейстера странноприимцев за его тесные связи с низаритами. Папское послание, вне всякого сомнения, в крайне резкой форме осуждало попытки добиться взаимопонимания и наладить сотрудничество между госпитальерами и низаритами. Папа Григорий утверждал, что магистр и братья - члены ордена - поддерживают «убийц» – низаритов - и защищают их от нападений христиан, а «убийцы» - низариты -, в обмен на это, выплачивают магистру и братьям ежегодно определенную денежную сумму. И потому он, папа, направляет магистру и братьям ордена святого Иоанна настоящее послание с требованием прекратить защищать оных «убийц». Далее папа Григорий предупреждал, что госпитальеры навлекут на себя гнев Церкви, если продолжат свое предосудительное сотрудничество с «убийцами». Дело грозило обернуться нешуточными последствиями. Ведь госпитальеры, будучи военно-духовным орденом римско-католической церкви, подчинялись, через своего Великого магистра, непосредственно папе римскому, главе этой церкви, и были обязаны выполнять все требования и распоряжения папы, наместника Бога на земле, «викария Иисуса Христа». Тем не менее гнев папы Григория был совершенно неоправданным и объяснялся незнанием реальной военно-политической обстановки в «Заморском королевстве». Для успешного выполнения своих уставных задач в Святой Земле ордену госпитальеров требовались союзники (самих иоаннитов было просто слишком мало для того, чтобы справляться со всем, что требовалось от их ордена, а постоянно воевать они были не в силах), низариты же, платившие госпитальерам ежегодную дань, были их не старшими, а младшими партнерами по коалиции.
Впрочем, подобной стратегии по отношению к сирийским низаритам придерживались не только странноприимцы. Чтобы выжить, низаритам приходилось выплачивать дань также ордену храмовников-тамплиеров. Пришло время, и рыцари Христа и Храма, в свою очередь, получили от римского папы столь же гневное послание со словами осуждения их недопустимого поведения и требованием отказаться от дальнейшего сотрудничества с низаритами.
Подобные договоренности, как у госпитальеров и тамплиеров с низаритами, были совершенно обычным делом в тогдашней повседневной политической жизни Ближнего Востока. Не было ничего необычного в том, чтобы одни группировки, вроде низаритской, получали дань от других и в то же время сами платили дань третьим. Почти одновременно с императором и королем Фридрихом II, не считавшим для себя зазорным платить дань сирийским низаритам, дань в казну «батинитского» филиала восточноизмаилитского ордена выплачивала и малоазиатская суннитская династия, ведшая свое происхождения от Сельджукидов. Сначала она платила дань имаму Аламута. Однако со временем низариты Шама, по невыясненным до сих пор причинам, потребовала переадресовки дани в их, сирийскую, казну. Малоазиатские сельджуки, естественно, решили сначала убедиться в том, что сирийские низариты согласовали свое требование о переадресовке дани с иранским руководством «батинитского» ордена, и направили своих посланцев в аламутскую штаб-квартиру «эзотериков», с целью убедиться в этом. В Аламуте подтвердили, что все в порядке, и с тех пор дань из Малой Азии шла не в Иран, а в Сирию.
В начале XIII века во «Франкистане» стали готовиться к очередному «вооруженному паломничеству». Первые две заморские экспедиции, организованные в этом веке, окончились неудачей.  Как уже упоминалось выше, IV Крестовый поход, «сбившийся с пути» и закончившийся захватом православного Константинополя, ничем не помог «франкам» Святой Земли. Следующая военная экспедиция – не в «Заморье», а в Миср – завершилась полной катастрофой. Высадившись в 1218 году в Египте, «вооруженные паломники», после долгой осады и взятия города Дамьетты, расположенного в дельте Нила, попытались проникнуть вглубь Египта, но в ходе дальнейших военных действий были окружены и побеждены египтянами. Плененные «франки» смогли выкупить свою жизнь и свободу» лишь ценой возвращения сарацинам Дамьетты – своего единственного приобретения за все время Египетской кампании. Упомянутый выше Крестовый поход императора Фридриха II, отлученного от церкви папой римским, оказался, несмотря на папское отлучение, куда более успешным и завершился возвращения «франкам» Иерусалима. Впрочем, ожидания наступления, после триумфального вступления Фридриха II Гогенштауфена в Святой Град, новой «эры светлых годов» оказались напрасными. Нововенчанный король Иерусалима не мог задержаться в своих новых заморских владениях надолго, и отбыл в Европу воевать со своим «заклятым другом» - папой римским – за Италию. А с его отбытием ситуация в «Заморье» для него ухудшилась. Из своего европейского «далека» Фридрих II пытался вмешиваться в политику «Заморского королевства» крестоносцев, создавая тем самым все новые внутриполитические конфликты и расколы между левантийскими «пулланами», отнюдь не шедшие на пользу все более слабевшему государству, созданному в свое время крестоносцами. Но все это были еще, так сказать, «цветочки»…
«Ягодками» стали катаклизмы, потрясшие Иран вкупе с окружавшими древнюю «страну ариев» землями с приходом из глубин Центральной Азии монголов и приведшие к «эффекту домино», коренным образом сказавшемуся на положении дел во всех частях «дар-аль-ислама» вплоть до Ближнего Востока. Первым грозным признаком надвигающейся бури стало появление на границах Земли Воплощения гонимых монголами остатков разгромленных войск лишенных Чингисханом своей прежней родины хорезмийских «мигрантов», искавших себе новое пристанище и надеявшихся обрести его на Ближнем Востоке.
Как уже известно нам с уважаемым читателем, победа монголов над хорезмийцами привела к ситуации, в которой гонимые все дальше на Запад «несущими смерть Чингисхана сынами» многочисленные вооруженные банды бывших воинов разбитого хорезмшаха, одержав попутно победу над мусульманским Азербайджаном и христианской Грузией, заполонили Ближний Восток, нанимаясь на службу к местным правителям. В скором времени пришлые хорезмийцы оказались вовлеченными во внутреннюю политику Святой Земли и Мисра, сыграв решающую роль в битве «муслимов» с крестоносцами, разыгравшейся на территории современного сектора Газа и закончившейся полным разгромом «многобожников» (и союзных с ними мусульманских войск). В 1244 году хорезмийские «беженцы», срывавшие на «франках» злость за поражения, которые потерпели от монголов, двинулись на Святой Град Иерусалим. Несмотря на временный успех, достигнутый благодаря искусной дипломатии Фридриха II, «франки» смирились с мыслью о неизбежной утрате ими святого города еще задолго до того, как услышали о появлении на подступах к нему отрядов хорезмийцев. Как тамплиеры, так и странноприимцы своевременно эвакуировались из Иерусалима, не дожидаясь прихода свирепых «вооруженных мигрантов» из далекого Ирана.
Падение Иерусалима, чей гарнизон был слишком малочисленным для обороны всего периметра городских стен, не заставило себя ждать. Победоносными хорезмийцами был осквернен Храм Святого Живоносного Гроба Господня. Бренные останки «франкских» правителей Иерусалима, включая прах Готфрида, или Годфруа, Бульонского, потомка Карла Великого и предводителя I Крестового похода, были выброшены хорезмийцами из гробниц, все христианские церкви разграблены и сожжены. Вскоре после повторной (и, как оказалось – уже окончательной) утраты «франками» Иерусалима, объединенные силы храмовников, странноприимцев и прочих христианских воинов «Заморья» (а также их мусульманских союзников из Дамаска и Хомса) были наголову разбиты хорезмийцами и египтянами, заключившими между собой альянс, в сражении при Ле Форби. После этого разгрома «Заморское королевство» крестоносцев осталось практически без войск. Конец «Заморья» явно был уже не за горами.
Но тут в ход событий вмешалась еще одна яркая личность, внесшая свою – и притом немалую! – лепту в дальнейшее развитие «черной легенды» об «ассасинах».
В описываемое драматическое для левантийских «многобожников» время во Франции правил уже упоминавшийся в нашем правдивом повествовании молодой и крайне набожный король Луи, или Людовик, IX. Луи был прикован к одру смертельно опасной болезни, когда его ушей достигла весть о взятии Иерусалима хорезмийцами. И тут случилось чудо – тяжелый недуг, грозивший молодому «корою франков» безвременной кончиной, отступил, и Луи IX стал поправляться. Окончательно восстановив свои ослабленные долгой болезнью силы, он объяснил приближенным свое чудесное выздоровление тем, что получил предназначение свыше возглавить новое, величайшее из всех когда-либо совершавшихся, «вооруженное паломничество» в Землю Воплощения. Король Франции не желал слышать никаких возражений против высказанного им твердого намерения «взять крест» (а в возраженьях недостатка не было, поскольку постоянные неудачи крестоносного движения заметно снизили желание европейских «франков» в нем участвовать). Король решил: «Походу – быть!».
Несмотря на основательную подготовку заморской экспедиции благочестивым королем Людовиком IX, результаты организованного им Крестового похода оказались мизерными. Его первоначальной целью был Миср, считавшийся в то время «троебожниками», так сказать, слабым звеном (или, если угодно, слабым местом) в системе обороны исламского мира. Однако вслед за первоначальным успехом – захватом Дамьетты (впрочем, отданной сарацинами «франкам» почти без сопротивления), крестоносцев стали преследовать неудачи. Не знающие местности, «франки» снова дали заманить себя в мусульманскую ловушку.
В плен к «сарацинам» угодило все христианское воинство, включая самого короля Людовика IX. Ему пришлось заплатить египтянам кругленькую сумму за свое освобождение. Но, выпущенный из плена, набожный король отказался сразу же возвращаться во Францию. Его честь была запятнана бесславным провалом очередного «вооруженного паломничества», на подготовку которого ушло столько сил и средств, и Луи IX был твердо намерен восстановить свой сильно пострадавший «имидж» хотя бы частично, проведя некоторое время в Святой Земле.  Поэтому король-паломник морем направился в Акру, окончательно превратившуюся, после безвозвратной утраты Иерусалима, в столицу заморского королевства «франков» («Иерусалимского» лишь только по названию).
В Акре французский король  принял делегацию сирийских «травоедов». К счастью для позднейших историков, дела короля-крестоносца в «Заморье» детально запоминались и записывались (или диктовались писцу) его другом, придворным и хронистом Жаном де Жуанвилем, составив впоследствии «Книгу благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика». Жуанвиль довольно подробно описал прием благочестивым королем низаритской делегации. Согласно Жуанвилю, поначалу низариты вели себя по отношению к королю высокомерно, вызывающе и даже угрожающе. Возглавлял «батинитскую» делегацию молодой человек, явно отдававший себе отчет в важности и ответственности своей миссии. Его манеры были резкими и неучтивыми. Этот «эмир» заявил «королю франков», что немало государей, включая императора Фридриха и короля Венгрии, платят низаритам дань за то, чтобы те не отняли у них жизни. Так что, по мнению посланца, было бы разумно и справедливо, если бы и Людовик IX, «не выбиваясь из общего ряда», заплатил им дань.
Впрочем, на случай, если король не пожелает платить им дань самолично, низариты предложили ему альтернативный вариант. Они платили дань одновременно и госпитальерам, и тамплиерам, и  Людовик мог бы освободить  своей королевской властью низаритов от уплаты этой дани «орденским  братьям». В этом случае низариты не стали бы принуждать короля к уплате им дани. Король Луи ответил посланцу, что не может сразу дать ему ответ, но охотно сделает это на следующий день, и потому послу было бы неплохо нанести ему повторный визит.
Посол «мульхидов» так и поступил. Ему скоро пришлось убедиться в том, что он явно недооценил твердость характера и сообразительность короля Людовика IX. Представ пред его светлыми очами повторно, низарит узрел справа и слева от «короля франков» магистров орденов тамплиеров и госпитальеров. Король Луи велел послу «мульхидов» повторить свое вчерашнее требование в их присутствии. Когда посол так и сделал, магистры «ифриров», возмущенные его высокомерием и дерзостью, набросились на «батинита» и, в нарушение правил дипломатического этикета, применили к нему меры физического воздействия. По их мнению, дерзкий посол должен был благословлять судьбу за то, что его отпускают живым после столь неприемлемых требований, предъявленных королю. В крайне недипломатических выражениях магистры приказали невоздержанному на язык послу немедля убираться к своему господину и возвращаться к «королю франков» только с более приемлемыми требованиями.
Сообразив, что явно «перегнул палку», «батинитский» посол принес свои извинения и поспешил обратно в Сирию. Когда он в следующий раз предстал перед Людовиком Французским, то привез с собой щедрые дары и вел себя совершенно иначе. Среди даров, преподнесенных королю ставшим отменно вежливым и любезным послом владыки «эзотериков» Шама, был один, который мог бы на первый взгляд показаться странным и необычным. А именно – рубашка с тела главы сирийских низаритов. По утверждению посла, это был самый ценный подарок, который он мог бы преподнести «королю франков». Ведь эту рубашку властитель низаритов Сирии носил прямо на голом теле, вплотную к коже – таким образом, преподнося ее королю, он символически преподносил ему свое самое сокровенное владение. В глазах «даиса» не было ничего ценнее, и, даря королю свою нательную рубашку, он как бы «отрывал ее от себя». Нечто вроде «кафтана (или шубы) со своего плеча» татарских ханов и, впоследствии, московских государей…
В любом случае, поведение низаритского посла в ходе его второго визита к королю Людовику IX в корне отличалось от его поведения в ходе первого. Оно в несравненно большей мере соответствовало потребностям сирийских низаритов в описываемое время. Хотя монголы еще не приступили к полномасштабному геноциду иранских низаритов,  они уже вели против них военные действия. От сирийских низаритов не могла укрыться все более нараставшая угроза «батинитскому» ордену, исходившая от «несущих смерть Чингисхана сынов». Поэтому «мульхиды» Сирии нуждались в союзниках (что подтверждалось упомянутыми выше миссиями низаритских делегаций к королевским дворам Франции и Англии несколькими годами ранее). В сложившейся обстановке «батиниты» не могли себе позволить умножать число своих врагов. В недавнем прошлом они уже включили правителей европейского «Франкистана» в список своих потенциальных союзников по антимонгольской коалиции, и потому теперь сочли необходимым вести себя с королем-крестоносцем, не давшим себя запугать с первого раза, менее агрессивно, чем прежде.
«Король франков» Людовик IX, со своей стороны, также нуждался в союзниках. Он понимал, что в его же интересах отреагировать на ставшее куда более дружелюбным поведение низаритского посла столь же дружелюбно, на этот раз – без всякого рукоприкладства. И потому, отправил в Мазияф-Масьяф – штаб-квартиру сирийских низаритов – представительную делегацию, в состав которой входил склирик-переводчик Ив Бретонский. «Брат», или «отец», Ив был, надо думать, человеком недюжинной отваги, раз не побоялся принять участие в миссии, из которой мог не возвратиться живым. К тому времени по всему «Франкистану» давно уже ходили «черные легенды» о «жестоких ассасинах» и творимых ими чудовищных зверствах. Кстати говоря, со временем авторы этих легенд дошли в своих фантазиях даже до утверждения, что «секта» якобы направила своих «человекоубийц» за море, во Францию, чтобы убить Людовика IХ еще до начала его «вооруженного паломничества». А других «ассасинов» - в Священную Римскую империю, чтобы убить императора Фридриха. Хотя ни малейших доказательств достоверности данного предположения не было (и нет по сей день) – как и объяснений того, зачем низаритам это могло понадобиться.
Но это так, к слову…
Жуанвилю, хронисту Крестового похода короля Людовика IX, была наверняка известна репутация отпетых убийц, которой пользовались низариты. Он отмечал, что по их представлениям (включающим веру в перевоплощение), «если человек погибает за своего сеньора <...> его душа переселяется в тело лучшее и более счастливое» («Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика»). И по этой причине «ассасины» нисколько не боятся быть убитыми, выполняя приказ своего повелителя, ибо они верят, что после смерти станут более счастливыми, чем были при жизни.
Однако, если бы «брат» Ив знал подлинную, а не легендарную историю низаритского ордена и возглавляемого им движения «эзотериков», ему бы не следовало опасаться за свою жизнь. Тем, кто являлся к «батинитам» по собственной воле и с мирными намерениями, низариты, как правило, оказывали щедрое гостеприимство. Так что бояться «франкскому» клирику было нечего, особенно с учетом того обстоятельства, что «травоеды» очень нуждались в союзниках. «Брат» Ив привез с собой лидеру сирийских низаритов щедрые дары от короля Людовика Французского. Прибыв по месту назначения, посол Луи IX был крайне заинтересован тем, что нашел в книгохранилище Масьяфа. Изучая религиозные сочинения низаритского ордена, клирик пришел к выводу, что верования «мульхидов» во многих аспектах весьма сходны с верованиями христиан. Одним из самых необычных представлений низаритов была, по мнению Ива Бретонского, их вера в то, что святой Петр – перевоплощение Авеля (брата Каина, сына первых людей Адама и Евы), Ноя и Авраама. Клирик был настолько потрясен этим своим открытием (наряду с другими), что вознамерился обратить главу сирийских низаритов в христианство, но потерпел в этом благом деле неудачу. Что было вообще-то неудивительно, поскольку «франки» неверно истолковывали верования низаритов. Примером этого неверного истолкования может служить утверждение Жуанвиля, со слов «брата» Ива, что «Старец (Горы – В. А.) не верует в Магомета, а верит в закон Али, приходившегося Магомету дядей» - ни во что подобное низариты в действительности наверняка не верили…
В общем и целом, результаты «франкской» дипломатической миссии ко двору «Старца (с) горы» оказались более чем скромными. Благочестивый король Людовик был на пороге перехода в лучший мир. Тем не менее, он направил своих посланцев – упомянутого выше францисканца-минорита Гийома де Рубрука «со товарищи» -  к монголам, в надежде заключить с ними союз. До Луи IX дошли слухи, что монголы – христиане, и потому «король франков» надеялся обрести в них союзников в борьбе с правоверным – суннитским - исламом. В действительности же, с учетом того, что монголы были заклятыми врагами «травоедов», король Людовик никак не мог бы заключить союз одновременно с двумя столь противоположными друг другу по всем параметрам силами. И посланцы Луи IX не получили от монгольского каана в ответ на свои предложения никакого вразумительного ответа. Когда послы, по возвращении из далекой Монголии, отчитались перед королем-крестоносцем о своей миссии к монгольскому двору, Людовик пришел в ужас. Он понял, что если грозные «тартары» - «порожденья Тартара (преисподней)» - и согласятся вступить с ним в союз, то лишь в обмен на полное и беспрекословное подчинение.
Вскоре, в 1256 году, в «Левант» пришла весть о разгроме монголами иранских низаритов, а затем – известие об убийстве «тартарами» имама «батинитов» Рукн ад-Дина Хуршаха. Утрата центра верховной власти в лице хозяина «Орлиного гнезда» привела к образованию в Сирии опасного вакуума. С этого момента больше не было иранского имама, полномочного назначать сирийского «даиса». Вместо этого назначение «даиса» Сирии перешло в руки местных низаритских «авторитетов», между которыми, естественно, возникали разногласия, споры и стычки, ослаблявшие единство и сплоченность сирийского филиала «мульхидского» движения. Еще долгое время после утраты сирийскими низаритами роли реальной политической силы они продолжали дробиться на все более мелкие группы и секты, каждая из которых, в противовес всем остальным, притязала на «истинное имамское преемство».
Впрочем, возникла и гораздо более насущная проблема. Гибель иранского «крепостного» государства низаритов и уничтожение багдадского халифата Аббасидов привели к захвату монголами буферных зон Ирана и Ирака. Было совершенно ясно, что дальнейшее продвижение монгольских орд в Сирию являлось лишь вопросом времени. Монгольское вторжение, во главе с палачом Ирана и Ирака - ханом Хулагу -, в Шам началось в 1260 году. В отличие от предыдущих вторжений монголов в земли «дар-аль-ислама», оно больше походило на триумфальное шествие, чем на военный поход. На новом театре военных действий монголы обрели местных союзников, оказавших завоевателям эффективную поддержку. Когда хан Хулагу вступил в Халеб, его сопровождали два христианских государя – монофизит Хетум, царь армянского государства Киликия, и «франкский» князь-католик Антиохии Боэмунд IV. Оба правителя-«многобожника» были, вн всякого сомнения, безмерно рады обретению в лице монгольского хана могущественного союзника в борьбе с сарацинами, но их подданным вскоре пришлось горько пожалеть об участии своих правителей в монгольском походе на сирийских мусульман. «Муслимы» Сирии затаили злобу и, когда пришел час расплаты, жестоко отомстили своим христианским соседям за коллаборационизм. Впрочем, пока что монголам и их христианским союзника  сопутствовал успех. Монгольские орды во главе с Китбугой – найманом по происхождению и лучшим полководцем  хана Хулагу – овладели древним городом Дамаском-Димашки и, казалось, вот-вот вторгнутся в казавшийся беззащитным Миср. Пострадали от монгольского нашествия и сирийские низариты. Четыре «батинитских» крепости, включая штаб-квартиру «мульхидов» - Масьяф, были принуждены «тартарами» к сдаче. Ничто, казалось, не в силах остановить продвижение «несущих смерть Чингисхана сынов».
Но затем, когда до окончательной и неизбежной победы монголов было, казалось, рукой подать, судьба распорядилась иначе. Уже не в первый раз случалось так, что смерть каана всех монголов приводила к замедлению их наступления, лишая их плодов одержанных побед. Аналогичное событие, произошедшее пятнадцатью годами ранее, возможно, спасло христианский мир (во «франкском» понимании, то есть – мир римско-католический)  от порабощения монголами. Теперь то же самое произошло с исламским миром. Когда «тартары» шли огнем и мечом по Сирии, вырезая местных мусульман, до них дошло известие о смерти годом ранее, в 1259 году, в далекой Монголии каана Мункэ. Эта новость властно позвала Хулагу обратно, на Восток, чтобы поспеть на курултай – совет монгольской знати, выбиравшей нового каана, закрепить за собой свои завоевания и не дать обойти себя своим соперникам, чьи владения располагались ближе к собственно Монголии, чем его Персидская орда. Хан Хулагу поступил точно так же, как в свое время - хан Бату, или Батый, полководец бывшего каана Угедея и покоритель Восточной Европы. Когда хан Бату в 1241 году, опустошив Польшу и Нижнюю Силезию, получил известие о смерти каана Угедея и о созыве курултая, он немедленно повернул со своим войском назад в Монголию, чтобы успеть на совете ханов закрепить свои завоевания за собой и своим родом в качестве удела («иля»). Полагая, что победа над «дар-аль-исламом» монголам и так обеспечена, Хулагу отбыл на Восток, поручив завершать кампанию своему верному Китбуге, оставив ему часть войск, а часть – взяв с собой. Таким образом, силы монголов в еще не завоеванной окончательно Сирии оказались ослабленными. По мрачной иронии судьбы, это ослабление произошло как раз накануне ожидавшей монголов решающей битвы. С момента падения мусталитской династии Фатимидов почти столетие тому назад в Мисре многое переменилось. В «стране пирамид» утвердилась у власти правоверная суннитская династия и была введена новая, прогрессивная военная система, в рамках которой обеспечение безопасности Египта стало делом касты военных рабов – «мамелюков». Этих мамелюков (зачастую – уроженцев дальних земель, включая Северное Причерноморье, Кавказ и Закавказье) торговцы «живым товаром» доставляли на берега Нила еще мальчиками. Хотя теоретически мамелюки (то есть, по-арабски, «рабы», «невольники») «по определению» не считались свободными людьми, в действительности они занимали далеко не рабское положение. С ними хорошо обращались и обучали их всевозможным боевым искусствам. Кормили их отменно, что, впрочем, и неудивительно: не было смысла иметь хорошо обученное, но полуголодное войско. В-общем, в отличие от обычных, нещадно эксплуатируемых рабов, мамелюкам жилось настолько хорошо, что нередко родственники сами охотно продавали своих сыновей в мамелюки, считая это огромной удачей.
Со временем египетские мамелюки превратились в первоклассную военную силу, не без причин внушавшую уважение и страх. У процесса мамелюкизации египетского войска имелась и теневая сторона (с точки зрения безопасности правящих в Мисре династий) – по мере роста военного могущества мамелюков возрастало и их политическое влияние. Несколькими годами ранее мамелюки уже свергли правившую в Египте династию, возведя на престол ставленника из своих собственных рядов, и теперь ничто не мешало им сделать это снова. Но безучастно следить за наступлением момента очередного мамелюкского переворота новый правитель Мисра  никак не мог себе позволить. Султану Мисра нужно было, во что бы то ни стало, занять мамелюков на внешнем фронте, чтобы отвести от себя угрозу их нежелательных выступлений на фронте внутреннем. Когда монголы прислали в аль-Кахиру послов, потребовавших безоговорочной капитуляции Мисра, египтяне дали на это совершенно недвусмысленный ответ. Дерзких послов разрубили надвое. Это было самое красноречивое заявление, которое мог дать дерзким завоевателям султан Мисра по имени Аль-Малик аль-Музаффар Сайф ад-Дин Кутуз (выбившийся «в люди» из мамелюков, но возводивший свое происхождение к хорезмшахам из рода Ануштегинидов). Стремясь упредить неизбежное монгольское вторжение в Египет, султан Кутуз собрал свои силы воедино и двинулся навстречу монголам в Палестину. Под его командованием находились многочисленные мамелюки и войска из местных египетских уроженцев. Лучшим военачальником султана Кутуза был прославленный своей физической силой, умом, жестокостью, способностью к политическим интригам и воинскими навыками военачальник Бейбарс (уже упоминавшийся нами выше) – то ли куман (кипчак, половец), то ли черкес по происхождению.
Оставшаяся в Сирии часть монголов, во главе с Китбугой, исповедовавшим христианство, сражавшимся под знаменем с изображением Святого Креста (который многие монгольские и татарские христиане носили и на шлемах) и повсюду возившим с собой несторианских священников, выступив в так называемый «Желтый Крестовый поход»  на аль-Кудс-Иерусалим, 3 сентября 1260 года сошлась с войском египетских мамелюков в битве под Айн-Джалутой (этот топоним означает буквально «Источник Голиафа» - именно там, по легенде, исполин-филистимлянин Голиаф-Джалут был сражен камнем из пращи псалмопевца Давида-Дауда), неподалеку от библейского города Сихема, именуемого греками Неаполем, «франками» - Наплюзой, а арабами и турками - Наблусом. В критический момент сражения Бейбарс «вдарил плеща» (по выражению средневековых русских летописцев), то есть бежал с поля боя. Вдохновленные своим успехом монголы, в предвкушении казавшейся им столь близкой окончательной победы, преследовали его по пятам и дали заманить себя в долину, окружавшие которую холмы вдруг наполнились множеством поджидавших их в засаде мусульман. Бегство Бейбарса оказалось притворным. Преследовавшие его монголы угодили в западню. В разгоревшейся жестокой сече численное превосходство мусульман сыграло на руку мамелюкам. Они выиграли битву, положив начало закату монгольской мечты о мировом господстве. Ислам одержал победу в этой битве за свою душу и тем самым – в войне за свое выживание. Монгольский военачальник Китбуга был взят мамелюками в плен и приведен к победителю Кутузу. В ответ на насмешки султана Египта пленник ответил, что тот рано радуется – ведь ему самому недолго осталось. Разгневанный Кутуз собственноручно отсек дерзкому Китбуге голову мечом. Тем не менее, последние слова монгольского военачальника оказались пророческими. Мамелюкский султан Мисра Кутуз пережил казненного им Китбугу ненадолго и был вскоре убит. Его престол достался человеку, избранному судьбой для окончательного изгнания «франков» из «Заморья» и покорения Сирии. Султану Бейбарсу.
Следует заметить, что у древнего города Мегиддо (а затем - у его руин), в прилежащей долине Изреельской, где монголы впервые потерпели сокрушительное поражение, на протяжении человеческой истории произошло немало решающих сражений. В течение столетий Мегиддо и долина Изреельская служили местом военных действий, определявших ход истории. Сражения, происходившие близ Мегиддо, нередко имели решающее значение для судеб целых стран и народов. Именно здесь, «в месте, называемом Армагеддон» (от древнееврейского «гора близ Мегиддо»), произошла в XV веке до Р.Х. первая документально зафиксированная битва в истории человечества, в которой древнеегипетский воитель-фараон Тутмос III наголову разбил военную коалицию ханаанских (сирийских) царей. Христиане всех толков по сей день верят, что именно здесь должна произойти и последняя битва в человеческой истории - Армагеддон. Видимо, далеко не случайно, победоносные до той поры монгольские войска, покорители большей части Азии, своё первое поражение потерпели именно в этой роковой долине. Через много столетий, во время Первой мировой войны, недалеко от Мегиддо британская армия под командованием генерала Эдмунда Алленби одержала победу над турками-османами. Важнейшие сражения ветхозаветных библейских времен тоже происходили близ Мегиддо. Именно здесь израильский судья Варак разгромил войско ханаанского военачальника Сисары (Суд. 4:14—16, Суд. 5:19—21). Здесь же небольшое израильское войско во главе с судьей Гедеоном одержало победу над многочисленным войском мадианитян (Суд. 7:19—22). Царь Израиля Саул и его сын Ионафан погибли на расположенной близ Мегиддо горе Гелвуйской, где филистимляне разгромили израильское войско (1Цар. 31:1—7). Благодаря своему стратегическому положению Мегиддо и близлежащая долина за последние 40 столетий стали свидетелями десятков сражений. История и стратегическое положение Мегиддо раскрывает символический смысл слова «Армагеддон». Хотя это слово встречается в Библии всего один раз, из контекста, в котором оно употребляется в новозаветной книге «Откровение (Апокалипсис)», явствует, что Армагеддон коснется жизни каждого живущего на Земле. В «Откровении» сказано, что цари всей земли будут собраны на войну, которая произойдёт в великий день Всемогущего Бога: «...это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей Вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его. И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон...»(Откр. 16:14—16). Но это так, к слову...
Триумфу нанесших поражение «несущим смерть Чингисхана сынам» победоносных египетских мамелюков, по мнению ряда современников и позднейших авторов (например, Л. Н. Гумилева) способствовали и происходившие во многих случаях нападения рыцарей ордена Христа и Храма на отдельные монгольские отряды (чем при этом руководствовались ближневосточные тамплиеры, нам неведомо – возможно, желанием отомстить за гибель своих центральноевропейских собратьев по ордену в битве с монголами под силезским городом Лигницей в 1241 году?), В то же время, другие современники событий и позднейшие историки высказывали сомнения в справедливости выдвигавшихся против сирийских тамплиеров обвинений в нападении на монгольских «желтых крестоносцев» (в общем контексте приписывания рыцарям ордена Храма их недругами «тайного сговора с мусульманами и измене делу Креста»), поскольку как король Иерусалимский, так и папский престол, которому подчинялся орден тамплиеров, был жизненно заинтересован как раз в скорейшем установлении военно-политического союза с монголами. Вторая битва с мамелюками, также окончившаяся поражением монголов, лишила их власти над Сирией. Из отсеченных мамелюками голов монгольских и татарских батыров Бейбарс велел сложить высокую пирамиду - не исключено, что в знак уважения к ставшей ему вторым отечеством «стране пирамид» (хотя вряд ли)…
О том, участвовали ли сирийские низариты в битве при Айн-Джалуте (и если участвовали, то на чьей стороне) не известно ровным счетом ничего. Но совершенно ясно, на чьей стороне они были бы, если бы приняли участие в этой судьбоносной для ислама и монголов битве. Руководствуясь своей политической максимой «враг моего врага – мой друг», «травоеды», как враги монголов, непременно выступили бы на стороне египетских суннитов. В 1238 году – за два года до битвы при Айн-Джалуте, главным «даисом» низаритов Сирии стал человек по имени Ради ад-Дин. Незадолго до занятия им столь ответственной должности он посетил Египет в качестве низаритского посла. Сразу же после сокрушительного разгрома монголов в 1260 году египтяне возвратили сирийским низаритам четыре крепости, которых те лишились. Египтяне были явно благодарны низаритам за помощь или, как минимум, за их нейтралитет. Однако сложившийся союз «мульхидов» с мамелюками был явно неравноправным. Египтяне могли себе позволить дружеские жесты по отношению к низаритам, вроде возврата крепостей. Разгром основной базы низаритов в Иране монголами превратил «батинитов» во второстепенную силу, с которой можно было больше не считаться. Но на всякий случай мамелюки держали низаритов как бы «про запас» и потому поддерживали с ними отношения, казавшиеся дружескими. Пока же мамелюков интересовала «более крупная рыба».
Тем не менее, Бейбарс не оставил низаритов Сирии в покое. В 1260 году он передал значительные низаритские земельные владения одному из своих главных военачальников (хотя на тот момент, с учетом военной обстановки, этот жест был скорее символическим). Мамелюкский султан считал неразумным не воспользоваться явной слабостью «отвратительной секты». Печать общего упадка, которой был отмечен низаритский орден, не исчезла и после смерти «даиса» Ради ад-Дина вскоре после победы мамелюков над монголами при Айн-Джалуте. Преемником усопшего главы сирийского измаилитского орденского филиала стал восьмидесятилетний (!) ветеран «мульхидского» ордена по имени Наджм ад-Дин. Ничто не могло бы более наглядно проиллюстрировать неуклонное отставание низаритов от жизни, чем избрание ими своим главой обремененного годами дряхлого старца, принадлежавшего не настоящему, а прошлому.
Их владения значительно уменьшились. В распоряжении сирийских низаритов осталось всего восемь крепостей: Масьяф, Кадмус, Каф, Хаваби, Русафа, Маника, Уллайка и Кулайя.
К тому же сирийские «травоеды» не были едины в своем отношении к Бейбарсу, шедшему от успеха к успеху. Коменданты-«хранители» некоторых низаритских крепостей рекомендовали своему руководству придерживаться примирительной политики по отношению к энергичному султану Мисра. В то время как коменданты других заявляли о своем твердом намерении бороться с Бейбарсом и с его войсками не на жизнь, а на смерть.
Низариты будто бы не желали видеть угрозы своей независимости, исходившей от самовластного Бейбарса. Это было довольно странно, поскольку было налицо немало признаков того, что султан Мисра явно намеревался в скором времени покончить с этой независимостью раз и навсегда. Возможно, подобная «слепота» была отражением становившейся, после захвата монголами Аламута, все более явной смены политического курса сирийскими низаритами. Их операции приобретали все более локальный характер, и вместо одного главного «даиса», ответственного за все действия низаритов сирийского региона и определявшего их общий курс, как это было прежде, во главе «батинитского» орденского филиала в Сирии встали сразу несколько местных лидеров, порою придерживавшихся разных точек зрения, что приводило к конфликтам внутри низаритского сообщества.
В ходе приема низаритской делегации султан Бейбарс сообщил возглавлявшему ее «даису» Джамал ад-Дину, что Ради ад-Дин скончался. Вслед за чем своей властью назначил Джамал ад-Дина новым главой низаритов вместо умершего. Поступок султана был не только явной узурпацией традиционного права низаритов самим избирать себе лидера, но и недвусмысленным свидетельством того, что мамелюкский султан Мисра перестал считать сирийский филиал «мульхидов» независимым государством. При этом не имело значения, был ли Бейбарс дезинформирован или лгал о смерти Ради ад-Дина (который был еще живехонек в момент сообщения Бейбарсом низаритской делегации о его смерти). Как и то, что «секта» отреагировала на беспрецедентную узурпацию своих исконных прав мамелюкским «выскочкой» крайне болезненно («назначенец» Бейбарса – Джамал ад-Дин - был убит вскоре после своего возвращения от султана Мисра). Значение имело лишь то, что Бейбарс присвоил себе прерогативу, на которую не имел никакого права. Независимости низаритов грозила смертельная опасность. Но, на счастье «батинитов», Бейбарс не стал карать их за убийство своего «выдвиженца». Занятый более важными делами в других сферах военно-политической деятельности, он оказал радушный, если не сердечный, прием очередной низаритской делегации, посетившей его в 1262 (или, возможно, в 1263 году), без единого слова упрека и без дальнейших намеков на непризнание независимости низаритского анклава. На первый взгляд досадный инцидент можно было считать исчерпанным. Но только на первый взгляд…
В действительности Бейбарс терпеливо ждал своего часа. В 1265 году он сделал следующий шаг, предрешавший скорую утрату независимости «батинитским» орденским филиалом в Сирии. Низариты получали «дружеские подарки» (а по сути дела – дань) от левантийских «франков» (крестоносцы были весьма заинтересованы в приобретении как можно большего числа союзников для защиты своих региональных интересов, которым постоянно угрожал Бейбарс с его всесокрушающим воинством). Кроме того, «батиниты» извлекали немалые доходы из регулярной торговли с другими государствами, включая Йемен. Осуществляемая Бейбарсом политика территориальной экспансии привела к тому, что все большему числу торговых караванов, шедших к низаритам и от них, приходилось проходить по землям, контролируемым мамелюками. И вот Бейбарс стал взимать с проходивших по контролируемым его войсками землям караванов таможенную пошлину. В этом не было ничего необычного, султан имел на это право. Вся тонкость была, однако, не в наличии у него этого права как такового, а в его желании или нежелании воспользоваться этим правом. Средневековые правители часто укрепляли или ослабляли союзные отношения, поддерживаемые ими друг с другом. При желании укрепить свои отношения с другими державами они, в знак дружбы, часто снижали или вообще отменяли пошлины, взимаемые с караванов, шедших через их территорию из этих держав, или в эти державы. В случае же ухудшения отношений действовали противоположным образом, вводя или повышая пошлины. Введение таможенных пошлин Бейбарсом было недвусмысленной символической демонстрацией его желания еще больше подчинить сирийских низаритов своему влиянию.
Решение султана Мисра взимать пошлины с «травоедов» принесло ему ощутимую выгоду. Во-первых, чисто экономическую, ибо речь шла о дополнительном источнике пополнения египетской государственной казны. Однако Миср и без того был богатым по тогдашним стандартам «дар-аль-ислама» государством. Правда, немало ресурсов Мисра уходило на финансирование войны с монголами, а также на содержание весьма дорогостоящей мамелюкской касты, чьи аппетиты и потребности были немалыми и постоянно возрастали. И тем не менее, если бы Бейбарс и впрямь был заинтересован в поддержании добрых отношений с низаритами, он мог бы спокойно, без особого ущерба для себя, не обременять их караваны таможенной пошлиной. Но, возможно, за его решением стояли и другие, не финансовые, а религиозные соображения. Бейбарс был благочестивым правоверным суннитом. И прекрасно знал, что большинство населения сирийского региона придерживается тех же верований, что и он. Поэтому отягощение низаритов дополнительным финансовым бременем могло улучшить в глазах местного суннитского населения имидж султана, подозреваемого многими в слишком либеральном отношении к «заблудшим» приверженцам «еретической» измаилитской «секты». Взимали же мусульманские владыки со своих «неверных» подданных-немусульман, наряду с поголовной, всеобщей податью – «хараджем», еще и дополнительную «сверхподать» – «джизью». Бейбарс всеми способами демонстрировал суннитской «умме» свое стремление заручиться ее поддержкой. Так, например, султан, вскоре после своего прихода к власти, признал духовное верховенство аббасидского халифа (жившего теперь в аль-Кахире). И потому всякое ослабление влияния низаритов (включая снижение их благосостояния) только повышало авторитет Бейбарса в глазах суннитского большинства…
Петля – пока что лишь еще экономическая - все туже стягивалась вокруг шеи сирийских низаритов, понимавших, что почти не имеют возможностей и средств заставить Бейбарса сменить гнев на милость. В попытке достичь договоренности, они направили делегацию к султану, осаждавшему – пока что без особого успеха - «франкскую» крепость Сафед. Прием, оказанный Бейбарсом низаритским делегатам, яснее ясного свидетельствовал о том, что султан Мисра был в дурном расположении духа (а в такие моменты ему было крайне опасно докучать просьбами и жалобами). Бейбарс накричал на низаритов и потребовал от них объяснений, как они смеют по-прежнему платить дань «ифрирам»-иоаннитам - заклятым врагам мусульманского мира. Послы, не получившие соответствующих инструкций, не нашли что ответить.
Связываться с Бейбарсом, вступая с ним в пререкания, было крайне опасно. Суровость своего характера султан Египта лишний раз доказал своими действиями после взятия Сафеда. Хитрый кипчак (или черкес) склонил гарнизон «франкской» крепости к сдаче притворным обещанием отпустить «троебожников» с миром. На деле же поступил со всем иначе, поставив сдавшихся ему на честное слово «латинян» перед выбором – принятие ислама или смерть. Почти все воины «многобожнического» гарнизона (за редким исключением) предпочли смерть отречению от веры и были обезглавлены мамелюками. Когда после падения Сафеда между «франками» и мамелюками было заключено мирное соглашение, одним из его условий был отказ ордена иоаннитов от взимания дани с сирийских низаритов (по каким-то причинам это требование не распространялось на орден храмовников). После заключения этой сделки, приободренные низариты попытались улучшить отношения с Бейбарсом, но эти их попытки были им пресечены. Освобожденные от обязательства платить дань госпитальерам, низариты, чтобы расположить к себе султана Мисра, преподнесли ему подарок в виде дани, которую прежде платили рыцарям-странноприимцам. Однако надежды «мульхидов» купить таким образом расположение Бейбарса оказались напрасными. В 1270 году сирийские низариты раз и навсегда утратили свою независимость. Интересно, что на тот момент дряхлый старец Наджм ад-Дин был все еще жив и продолжал руководить «батинитским» анклавом в Сирии. Возможно, в силу своего преклонного возраста, «даис» допустил роковую ошибку в своих политических расчетах. Султану Бейбарсу все еще угрожали враги, причем сразу с разных сторон. Несмотря на свое поражение при Айл-Джалуте, монголы возвратились в регион, угрожая северной Сирии. А король-крестоносец Людовик IX Французский, по доходившим до ушей Бейбарса слухам, собирался, во главе свежесобранного многочисленного христианского ополчения возглавить очередное «вооруженное паломничество» в Святую Землю. Проходя через владения  мусульманских властителей региона, Бейбарс требовал от них принесения ему присяги верности как  своему верховному владыке. Все они, за исключением одного единственного, выполнили требование султана. Единственным уклонившимся был «даис» низаритов Наджм ад-Дин. Его отказ был, с одной стороны, актом бесполезной бравады, с другой – величайшей глупостью. Ответная реакция Бейбарса не заставила себя ждать. Он объявил низаритам о смещении Наджм ад-Дина с должности их верховного «даиса». Этот поступок султана Мисра был исполнен глубокого символического смысла. Бейбарс в очередной раз сделал то, на что не имел никакого права. Хотя вслед за своим объявлением о низложении «даиса» низаритов Сирии султан Мисра не предпринял никаких насильственных действий, направленных на претворение принятого им решения в жизнь, И вообще, при ближайшем рассмотрении, нельзя не прийти к выводу, что султан Бейбарс в рамках своей политики по отношению к низаритам стремился подчинить их своей власти преимущественно мирными средствами, хотя часто – путем угрозы применения военной силы. Тем не менее, всем стало совершенно ясно, что дни Наджм ад-Дина как верховного «даиса» сочтены.
Положение «даиса» сирийских «травоедов» становилось все более шатким, но он этого, казалось, не понимал, и делал все возможное для его дальнейшего ухудшения. Он направил в ставку Бейбарса делегацию с просьбой уменьшить размер дани, выплачиваемой султану низаритами. На вопрос, как «даис» осмелился докучать султану подобными требованиями сразу же после того, как оскорбил Бейбарса отказом присягнуть ему на верность, вряд ли можно будет надеяться когда-нибудь найти логический ответ. Наджм ад-Дин явно перестал разбираться в реальной политической обстановке ближневосточного региона. Реакция султана Мисра была незамедлительной и совершенно недвусмысленной. Бейбарс объявил руководителю низаритских эмиссаров, присланных к нему ходатайствовать о снижении дани, Сарим ад-Дину Мубараку, о том, что Наджм ад-Дин низложен , и назначил Сарим ад-Дина его преемником. Сарим ад-Дин поблагодарил султана за оказанную ему честь, но достигнутая между ним и султаном договоренность оказалась, увы, недолговечной. Бейбарс потребовал от своего нового «назначенца» передать ему крепость Масьяф, остававшуюся по-прежнему центром все более уменьшающихся в размере низаритских владений, в качестве личной земельной собственности (или, как сказали бы тогдашние «франки», «домена»). Хотя Сарим ад-Дин не посмел отказать облагодетельствовавшему его высоким назначением султану, он не скрывал своего огорчения по поводу утраты сирийским филиалом низаритского ордена Масьяфа. Недолго думая, коварный «даис» хитростью проник в переданную им Бейбарсу крепость и вырезал весь ее гарнизон, не пожелавший ранее впустить его в Масьяф добром.
Это был акт слепого отчаяния безо всякой надежды на конечный успех. Бейбарс двинул сильное войско на Масьяф с целью извлечь оттуда засевшего в крепости Сарим ад-Дина. «Даис» был схвачен и отослан в аль-Кахиру, где вскоре и умер. С учетом сложности установившихся между «даисом» и Бейбарсом отношений, вполне можно предположить, что его смерть в Мисре была насильственной. У престарелого, низложенного султаном, Наджм ад-Дина хватило соображения понять, что единственным средством спасти свою жизнь для него является полное и беспрекословное подчинение султану Египта. Поэтому старик поторопился принести свои самые глубочайшие извинения за свою прежнюю строптивость и неосмотрительность. Как гарантию своего примерного поведения в будущем, старец отправил в столицу Египта Каир собственного сына по имени Шамс ад-Дин в качестве заложника. Вскоре после этого Бейбарсу донесли о зреющем заговоре с целью лишить его жизни. Утверждалось, что заговор против султана Мисра был совместно организован низаритами и «франкским» князем Антиохии Боэмундом VI. В числе прочих предполагаемых заговорщиков подозревался и Шамс ад-Дин. Сын «даиса» был взят под стражу. Казалось, что его надеждам дожить до отцовского возраста пришел конец. Однако престарелый Наджм ад-Дин слезно взмолился к грозному султану с просьбой пощадить его невинно оклеветанного сына и отпустить его на волю. Бейбарс милостиво снизошел к его мольбам. Но условия освобождения Шамс ад-Дина оказались весьма суровыми. В обмен на свободу сына Наджм ад-Дин был принужден передать мамелюкам все крепости, еще остававшиеся в описываемое время в руках сирийских низаритов.
Наджм ад-Дин не только согласился отдать крепости, но и сам покорно предался в руки султана Бейбарса, в свите которого отправился в аль-Кахиру, где и умер, вероятно, в 1274 году, уже очень старым человеком. А вот Шамс ад-Дин, в отличие от отца, не смирился со своей участью и не усвоил себе, что сопротивляться Бейбарсу смертельно опасно. Получив от грозного султана дозволение возвратиться из Мисра в Сирию с целью организации условленной передачи тамошних низаритских крепостей Бейбарсу, он, вместо этого, поднял мятеж против мамелюкской власти. Этот мятеж свидетельствовал как о большой личной отваге Шамс ад-Дина, так и о сохранявшемся даже в преддверии конца сирийского анклава ордена низаритов в сердцах  «мульхидов» боевого духа, но был заранее и неизбежно обречен на неудачу. Вскоре это дошло и до самого Шамс ад-Дина, отдавшегося в руки Бейбарса. Единственным рибатом «батинитов» Сирии, продолжавшим стойко сопротивляться мамелюкам, был Каф, однако его взятие Бейбарсом в июле 1273 года означало конец существования низаритов в качестве самостоятельной политической силы. Вопреки всем и всяческим обстоятельствам, вековой низаритской мечте был положен конец. Столь долго чаемая ими «эра светлых годов» так и не насупила.
Победитель Бейбарс отнесся к побежденным «травоедам» достаточно гуманно. Что могло удивить и озадачить современников, поскольку султан Мисра был вообще-то нетерпимым и немилосердным человеком. А геноцидальные действия монголов против низаритов на иранских землях заставляли задуматься о возможности их повторения мамелюками в землях сирийских. Однако султан Мисра предпочел пощадить «своих» низаритов. Во-первых, потому что счел их больше не опасными (с их политическим могуществом им было раз и навсегда покончено). Во-вторых, потому что надеялся найти (и действительно нашел) применение их традиционным навыкам и умениям, целью приложения которых в скором времени оказались несколько «многобожников». Одним из них был Филипп де Монфор, могущественный «франкский» барон, павшей в 1270 году жертвой теракта в Тире, сеньором которого он являлся. В 1272 году разыгралась очередная драма, как бы поставившая заключительную кровавую точку в истории сирийских низаритов как реальной политической силы.
Европейские «франки» организовали последнее, заключительное «вооруженное паломничество» в «Заморье». По сравнению с прежними многочисленными и многолюдными экспедициями, оно казалось скорее легкомысленной авантюрой, чем серьезным военным предприятием. К описываемому времени «христианский мир» явно утратил интерес к Крестовым походам (во всяком случае – в «Заморье»). Для Крестовых походов имелись и более близкие к дому цели, и желание крестоносцев конца XIII века обращать свои взоры и стопы в Землю Воплощения было несравненно меньшим, чем у их предшественников в предыдущие века. На момент достижения последним «вооруженным паломничеством» берегов «Леванта», число «паломников» не превышало тысячи. Но возглавлял их чрезвычайно одаренный и амбициозный молодой, однако преисполненный (вопреки скептическому настрою большинства своих современников) «крестоносного» благочестия и воинственного духа человек – Эдуард, принц Английский. С учетом этих свойств своего характера, сей «новый Ричард Львиное Сердце» вполне мог стать для левантийских «муслимов» серьезной угрозой (несмотря на немногочисленность своего воинства). Кажется, это дошло и до самого Бейбарса, вступившего с Эдуардом в переговоры и достигнувшего с ним мирной договоренности – на лучший результат английский принц вряд ли мог рассчитывать в сложившейся ситуации.
Тем не менее, энергичный молодой англичанин явно не давал Бейбарсу покоя. Возможно, он опасался, что в будущем его партнер по договору может стать для него источником куда более серьезных проблем, чем в настоящее время. Как бы то ни было, незадолго до возвращения Эдуарда в Англию, на его жизнь было совершено покушение. Когда принц сидел в своем шатре, к нему приблизился верный слуга, оказавшийся тайным «человекоубийцей». Прежде чем застигнутый врасплох Эдуард успел среагировать на нападение, террорист ранил его ножом, вероятно отравленным. Принц, отличавшийся большим проворством и огромной физической силой, сумел одолеть и обезвредить убийцу . Однако нанесенное ему ранение оказалось настолько серьезным, что Эдуард долгое время пребывал на грани жизни и смерти. В конце концов, он все-таки выжил – благодаря искусству пользовавших его лекарей и уходу за раненым его любимой и любящей супруги (что не преминули отметить романтически настроенные хронисты). Оправившись от раны, принц поспешил вернуться в Англию. До отбытия принца на родину, Бейбарс прислал ему поздравление со счастливым избавлением от опасности (что было расценено многими современниками как попытка султана Мисра отвести от себя подозрение в причастности к теракту). Некоторые авторы сомневаются в том, что коварный слуга, пытавшийся зарезать  принца Эдуарда, был низаритским «фидаином». Однако, судя по его тактическим приемам, он вполне мог быть тайным «травоедом». Если инициатором покушения на жизнь Эдуарда был султан Бейбарс (в чем его подозревали многие), это вполне отвечало бы его тактике пользоваться услугами низаритов для совершения руками этих «виртуозов своего дела» подобных покушений.  Как бы то ни было, оправившийся от ранений Эдуард больше не вернулся в «Левант». Видимо, хватило на его долю «заморских» приключений…Впоследствии шотландцы, вероятно, не раз пожалели о том, что попытка убить Эдуарда, пока он был еще принцем, в «Заморье» оказалась безуспешной. Ведь, став королем Англии, спасшийся от ножа убийцы принц, кровавыми буквами вписал в историю Англии и Шотландии свое имя как «Молот шотландцев».
Существование «травоедов» как эффективной политической силы неудержимо близилось к своему отныне неизбежному концу. Бейбарс и его преемники позволяли сирийскому филиалу созданного Хасаном ибн Саббахом ордена «батинитов» влачить жалкое, почти «растительное», существование в качестве мелкой, незначительной группировки. Мечты некоторых низаритов о возможном счастливом повороте в их судьбе были совершенно нереальными. Хотя остатки восточных измаилитов выжили и дожили до наших дней, их дальнейшая история выходит за рамки нашего правдивого повествования. Ибо их роль политического игрока на «шахматной доске» ближневосточного региона была сыграна раз и навсегда. Впрочем, по иронии судьбы, по мере умаления роли низаритов в качестве внушительной и самостоятельной силы возрастала привлекательность «черной легенды» о них. В результате таинственный орден низаритов, окутанных тайной и в своей реальной жизни, всецело ушел за пределы реального мира, став неотъемлемой частью мира фантазий...беллетристики, кинематографии и компьютерных игр…
Здесь конец и Господу Богу нашему слава!
ПРИЛОЖЕНИЕ
СТЕПЕНИ (СТУПЕНИ) ПОСВЯЩЕНИЯ ОРДЕНА «ТРАВОЕДОВ» (НИЗАРИТОВ, БАТИНИТОВ, САББАХИТОВ)
1.Фидаин, фидаи, фидай или федави («жертвующий собой»)
2.Рефик, или рафик («товарищ», «единомыслящий, рядовой проповедник», «рядовой миссионер»)
3.Ласик («причастный к тайне»)
4.Даис, даи, дай или дей («старший проповедник», «старший миссионер»)
5.Даис (даи, дай, дей) аль-кирбаль
6.Худжа
7.(«Скрытый») имам.















 



 


































 




















 
 






















 




 

 







 



























 






 
 










.