Морошка Глава 42

            В операционной, надавав прооперированному пациенту по щекам, вся эта бригада глубоко удовлетворенная от проделанной работы вздохнула радостно и с облегчением.  И перебинтованный черепок укатанного в уличной драке папашки после увесистых шлепков по его лицу дёрнулась и издала глубокий вздох.  А следом и резкий запах аммиака вернул больного в смутное, с блуждающим взглядом сознание.

            - Просыпайся, миленький, просыпайся, – произнесло такое уже знакомое, но всё же ещё расплывчатое, появившееся, личико, – тебе сейчас спать никак нельзя!

            Запоздавший путешественник по своим давно забытым закоулкам растревоженной памяти попытался улыбнуться, приветствуя милую мордашку, давая как бы ей понять, что он, дескать, уже в полном порядке и что он узнал её, свою белокурую благодетельницу.  И эта молодая милашка, изобразив сочувствие, робко, попросила.

            - Ты только не спи, родненький, не спи, миленький.  Тебе нельзя, – жалостливо, как сдувшийся детский воздушный шарик уменьшилась в объёме благообразная фотокарточка говорящей, обретя ясный облик вполне симпатичной девушки.

            Рядом возникло другое лицо, в большом белом колпаке, с полными во всё это лицо одутловатыми щеками под ним напоминающие откормленную часть поваров в заводской столовой.  Это лицо строго, придирчиво осмотрело лежавшего на спине отрихтованного в операционной дядю и молча, поправив свой поварской колпак, сказало удовлетворённо со свойственным начальству тоном, вопрошая у него.

            - Поехали?
            На что больной только и мог, что в знак согласия закрыть глаза.

            - Не спать! – потребовало это строгое лицо в кухонном колпаке.

            И больничная каталка робко тронулась, увозя на себе в реанимационное отделение это обездвиженное тело под тщательный надзор добросердечных медсестёр.  В те годы то они, внимательные к больным по больницам медсёстры, ещё водились.  Это сейчас днём с огнём их в стране не сыщешь.  И везде за всякую мелочёвку, будте любезны, заплатите уж в бесплатном нашем здравоохранении.  В палате, куда доставили сего починенного Сёмку от последствий ночной баталии, с помощью всё тех же лиц в белых колпаках на голове он, стиснув зубы, молча перебазировался с жёсткой каталки на более мягкое ложе, не испытав при этом слишком острых болевых ощущений, мужественно перетерпев всё же те, что всё ж таки были.  Почувствовав прохладную свежесть постели, моряк подранок с облегчением закрыл глаза, и сон, тут как тут, одолел его.

            - Не спать!  Не спать, – жёстко произнесла вторая и старше по возрасту медсестра в реанимации, шлёпнув засоню снова пару раз по его щекам.
Сонный пациент с трудом разлепил свои свинцовые веки и с немым укором глупо воззрился невидящим взглядом на милейшего ангелочка в белом халате.

            - Поговорим? – улыбнулась ему ласково светловолосый Херувимчик.

            Забинтованная голова согласно моргнула.

            - Вы, хоть, помните, што с вами было? – поинтересовалась курносая симпатяшка.

            В ответ только бессмысленное устремление глаз куда-то в пустоту.

            - А с кем дрались то, хоть знаете? – присоединилась и вторая полнотелая тётка.

            Но в ответ немое, едва одолимое желание заснуть, тем не менее Семён ощупал себя по груди неловко и обнаружил, что там отсутствует его Панком-Дёмичем подаренная ему старинная медная монета оберег, позеленевший его рублёвик, и упёрся взглядом на обеих сиделок.  Оценив по-своему этот вполне осмысленный взгляд пациента, молодайка тут же подошла к нему, чтобы поправить ему подушку, и приподняла слегка его голову, и тут же наткнулась под ним на что-то круглое небольшого размера на крепком шнурке.

            - Это? – вернула она старую монету ему на грудь. 

            И лежебока благодарно моргнул ей в ответ.

            - Понятно, – улыбнулась она, – не уж то важен для вас этот старый пятак, чтобы вы о нём вдруг вспомнили? – робко поинтересовалась сердобольная милашка.

            - Да! – глухо выдохнул борющийся со сном растеряшка.

            - Чё ж это за штуковина то такая, што ты, мил человек, так за нево переживаешь? – удивилась и та, что была возрастом старше.

            - Вещь, конечно, неказистая, – молча подумал их больной, – да как сказал один мой очень хороший человек, – грустно улыбнулся прооперированный больной, потому как он всегда о бабушке вспоминал с любовью и нежной грустью, но ответил, – памятная штука!

            И две разновозрастные клушки, видя, что их подопечный не спит, дожидаясь у них разрешения на сон, начали нести ему в разнобой всякую, никчёмную бабскую околесицу.

            - Ещё немного осталось потерпеть, – доложила Раскатову пожилая женщина, – так уж вы не спите пожаласта, – погладила сочувственно она его по руке. 

            А Семён лежал да пялился на них, как баран на новые ворота, с превеликим трудом преодолевая желание уснуть, уйдя в собственные непутёвые раздумья о том, как казалось, ему, что именно этот самый то рублёвик и спас ему, помнится, в детдоме его юную жизнь, хоть и давно это было.  Давно…
 
            Ровно через год после того, когда он прибыл в качестве воспитанника в их детский дом.  Тогда вся загорелая за лето подросшая безотцовщина вернулись с летней дачи к себе на зимнюю квартиру, на основное, так сказать, место своего обитания, где опосля ремонта все сообща, окромя их малышни, наводили в главном здании порядок.  А по завершению его, как раз накануне начала нового учебного года в его судьбе произошёл ещё один, да и весьма неприятный, но очень уж запомнившийся ему, исключительный случай. 
            
            Сам детдом, точнее его главный корпус, находился в большом бывшем поповском двухэтажном особняке.  А выше по улице недалеко от него, на самой вершине известной «Железной» горы, где, собственно, и стояли эти самые поповские хоромы, лежали завалы неразобранной до конца взорванной воинствующими атеистами православной церкви.  Но вот вездесущая, как тараканы детдомовская безнадёга тридцатых годов обнаружила вдруг там, под этими на первый взгляд безлюдными и заброшенными, пустыми развалинами как на заказ полузасыпанный подземный ход, который тёмным и узким, как щель, тоннелем и уходил вниз по наклонной куда-то под землю, сохраняя в себе превеликие тайны. 

            Но вот пройти по нему пока ещё никто из ушлых ухарей детдомовцев так пока и не рискнул, опасаясь в нём обвала.  Забегали некоторые из них метров на десять на спор, да и обратно, что есть мочи улепётывали.  Вот и гуляла с той поры по детскому дому среди его воспитанников старая, как мир байка про таинственный клад, который, якобы, там и зарыт далеко в полуразрушенной штольне.  Слышал про этот ненайденный клад и Сенька, но не придавал этим россказням никакого значения, потому что не находил ничего там для себя интересного и считал, что кто-то от страха взял, да и выдумал эту жуткую фантазию ещё в первые годы после взрыва культового храма из диких и суеверных детдомовских непосед.  В общем, клад, кладом, но в окурат уже перед самым началом занятий в школе и подходит к Сёме Шагиморда и заговорчески так, как лучший друг, сплюнув через губу, говорит ему заговорчески с намёком.

            - Про подземный ход слыхал, Акула?

            - Ну слышал, – ответил безразлично рыбный кусака, – и чё с таво?

            - А про клад там спрятанный знаешь?

            - И про клад мне так же немножко известно!

            - Хошь туда пойти со мной?

            - Это куда же, позвольте вас спросить? – прозвучала в ответ скрытая для тугого на ум Шагиморды издёвка.

            - Ну куда, куда, – усмехнулся местный воровской авторитет, – туда, в энтот, сам же понимаешь, подземный ход, разумеется.  Тамошний клад искать!

            - Нет там никакова клада, – отмахнулся от его предложения наученный опытом, но доверчивый идиот.

            - Откуда ты знаешь, чё нет то, – сузил глаза ушлый провокатор, – а вдруг…

            - Вдруг бывает только, сам знаешь чё... – красноречиво оскалился лох-недотёпа.

            - Ну как знашь, – повернулся, чтобы уйти Пашка Сартаров.   

            Природная любознательность детдомовского хорошиста в этот момент переросла в обыкновенное, не имеющее границ детское любопытство, и простордырая душа, попав на крючок, загорелась и откликнулась на задуманный заранее обман.

            - И кто ещё с тобой пойдёт?

            - Все мы, – ответил подлый переросток, – и ты, если захочешь, с нами за компанию.

            - А почему это именно  я? – задался вопросом отважный лопух.

            - Башка у тебя варит складно, – ощерился сладкой конфеткой Паха-пахан.

            - Башка башкой, – проглотил наживку Сёмка, – а мы все – это кто, твоя кодла ли чё ли? – подпустил леща приглашаемый.

            - Кодла на зоне, – якобы, обиделся Шагиморда, но гнев свой сдержал.  Ещё было не время для его задуманной расправы, – а мы – это все мои кореша, – ещё слаще подсуропил ушлый гадёныш.

            - Значит, я, по-твоему, теперя ча твой друган, – оскалилась, недоверчиво неглупый, но неосторожный гусак, хотя и дерзкий, хищный обитатель солёных водоёмов.

            - Ну, друг ты, может, мне и не друг, но собрат по детдому, да и паря ты не из бояк, – огрызнулся в ответ льстивой похвалой местный воровской предводитель, – так, идёшь, али нет?

            - С вами?

            - С нами!

            - Ладно, пошли, – клюнул на скрытую лесть простофиля.

            - Не собздишь по дороге то, Акула? – ликовал Шагиморда, точно просчитав свою в отместку за укус простодырую насадку. 

            - Не боись, не струшу, – глянул смело Сенька в глаза своему подстрекателю. 

            Не ведал он, простая душа, что гадкий карманник решил, заманив его в подземный ход, там его и оставить, бросив одного в темноте и, таким образом наказать  ему за свою, за прокушенную ляжку.  Долго думал сей коварный пройдоха, как это сделать так, чтобы не оказаться ему самому обвинённым в жестоком смертоубийстве.  За это ж можно угодить и вполне надолго в тюрьму, за решётку.  Вот и придумал бессердечный мерзавец прогулку в подземный ход с расчётом, чтобы не остаться самому замеченным в злонамеренном этом, подлом деянии, свалив потом всё на своих шелудивых подельников.

            - Кто сможет доказать, что это именно он, Павел Сартаров, сам член директорского штаба по самоуправлению в детском доме, заманил своего товарища туда, где и чёрт ногу сломит, – рассуждал мстительный второгодник, – забрался паря туда да и вызвал, не зная дороги, случайно по неосторожности обвал.  Сам виноват, – и план сей понравился злому и коварному гаду.  Осталось только исполнить задуманное, но тут же сразу возник вопрос, а как ему скрытно осилить эту сволочную его задумку, – один он не сможет осуществить эту месть, – понимал хитромудрый негодяй, – с какой стати эта кусучая рыбина взяла, да и отправилась с ним, с Павлом Сартаровым один на один туда, в подземелье, – поймал себя на мысли дерзкий ловкач, – значит, надо брать на помощь подельников, а если же что то и не так пойдёт, то на них же всё потом и сбагрить, – отложил себе на уме он заранее пути к отходу, помня, что нет у него никаких гарантий на то, что эти подвластные ему рабы сами не предадут его при неудачном исходе задуманной им операции, – и поэтому, – шевелил в голове извилинами кровожадный негодяй, – надо всё сделать так, чтобы, продавшись при неудаче его шавки, сами и оказались бы обвиняемыми, – а тут подумать надо хорошенько, – попридержал коней редкозубый злодей, – риск большой, – не доверял своим шестёркам воровских дел командир, – необходимо так преподнести им свой план отмщения, чтоб не смогли они, подельники-кореша его отказаться.  Запугать их потом как следует, когда уже дело будет, в общем то, сделано, посулив тюрягу для несовершеннолетних.  Так и будет, – уверил сам себя Шагающая держиморда.

            Так всё и случилось.  Сдал воровской пупок своих шустрых подопечных директору летом за угнанную ими в воскресение из рыбацкой артели по соседству их лодку.  Сам же подбил ушлёпков на это гнусное дело, чтобы смотаться на ней в город да пошустрить там до обеда на рынке и по магазинам в чужих карманах, как в своих у обычных покупателей, сам же и сдал их, вернувшись назад с уловом.  После чего его тупоголовые охламоны весь месяц на даче бессменно дежурили рабами по кухне, а по утрам, когда ещё все дети спали, с метлой в руках, не выспавшись, подметали центральную поляну, где после завтрака под неровную дробь пионерского барабанщика и бодрые звуки горна каждый раз поднимался флаг и проходила утренняя с оглашением распорядка дня общая линейка.  А обвинённым же угоне государственного плавсредства, своим лохам их пахан сообщил, что это именно он, их верный друг уговорил, чтобы Комбат не наказывал строго его корешей и не сдавал их в ментовку за этот безобидный в общем-то проступок, так как они, с его, дескать слов, возвернули целой и невредимой эту лодку то в артель, покатавшись по пруду немножко. 

            - Да, если бы не он, – вешал лапшу на уши своим тупым, как и сам оглоедам псина брехливая Пашка Сартаров, – не миновать бы им тогда детской исправительной колонии!   

            А на дружный законный вопрос, кто бы мог их тогда заложить, главный карманник  доверительно доложил, что это один какой-то якобы мужик из местных и увидел их, когда они сбивали с лодки замок, и он запомнил их, злонамеренных угонщиков.  Но на самом то деле всё было совсем не так.  Угнав государственное плавсредство и добравшись на нём в город, бросили там его в кругу других болтающихся на воде частных посудин, оставив на всякий случай охранять плоскодонку завихрастого Портнягу.  Пока основные добытчики ушли шустрить по чужим карманам, главному охраннику Шагиморда приказал незаметно обшарить все соседние лодки и забрать из них всё, что там полезного и нужного вдруг для них найдётся.  Затем, успешно оприходовав содержимое чужих карманов, ловкие щипачи купили по паре стаканчиков мороженого на каждого члена шайки-старателей и вернулись, отдав концы, как говорят матросы, восвояси.  Прибыв на дачу, рукоблудная свора втихаря высадила на берег своего пахана и отогнала лодку, толкая по воде руками на место.
            
            - Какой мужик? – взбунтовался впервые Снежок, – не было там никакого мужика!
            
            - А я те говорю, чё был! – взъерошился зло его хозяин.
            
            - Тогда почему нас не взяли, когда мы цепляли лодку обратно?
            
            Ушлому переростку, закоренелому вруну и вору нечего было на это сказать, и он в нахалку полез напролом.

            - В следующий раз, – пригрозил своим трусоватым подельникам Пашка Сартров, – мне уже будет намного трудней ваши дела с директором улаживать, если и вообще чё-то я ещё смогу с ним о чём-то договорится.  Так што думайте сами, кто вам друг, а кто враг!

            - И кто нам враг? – скукожились шестёрки.

            - Акула, например, – в нужное русло направил мысли своих ушлёпков закоренелый изверг – самонадеянный их поработитель.

            Так он и связал ещё раз в жёсткий узел своих чохов придавленных.  И к концу лета они уже сообща разработали конкретный план мщения, продумав всё, как им казалось, до мельчайших подробностей.  Но в суть вопроса он своих должников до конца не посветил, сказав им только то, что надо, просто, припугнуть как следует этого настырного их Акулу, чтобы, как говорится, он знал своё место.  Но только одного заговорщики не учли, что сам арочный свод подземного хода был надёжно выложен старинными мастерами из прочного кирпича.  Об этом они, грамотеи не ведали, сговорившись лишь на том, чтобы, как только вернётся с дачи детдомовская братия, в удобный момент под вечер и привести свой план в  исполнение по наказанию Акулы, когда все группами выйдут на уличную прогулку перед отбоем.  Часа, полагали заговорщики, им для этого акта устрашения хватит вполне. 


            Уход с территории детского дома Сёмкины мстители решили, что прикрывать их в это время будет хитрован Снежок – белокурая бестия и тайный кошелёк Шагиморды.  Он втихаря объявит кому надо, что во дворе, якобы, заныкал утром сегодня в укромном месте где-то здесь на улице новенький, хрустящий червончик, то бишь десять рублей, а тот, кто его отыщет, тот и сможет забрать его себе.  А цель же этой задумки была проста: деньги в детдоме любому нужны, вот пусть и ищут они его эти губошлёпы ищейки, пустую нычку. А если вдруг у кого-то возникнет вопрос, с чего бы это вдруг Снежок стал таким щедрым, то Шагиморда велел ему отвечать, что это игра в следопыты, а денежка – это приз тому за упорство и находчивость, кто сумеет её найти.   Если же спросят вдруг и приз от кого, так  Снежку было приказано, задрав палец вверх, молча отвечать, что это свыше, не вдаваясь в подробности, дескать, так велено.
            
             в назначенный час небольшой криминальный отряд кладоискателей протиснулся сквозь узкий лаз в дальнем углу детдомовского забора за банным срубом и незаметно, как они полагали сами, перебежал, пересекая пустынную улицу, и двинулся скрытно вдоль по улице мимо частных домов на вершину горы к развалинам разрушенной церкви.  Там уже возле входа остановились, поджидая Снежка.  И где-то через полчаса к отряду бездумных отщепенцев присоединился и сам, соритель деньгами, запыхавшись, догоняя свой дохлый малочисленный отряд душегубов.

            - Ну как? – спросил у него придумщик первой лотереи в уральском городке.

            - Как начали искать, так я к вам и подался, – ответил заглавный порученец, тяжело и с шумом переводя дыхание.

            - Найдут? – жадно блеснули воровские глаза пахана.

            - Откуда! – всхохотнул верный хранитель его кошелька.

            - Почему так уверен?

            - Так я и не прятал нигде ничево, – самодовольно ответил Снежок. 

            - Молодчага! – похвалил его прижимистый пройдоха.

            Но не знали в тот момент устроители детдомовской чехарды, как им на самом деле боком вышла вся их эта тупая, обманная затея.  Никто Снежку, скупому шестёрке наглого Шагиморды на слово не поверил и искать запрятанный червонец начала одна сопливая да безмозглая мелюзга.  Зато отсутствие ушедших на поиски клада ушлых землепроходцев в детдоме было замечено сразу самими же воспитанниками из старших групп, и старосты в этих классах, не желая сдавать своих, решили, посовещавшись, обратиться к главному их старосте в детдоме как и положено было по  директорской инструкции.  Тот думал долго, взвешивая всё и вся, за и против.

            - А ежели чё случится такое, за чё весь детдом потом на уши поставят.  Чё тогда? – озадачился он сам и для всех остальных непростым вопросом.

            - Комбату чё ли будем докладать? – ухнуло разом общество старост. 

            - Нет,– ответил Кит, – я скажу вначале старшей воспитке, а она сама пусть об этом, обо всём потом башку ломает.  На то и жена комбата!

            Так и сделали.  Но паники не было.  Собрав всех воспитателей, старшая из них всё, как есть и доложила, и те уже быстро, не мешкая, загнали в здание всех своих шалопаев и вызвали по телефону на помощь директора.  Николай Петрович, не долго думая, составил команду поисковиков и они, всем скопом, приступили гадать, куда могли эти, потерявшие страх сорванцы податься.  А отважные землепроходцы, в это время уж внутрь подземелья идти намылились.  Осталось только сделать первый шаг.      

            - Ну и кто из нас первым пойдёт? – осведомился с намёком подлый злонамеренного разлива местный краевед.

            - Ясно дело Акула, – ответил за всех Парфён, помня свою прошлогоднюю обиду.

            - Почему это я? – удивился носитель чешуйчатой клички.
- А кто из нас такой смелый да кусучий, – оскалилась шестёрка, – чево тебе тама ка в подземелье то бояться?  Ежели чё, ты хватанёшь своими зубами привидение за ляжку то – и вся недолга.  Поминай яво, как звали!

            - Я и тебя, если надо, сейчас хватану, – сжал кулаки в прошлом уличный Шишак.

            - Да ты и в самом деле хищник, Акула, – всхохотнул злорадно Шагиморда.

            И вся подленькая компашка ехидно следом за своим паханом натуженно заржала, и уязвлённый тоннельный проходимец обиделся, густо покраснел, засопел насупившись, за чистую монету воспринимая укол по его самолюбию, и, недолго думая, тут же принял это своё судьбоносное решение, согласившись идти впереди, чтоб не сочли его, не дай Бог, за паршивого труса.

            - Так и быть, давайте свечку, – протянул он свою открытую руку.

            Снежок вытащил из кармана горсть тонких церковных свечей.

            - Где стырил-то? – шало скривился в улыбке его хозяин.

            - Не стырил, а купил, – самодовольно ответил выгоревший за лето блондин.

            - На какие шиши?

            - Гомонок у бабки подломил в магазине в субботу!

            - А когда купил?

            - В тот же день и купил?

            - Иде?

            - В церковной лавке на руднике!

            - И спички есть?

            - И папиросы тоже, – показал неначатую пачку Беломора Сартаровский прихлебай.

            - Давай перекурим спервоначалу, – нервно дёрнулся задумщик похода.

            Все кроме Сеньки усердно задымили.

            - А ты чё? – спросил его рыжий Антоха Портнягин по кличке Дизентерия. 

            Прозвали так, этого плюгавого, но очень хитрого, прыщеватого паренька за то, что он когда-то ещё в классе четвёртом прошатался весь день по городу, сбежав со школьных занятий в поисках, чего бы и где, что плохо лежит, прибрать незаметно к своим рукам.  Но украл он тогда что-нибудь или нет, история умалчивает, но в детдом этот плут вернулся с набитым пузом и очень довольный.  А когда его спросили у директора в кабинете, где это он всё это время находился, тот, хитро щурясь, ответил, что у него была дизентерия горла.
            
            - Ну и как, прошла? – поинтересовался ещё предыдущий в детдоме руководитель.
            
            - Прошла, – ощерился счастливый Тоха.

            - Может, ангина, а не дезинтерия, – переспросил его прошлый директор.

            - Не-а,  – уверил он, вызвав тем самым нешуточный хохот среди воспитателей, – эт точно у меня была дизентерия горла!

             И чево ж ты делал с этой дизентерией горла?

            - Лечился!

            - Интересно как?

            - Лежал, закутавшись под одеялом, в спальном корпусе!

            - А, может, ты горячий компресс себе на заднее место накладывал?

            - Ничево я не клал.  У меня в горле болело, – обиделся рыжий симулянт.

            - Значит, понос твой у тебя из горла шёл?

            - Какой понос? – оскалился Портняга, – у меня дизентерия, говорю, была?

            - Дизентерия, чтоб ты знал – это когда живот болит, – сказал, смеясь, директор. 

            Поняв, что жестоко обмишурился, двоечник и гулёна засопел и заткнулся, и на все последующие вопросы, отвечая, только мычал что-то в нос несуразное.  Так и отбоярился хитрый стервец от неминуемого наказания.  В то время ещё при старом директоре иногда наказывали дерзких провинившихся воспитанников тем, что их запирали в чулан с вечера под замок, оставив без ужина, и на целую ночь.  Чулан – это комнатка, где ночевали свою первую ночь в детдоме Сёмка и бабушка, которая ранее называлась карцером, потому как там не было ни кровати, ни постели – вообще ничего.  И обречённый на карцер повинный шалопай спал там один на голом полу.  Это потом уж чулан стал кладовкой для хранения инвентаря по уборке уличной территории.  Карцером Антоху наказывать не стали, на зато спонтанно возникшая кличка прикипела к нему после этого сразу и навсегда.
            
            - На!  Закуривай, – протянул Дизентерия открытую пачку их первопроходцу.

            - Не курю и тебе чахлому тубику не советую, – оттолкнул руку с папиросами тот. 

            - Хочешь сказать, чё не курил никогда? – влез трусоватый рыхлый Пончик.

            Среднего роста пухлый, как измятая буханка хлеба по кличке Батон Сенькин, как и Парфён его одноклассник по фамилии Мышковец, чьи, даже сквозь одежду были заметны складки кожи на его раздавшихся в ширь дряблых телесах, трепыхаясь, при каждом шаге.  Одышка – этот вечный спутник заплывшего жиром дружка Портняги, говорила о том, что у него нелады с его сердцем, а он, дурак, курил, хотя, наверняка, знал о своём нешуточном недуге.  Жевал во рту дымящуюся едкую папиросину, пытаясь доказать, что он настоящий пацан, который никого и ничего не боится.   

            - Почему не курил, курил, – честно признался компаньон по поиску клада.

            - Ну так чё тогда кочевряжишься? – прищурился грозно Шагиморда, – закуривай и  вспомни прошлое своё!

            - Не хочу!

            - Чё брезгуешь, шкура,?– оскалился нагло Батон.

            - Нет, – коротко ответил Сёмка, – просто, не буду!

            Если бы простодушный Акула тогда закурил, может и не пошли бы они тогда в тот злополучный подземный ход, и ничего бы с ним там, может быть, и не случилось бы, хотя в тот момент коварный мститель стоял, пуская кольцами дым, и колебался, взвешивая все варианты.  Шутка ли в деле, взять, да и вынудить человечка пойти на собственную гибель.  Но больше мучило Сартарова другое: как не заработать после этого раньше времени срок за эту непростую затею.  Но когда на предложение, чтоб, просто, вот так, как все закурить, последовал отрицательный от Сёмки ответ, то на слабую попытку с этой кривой дорожки с непредсказуемыми последствиями свернуть, прощая, сомнения у этого жестокого аспида и пахана тупых губошлёпов рассеялись, как папиросный дым.   

            - И я тогда тоже не буду, – выстрелил окурком в сторону жертвы зачинщик похода, враз приняв окончательное решение, – зажигай, – приказал он Снежку, – и пошли!

            Все моментально побросали свои недокуренные папироски и с угрюмым видом по очереди протянули к щедрому зажигальщику свои тонюсенькие церковные светильнички.  И следом, чиркнув, вспыхнула в руках у Ключника спичка, и вот уже один за другим, как и было задумано, слабо затеплились поминальные огоньки предстоящей панихиды.

            И подранок, ещё вчерашний матрос акустик и детдомовский Акула закрыл глаза.

            - Не спать! – последовала тут же строгая команда.

            - Угу-у, – слабо ухнула филином, с трудом разлепив тяжёлые веки, жертва ночного преступления.   

            - Ты уж, милый, не спи, потерпи ещё немного!  Нельзя тебе пока ещё, родненький, спать.  Никак нельзя, – жалостливо глядели на Семёна округлившиеся глаза в обрамлении белокурых завитушек.   

            - Почему-у? – глухой в ответ последовал выдох-стон.

            - После наркоза ты, милок, – вежливо пояснил больному грубовато женский голос,

            – потому и нельзя пока тебе спать, чтобы окончательно не уснуть посля операции!

            - Чё-о? – не уловил смысла болезный.

            - Раньше времени ежели заснёшь, – смочила губы ему влажным тампоном пожилая медсестра, – потом можешь и не проснуться.  Так што потерпи.  Каких то полчаса всего то и осталось тебе продержаться.  Потерпи.  Потерпи малёк!   
- Продержитесь чуток, – перешла на «Вы» её молодая напарница, не скрывая ужаса в своих широко раскрытых глазах, – и тогда вы сможете спать уже сколько захотите, и мы вас не будем будить!            


            Не знал тогда он обречённый на смерть кусачий океанский хищник, что этот Панко Сартаров, а по сути ползучий гад специально повелел своему шестёрке именно такие, а не другие купить церковные свечки, изгаляясь, тем самым, не только над самой церковью, но и над православной верой.  Видно, уж окончательно заматеревший вор продал свою душу дьяволу.  Человек для него теперь с этой минуты стал всего лишь, просто, объектом его ж меркантильных желаний.  А это значит, что у обозлённого на жизнь Шагиморды друзей и быть не могло, и не было никогда, похоже, ещё даже раньше.

            - С одной стороны подельник, – рассуждал про себя дерзкий христопродавец, – все его шестёрки – это всего лишь его личное живое орудие нацеленное на изымание у лохов, из карманов беспечного населения нужных ему денежных и материальных ценностей, то бишь, добычи, которое, если вдруг по какой-то причине сломалось, то можно, это орудие, не жалея, и выбросить, забыв о нём навсегда.  Но с другой стороны – они же его и жертва, которой можно и вобще для личной его, так сказать, безопасности пренебречь, свалив все улики на этих обречённых им на заклан покорных баранов, а вот скрыть эти самые улики, точнее сбросить их, умыв таким образом свои шаловливые ручонки, для карманника – это ж первостатейное дело в его нелёгком, опасном ремесле, – уверовал туго иезуит Сартаров.    

            Такое равнодушное, безжалостное отношение к своим людям, как к заготовленным на откуп марионеткам – это безоговорочный приговор собственной жизни для тех, кто так думает, судьба которой преступление, суды и зона.  И это только всего лишь половина его злоумышленного греха для вора и организатора преступной группы.  Вторая же часть его устремлений намного сложнее – это надо не только найти, подобрать, но и приручить этих уступчивых и глупых подельников, безмозглых овечек, запугать их так, чтоб без его на то Шагимординского позволения они и думать даже не могли, не то, чтобы пальцем своим в личных интересах пошевелить.  И именно такого типа банду, как бессловесные и жадные куклы, мечтал иметь под рукой в будущем жестокий авторитет и кукловод Пашка-пахан, в будущем носящий кличку «Клещ». 

            - Ну, Акула, давай вперёд, как и договаривались, – подтолкнул проводника главарь несовершеннолетней банды и, изрядно струхнувшее сопровождение, толкаясь, засеменило следом в зияющую пустоту мрачного подземелья. 

            Первым вслед за избранным проводником шёл непосредственно сам зачинщик этой преступной авантюры, а за ним уже с неохотой тянулись и остальные его корешки – рабы подневольные.  Прикрывая пламя свечи рукой, Сенька ведущий спелеолог бесчеловечного паровоза прошёл осторожно с пару десятков шагов по разбросанным временем при входе в тоннель обломкам старых кирпичей и остановился.  Сужаясь, свод мрачного подземного хода неожиданно делал резкий поворот налево.

            - Дальше то куда идти? – последовал его вопрос из темноты.

            За спиной опасливо ответили.

            - Иди, куда ход ведёт!

            Сенька обернулся, чтобы удостовериться, что он не один идёт, и вздрогнул.  Лица у тех, что были с ним, от тусклого освещения в спрятанном под землю тесном пространстве свечных огоньков походили на привидения.  И только округлившиеся, полные ужаса глаза его последышей, не мигая, смотрели в темную даль потаённого хода, отсвечивая каким-то призрачно-мертвенным, как у лампадки потускневший лик иконы в затенённом углу дома, но не царским, а раболепствующим блеском.  От увиденного первопроходцу Раскатову не по себе как-то стало, но показать это явно обделавшимся от страха своим последователям, что боязно и ему самому, было ещё страшнее.  И вынужденный идти впереди всех он, уже на смерть обречённый путеводитель, сделал первый шаг за поворот.

            - Осторожнее, пацаны, – предупредил он, – здесь проход стал немного ниже!

            Продолжая, не оборачиваясь, медленно шагать вперёд он, одновременно обращался ко всем, комментируя вслух всё, что видел перед собой, предупреждая шагающих вслед за ним спутников, о появлении у них на пути продвижения непредвиденной опасности.  И во второй раз, делая поворот, тоннель, плавно уходя теперь немного направо, напомнил сему  комментатору, что пора ему опять обернуться назад, чтобы ещё разок убедиться в том, что идут за ним следом его подельники.  Оглянулся и обомлел.  Позади него стояла сплошная темнота, а впереди и того наипаче.  Куда идти – не понятно.  Безумный страх сразу сковал  обмякшее тело, и в этот самый момент в мрачной пустоте подземелья за спиной у Акулы в разнобой что-то несколько раз расстроенным залпом громко бабахнуло и глухо отозвалось впереди затухающим эхом.  Объятый паникой одинокий проводник вздрогнул, дёрнулся с перепугу, куда-то в сторону отшатнувшись от выстрелов, оступился, да и провалился вниз в какую-то бесконечно страшную бездну.

            - Мама! – закричал он, и слабое пламя церковной свечки от его же крика погасло.

            И сразу наступила жуткая тьма.  Сердечко обманутого искателя призрачного клада уже готово было выскочить зайцем из его сжавшейся в комок груди и умчаться к выходу на белый свет, но только бухнуло гулко раз, другой, да и уркнуло камнем куда-то в пятки, сделав их обледеневшими деревяшками.  Слабея, Сенька с превеликим трудом, но все же собрался с мыслями. 

            - Давно, однако же, это дело-то было, – стиснул зубы и сжал кулаки распластанный на одре выживания больничный подранок.

            После того, как коварный Шагиморда со товарищи, подло обманув его, оставили в подземелье его одного и подло сбежав, наложив при этом со страху в штаны.  Выбрались малахольные мерзавцы на улицу и встали, не зная, что же им дальше ещё что-то делать.

            - Ну чё, Паш, – скучилась трусоватая компашка.

            - Чё, чё, – отдышался тот, – не знаю чё!

            - А вдруг Акула не сможет выйти оттель, – усомнились в праведности операции по уши завязанные соучастники коварного замысла.

            - Не вылезет, мы не виноваты, – хищно заявил им редкозубый ублюдок.

            - А если выберется, чё тогда? – испугались не на шутку глупые шестёрки.

            - Посмотрим, – коротко последовал властный ответ.

            - Да от него чё угодно ожидать можно, – искала себе оправдание вся подневольная Сартаровская шантрапа.

            - И чё тогда? – грозно нахмурился в уличных сумерках ушлый переросток.

            - Сам знаешь, чё… – погасили свечки обгадившиеся подельнички.

            - Чё? – сузил глаза жестокий карманник.

            - Не сдобровать нам тогда!

            - А чёб он не вылез оттэда, идиоты, – дерзко изрыгнул атаман, – надо дело довести до конца.  Давайте доставайте поджиги свои, – приказал дико Шагиморда, – стрельнём мы из них прямо в подземелье и поможем ему выбраться сюда назад!

            И ушибленные страхом огузки вынули из-за пазухи свои самодельные, ранее уже в укромном месте заряженные селитрой личные огнестрелы.

            - Чё делать то, Паха?

            - Стрелять, – забрал у Снежка свою игрушку лютый детоубивец.

            - Куда? – окончательно струхнула воровская братия.

            - Прямо, – еле сдерживая себя, заорал их предводитель, направив свой поджиг в ту самую чернеющую пустоту подземного хода, откуда он не хотел чтобы вернулся злейший враг его, кусачий музыкант Акула.

            - Там же… – ошалела хором банда. 

            - Мможем попасть в него, – встал рядом с паханом Снежок.

            - Не попадё-ом, – хищно оскалился будущий рецидивист, – он далеко, а попадём – туда  ему и дорога, – подвёл итог властный мерзавец, – всё! – сухо отдал он приказ, – и все разом.  Приготовились!
            
            Как известно, послевоенная ребятня в нашей стране, на Урале точно, мастерили это самодельное убойное оружие.  И длилось оно, это кустарное оружейное делопроизводство почти до конца шестидесятых годов прошлого века включительно.  Состояло это опасное, прежде всего для самих мастеров, оружие как правило из двух частей: ствол – медная или стальная, но обязательно толстостенная трубка, чтобы при выстреле не разорвало её, один конец которой сплющивался и загибался под нужным углом, и деревянное ложе, куда эта трубка прикладывалась и тщательно прикреплялась.  И самих деревянных частей тоже два вида было, исходя из личных пристрастий или возможностей юного стрелка. 
            
            Первая – делалась похожей на какую-нибудь известную модель военного образца и выпиливалась, как правило, из половой доски с жёлобом.  Закрепив там, в готовом жёлобе трубку-ствол, самопал уже обрабатывался, подражая во всём избранной форме.  А там, где у пистолета или нагана должен был бы находиться курок, то в доске либо высверливалось, просто, круглое для указательного пальца отверстие или специально вырезалось что-то на скобу с спусковым крючком схожее.  Некоторые умельцы даже в этой мелочи ухитрялись  сотворить весьма достоверное сходство.  И на рукоятке по бокам так же многие вырезали крест-накрест насечку, копируя щёчные накладки.   

            Второй же вид – полностью походил на старинный мушкет, который было сделать гораздо сложнее, потому как не просто отыскать в лесу подходящую сухую корягу.  А из неё, этой твёрдой как железо лесной суковины, изготовить похожее цевьё – дело было не самым простым, тем более, если стараться во многом повторить и сам вид по форме этого старинного оружия у создаваемой бабахалки.  Ствол закреплялся к основанию жестяными полосками, прибиваясь гвоздиками, а чтоб удобнее было держать в руке при выстреле сей мушкет, то эти мастера-самоучки приделывали вырезанное подобие курка и из жести его  ограждение.  Железные части оружия шлифовались, а деревянная основа покрывалась лаком и потом со всем тщанием полировалась. 

            Огнестрельное оружие, даже такое примитивное, как самодельный поджиг, в массе своей, большинство из подростков, не осознавая, уважало, потому то и мастерилось оно с чрезвычайным старанием.  Понимали уличные сорванцы, что чем прочнее будет он сделан их самострел, тем больше шанцев у них при стрельбе не покалечиться.  Но не у всех эта, к сожалению, опаска в отношениях с огнём срабатывала.   

            Вначале в деревянной части любого поджига выскребалась продольная канавка для ствола из обработанной трубки, согласно диаметру той.  А затем сплющенный и загнутый под нужным углом конец подготовленной трубки заливали для прочности расплавленным свинцом и уже после этого основательно, как могли, закрепляли трубку-ствол.  В крепеже применялись и тонкие жестяные полоски от продуктовых деревянных ящиков, которых по всей стране тогда везде возле каждой торговой точки, высилось шаткими рядами, и любая  железная, медная и алюминиевая проволока, и даже мокрая на момент крепления бельевая верёвка, которую после обмотки сверху заматывали изолентой.  Не последним делом была и красота самой поделки в мастеровых руках несовершеннолетних рукотворцев.  И вот уж готовый тебе пушкарь осталось только проверить в деле, наладив саму стрельбу.

            У основания трубки, чуть отступив, делался трёхгранным напильником неглубокий запил для запала так, чтобы отверстие это было не слишком большим, но и не совсем уже маленьким – средним на глаз.  Если отверстие окажется большим, тогда из него будет уже высыпаться спичечная для запала селитра, а, если оно окажется слишком маленьким, то и крошить некуда будет запал.  А угодить головкой спички в отверстие воспламенителя – не каждый сумеет, да и опасно это.  Короче говоря, чтобы выстрел состоялся, для этого надо всё делать правильно и подходяще по размерам, и чуть ниже пропила в трубке забивалась узкая скобочка из гвоздя – держатель для запальной спички, которая и поджигает селитру в неглубоком запале.  И самодельное оружие к применению готово. 

            В трубку ушлые стрельцы набивали спичечную селитру, а потом шёл небольшой из газеты бумажный пыж и за ним опускалась в дуло пуля – свинцовый или подшипниковый шарик, или обрубок гвоздя по внутреннему диаметру трубки подходящий и вкладывалась аккуратно, без особого нажима утрамбовываясь, вторая бумажная затычка, чтоб не выпал при стрельбе из дула заряд, и напоследок вставлялась спичка в держатель запала.  Ширк – об эту спичку ребром коробка, и выстрел оглушил отчаянную голову.  Стреляли, конечно, в основном по воронам в городе, или по любой в лесу замеченной живности.  По людям и по самим себе стрельба не велась, Слава Богу!

            И в детдоме тоже имелись свои, как и столярная, так и слесарная мастерские, и там втихаря, тайно, скрываясь от мастеров-преподавателей столярной и слесарной дисциплин, изготовлялись все нужные для поджига части.  А вот сборка оружия, его крепление и сама доводка его до окончательного внешнего вида происходили на улице, где-нибудь в тихом потаённом углу.  А таких закутков во дворе детского дома хватало с лихвой.  И испытание же изготовленного оружия огнём было делом нелёгким и очень рискованным.  Чаще всего это происходило летом на даче в лесу, но изредка случалось и в городе, точнее за городом, куда окольными путями сбегали с дачи рисковые испытатели, но в лесу это было гораздо надёжнее.  Дуло поджига вставлялось в муравейник и выстрела почти не было слышно.  А сам развороченный в лохмотья муравейник в расчёт не брался.  Главное, было узнать – он надёжен этот поджиг или нет, которым можно было бы и припугнуть при случае дерзкого своего противника.

            И выросшие на героических примерах в Великой Отечественной войне подросшие подражатели бились между собой, разделившись на фашистов и наших, и палили из этих самых своих самодельных погремушек в холостую, играя в войнушку.  Фашистами никто, понятно, быть не хотел и тогда, поделившись на равные по численности две команды, кто-то из ребят бросал жребий.  Орёл на монетке всегда означал – это наши, а решка – немцы, фашисты.  И в этом героическом запале наших победителей шустрые вояки не по умыслу,
а бездумно калечили порою и самих себя, и других своих товарищей по забаве. 

            Но встречались иногда и иные предпосылки для выстрела из поджига, так сказать, криминального характера.  К ним относилась и вся Шагимординская орава.  Достали они, подневольная вассалы, из-за пазухи свои припасённые заранее самодельные огнестрелы, которые летом ещё испытали в лесу.  Все пятеро вошли в узкий зев мрачного подземелья сообща со своим командиром и поднесли спичечные коробки к запалу, направив стволы в наполненною мраком глушь полуразрушенного тайного хода.

            - Стрелять только по моей команде, – хищно оскаблился злорадствующий душегуб, и резко скомандовал, – пали!

            Но залпа не получилось.  У каждого поджига, как известно, своя скорострельность, и у каждого стрелка свои при выстреле уменья и сноровка.  Вот и громыхнули вразнобой в узком, как труба входе под землю пять выстрелов расстрельных.  Выложенный прочным кирпичом тайный ход сообщения между чем и чем неизвестно, даже не вздрогнул, а лишь осыпался слегка, не причинив никакого вреда оставшемуся внутри землепроходцу.

            - Щас повалится! – заорал подстрекатель расправы и бросился вон.

            Это и услышал, находясь в подземелье, одинокий задавала маршрута.  Жуткая тьма окутала окружающее пространство.