Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 8 марта 2023 года
Сегодня я впервые задумался о переезде отсюда куда-нибудь ещё дальше, ещё недоступнее, ещё изолированнее - просто потому, что свою основную функцию скрывать меня от знакомых из прошлой жизни аргентинская Кордова выполнять перестала. На Касерос, по дороге из бассейна, я попал в человеческий водоворот: местные женщины в полном соответствии с праздничной датой требовали от правительства более энергичных мер по борьбе с домашним насилием и оплакивали его жертв, однако по краям их движухи нельзя было не заметить и неуместных здесь, неприятно многочисленных соотечественников с плакатами протеста против готовящегося войти в силу закона об ужесточении процедуры оформления вида на жительство в Аргентине. Закон был спешно предложен и теперь с неприличной скоростью прыгал по прописанным в Конституции ступенькам парламентской процедуры из-за имманентной нашей, но для аргентинцев шокирующей хитроректальности: заинтересовались власти шквалом заявок от россиян на ВНЖ типа "рантье", кажется, после того, как ленивыми местными юристами было обнаружено больше сотни ссылок на одну и ту же однушку в Саратове, которую соискатели якобы сдавали по таксе то ли в две, то ли в две с половиной тысячи американских долларов в месяц. Увеличенные фотографии измученных русских беременных в аэропорту Буэнос-Айреса на плакатах были в этом контексте чистой и недобросовестной манипуляцией типа "давление копытом на слёзную железу".
Будучи три недели как счастливым обладателем местного паспорта, я не мог не отнестись к акции потерпевших окорот в своём хитрованстве россиян с известной степенью брезгливости (всё, конечно, понимая про себя и свой анекдотический статус сбежавшего заключённого по отношению к оставшимся по ту сторону забора), но сартровскую тошноту я бы благополучно пережил, если бы меня из протестующей толпы радостно не окликнули. В бледнолицем активисте с бутафорским беременным животом на шорты я с отвращением узнал своего однокурсника Лёву Азатова по кличке Автозак, ещё в универе прославившегося координацией протестных акций в рамках факультета, а особенно тем, что, будучи однажды заметённым ОМОНом во время сессии, прямо из автозака "проповедовал птицам", то есть занимался юридическим в пользу товарищей по несчастью консультированием такой степени безграмотности, что отчислять с юрфака его можно было бы прямо из отделения. Перекинувшись с Лёвой-Автозаком парой реплик, я узнал, что, несмотря на своей сугубую оппозиционность (Лёва это формулировал, конечно, как "из-за своей сугубой оппозиционности"), в адвокатуру он не прошёл, то есть веской отсрочки от возможного (и, по его мнению, неумолимого) призыва на фронт не снискал, а потому бежал от мобилизации через Верхний Ларс и дальше со всеми остановками, пока его не прибило к антиподам. На локте у Лёвы висла чернявая барышня с небутафорски беременным пузом и очевидно ожидала от меня солидарности с их акцией. Никакой солидарности с ними я выражать не собирался, да и не время было выражать солидарность: у входа на площадь Сан Мартин дорогу нам перегородил наряд полиции с резиновыми дубинками, выглядящий отнюдь не так плюшево, как родной ОМОН, и у нас с Лёвой не осталось иного выбора, как, подхватив под локти фотогеничную беременную, броситься наутёк. Мы сунулись в пару кафе по пути в квартал иезуитов, но нас тут же высунули обратно: общепит и торговля здесь имели обыкновение закрываться, когда уличная атмосфера накалялась, а девушка между тем очевидно выдохлась и опасно позеленела, ей нужно было где-нибудь присесть, а лучше - прилечь. Я потащил их к себе.
Горько пожалел о своей доброте я почти сразу: на лице обозревающего мои панорамные, со стеклянным, во флоральных завитках эркером, витражами, паркетом и мозаикой в сортире апартаменты Лёвы читалась такая чистая, такая свежая, такая неподкупная зависть, что я и под бронёй своего аутизма - вздрогнул. "Чем же ты за это платишь, бро?" - выдавил он из себя, приняв в руку бокал с красным (барышня, быстро ожив в моей кондиционированной прохладе, сама пошла делать себе чай). Я, чувствуя дурацкую потребность извиняться перед менее удачливыми, замямлил: "Да я - наследник всех моих родных, один, как перст, мать последняя из всех умерла год назад от ковида - вот четыре квартиры и сдаю, и работаю, конечно..." Однако Лёва на удочку жалости ко мне-сиротинке не клюнул, но холодно спросил, жертвую ли я от щедрот на ВСУ или хотя бы на беженцев. Внутренне вскипев, я попросил его не лезть в мою интимную жизнь, он ответил что-то уже готовое, из арсенала аргументов взявшей на карандаш Никиту Евгении Лурье, и слово за слово мы дошли до того, что Лёва-Автозак с так и не успевшей допить свой жасминовый отвар, да что там - не успевшей даже представиться барышней, кубарем скатились с моей роскошной, в стиле аргентинского ар нуво, лестницы на, к счастью, опустевшую за время нашей ругани площадь. Вдогонку я предложил Лёве учредить газету "Русский дезертир" и донатить с доходов, кому хочет, а он погрозил мне кулаком с новой, ранее не проявлявшей себя злобой. Жертва аборта Лёвы-Автозака так и осталась валяться на полу в моей прихожей.
***
Оглядываясь сейчас назад, я понимаю, что спокойствия больше не найду и там. После вызова Никиты в полицию по делу мёртвого бомжа на фондамента делла Сенса моё расследование окончательно утратило развлекательность, в прошлое пришёл элемент разнузданности, а позже - бешенства. Началось всё с игры ассоциаций: богатая резиденция для нервных больных, в которой жил покойный, напомнила мне о ещё одной интернированной из нашего семейного круга. Илья Аркадьевич говорил, что бабушка Никиты, мать его матери, проживала в одном из подобных заведений. В своё время она преподавала в той же школе, что и моя бабушка, только не итальянский, а русский и литературу. Несмотря на болезнь, она могла помнить и мать мою, и отца. С ней непременно следовало поговорить. Беглый просмотр финансовой отчётности фирмы предоставил мне адрес: каждый квартал определенная, респектабельная, но далёкая от экстравагантности сумма денег поступала на счёт санатория закрытого типа "Вязёмы" на Пахре, недалеко от Подольска. Фамилию пациентки вспомнил я сам - Муравина, девичья фамилия мамы Никиты была Муравина, в школе её называли Моравиа. Приближался День Победы - в такую дату мне не отказали бы в визите. Вспомнив Сапрыкина, я решил ехать в "Вязёмы" наудачу, без звонка.
Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 9 марта 2023 года
Ольга Николаевна Муравина, бабушка Никиты, поражала сходством с Тамарой Макаровой, учительницей из фильма "Первоклассница". Я сразу заподозрил даже, что она сама, специально, культивировала это сходство, начёсывала себе валики-рожки надо лбом, выбирала платья с кружевными воротничками и вертикальными оборками по лифу, куталась в шали - по возрасту не годясь даже в первоклассницы сорок восьмого года, появившись на свет как бы не после двадцатого съезда. Впрочем, и стиль заведения старательно запаздывал относительно дат рождения своих постояльцев на поколение, если не на полтора, принимая, например, как должное ветеранские подношения для них в День Победы. Не мне было, однако, жаловаться на анахронизмы "Вязём" - в другой день меня туда пустили бы вряд ли, а по случаю праздника с сединою на висках моё малоубедительное "я сын учеников Ольги Николаевны" вполне проканало, весёлые медсёстры выдали мне бахилы и халат и сопроводили к покоям Муравиной с самым минимумом профессиональной пытливости.
Когда я вошёл, Ольга Николаевна читала Элену Ферранте в дешёвеньком карманном издании, и это к ней совсем не шло, тем более, что стеллажи с полными собраниями сочинений классиков занимали в её гостиной (была ещё спальня) три стены из четырёх. Она подняла на меня живые и проницательные, ни одному из видов безумия не соответствующие глаза и сказала с поставленной, учительской сердечностью в голосе:
- Здравствуй, Аркаша! Давно тебя не было видно!
Я поправил её, уточнив, что зовут меня Андрей и что мы, увы, лично не знакомы, но что моя мама, Анна Рудова, в замужестве Дубова, у неё училась (под вдохновением какого-то наитья я решил не упоминать о своей дружбе с её внуком Никитой).
- Анечка! - холодновато умилась Муравина, - где она? Что она? Она же не появлялась у меня с тех пор, как это чтиво привезла, - Муравина потыкала заиндевелым маникюром в растрёпанную обложку, - да и не привозила она мне его, я сама у неё выпросила, в сумке у неё увидев, а она ещё извинялась, говорила - я вам лучше новую книжку куплю, Ольга Николаевна, а то эту сын мой чаем залил, но мне уж очень хотелось поскорее узнать, о чём там такой сыр-бор в прессе, и я ведь не ошиблась! Прелюбопытные романы, и любопытно, что именно Анечка заинтересовалась этой Ферранте!
- Мама умерла полтора месяца назад, - прервал я излияния Муравиной, недоумённо уставившись на залитым моим собственным чаем томик. Мать имела дурную привычку читать за едой, "Неаполитанский квартет" лежал на столе кухни на Вернадского в последний раз, когда мы с ней встречались до её болезни, значит она виделась с Муравиной незадолго до Нового Года. Как мог я об этом даже не подозревать? В своём раздрае я лишь с некоторым опозданием осознал, что на сообщение о смерти близкого знакомого человек с хрупкой психикой может отреагировать непредсказуемо, и когда меня осенило, посмотрел на Ольгу Николаевну с беспокойством. Но та лишь мхатовски, широким жестом, перекрестилась, пробормотала что-то вроде "ах, господи, такая молоденькая!" - и вернулась к Ферранте:
- Ведь Анечка с моей Ариночкой дружили с детства, как эти итальянские девочки с похожими именами - Лену, Лилу. И всё, всё сложилось у них так же - нет ли в этом какого-то незамеченного древними греками архетипа? Ты же знаешь, Аркаша, что, как современная литература ни билась, а ничего, греками не описанного с точки зрения психологии - не нашла? А тут, кажется - есть! Эх, написала бы я статью, если б мне дали! Ведь две заклятые подружки - это всегда такая особенная, ни на что не похожая смесь любви, верности - и зависти, и соперничества, и ревности, и всякой хтони вроде синдрома крадущей матери. Особенно, особенно, когда одна - одновременно красотка и умница, но эфир, эфир, а другая, во всём вожделенном ей уступая, имеет цепкую, надёжную жизненную хватку! У меня же их фотографии есть почти как на этой обложке - поди-ка, Аркаша, да нет, не к Ленину, а то эти идиоты с чего-то решили, что я деньги в томики Ленина буду прятать, смех и грех, каждый раз, когда бывают, перетряхивают! Нет, вон туда подойди, к Агате Кристи, к седьмому тому. Вот она, моя девочка, она здесь только-только поступила в университет...
Муравина извлекла из "Объявленного убийства" несколько мыльницей сделанных снимков. На одном из них я сразу узнал мать - её стрижка, очки, даже фигура, даже практичная, неброская манера одеваться очень мало изменились с возрастом. Мать на фото чинно стояла, прислонившись спиной к стволу двойной берёзы, а над ней, приобняв её, нависала массой пшеничных, крупными кольцами вьющихся волос забравшаяся в выемку между стволами русалка, длинноногая, тонкокостная, соблазнительная. Сомнений в том, кого из девочек Муравина считала красивой, а кого - просто цепкой, не могло быть никаких. Даже я с сыновьей неохотой вынужден был признать, что внешние данные матери, проходившие в сорок по разряду "удивительно хорошо сохранилась", в её двадцать не могли не считаться невзрачными, а Арина, мать Никиты, хороша была без оговорок и скидок на моду двадцатипятилетней давности, модельно, журнально, оживляюще мужские сны хороша. Преодолевая раздражение, я щёлкнул снимок телефоном (Муравина и бровью не повела), а потом спросил, она ли, Ольга ли Николаевна, девочек фотографировала.
- Нет конечно! - засмеялась Муравина, - я вон там, видишь, на заднем плане, костёр с ребятами разжигаю. Это Коля. Коля Дубов. Чудесный был парень, чудесный, красавец, и так трогательно был влюблён, так боялся, что он теперь своей университетской девочки не достоин! Да и я дура была, отговаривала дочку. Доотговаривалась!
Ольга Николаевна поднесла к глазам кружевной платочек, отвернулась к окну. Я, всё ещё не веря, не желая верить очевидному, переспросил её, правильно ли я понял, что Коля Дубов был влюблён в Аню, мою маму. Муравина, внезапно сверкнув клыками из-под маски своего старосветского благообразия, вульгарно хохотнула:
- В Аню-тихоню?! Насмешил! В Арину он был влюблён, как и все остальные. В Арину! Он рыдал тут у меня, когда Арина за тебя замуж собралась! Рыдал! Умолял! И у меня сердце было не на месте, чувствовала я, что не будет ей с тобой счастья, не убережёшь её, бросишь драконам мою принцессочку! Ты зачем сюда сейчас пришёл? Что выведываешь? Хочешь ещё раз её убить? Не дам!
Я потрясённо попятился к двери, в то время как Муравина жала и жала на вмонтированный в стол звонок вызова персонала. Выбежать я успел за пару секунд до прихода нерасторопной по праздничной расслабленности медсестры, и до самой машины нёсся так, как будто за мной гнались. Как ни странно, путаница с моей идентификацией в голове безумной женщины, принимавшей меня то за неизвестного мне Аркашу, то за Илью Аркадьевича, а под конец выгнавшей меня вон, как хромоножка Лебядкина Ставрогина - меня тогда почти не волновала. Поскольку во второй части ею рассказанного сомневаться не приходилось. Мой отец был страстно и взаимно влюблен не в мою мать, а в мать Никиты. Исповедь из его подольской квартиры принадлежала перу матери Никиты. Меня становилось всё меньше, перекрёстки родных биографий выталкивали меня всё дальше от источника любви и жизни. Когда во мне зашевелилась злоба, я с удовольствием почувствовал её сродство с той злобой, которую с детства выкармливала моя мать. Никогда ещё я не был так к ней близок.
Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 11 марта 2023 года
Выпав из вулкана страстей недолго согревавшего моё зачатье любовного романа в холодную корзину с нежеланными, из-под палки рождёнными детьми, я, как ни странно, помимо унижения почувствовал и освобождение от бремени некритичного, дымом обволакивающего восприятие пиетета по отношению к близким, всем вообще близким, не исключая и семьи Никиты. Накрывший меня цинизм протёр мне очки и поставил нос к носу с неприятным осознанием очевидного для любого стороннего наблюдателя факта того, что я до сих пор поперёк любой логике и здравому смыслу робел, не дерзновел, не решался поговорить с ними о своей ситуации напрямую, то ли щадя их, то ли полагая какими-то высшими, не подлежащими беспокойству со стороны таких, как я, существами. Освободился я и от внутреннего табу на профессиональные ложь и лицемерие в их адрес. На следующий же день после визита в клинику "Вязёмы" я снова заехал туда на минутку, чтобы оставить новенькое издание Ферранте для Ольги Николаевны - на случай, если Гуревичи спросят меня, что я там делал (завезти Муравиной обещанные книжки могло быть одним из напутствий моей умирающей мамы), а ещё через день позвонил Софье Михайловне и напросился в гости.
Софья Михайловна назначила мне встречу на вечер первого после больших праздников воскресенья, и дверь открыла в широких, струящихся брюках. "Палаццо!"- заявила она, проследив за моим взглядом, - "модель, любимая Коко Шанель, Кэтрин Хепберн, Марлен Дитрих и мною на старости лет. Никогда не интересовалась модой, а тут вдруг задалась вопросом тварь ли я дрожащая или право имею!" Я светски улыбнулся и потянул носом кухней пахнущий воздух. "Вителло тоннато, Андрюша!" - на той же волне продолжила Софья Михайловна, - "никогда не забуду, что ты был единственным из друзей Никиты, оказавшимся способным на том Дне Рождения (вам по десять что ли лет исполнялось?) этот деликатес оценить, остальные тоскливо размазывали соус по тарелкам и чуть ли не выплёвывали полупережёванные куски!" Я тоже помнил, как маленьким из вежливости периодически давился этим вителло тоннато в гостях у Гуревичей, изводя на гадкий крем из тунца по целому батону для нейтрализации его казавшегося тошнотворным вкуса, и теперь, по еле заметной искре в глазах Софьи Михайловны заподозрил, что моя детская пищевая покорность никогда её, возможно, не обманывала.
- С возрастом я полюбил вашу телятину ещё больше, - ответил я невинно, насаживая на вилку тоненький, взрослым вкусовым рецепторам почти любезный ломтик, - а говорить пришёл о жизни и смерти.
- Ох, Андрюша, нам ли быть в печали! Не пугай! - сделала большие глаза Софья Михайловна и подлила мне просекко.
- Всё вполне банально, Софья Михайловна, - включил я режим нотариальной искренности, - мне нужно разбираться с недвижимостью. Мама всё оставила мне, и с двумя квартирами - её и бабушкиной - никаких двусмысленностей нет, квартиру на Вернадского мама купила после своего развода, бабушкина квартира досталась мне ещё по дарственной. Проблемы висят на квартире отца. Она была мамой приватизирована, тоже после развода, при всё ещё прописанном там отце. Свидетельства о смерти отца мне найти не удалось. Если совсем честно, я даже не уверен, что он мёртв, мама говорила о нём, как о мёртвом, но от прямых вопросов уходила и деталей не давала никаких, раздражаясь и меняя тему каждый раз, когда я заводил о нём разговор. Если отец жив, я готов оставить ему эту квартиру и даже открыть для него счёт, на который будут поступать деньги от её сдачи. Если нет, квартиру я продам, чтобы не возиться с арендаторами. Меня томит неопределённость и, не скрою, глупая надежда, что я не совсем в этом мире сирота. Глупая, глупая надежда. Софья Михайловна, знаете ли вы хоть что-нибудь о моём отце?
В финальную реплику мне, я уверен, удалось вложить слепок с того чувства, что умерло во мне так недавно и чей лик ещё не тронуло трупное разложение. По лицу Софьи Михайловны пробежала тень.
- Андрей, ты ставишь меня в неловкое положение, - сказала она чуть погодя, с мягким упрёком в голосе, - маме давал уйти от ответа, а мне, в вашей семье, по-хорошему, посторонней - не даёшь. Ну, чем могу и не обессудь. Ты очень добрый мальчик, и на такую щедрость, к которой ты готов по отношению к ничего не давшему тебе отцу, мало кто был бы способен, но зря ты всё это, вот правда - зря. Ты ничего ему не должен, он сделал всё, чтобы сломать твоей маме жизнь, и о тебе, как ушёл - не вспоминал. Сразу скажу, я не знаю, жив ли он. В последний раз я его видела лет двадцать назад, он приходил к Илье просить деньги - формально в долг, но разве он хоть раз взятое в долг отдал! Он у Ильи недолго работал, шофёром, устроили мы его по знакомству в наше турагентство, ещё то, самое первое, с которого всё начиналось, мама твоя очень просила, а я всегда любила Анечку, не могла ей отказать, к тому же вы тогда бедствовали, Анечка говорила, у нее молоко грудное было от голода синее... Мы сто раз пожалели, что его взяли - он опаздывал, водил рискованно, был невежлив с клиентами, а главное - ох, Андрюша, не хотелось бы сейчас в этo лезть, но раз уж начали - главное, не пропускал ни одной юбки, приставал к туристкам, среди которых были и мои студентки, мы же обязательно в каждую группу включали пару девочек победнее с последнего курса, чтобы хоть так прокатились в страну изучаемого языка. Я не знаю, кем надо было быть, чтобы при жене с младенцем у груди так себя вести! Мы и уволили его после жалоб одной из студенток, дочки моего коллеги, она одна не испугалась, иначе мы бы так ничего и не узнали. Отец твой очень быстро тогда исчез с концами - с какой-нибудь бабой, не иначе, а сейчас уже, наверное, спился... - Софья Михайловна отошла к распахнутому над городом окну, нервно закурила, быстро переводя глаза с башен Кремля на башни Москва-Сити, с куполов Христа-Спасителя на купола маленькой синей церкви на другой стороне Яузы, потом щелчком скинула сигарету вниз и снова повернулась ко мне, - и вообще, Андрей, я понимаю, что у меня сейчас жабы и гадюки выскакивают изо рта, но, Боже мой, Боже мой, скажу как есть. Я очень не люблю социального чванства, но Николай был чужим. Чужим он был в нашем кругу, быдлом, если хочешь. Аня с Ариной, учительские дочки, занимались со мной итальянским, матери их от себя последнее отрывали, чтобы мне за уроки платить, одевались они обе в секонд-хенде - но были нашего, нашего круга; пусть Анечка и не прыгнула выше педа, но это была интеллигентная, целеустремлённая девочка! Что она нашла в этом гопнике? Ведь он гопником был, чистым гопником - куда-то поступал, потом бросал, косил от армии, ни на одной работе не задерживался... Красив был, да, этим и брал.
Софья Михайловна залпом осушила свой бокал, закашлялась - суетливо, шумно, со слезами, а может быть маскируя другие, настоящие слёзы. Я, пытаясь казаться расстроенным, долго насупленно молчал, дожёвывая вителло, но потом всё-таки спросил:
- А что вы имеете в виду, когда говорите, что отец всё сделал для того, чтобы испортить маме жизнь? В вами рассказанном я вижу легкомыслие, даже, если хотите, кобелиность, но не вижу какого-то внятного намерения сделать больно.
Софья Михайловна вздохнула:
- Злобы в нём и правда, не было, но легкомысленным можно быть и преступно. После того, как Николай исчез, к твоей маме долго ходили какие-то отморозки, требовали от неё деньги, которые Николай им якобы остался должен, угрожали. Илья насилу тогда с ними разобрался, кажется, даже что-то платил, чтобы Аню оставили в покое. Как такое можно простить? Ничего ты ему не должен, Андрюша! Послушай моего совета - забудь о нём!
Перед уходом я спросил у Софьи Михайловны, что за бренд предоставил ей такие элегантные брюки. Софья Михайловна отогнула пояс и прочла: "Лоро Пьяна, любимый, как пишут в интернете, бренд нашей политический элиты - не прогнулся под санкциями что ли, не сбежал, как прочие". Я, однако, успел заметить под непривычно яркой лампой в прихожей, что на ярлыке было написано "Луиза Спаньоли" - и сохранил этот обрывок информации в своём аутично запасливом мозгу.
Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 12 марта 2023 года
В своей одержимости я не заметил ни начала своего последнего, упоительного и неповторимого московского лета, ни внешних, сотрясающих эфир событий. Кира, фактически переселившаяся ко мне в Неву, осторожно пыталась со мной о своей обеспокоенности заговаривать, но я, списывая её недовольство на недостаточность собственного к ней внимания, сразу тащил её в ресторан, театр или шоурум распродающих досанкционные остатки брендов, и её тревога растворялась, тонула в на другие волны настроенном вайбе. Москва притворялась, что гуляла напоследок и на последние, и я был слишком погружён в своё, чтобы противостоять её всегда наглому эмоциональномому напору.
Я снова залез в сплетения соцсетей, в изучение френд-листов, подписок, комментариев всех, кто мог иметь хоть какое-то отношение к матери с отцом, отшелушивая профиль за профилем методично и добросовестно, удивляясь пустоте вокруг их имён, и после недели бесплодного скроллинга кое-что нашёл. У Кобелькова в фб обнаружилась френдесса по имени Мария Мерло, доцент-славист университета Анн Арбор, сорока пяти лет, в меру болтливая, с регулярно обновляемой русскоязычной страницей и массой фотографий. Училась Мерло в МГУ на филфаке, и связана по фб была со всеми громкими сетевыми персонажами от литературы и искусства, не исключая Рюрика Волкова. Какими судьбами американскую исследовательницу могло прибить к профилю неприличного на столь респектабельном фоне, склизкого, навязчивого, до дрожи фамильярного порой Кобелькова, было поначалу неясно, тем более, что знакомство их, очевидно, виртуалом не ограничивалось (Кобельков постоянно вспоминал, как они вместе когда-то "зажигали", и Мерло через пять раз на шестой на его авансы что-то не без неловкости, но вежливо отвечала), однако самое интересное крылось в другом. В рамках флешмоба "25 лет спустя" Мария Мерло поделилась отсканированным снимком себя двадцатилетней в окружении нескольких барышень на фоне парт, доски и прочих университетских параферналий. Снимок имел заголовок "Семинар по итальянскому неореализму", фамилии всех барышень были подписаны и частично кликабельны, но мне в воспалённости моего уязвлённого эго эта подсказка и не требовалась, чтобы сходу узнать в одной из них тонкую, пышноволосую, длинноногую Арину Муравину, ещё Муравину, не Гуревич. В комментариях к фотографии проскользнула девичья фамилия самой Мерло - Скворцова, содержалось и полушутливое-полуресентиментное упоминание её отца, руководителя этого самого семинара. У Софьи Михайловны был коллега и соавтор с фамилией Скворцов, круг российских итальанистов был слишком узок, чтобы списать это на совпадение, сама Мерло казалась открытой к сетевому диалогу... Я написал ей в личку.
Спонтанность моего сообщения, в котором я свалил в одну кучу умершую недавно мать, исчезнувшего отца, знакомство с Гуревичами, дружбу с Никитой и стыдную, детскую (и потому, вероятно, убедительную) просьбу что-нибудь вспомнить о поездках в Италию, шофёром в которых мой отец некоторое время подвизался - ей, кажется, понравилась, и ответила она мне чрезвычайно любезно и с некоторой даже теплотой, подчеркнув, что отца моего, действительно, помнит совсем молодым, и красивым, и "скромным таким, застенчивым, краснеющим", отличным, отличным парнем. "Я ведь всего один раз ездила в Италию по той, университетской, Гуревич организованной программе, " - писала она, -" это стоило три копейки, и мой отец считал, что негоже мне, блатной, пользоваться социальной льготой или квотой (Гуревич вывозила с каждым автобусом пару малоимущих студенток). Но в тот раз сама Софья Михайловна настояла, говорила, ну куда она без своего человека, Арина же, её невестка и моя однокурсница, тогда только родила - и отец согласился, отпустил меня. Мне, честно, совсем почти не понравилось - уж очень утомительно было ехать по всем этим восточноевропейским, тогда ещё совсем не облагороженным, с цыганами и преступностью, гребеням, да к тому же к нам на всех полустанках челночницы подсаживались, какие-то совсем дикие тётки. Всего этого два дня в Венеции, день в Падуе, день в Вероне - не стоили, ну или, возможно, я сейчас так говорю, после десяти лет учёбы и жизни в Италии, а кто-нибудь из моих то путешествие как сказку вспоминает. Обратно, правда, мы ехали почти налегке, только с девчонками с курса. Тогда я с вашим папой о чём-то болтала, сидела в кабине (в салоне жарко было) и болтала - не помню о чём, но очень как-то душевно. Мне страшно жаль, что всё так обернулось и он исчез, я в него тогда почти влюбилась, но он - нет, у него была другая - мама ваша, наверное. Вообще с теми поездками всё было не слава богу. Моя была предпоследней, в последней или после последней Арина погибла - и Гуревичи всё свернули. Узнаете что-нибудь о папе - сообщите мне обязательно! Удачи вам!"
Отбарабанив деревенеющими пальцами своё даме спасибо, я долго сидел и с непонятным облегчением выдыхал, потом, порядка ради, загуглил сначала Марию Мерло (карьера которой в славистике, начавшись в аспирантуре Пизы и пройдя по постдокам Рима, Турина и Парижа, вполне понятно, прозрачно, вальяжно устаканилась в Штатах), а потом её отца, профессора Дмитрия Скворцова. Тот, будучи автором учебников, статей и книг, а также участником множества телепередач об Италии, вывалился на меня из поисковика сотней оригинальных упоминаний - и одним незаметным, на пятнадцатой странице скрытым обсуждением на факультетском форуме. Тред обсуждения имел непристойное название "Сп..здить Пизу" и начинался с эмоционального, явно женского поста о том, что такой весь из себя честный Скворцов в своё время до последнего скрывал объявление о наборе русскоязычных студентов на соискание стипендии в аспирантуре Скуола Нормале Супериоре, дотянул до дедлайна - и тем самым обеспечил своей дочери, даже не русистке, а студентке ромгерма, зелёную улицу и отсутствие внятных конкурентов на вступительных экзаменах. Пост был вяло пролайкан, но в целом проигнорирован, авторша его скрывалась под псевдонимом Pasquino, что особого доверия не внушало, однако контраст между нежеланием Скворцова пользоваться блатом для поездки Марии в Италию и отсутствием подобных угрызений в деле куда более серьёзном от меня не укрылся. Заинтересовало меня и семейное положение Марии - когда-то же она должна была превратиться из Скворцовой в Мерло. Забавно, думал я, Мерло с итальянского переводится как дрозд, ближайший родственник скворца, бывают же такие лигвистические сближения... Тут-то меня и обожгло подозрением тем более ужасающим, что лежало оно на самой поверхности, мною несколько месяцев не замечаемое. Кажется, со мной случилась истерика - я помню, как Кира, уютно смотревшая до того сериал на планшете, забегала вокруг меня с какими-то склянками. Наплевав на позднее время и просьбы Киры успокоиться и подождать до утра, я схватил телефон.
Фейсбук Никиты Гуревича,
пост для ограниченной аудитории,
Венеция, 2 июня 2022 года
Я насколько привык к новому статусу парии, что, столкнувшись сегодня утром нос к носу с Рюриком Волковым под арками Прокураций и не услышав от него ответа на своё подобострастное, в глаза заглядывающее приветствие, не почувствовал ни злобы, ни желания отомстить - одну свинцовую, придавливающую к земле грусть. Буквально придавливающую, буквально - через несколько шагов я запутался ногами в проводах загромождающей проходы под арками стереосистемы, приготовленной к очередному празднику на пьяцце, и совершил жёсткую посадку на щербатый, с кровавыми на телесном прожилками, мрамор. "Как Икар", - сказал я кажется вслух (во всяком случае две молодые, с юга Европы туристки, ещё не разобравшиеся в тонкости местной кастовой системы, одобрительно замахали на меня ресницами), и, чтобы заполировать произведённое впечатление, добавил с пошлейшим эрудиционным эксгибиционизмом: "И я упал, как горний прах, я в тлен ушел — безумец тленный, я умирал, в моих ушах смеялось солнце, царь вселенной!" Моё солнце не смеялось и не светило, а мерцало, не жгло, а вымораживало - тем болезненнее саднило унижение.
Спешил я в палаццо Санди Порто Чиполато, приютившее венецианское отделение Национального Объединения Строителей - по договорённости с Бальби меня обещали туда пустить в обеденный перерыв посмотреть на фрески потолков пьяно нобиле с Цербером, Химерой и Пегасом, и даже предлагали предоставить свои профессиональные стремянки для вящего изучения особенностей мазка раннего Тьеполо. Анатомия прирученных Беллерофонтом существ особенных сенсаций, конечно, не явила: Химера оказалась собакой с сомнительной змеиности хвостом закорючкой, а жидкопёрые крылья Пегаса не подняли бы в воздух и жабы, впечатлял на фреске разве что конский член, с явным удовольствием и знанием дела выполненный молодым художником. Член Пегаса, однако, не входил в круг моих научных интересов, и сфотографировал я его больше для порядка - и интеллектуальных дикпиков Зине, которая при желании, наверное, могла бы что-нибудь феминистское из него извлечь. Куда любопытнее была гравюра на стене, пришпиленная над чьим-то рабочим столом как плакат Раммштайна или Че Гевары. На ней химера изображалась в виде скелетном, с крыльями нетопыря и четырьмя вместо канонических трёх головами, умело, ссорясь и интригуя, пожирающими разные части человеческого тела (самое вкусное - ягодицы - достались при этом жалу мудрыя змеи, а дура-коза разделывала грудинку ждущим по обе стороны кошачьим). Под брюхом существа копошился приплод, головы его прикрывали шапочки с символикой трёх предреволюционных французских сословий - речь шла, конечно, о monstre politique в контексте чудовищной французской сатиры. Подписана гравюра не была, моей эрудиции для её атрибуции, увы, не хватало, а потому я, скрепя сердце, послал запрос Бальби, но новизна взгляда и одновременная актуальность его в контексте моей собственной судьбы меня вдохновили: химера политики, дышащая мне в душу "расплавленною тьмой", вполне тянула на статью в Arte Veneta. Из Санди я вышел охлаждённым и повеселевшим - и с изумлением обнаружил у входа присевшего на крышку колодца Рюрика.
- Я взял на себя наглость за вами проследить, - мило заметил он, - и могу засвидетельствовать вашу добросовестность перед самыми злонамеренными сплетниками: тридцать семь минут у единственной фрески (потому что больше там ничего по вашей теме, кажется, нет) - это серьёзно! Заодно и напрошусь на эскурсию в следующий сказочный чертог, который вы намереваетесь посетить. Каковы ваши планы на остаток дня - Чини? Бьеннале? Цухаузе в Каннареджио?
Я машинально отметил про себя неожиданную осведомлённость Рюрика о месте моего обитания, но все аналитические потуги перебил во мне щенячий восторг быть ему зачем-то нужным, почему-то интересным, а потому я решил его поразить, заявив, что в планах у меня значатся мосты Лоренцо Квинна и что в моей лодке, разумеется, найдётся место для пассажира.
- Лодку вам ведь Джулия Кверини предоставила, правда? - вкрадчиво спросил Рюрик, когда я, взревев мотором, вышел из узости Дзеккини и повернул к Мадонна дель Орто. Я, соглашаясь, развел руками, неохотно уточнив, что пользы мне от стоящей на привязи у дверей моторки немного, поскольку Джулия взяла с меня торжественное обещание не использовать её для поездок на островок Сан Джорджио - опасно, говорила, смертельно опасно из-за пресловутых круизных лайнеров, под которые не успеешь оглянуться, как затянет, - а по Лагуне я катаюсь по недостатку времени редко, хотя теперь, возможно...
Рюрик нетерпеливо меня прервал:
- Изумительная женщина Джулия Кверини, изумительная. Новая Катерина Корнаро или Пегги Гугенхайм, могущественная и таинственная, теневая догаресса. Вы знаете, чем мы все больше всего удивлены (ведь о вас в нашем кружке говорят, и говорят много, не притворяйтесь, что вы об этом не подозревали)? Тем, что она взяла вас под своё крыло. Она до того как-то не жаловала русских. Точнее - ах, как это сложно, как запутанно! - не то чтобы не жаловала, скорее даже напротив, и с ремонтом нашего безвременно закрытого павильона в садах Бьеннале помогала, и давала рабочих для монтажа и демонтажа выставок в пресловутом центре ZLO, и сейчас она, кажется, скандально близка к поддержке официальной позиции России по Украине, но лично, лично она никогда никого из нас к себе не приближала. Я, встречая Джулию, вдову Кверини, вы ведь знаете, да, что требуемая форма упоминания дамы в третьем лице у нас здесь до сих пор такова - vedova Querini ? - разумеется, с ней здороваюсь, но - верите ли? - личным знакомством похвастаться не могу, хоть и живу тут уже больше двадцати лет в эстетической эмиграции, в эпикурейской аскезе.... Ох, мать честная!
Мы обогнули лысые пустоши парка Тетис, полосу отчуждения на задах Арсенала и вошли в щель хвоста венецианской рыбы. Во втором затоне справа ввысь взметались шесть пар огромных, белоснежных, по-разному соединённых рук. Я заглушил мотор, и нас закачало перед первой из них, символизирующей, по-видимому, дружбу, а потом незаметно потащило дальше, под образованные ладонями великанов, играющих в ручеёк, своды. С берега нам пронзительно и сердито засвистели. "Кажется, мы осуществили несанкционированное проникновение," - весело констатировал Рюрик, с готовностью взяв со дна моторки одно из весёл. Я суетливо заработал вторым, и из-под сени инсталляции мы выбрались почти без потерь, лишь самую малость поцеловавшись с одной из несущих скульптуры платформ.
- Я ведь я никогда не видел их так близко, - признался Рюрик, рассматривая вздувшиеся на собственных ладонях мозоли, - и вынужден со стыдом неофита признаться, что поражён. Хотя конечно, те руки Лоренцо Квинна, что пару лет назад высовывались из канала и выдавливали прыщи из Ка Сагредо, были концептуальнее, но эти - эти благолепнее. Я бы, правда, добавил ещё одну пару - с тем жестом, которым Господь наш дарует Адаму дух в Сикстинской Капелле. Он ведь ему денежку передаёт, без денежки - какая жизнь, да и какой, по-хорошему, дух? Так получился бы седьмой мост - меценатство. Как видите, кто о чём, а я свою корысть имею. Познакомьте меня с Джулией, сделайте милость!
Я пообещал, как пообещал бы Рюрику что угодно, каким бы невыполнимым оно ни было - и буднично высадил его у Мендиканти. Меня распирало от неожиданного всесилия и неясной тревоги.
Фейсбук Никиты Гуревича,
пост для ограниченной аудитории,
Венеция, 12 июня 2022 года
Самым приятным на вчерашней вечеринке в Ка Барбаро стало то, что мы с Оуэном смогли, наконец, вдоволь, всласть, в удовольствие поныть. Оуэн увёл меня на недоступный приглашённым балкончик чуть наискосок от главного, открывающего пьяно нобиле на Большой Канал, и, не по сезону нахохлившись, присев на перила, периодически приподнимая бокал в адрес выходящих из зала остыть, покурить и поинтригивать, излил мне свою истерзанную научными неудачами душу. Себе он казался скучен, мне - нелеп, а всё вместе было, конечно, предательством по отношению к Андрюхе, к настоятельным просьбам которого я уже больше недели не знал, как подступиться, а потому намеренно сливал все попытки сделать хоть что-то, безбожно потакая собственным сиюминутным прихотям и прокрастинируя.
- Взять да хотя бы тот вот дворец, - указал Оуэн пальцем себе за спину, - тоже Барбаро, Барбаро-Волков. Да-да, ваш, ваш человек им владел, ваш, в наших документах записанный как Alexander Wolkoff Mouronzov - разумеется, с ошибкой. Я купчие в собственных руках держал - и только зевал в унынии, думал, нувориш какой-нибудь, предтеча Абрамовичей. А там оказались - бездны! Агроном, химик, эстетический эмигрант, взрослым окончивший Академию Художеств в Мюнхене и сделавший себе имя как художник (его акварель помещена на обложку последнего издания Рескина). А главное, главное - совсем недавно один русский обнаружил и, разумеется, тут же опубликовал его переписку с Элеонорой Дузе, с которой у Волкова был, оказывается, недолгий, но страстный роман. Потом, конечно, Элеонора, строптивая и непостоянная, ушла из палаццо Барбаро в палаццо Соранцо (то самое, из "Писем Асперна", наше, тоже наше, духовно, по крайней мере) к д'Аннунцио, с которым имела очень известную, очень широко растиражированную, очень подробно описанную в романе "Пламя" связь, из-за чего Волков, побеспечивавший ей в Венеции комфорт и негу для подверженного ангинам горла, долго оставался в тени. И вот - сенсация! Какой-то Труляляй (я знаю, знаю, как его зовут, не надо морщиться - я таким образом свою фрустрацию эвакуирую!), так вот, какой-то левый, сейчас, наверняка, подсанкционный русский Труляляй публикует раритетные любовные письма Дузе под самым носом у Барбаро-Кёртисов, в историю вошедших за свой интерес к грязным трусишкам великих! Почему на его месте не был я? Почему жизнь решила нименно сейчас не имитировать литературу и не бросила эти бумаги в мои жадные руки?
Оуэн горгульи сгорбился на своей жёрдочке. На главный балкон вышла неожиданно нарядная, в мерцающем платье на тонких бретельках, Зина, ахнула, увидев нас, закричала Оуэну: "Слезай! В канал свалишься!" Оуэн хмуро прокричал в ответ: "Ты сама туда каждый день по работе ныряешь, а мне что, нельзя?" Зина, хохоча, замахала рукой - идите, мол, к нам! К ней присоединилась появившаяся из-под стрельчатых балконных арок Джулия. Вспомнив про поручение другого Волкова, я нехотя направился к гостям, оставив Оуэна позади - страдать и запирать на засовы свои частные покои.
Джулия на контакт с Рюриком идти странным, непонятным, непохожим на неё образом отказалась, красивое, тонкое, совсем в полутьме салона молодое лицо её исказило даже нечто, напоминающее смятение или тревогу.
- Как бы это объяснить, - оправдывалась она, - я, при всём своём интересе к искусству и литературе, профессионалом и даже сколько-нибудь компетентным ценителем в этих областях не являюсь, а потому стараюсь избегать так называемых несистемных интеллектуалов и художников. Понимая, конечно, что с человеческой точки зрения это жестоко и неправильно, поскольку именно невписавшимся в систему меценаты нужны больше всего, но ничего не могу с собой поделать - боюсь шарлатанов, жуликов, не люблю праздную около-богему, что налипает вокруг подобных личностей, ничего от себя в вечность не внося, но лишь потребляя безответственную сладость богемной жизни - если не хуже. Да и тебе, - Джулия в какой-то момент односторонне перешла со мной на ты, - и тебе не советую слишком в их среду вливаться. Им ты, с юности и без тошной муки в систему попавший, другом (ровней, бескорыстным собеседником) быть не можешь, тебе никогда не простят твоей профессиональной стабильности, за тобой никогда не признают права на занимаемое тобой место, ты всегда будешь для них в лучшем случае пищевым ресурсом - а зачем тебе это? К тому же, - Джулия заглянула снизу в моё расстроенное лицо, - ах ты господи, зачем же так переживать? Было бы, в самом деле, из-за чего...Но договорю уж, раз начала. Рюрик Волков, я знаю, несколько раз пытался устроиться в Ка Фоскари, и каждый раз ему очень вежливо - и даже лично - объясняли, почему он по формальным критериям не подходит, но он хотя бы не мухлевал. А вот скандально (тебе, впрочем, скорее печально) известная Евгения Лурье, что, пользуясь политической конъюнктурой и имитируя народную демократию, шатает сейчас все кафедры славистики региона Венето и окрестностей, уже была значительно менее, кххм, точна в своих цветистых резюме. А посему держись от них подальше. Я не пугаю, я объясняю, - и Джулия, махнув клёшем своих широких, струящихся, недавно вошедших в моду брюк, отошла к группе сидящих под сабинянками старших Кёртисов.
По сути возразить Джулии мне было нечего - она имела право не общаться с теми, с кем общаться не хотела (тем более, что поиски мецената в её лице Рюрик не скрывал), но остроты моего разочарования это ничуть не притупляло. Я негодовал глупо, по-детски, не получив аморального (поскольку во-первых суетного, а во во-вторых купленного у меня за услуги) желаемого, и капризно скорбел по закрывшейся для меня террасе над Сан Марко, находясь в святая святых кружка Барбаро. Долго этот социально-потребительский разврат продолжаться не мог. Проходя с тарелкой от стола с закусками к канапе под пальмами, я заметил отделившуюся от стены чёрную фигуру аббата, того самого, что консультировал меня тут же, в Барбаро, по юридическим вопросам. Зловеще нависнув надо мной, он проговорил:
- Я наблюдал за вами. Вы зря боитесь. Может показаться, что невезение сжимается вокруг вас плотнеющим кольцом, но это видимость. Синьора Кверини открыла это ненужное вам уголовное дело, она его и закроет, такое уже бывало.
- Какое уголовное дело? - спросил я с надкусанной креветкой наперевес. Но аббат, не удостоив меня ответом, вновь растворился в пылью лежащих в углах зала тенях. Мой вечер был испорчен окончательно.
Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 13 марта 2023 года
Признаваться в стыдном никто не любит даже себе, но я признаюсь, зафиксирую и проглочу комок самоненависти: в тот период моей жизни близкие мало-помалу начали проникаться убеждением, что я сошёл с ума (либо пал жертвой стресса и невроза), все, не исключая верного, в нашем тандеме привыкшего к роли оруженосца Никиты. Мой ночной, взволнованный (а со стороны казавшийся, конечно, безумным) звонок немало тому поспособствовал: Никита отмахнулся от моей озарением рождённой гипотезы, забыв её, скорее всего, ещё до того, как положил трубку, а потому просьб моих и указаний тупо не понял, переврав, судя по постам того времени, их чуть более чем полностью. Я остался без союзников, в ленивом, нелюбопытном, не по делу истеричном окружении, нелепо и лицемерно эмоционирующем о геополитике, неспособном увидеть торчащего под носом.
Усугублялось всё это истекшим Шенгеном и на месяц зависшим в итальянском посольстве заграном - в новых условиях слетать в Венецию оказалось тем ещё квестом. Я упорно не хотел принимать изменившиеся правила игры и сидел в Москве в бесплодном ожидании решения с Денежного переулка, даже после того, как Кира, на всё наплевав, уехала на Волгу в какой-то новый, навороченный, опробованный и одобренный Кизяковой бутик-отель. Дистанционно Венеция на контакт не шла: клиника Св. Димфны в Полезине прислала мне в ответ на запрос автоматически сгенерированное сообщение о незаглашении личных данных пациентов, Рюрик Волков направил моё письмо в спам не прочитав, Джулия Кверини и вовсе не отреагировала. Везде я натыкался на стены и упирающиеся в каналы тупики, что, как ни странно, уверенность мою лишь укрепляло: я интуицией одержимого чувствовал, что нащупал нечто важное, судьбоносное, непроизносимое, и не жалел, что держал в секрете всё, что мне удалось узнать, даже от Никиты, этого глупого кукушонка с короной на голове.
Подбирая хвосты брошенных мной на полдороге версий, я вспомнил про таинственно исчезнувшего из пределов моей досягаемости Сапрыкина и мысленно отлупил себя за то, что не стал пытаться расследовать его исчезновение по свежим следам. Позвонив однокурсникам Эдику и Медведику, устроившимся после университета в областное УВД и получившим в новой реальности легитимную возможность смотреть на нас, холуёв у частников, свысока, я выяснил не только то, что в числе умерших, находящихся в розыске и пропавших без вести с начала марта Сапрыкин Юрий Петрович пятидесятого года рождения не значился, но и получил его домашний адрес и исчерпывающую информацию о семье (Юрий Петрович оказался ковидным вдовцом, единственная дочь его проживала за границей, и все пятьдесят три метра двухкомнатной квартиры на подольском Ревпроспекте он занимал в одно лицо). На наглый вопрос Медведика, зачем мне сдался этот дедок, я ответил, что ищу родственников для возможной эмиграции в Израиль - и Медведик, кажется, мне поверил, чем в очередной раз подтвердил эмпирическую максиму: военный угар первым отравил и опрокинул народное чувство юмора.
Ещё одним сюрпризом стала локация квартиры Сапрыкина: он жил в том же доме, в котором располагался поселившийся вирусом в моём телефоне ресторан "За пивОм", что объясняло выбор им места встречи без привлечения малоаппетитного мотива пожрать подороже за мой счёт. Воспоминания о ресторане "За пивОм" отозвались в моём желудке кислой жалобой, но, прибыв в Подольск в жаркий июльский полдень, я, повинуясь непонятному порыву, решил сначала заглянуть туда. В ресторане было прохладно и безлюдно, лысый бармен моих примерно лет в тату и сложно-рваной майке на спортзалом выточенных бицепсах идиллически полировал полотенцем бокалы, тихая, нетривиальная музыка журчала из стоящего в углу стойки ноута. Я нехотя взял карту, прочитал вполголоса несколько наименований фирменных коктейлей от заведения - Ерофеич, хреновуха, ядрёна копоть - крякнул и спросил доверительно, нет ли у них чего-нибудь попроще, для лиц, не достигших, кххм, возраста согласия. "Аперольчик не желаете ли?" - спросил модный бармен, - "можно безалкогольный". "Нет, ну зачем безалкогольный. Совсем рисковать потерей вашего к себе уважения я тоже не хочу. Классико!" - ответил я и, наводя мосты, спросил, читая по бэджику на его трикотажной груди, - "а Вэл это Валерий или Валентин?" "Валентин! В школе называли Валенок, вот и переименовался. Кто ж знал, что я от валенок ушёл - и к валенкам приду. Слушайте, блин, свои "Валенки"! Тут над нами один старичок олдскульный живёт..."
Вэл поставил передо мной огненный шар, я навострил уши:
- Так вот, говорю, старичок олдскульный, но нормальный такой, не склочный, хоть и был каким-то газетчиком при совке - спускался к нам каждый месяц в день пенсии что ли - и брал ровно одно наименование из линейки этой дикой фофудьи. Я ему говорил, Юрий, мол, Петрович, давайте я вам что-нибудь нормальное на ваши деньги смешаю, не из меню, у вас же наверняка печень-сердце-поджелудочная, но он упорствовал в дегустации хреновух. И рассказывал всякое, больше, конечно, такое, про план Маршалла, то есть этого, как его, Даллеса, и прочую Кара-Мурзу, и про девяностые страшилки - маньяки, торговля людьми и органами, такое, причём божился, что всё, о чём рассказывал, он сам наблюдал как очевидец.
Я прервал Вэла:
- Ты говоришь, он спускался, в прошедшем времени. А сейчас что, не спускается больше?
Вэл закусил губу:
- Почему, спускается. Только раньше он спускался пить, а сейчас он спускается есть. А клиент, который есть, не равен тому, который пьёт. Молчит потому что, не трепется. Вот примерно с начала СВО наш Юрий Петрович и замолк, решил - лучше жевать, чем говорить. Ну, то есть, с СВО оно совпало, а, может, в личной жизни у него что сдвинулось. Он же один раз с дамой сюда спустился, сидели вон там, курлыкали, дама такая строгая была, как классная, блин, наставница, отчитывала его за что-то, бумажки какие-то он ей передавал - доказывал, наверное, что он дееспособный, то есть честно оквартиренный кавалер.
Я, отчаянно гася любопытство в голосе, спросил с тщательно разыгранной ленью:
- И как выглядела дама, способная купиться на план Даллеса и страшилки про девяностые?
Вэл наморщил лоб:
- Да на квартиру в историческом центре она купилась, вот и все девяностые. Но вообще такая видная тётка была, настоящая олдскул, как портрет из учебника по литературе, ща найду!
Вэл забегал пальцами по клавиатуре своего ноута, и на экран выполз серовский портрет Ермоловой. Такими статями обладала из известных мне женщин единственная - Ольга Николаевна Муравина.
Подзамок Андрея Дубова
Кордова, Аргентина, 14 марта 2023
В тот день мне определённо везло. Я уже готов был уходить, как вдруг Вэл стрельнул глазами мне через плечо, проартикулировав беззвучно: "Сам пожаловал!" - и тут же сорвался в зал с меню в руке: "Кушать будете, Юрий Петрович?" Сапрыкин приятным, поставленным голосом попросил кофе побольше и десертик послаще. Я дождался, пока ему принесут нечто ароматно дымящееся, похожее на штрудель, и кофейник на поллитра - и нагло, под изумлённым взглядом Вэла, к нему подсел, здраво рассудив, что от надкусанного заказа на тысячу рублей Сапрыкин никуда не сдвинется, пока не доест всё до крошки. Поползновений скрыться Юрий Петрович действительно не обнаружил, и на меня посмотрел с любопытством, без страха и тревоги. Я представился, напомнил ему про нашу переписку в одноклассниках, и посетовал на то, что встретиться нам не удалось, равно как и на исчезновение его из сети.
- Никуда я не исчезал, - прервал меня Сапрыкин, - из одноклассников ушёл, да, от дебилов подальше, и заанонился, как мне уже лет двадцать советуют, но в телеграм - милости просим! Я там веду канал "Тыловой военкор". Об СВО, о русофобии, о стойкости. Вы ведь наверняка не отдавали себе отчёта, молодой человек, что главным нашим идеологическим врагом сейчас будет не старый-добрый либерал - те сбежали, сами нас от себя избавив, и теперь грызут прутья клетки, думая, что они снаружи, тогда как они, ха-ха, внутри - либералы противные, но безобидные, хотя бы потому, что народ их прочно ненавидит - за их высокомерие, цинизм, социальный дарвинизм, избирательный гуманизм - в последнем они сейчас особенно преуспевают, чем себя ещё глубже закапывают. Нет! Опасность - в рассерженных патриотах, защищающих свою монополию на способы, которыми следует Родину любить, тех, что требуют невозможного и невыполнимого, ноют, заражая всёх вокруг своей серой гнилью, и беспредметно, безответственно критиканствуют, выбешиваясь то на Минобороны, то на президента. Они от своей крикливой боли за Россиюшку Россиюшку первыми и сдадут - Власов таким был, от боли за преданных Родиной Родины предателем! Вот такие народ могут и обдурить.
Сапрыкин камлал как граммофон, без устали, и я инстинктом почувствовал, что, не прояви я сейчас живого интереса к его политическому визионёрству, никакого разговора у нас не выйдет. К счастью, реплика-мостик нашлась сама:
- Юрий Петрович, это всё очень логично, - заметил я, - но разве не хуже прямые перебежчики, те, что с началом СВО переобулись в воздухе, вроде вечного вашего оппонента Кобелькова? Он же, вроде, был когда-то Крымнаш и выступал за традиционные ценности с веской позиции русского офицера "молодость-доблесть-Вандея-Дон", а сейчас вон что несет. Демшиза демшизой, помыться после контакта хочется, даром что контакт - виртуальный.
Юрий Петрович оживился ещё больше:
- Именно, молодой человек, именно! Кобельков - типичный пример власовца, с идентичной аргументацией - буду пусть даже и с врагом Родины, но против режима (большевистского или нынешнего - какая для коллаборанта разница). И путь его к предательству - близок ко мной описанному. Его же из армии выперли - деталей не буду тут разглашать, дело всё-таки приватное, но, поверьте мне, выперли с позором - заслуженным, как показывает его нынешнее поведение. Он потом где-то шарился, то в Литинституте, то журналистом (с приставкой псевдо - уж я-то могу судить!), поражая особенно гремучей смесью гонора и бездарности, а в какой-то момент эмигрировал, чуть ли не женившись фиктивно. Только кому он в цивилизациях нужен - сидит там на пособии домохозяйкой, но чем бесславнее, чем отчётливее не по-мужски сидит, тем радикальнее своё мнение имеет - о брюхах наперевес наших генералов на параде, о картонных танках, о ржавых бомбах, о бездарности штабных - банальная, из методички, классика. Которую он лил ядом в уши пастве в соцсетях годами, годами, и те внимали, поскольку формально-то Кобельков был наш, о Донбассе крокодиловы свои слёзы лил и вообще... А с началом СВО - вскрылся, истёк накопленным гноем, паства ахнула, отстранилась в ужасе - с ума спрыгнул, прошу покорно, да невзначай, да как проворно! И никто-то кроме Сапрыкина не разглядел его раньше!
Юрий Петрович от души откусил от штруделя, чем обеспечил паузу для моей вставки:
- Вот вы говорите, Кобельков больше на литературном поприще подвизался, а ведь он ещё экскурсоводом работал, и не где-нибудь, а в Италии! Нет, я понимаю, публика начала века была неприхотлива, но сейчас это выглядит как-то зловеще, где этот вахлак с капустой в бороде - и где Италия. Та повесть его в вашей газете была ведь об этом. Вы обещали мне сохранившиеся номера...
Сапрыкин гневно замотал головой:
- Сдалась вам всем эта повесть! Отдал я их, отдал, извините, что не вам, но другое заинтересованное лицо имело на них большее право, с какой стороны ни посмотри. И зачем вам эта повесть нужна? Там же ничего по сути, одни эротические фантазии автора. Да, Кобельков работал у одной позже забогатевшей семьи, таких, знаете, ушлых интеллигентиков со связями - я его и порекомендовал тёще хозяина. Работал плохо, и бизнес их туристический шёл плохо (куда этим хлюпикам было противостоять тогдашнему криминалу!) - на чём они потом поднялись, непонятно, но я не вникал. У них там невестка погибла, но об этом-то Кобельков в своей повести и не пишет - яйца, небось, к ней подкатывал, козёл. Он и к Светке моей, дочери, подкатывал. С Бродским соперничал, убогий!
Я решил, что настал момент начать давить на жалость, и со слезой в голосе рассказал Сапрыкину о недавней смерти матери от последствий ковида (его этo видимо тронуло), об отце, пропавшем без вести, но работавшем некоторое время у Гуревичей шофёром, и даже о собственных страшных подозрениях. Сапрыкин ответил, несколько смягчившись:
- Я помню Николая, он учился у Ольги Муравиной, она ко мне в газету тоже писала, и стихи, и прозу. Ах, какой женщиной она была когда-то, пока смерть дочери её не подкосила! Красавица, умная, талантливая! Возможно, она же его водилой и пристроила, времена тяжёлые были. Но только, знаете, Коля у Кобелькова в повести не фигурирует толком и никакой роли не играет, насколько я помню - а память у меня на тексты, даже такие - профессиональная. Я понимаю, что вы разочарованы, а сам эгоистически - доволен, получается, что я отдал в чужие руки материалы, для вас бесполезные. Но, знаете, кое-что я вам сообщить, наверное, могу. Я ему деньги давал, да, давал Николаю деньги - он, расставшись с вашей мамой, собирался эмигрировать, и ему нужно было на билет. Ольга очень за него просила, я не мог ей отказать - она в те поры билась в пароксизме горя. Я тогда сказал, конечно, этим своим жалким долларам (их и было-то сотни три что ли) адьё, но, представьте себе, через год, если не больше, получил перевод на пятьсот евро! Европейский перевод. Откуда? Там были какие-то сложные коды, которые я не расшифровал, а теперь уже разве вспомнишь? Впрочем, было в этих кодах что-то забавное, перевод назывался перевод мира что ли. Вот именно так латиницей и было написано: Мira. Доехал, значит, Николай до пункта назначения. А прозу Муравиной - почитайте! Давайте я вам прямо сейчас что-нибудь вынесу. Сладенькое моё только не трогайте!
Сапрыкин с удивительной для пенсионера лёгкостью вскочил с места и побежал наверх. Пока его не было, я тупо елозил пальцами по гугл-картам, чтобы окончательно удостовериться в том, что уже пульсировало у меня в голове: городок Мира был ближайшим населённым пунктом к клинике Св. Димфны в Венето. Приняв от поразительно быстро вернувшегося Сапрыкина шуршащий ворох ветхих бумаг, я едва не забыл дать ему свои контакты. "Удачи вам!" - горячо сказал он мне, когда я засобирался на выход. То, что я даже не подумал попрощаться с Вэлом, до сих пор обжигает меня стыдом и раскаянием.
Фейсбук Никиты Гуревича
Венеция, 2 июля 2022 года
Оглушительная, периной рухнувшая на город жара сильно поумерила пыл деколонизаторов, демифологизаторов и прочих отменял русской культуры. Удостоверившись, что смытые афиши в стилистике Родченко с ярко-красным Cancel Russia по диагонали черно-белого, изображающего уринирующего на русский павильон Бьеннале гопника не обновлялись неделю и протестутки больше не дежурят в ведущих на набережную щелях, слависты из Ка Фоскари начали открывать палаццо ZLO с заднего, через ресторан, хода и использовать роскошно кондиционированные залы для экзаменов и факультетских совещаний, потом к ним подтянулись в жажде прохлад культурологи и мы, грешные, снова заняли свои каморки под крышей. Я, впрочем, пристально за переездом не следил, отсиживаясь на своём островке или отмокая на одном из народных, Зиной разведанных пляжей у Сант Эразмо, и, получив приглашение на квалификационные экзамены по адресу Дзаттере, немало удивился и даже перезвонил Бальби для уточнения. Тот, со строгим напутствием хорошенько готовиться, локацию подтвердил, скинул SMS-кой пропуск и поспешно отключился. Я не любил и боялся умолчаний скользкого Бальби, и на душе у меня заскребли кошки. Как оказалось, не зря.
Через квалификацию нас собирались провести очевидно формально, и в качестве экзаменационной программы дали тему "Бьеннале и культурное наследие: диалоги и столкновения", более того, чтобы уж точно никого не завалить, снабдили перечнем представляющих особый интерес работ из садов, Арсенала и разбросанных по городу выставок и павильонов. Выслушав мой доклад, Бальби задал мне вопрос об инсталляции Рафаэлы Фогель (с гигантским, поражённым всеми возможными хворями от сифилиса до эректильной дисфункции пенисом в разрезе, гордо управляющим упряжкой скелетичных жирафов), я вдохновенно отверг примитивно феминистское её прочтение, заодно посетовав, что парой к пенису в ангаре не стала другая работа Фогель, а именно гигантская, находящаяся в Нюрнберге грудь, сосок которой молочной струйкой создаёт лошадь в натуральную величину (тем более, что нынешняя Бьеннале проходит под заголовком "Молоко снов", а кобыла в большей части европейских языков синонимична ночному кошмару), но декадентскую, в рубище и гное, связь исталляции с древнеримским триумфом фигуры власти - признал, вспомнив почему-то фрагменты колоссальной статуи императора Константина во дворе Капитолийских Музеев. Бальби удивлённо приподнял брови (эта аналогия, похоже, до меня в голову ему не приходила) и, пошептавшись с двумя другими старичками, приглашёнными проформы ради из Тренто и Милана, отпустил меня с миром.
За дверью уже переминались с ноги на ногу отстрелявшиеся Омар с Оуэном. "Только не говори, что и тебя спрашивали про член!" - простонал Оуэн, заглянув ко мне в смятый черновик, - "я вообще не понимаю, что про него можно сказать - кроме то есть банальности про когдатошний стояк и нынешнюю импотенцию всего на свете и искусства в первую очередь! Омар вот попытался быть хитрее задницы своея, начал ткать исторические параллели и Кубина с Ропсом перепутал, а надо было про гульфики, про гульфики надо было - костюмом он занимается, в самом деле, или дурака валяет?" Я приглушил самодовольство во взгляде и пожал плечами: "Ну, у нас сейчас женщины рулят. Могу себе представить, как член - и членов жюри - приложила Зина. Мокрого наверняка места ни от кого не оставила. А где она, кстати?" Омар смятенно на меня зыркнул и открыл было рот, но, переглянувшись с Оуэном, говорить передумал. Мне внезапно стало душно - их молчание чем-то тревожным и гадким дохнуло мне в лицо. Пока я собирался с силами, чтобы начать допрос товарищей, из аудитории вышел с рукописным листочком и канцелярскими кнопками Бальби и направился к доске объявлений влево по коридору. Я даже не сразу понял, что он идёт вывешивать наши оценки, и потянулся за ним, скорее, по инерции. "Гуревич - двадцать восемь из тридцати, Оуэн Кёртис и Хаддад - по двадцать шесть, все трое - квалифицированы! Экзамены этого года состоялись и окончены! Хороших всем каникул!" - скороговоркой объявил нам Бальби, прибивая листок - и юрко сбежал обратно к приглашённым старичкам. Не веря своим ушам, я заглянул в листок с оценками - на нём стояли три наших фамилии, Томазина Косулич отсутствовала даже в качестве на экзамен не явившейся. "What the fuck?" - обратился я к парням, - "кроме шуток - где Зина???" Омар захлопотал лицом и под предлогом того, что ему нужно на Бурано до закрытия музея, поспешно сбежал тоже. Оуэн секунд двадцать честно играл со мной в гляделки, потом примирительно вздохнул: "Ладно, пойдём куда-нибудь пить, есть, сидеть, прохлаждаться - я всё расскажу, хоть и обещал молчать."
Мы вышли в зной в час аперитива, из всех битком набитых студенческих местечек вываливались, дымясь и плавясь от жары, весёлые рагацци, заполняя улицы и галдя, как чайки, забегаловку поспокойнее нам удалось найти лишь в проулках между Санта Мартой и церковью Мендиколи - с бочками вместо столов, бамбуковыми стульями и зелёным, неожиданно дремучим внутренним садиком, в центре которого журчал неуместно игривый, совсем не венецианский фонтанчик с искалеченными Амуром и дельфином. Пока мы рыскали по людным улицам, я перегорел, успокоился, одумался и перед серьёзным разговором даже предложил тост за нашу квалификацию и наши каникулы, но Оуэн меня остановил:
- Подожди пока с тостами. Думаю, ты, как всё узнаешь, сам ни за что университетское пить не захочешь. И да, учти - я тоже знаю не всё, не обессудь. В общем, если вкратце, то дело в следующем. Перед записью на квалификацию, месяц где-то назад, Зина пришла на факультет и попросила для себя конкурентный экзамен. Это, если ты не в курсе, экзамен на выигрыш стипендии - но уже текущей в карман одному из коллег по аспирантуре. Твоей то есть стипендии, твоей - наши с Омаром деньги идут из-за границы, а твоё финансирование - местное, от Ка Фоскари. По правилам (можешь свой контракт проверить) она имела на это право - единственный раз, в момент первой квалификации, аспиранты, сидящие на самофинансировании, могут претендовать на гранты нерадивых коллег - поэтому сюда самофинансируемых особенно и не берут, не хотят лишней грызни и неприятностей. Мы все её, конечно, отговаривали, апеллировали к вашей дружбе и твоей не самой простой в нынешних политических условиях ситуации, но Зина только огрызалась, говорила, что замоталась ишачить, как проклятая, пока мы тут просекко пьём, и что все русские - ушлые, а потому твой отец точно найдёт способ профинансировать тебе учёбу даже в условиях санкций... Последний раз я пытался её образумить на своей вечеринке, после того, как ты ушёл - на следующий день истекал последний срок записи на экзамены. Не знаю, что тогда произошло, ничего нового я, вроде бы, не сказал, но Зина одумалась, переговорила с профессурой и решила держать экзамен не конкурентный, но обычный вступительный, с потерей года. Ей, думаю, дали какие-то гарантии, иначе она не стала бы всё так радикально рвать - она же не только из аспирантуры уволилась, но и со своей работы в секции подводной археологии. Как бы то ни было, вступительные ей не зачли - просто потому, что куда-то внезапно испарилась выделенная на следующий учебный год стипендия. Зина узнала об этом вчера. С тех пор её телефон не отвечает и дома её нет (хуже: она освободила свою квартиру). Омару она успела сказать, что уезжает к родителям, куда-то в глубины Фриули. Навсегда.
"Фляжка",
рассказ Ольги Муравиной, напечатанный в выпуске газеты "Подольский рабочий" за декабрь 2003 года
В том, что идти за помощью должен Аркаша, ни у кого не было никаких сомнений: у Аркаши единственного из нашей компании нагрузкой к разряду по спортивному туризму добавлялся разряд по лыжам, кроме того, он обладал феноменальной памятью, в которой могла хотя бы в некоторой степени отпечататься и потерянная нами карта маршрута с ориентировками на перевалы и возможными зимовьями манси. Вопросы вызывала кандидатура Сони. Соня шла приполярным маршрутом всего второй раз, и физическая её форма оставляла желать лучшего: одесситка, она зимой мёрзла даже в городе и однажды слегла с ангиной, час прождав Аркашу на улице у факультетской стекляшки, где он в это время отплясывал с Лидой; к тому же Соня перевелась к нам со второго курса медицинского и оставить с горящей в лихорадке Лидой было бы логичнее её (я, как всем было известно, не имела каких-либо специальных знаний во врачебном деле). В палатке меня удержала, умоляя не бросать её, сама Лида, ненадолго пришедшая в себя, изматывающим усилием стряхнувшая тяжёлое забытьё, но отпускать меня в неизвестность с Аркашей не хотел и не скрывающий своей влюблённости и ревности Гурам, да и амбал Юрка Потапенко говорил, что со мной им всем будет спокойнее... Получалось, будто на Соню не уповали в несчастье, но Соню спроваживали. На что она сама, впрочем, в претензии отнюдь не была: другой возможности надолго остаться наедине с обожаемым Аркашей ей могло и не представиться.
Рюкзаки Аркаше с Соней собирали всем миром, перетряхивали продовольствие, оценивали выделяемые им вещи по весу и теплоёмкости, перепроверяли оставшиеся рабочими батарейки в фонариках: налегке пути до ближайшей базы у подножья видной днём и из нашей чумной палатки, заснеженной, на акулью челюсть похожей Манараги ребятам было не больше полутора дней. Юрка отдал Аркаше свои знаменитые, несносимые гетры взамен прохудившихся пуховых носков, я пожертвовала Соне алый свитер с горлом и лисьей мордой на груди, который раньше не давала никому даже на танцы, а Гурам всунул Аркаше в рюкзак непочатую палку сервелата - ту самую, за которую получил от Аркаши, бывшего нашим капитаном, нагоняй в самом начале похода. Фляжку с рижским бальзамом из тех же, нелегальных Гурамовых запасов, Аркаша, однако, не взял, рассудив, что больной Лиде "коньяк" нужнее. "Ну какой коньяк, дзмакаци, бога, которого, как известно, нет, побойся! Какой коньяк? Бальзам, рижский, лечебный, из советской Прибалтики, тушейцзлеба!" - жужжал вокруг затягивающего лямки Аркаши Гурам, дурачась, специально подчёркивая свой обычно едва заметный акцент. Соня деловито паковала все оставшиеся у нас сухари, здраво рассудив, что нам хватит круп, пересчитывала квадратики шоколада. Все смеялись. Тогда ещё мы могли и хотели смеяться.
Вышли Соня с Аркашей в четыре с четвертью утра, чтобы переход получился двенадцатичасовым (темнело здесь, несмотря на почти весеннюю пору - рано), бойко, весело заскользили на проверенных Юркой лыжах под рассветным, ясный день обещающим и обманывающим небом. Мы с Юркой вернулись в палатку досыпать, тем более, что всю ночь прометавшаяся Лида притихла, Гурам остался дежурить у костра. Он инстинктом горца первым и заметил, что надвигается буря, но нас терзать не стал - дал нам продрыхнуть до десяти, да ещё и приготовил для всех на костре роскошный завтрак с кашей, чаем и горячими, ароматными свинобобовыми, совсем непохожими в его исполнении на гнусные консервы, что способны были провонять всю общагу. К тому моменту, когда мы вылизали свои тарелки, романтично танцевавший до тех пор снег повалил сплошной стеной, и ветер заогрызался, как пёс на цепи. Юрка честно вылез на своё дежурство и сидел над огнём, пока Гурам не втащил его, продрогшего до полной неподвижности, несгибаемости членов, обратно в палатку, где уже раскочегарен был примус. Мёрзнуть снаружи в такую метель смысла не имело: наш костёр не был виден и с десяти метров. Я, однако, всего этого не замечала, занимаясь Лидой.
Лида стала совсем плоха: щеки её ввалились, губы, некогда сочные, розовые, побледнели и засохли корками, глаза были обведены всё темнеющими кругами, влажные волосы липли ко лбу, и из груди доносились угрожающие, то рычащие, то сипящие хрипы. Она ничего не смогла проглотить из приготовленных Гурамом разносолов, даже сладкий чай выливался у неё изо рта на искусанный, заедами измученный подборок. "Бальзам, где твой бальзам, Гурам?" - в отчаянии спросила я, и Гурам мрачно ответил, что не знает - он уже всё в палатке перерыл, но фляжки не нашёл. В остальном он панике не поддавался и даже пытался читать вслух при свете примуса французский детектив, который тоже захватил с собой вопреки запретам Аркаши, наметившего нам на поход "Туманность Андромеды". Пульс Лиды, который я по совету Сони должна была проверять каждые два часа, то затухал, то разгонялся, как сумасшедший, руки её леденели и коченели, и лишь к ночи я, мертвея, поняла, что стоит посмотреть, как у Лиды, больше двух суток пролежавшей без движения, с ногами. Откинув наваленное на неё тряпьё, задрав штанины, стащив носки, я пыталась нащупать в её ногах чувствительность, массировала, мяла, щипала, похлопывала, даже подносила к ступням нагретую на примусе ложку - тщетно. "Плясать ещё будешь, будешь ещё плясать!" - уговаривала я Лиду, а больше саму себя, собственный свой ужас, пока закутывала её снова.
К полудню следующего дня метель сошла на нет, ослаб и ветер. Парни набрали хвороста, снова разожгли костёр, мы поели, успокаивая себя тем, что продержаться нам осталось до утра, не дольше - снегоходы могли домчаться до нас с базы "Желанное" за пару часов. Однако прошла ночь, и следующий день, и ещё одна ночь, и третье утро без Аркаши с Соней зарозовело на востоке тридцатиградусным морозом, а спасателей всё не было. Лида почти не приходила в сознание, да ещё и Юрка начал кашлять, отказываться от каши и припадать на левую ногу настолько заметно, что верить его бодряческому "я - как огурец!" не представлялось более никакой возможности. Я сама чувствовала себя аморально хорошо, Гурам, как мне казалось, тоже. Нужно было использовать наши силы, пока они были на пике, к тому же погода, несмотря на холод, предвещала хорошую видимость и мало осадков. Я посовещалась с Гурамом, он после приличествующего случаю колебания согласился. Нам не понадобилось ничего объяснять Юрке, деревенский увалень Юрка всё понял без слов, уверил нас, что справится и в костром, и с Лидой, и даже не заглядывал нам по-собачьи в глаза, как всегда делал, когда его куда-нибудь не приглашали или не шли с ним танцевать, но, дохая и явно борясь с тошнотой и слабостью, тщательно проверил наши лыжи и затянул крепления.
Мы вышли с двумя банками свинобобовых и пачкой чая, предполагая, за неимением запасной палатки, заночевать, выкопав нору в снегу, но скольжение оказалось настолько хорошим, а ночь такой светлой и лунной, что после заката мы решили, не останавливаясь, продолжать следовать по нащупанной к вечеру лыжне. Огонёк базы Гурам заметил около часа ночи, около двух мы уже оттаивали у печки в благословенно натопленном срубе, поглощая божественные пельмени и переживая лишь о том, насколько правильную ориентировку мы дали спасателям. На наши вопросы про двух ребят, что должны были проходить мимо базы пару дней назад, спасатели лишь пожимали плечами, a наутро, перед нашей отправкой в Инту (на базе для нас не было места, но наши письма для Лиды с Юркой местные клятвенно обещали передать), один из манси, прибывших спасателям на смену, вспомнил, что ребята были, и девочка с лисой на свитере дошла до них из-за метели едва живая, а парень в гетрах и вовсе был не в себе, но что оба сейчас должны быть уже в городе. Нашей с Гурамом радости не было предела, всё, казалось, устраивалось самым лучшим образом, и в автобусе на Инту мы то пели, то дурачились, то вели себя как парочка (Гурам возобновил свои авансы, и я, ещё не отошедшая от пережитого, не возражала).
В Инте Аркаши с Соней уже не было, их имена значились в регистре туристического общежития с пометкой "выбыли в Воркуту". Гурам, увидев записи, потемнел лицом и злобно пробормотал что-то по-грузински, да и я, как ни силилась, не могла найти для себя объяснения тому, почему Аркаша с Соней нас не дождались. Впрочем, совсем скоро нам стало не до праздных вопросов: Лида и Юрка, оба в тяжелейшем состоянии, были доставлены в больницу Инты. Уже потом, по крупицам собирая информацию, я узнала, что спасатели обнаружили их часов через пять после нашего появления на базе совершенно окоченевшими, рядом с потухшим примусом, в палатке у занесённого снегом костра. Забота о наших с Гурамом лыжах стала последним, через не могу, подвигом Юрки Потапенко, потом он то ли потерял сознание, то ли был парализован холодом и слабостью. Юрка пережил ампутацию пальцев на ногах, но остался жив, если это можно назвать жизнью - рассудок покинул его, кажется, навсегда. Лида ампутации не пережила. Наша туристическая секция пересмотрела свои правила: с каждой из студенческих групп в будущем должен был отправляться опытный инструктор, как минимум кандидат в мастера спорта. Нас четверых по одиночке вызывали в горком комсомола, после чего мне, почему-то только мне одной и приватно, с глазу на глаз, вручили грамоту "За смелость". Меня с Соней и Гурама с Аркашей, по убытию соседей, расселили по разным комнатам общаги, и мы вчетвером почти прекратили общаться, даже Гурам мало-помалу оставил свои за мной ухаживания. Летом Соня с Аркашей тихо, без белого платья, гостей и соблюдения студенческих традиций, поженились. Через много лет я видела фотографию из их свадебного путешествия: Соня и Аркаша стояли в штормовках у байдарки, за их спинами вдаль уходили карельские сосны, скалы и тяжёлая, холодная вода. В руках Соня держала совсем не походную, изящную, в кожаный чехол затянутую фляжку с серебром выбитой по плоскому боку вязью.
Подзамок Андрея Дубова,
Кордова, Аргентина, 15 марта 2023 года
В пробках на подъезде к Москве, изнывая на заднем сиденье яндекс-такси, я успел прочитать не только рассказ Муравиной, но и многочисленные отклики на него, как появлявшиеся в последующих номерах газеты, так и те, что Сапрыкин решил, щадя аудиторию, попридержать. "Фляжка", как я вынужден был с немалым удивлением констатировать, приобрела в своё время в провинциальном болотце читателей "Подольского рабочего" поистине культовый статус, породив десятки разоблачителей, критиканов и хейтеров. Большая часть их цеплялась, разумеется, к описанным Муравиной реалиям лыжного похода по Приполярному Уралу, стебалась над лыжнёй, обнаруженной героями в полудневном переходе от базы ("тропёжка, тропёжка ключевое слово в Приполярье !" - надрывался комментатор с псевдонимом Вдумчивый Турист), недоумевала над составом студенческого пайка, сопоставляла (с никого не убеждающим результатом) даты основания базы "Желанное" и выхода в свет "Туманности Андромеды", щелкала зубами над обойдёнными вниманием автора конструкциями палаток, рюкзаков и лыжных креплений - и даже предлагала собственные трактаты обо всём вышеназванном, в несколько раз превосходящие по объёму оригинальный текст. Моралисты среди них, впрочем, тоже были - те единодушно, пусть и с разной степенью остервенелости обвиняли автора в том, что она с наглым, кавказским, коньяком в одно рыло согревавшимся любовником бросила товарищей на верную смерть, и подозревали её в связях с коррумпированной комсомольской верхушкой Свердловска шестидесятых, возможно, даже с Борисом Ельциным лично, иначе, вопрошали они, как её могли не засудить, а наградить.
Последнее соображение единственное делало робкий шажок в сторону от утоптанной и так блевотно знакомой всем юристам поляны вздорного слабоумия, на которой массам неизменно свойственно толпиться во всех подобных ситуациях, безнадёжно забалтывая смысл произошедшего и возгоняя досужие домыслы. Вопрос о том, почему в советское время по факту смерти студентки не было возбуждено уголовное дело, меня, конечно, не напрягал: напротив, возбуждение дела стало бы событием исключительным, свидетельствующим о том, что девушка являлась дочерью каких-нибудь очень непростых родителей, а обычным порядком произошло бы ровно то, что описала Муравина - смерть Лиды признали бы результатом несчастного случая или действия обстоятельств непреодолимой силы, и с выжившими разбирались бы на уровне спортивной секции или почти незнакомой мне, но интуитивно понятной комсомольской ячейки, формально выясняя, насколько добросовестно они пытались оказывать помощь попавшим в беду товарищам. Рассказ Муравиной более всего напоминал объяснительную записку в одну из этих инстанций, она в нём старательно, как вовлечённый и проинформированный об ответственности перед следствием свидетель, излагала лишь то, в чём принимала участие сама, воздерживаясь от произвольного заполнения смысловых дыр. Как мне объяснили позже, этот юридический приём в литературе носит смешное название принципа ненадёжного рассказчика. Надёжность рассказа Муравиной проверить было бы, однако, проще простого - кроме Гурама, с которым она теоретически могла вступить в сговор, у неё была целая база профессионалов, способных подтвердить её слова и обоснованность её действий. Никаких объяснений в рассказе Муравиной не имелось у действий Сони и Аркаши, и зияющее их отсутствие показалось мне умным приёмом автора по привлечению внимания инстанций к этой несладкой парочке. Парочка, впрочем, судя по финалу рассказа, не только отбрехалась от потенциальных обвинений, но и сплотилась в несчастье (или общей опасности?), причём изначально мотивацию к слиянию в брачном экстазе демонстрировала Соня, а Аркаша показан был не просто равнодушным к ней, но предпочитающим Лиду. Соня оказалась главным бенефициаром трагедии, Соня не устыдилась воспользоваться предоставленными трагедией возможностями или даже чуть подкрутить её драматические колёсики в своих интересах, не дрогнула перед обманом, или манипуляцией, или шантажом - с этим убеждением должен был перевернуть страницу пошедший у автора на поводу читатель, в этом состоял, вероятно, и отмеченный Сапрыкиным талант Муравиной. Мне же, как юристу, было любопытно, в чём, кроме оговора Сони, мог состоять интерес автора, до какой степени надёжной проявила себя здесь Муравина как рассказчик. Ещё и потому, что она и не подумала заморочиться с именами: Соня и Аркаша явно отсылали к здравствующей Софье Михайловне и давно покойному Аркадию Борисовичу, родителям Ильи Аркадьевича, более того - Аркашей уже престарелая, безумная Муравина упорно называла меня самого, когда из приезжал к ней в Вязёмы.
Не могу сказать, будто я совсем не досадовал на то, что Сапрыкин в очередной раз сдёрнул меня с паутины моей собственной родовой истории и насильственно воткнул в хитросплетения биографий куда более породистой семьи, нетерпеливо переключил с отца на осточертевших мне Гуревичей, но тогда, в такси, я, кажется, в первый раз принял это смиренно, без агрессии игнорирования всего, что не имело к отцу прямого отношения. Рассказ Муравиной что-то во мне задел, какое-то смутное, неоформленное, давно мелькнувшее и забытое подозрение, несмотря на то (а возможно и благодаря тому) что реальной основы у него в заявленном виде быть не могло: Муравина училась в Москве, в Ленинском Педагогическом институте, и, насколько я знал, всю жизнь прожила в Подмосковье, до старших классов дочери с Гуревичами не пересекаясь, а однокурсницами, и не где-то на Урале, а на Волге, в располагавшемся в Тольятти экспериментальном итальянском отделении Куйбышевского университета, были Софья Михайловна и моя бабушка, Лидия, кстати говоря, Ивановна. Бабушка попала в Подольск как отличница, по распределению, в одну с Муравиной школу, Софья Михайловна поступила в аспирантуру московского университета, где и сделала свою блестящую карьеру. С Софьей Михайловной, известной тогда как лучший в стране репетитор-итальанист, наши с Никитой матери занимались итальянским перед поступлением в иняз (по бабушкиной, конечно, протекции), после чего мать Никиты поступила в университет, а моя мать - лишь в пед. Легитимные (в рамках тогдашних практик) поводы для обиды и негодования могли быть в этом раскладе у моей собственной бабушки, желаемого социального лифта для дочери не получившей, но никак не у Муравиной, дочь которой, победив на всех фронтах, от академического до нескольких любовных, к тому же вышла за сына подруги замуж. Смерть ли дочери так всё смешала в её голове, заставив огульно, напропалую обвинять всех, кто попался под руку? Но рассказ её никак не производил впечатления бредового или лишенного логики - у него явно были цель и задача.
На выезде на Варшавку такси встало намертво. Выцветшее от жары небо розовело, в окно невесть откуда летел тополиный пух, оказавшаяся в соседнем с нами ряду барышня на "тесле" повторяла, как заведённая, в телефон "ну какой теперь Париж, Лёва?", а на новеньком билборде над моей головой стояло строгое, в обрамлении камуфляжного хаки и георгиевских лент "Всё у нас получится!" - и я, кажется, даже не сразу понял, что при этом имелось в виду, настолько отдельной от страны жизнью я всё это время жил. Зудом уведомления ткнулся мне в бедро телефон. Ленинка сообщала о прибытии и отцифровке материалов по моему давнему, почти забытому запросу.
Фейсбук Никиты Гуревича,
Гориция, Фриули, 14 июля 2022 года
Приземистые, раздобревшие тритоны фонтана на пьяцца делла Витториа вульгарно, не чинясь хлестали воду прямо из горла, и я по привычке отметил для себя их лень, сытость и лишний вес, дабы было что язвительно ввернуть в разговоре с Зиной. Получить её домашний адрес оказалось тем ещё квестом: Бальби, уйдя на каникулы, просто прекратил отвечать живым голосом, включив на телефоне дребезжащую, из года в год наверняка одну и ту же запись, закрылись целым этажом секретариаты, спряталось за принцип неразглашения персональных данных отделение подводной археологии, и перетряска личек, мессенджеров, кэшей переписок ничего определенного не дала тоже. Помогла, конечно, Джулия, у которой остались контакты Зины, когда-то пытавшейся снимать у Кверини квартиру. "Против судьбы идёшь!" - заметила Джулия загадочно, старомодно, от руки, копируя адрес на благородный, с водяными знаками, венецианский post-it. - "Увидишь Зину, скажи, что работа в городе для неё всегда найдётся, и даже ей по вкусу что-нибудь подберём. Пусть возвращается!" Сверкали перстни, глаза, зубы, свежеокрашенные в оттенок венецианского блонда волосы, сверкали сквозь приоткрытое окно огромные мыльные пузыри, которые, на радость местным спиногрызам, пускал на площади Гетто Нуово фокусник в рогатом, ватой, несмотря на зной, подбитом колпаке. Зины в городе, действительно, не хватало. Я выехал в Горицию первым же поездом.
Жара, в Венеции подуставшая, в убранной от моря в ящики альпийских предгорий Гориции ошеломляла. Дойдя по навигатору до площади неизвестной (и, скорее всего, от выяснений обстоятельств поблекшей бы) победы, по-словенски Травника (когда-то тут были не только победы, но и травы!), и обнаружив перед собой замковый холм, я вынужден был сесть передохнуть в кондиционированной прохладе площадного, с трогательной старательностью пытающегося держать планку туристических ожиданий кафе. Угодливость, с которой бросился ко мне официант, целлюлит на из ляжек вырастающих хвостах тритонов, пыль, полуденное безлюдье дышали такой густой, такой непреодолимой, такой понятной русскому провинциальной скукой, что меня кольнуло острой жалостью к Зине, и ноющая обида на неё затихла. Сразу за холмом проходила граница, домик Зины навигатор помещал то по одну, то по другую её сторону, и вообще мобильная связь заметно барахлила, то пропадала, то меняла оператора и, пока я тянул через трубочку ледяной лимонад, телефон раза четыре поприветствовал меня в Словении. Бедненькая, для туристов, опрятность с восточной стороны холма кончилась сразу за стенами крепости, а спустился я и вовсе в третий мир - замусоренный, загаженный неконтролируемыми автомобильными выхлопами, бестротуарный. Связь, после последнего вспика "Добродошли в Словении!" - покинула мой телефон окончательно, и я рисковал совсем не по-доброму заплутать между ангарами и развалинами реликтовых автомастерских, если бы не заметил издалека полосатых, знакомых рацветок маек, сушившихся в ряд на бельевой верёвке микроскопического, в три яблони, садика. "Зина!" - вскрикнул я, вероятно, громче, чем следовало, и над забором мгновенно возникла её растрёпанная голова, загорелые плечи, рука с блеснувшими в ней очками.
Радостной встречи, однако, не получилось - пока я добирался до её домика через металлолом и колючки, Зина успела напялить не только одну из ещё мокрых маек на нагретый солнцем торс, но и нагло-насмешливую гримасу на кошачью свою мордочку. "Какие люди!" - глумливо проговорила она, не дав мне даже поздороваться, - "Что у вас там за ****арина стряслась, что за заебанция случилась, что ты явился h;chtspers;nlich, спустился с ватных своих небес в нашу преисподнюю? Да не боись, ****арина на здешнем, пограничном - проблема, заебанция - шутка, таков словенский язык, русским обычно нравится, твой приятель богатый с Лазурного Берега - где он теперь? - аж в блокнотик себе выборочно выписывал тогда, в карнавальном "Флориане", а ты кривишься. И проходи, проходи, не стой на солнцепёке. У нас тут, конечно, не Даниэли, но - прохладнее, чем снаружи. Таков нынешний масштаб моего поноса! Да гордости, хахаха, гордости, не выписывайся из славянского братства, погоди, потник! Путешественник то есть, путешественник, видишь, как хорошо я смешное для русского уха изучила!" В доме было, действительно, прохладно, но тесно, и не душно, а как-то по-старушечьи затхло, диванно, буфетно. Телевизор годов семидесятых слепо глядел из вязаными полотенцами увешанного угла, рядом с ним стояло сложенное инвалидное кресло. Я внезапно почувствовал мучительную неловкость, неуместность своего здесь присутствия, а потому спросил без обычных своих реверансов: "Ты одна?" Зина ответила из закутка, в котором, как я потом понял, располагалась кухонька: "Вообще-то нет, нас тут семеро, но остальные, в основном упокоенцы, пенсионеры то есть, пенсионеры - поехали прогуливать свою покойнину в Нова-Горицу, за границу. У них там и продукты, и бензин, и развлечения дешевле раза в полтора, а по некоторым позициям - в три. Так что, считай, тебе повезло, если ты приехал предложить мне руку и сердце или перепихон по-быстрому - другого случая в ближайший месяц не представится!"
"Зина, зачем ты уехала?" - простонал я, глядя в материализовавшуюся передо мной чашку кофе. Зина плюхнулась на стул рядом, задрала на сиденье коричневую, кое-как отэпилированную ногу с облупленным педикюром, закурила: "Узнаю херувимчика, всеобщего любимчика. Нет, чтобы вменить мне предательство, как весь штат его покровителей и клиентелы - благородничать будем. Подлое, подлое благородство ваше, в ранах ковыряние! Зачем я уехала? А куда мне было деваться? Где оставаться? Правила есть правила: из аспирантов на самофинансировании я уволилась по условиям конкурса на стипендию, из отделения подводной археологии - по условиям невозможности там работать, не будучи связанной с университетской кафедрой. Потом стипендия - тю! - и испарилась, растаяла в воздухе. Куда? Как? Не знаю! не знаю!! не знаю!!! Ты, был бы другом, разузнал бы для меня, что там произошло, лгал ли иудушка Бальби, меня на эту авантюру со стипендией первого года и раскрутивший, или и правда что-то у них там сорвалось - в этих стипендиях же была какая-то часть российского финансирования, а сейчас вон оно как обернулось. Знаешь, кстати, что Бальби сделал, когда я намекнула про вернуть всё взад? - Сбежал, просто сбежал, ничего не ответив! Слился! Джулия меня, конечно, утешала, у себя в офисе, в гетто - ты, кстати, заметил, что у неё там портрет мужа работы де Кирико висит? Натуральный де Кирико, зуб даю! А ребёнком его вообще Больдини писал, большим человеком был Джованни Кверини, и из семьи державших в руках весь город... Так вот, Джулия, конечно, утешала, обещала что-нибудь придумать и придумала бы, поселила бы где-нибудь бесплатно или за три копейки, но я не хочу существовать там из милости, не хочу, понимаешь! Потому что Джулия отмерит мне, как и всем своим иждивенцам, ровно по моему статусу в её глазах, куда меньше, чем тебе, красавчику, а я хочу хоть где-то справедливости и признания моих собственных заслуг! И не надо, вот не надо так ханжески морщиться, тебе не идёт! Ты никогда не задумывался, почему она к тебе так благоволит, а? Благоволит, благоволит, не отрицай! Ласкает и так всеми заласканного, как оно всегда и бывает."
Я начал оправдываться, признался Зине, что отец ласкать меня денежно давно прекратил - сначала, очевидно, из-за какого-то сбоя в банковской системе, а потом уже и война подоспела с отключением возможности переводов денег из России, а потому я живу как все, экономлю то есть и жмусь. "Как все?" - хохотнула Зина, - "в такой-то квартире?" Я что-то промямлил про квартиру, оплаченную по принципу "деньги вперёд", и Зина, очевидно, долго копившая раздражение, истерически проорала: "О да, он живёт как все, бедный ребёнок, пожалеем сиротинку! Как я понимаю иногда твою подружку, Нору - от такого куда угодно сбежишь без оглядки! Ты знаешь, что она под конец тебя почти ненавидела - точно говорю, точно. Она же меня и убедила подаваться на конкурентный экзамен, сказала, ты больше года в Венеции всё равно не пробудешь - нужен быть перестанешь!" У меня потемнело в глазах. От того, чтобы начать крушить всё вокруг, меня спасли лишь голоса в прихожей - семья Зины, очевидно, вернулась из Словении. Зина, услышав своих, схватила меня за руку и потащила к запасному выходу, горячо шепча на ухо, что она отвезёт меня на вокзал. Я пытался было сопротивляться, но она прервала меня резким "Дурак! На последний поезд до Санта Лючии опоздать хочешь? В этом клоповнике ночевать остаться?" Под навесом на задах дома стоял какой-то древний пикап, Зина втолкнула меня внутрь, взревела мотором и помчалась, пыля, от границы прочь. Всю дорогу до вокзала мы свирепо молчали, и только на платформе, подняв на меня влажные глаза, Зина выдавила из себя "Извини! За всё, за всё извини!" - и уткнулась лицом в пропотевший лён моего плеча. Гладя её по спине и целуя в макушку, я, тем не менее, не удержался, сказав, что про Нору она ничего не поняла. Нора не могла меня ненавидеть, она меня вполне классически, романно любила - и объяснил, почему, из-за какой конкретно детали в этом не может быть никаких сомнений. Зина фыркнула, пробормотала что-то про то, что все мы, русские, опасные сумасшедшие, но вырываться из моих объятий не стала. Я обещал ей по возможности прояснить интригу со стипендиями, она обещала оставаться на связи и писать каждый день.
Анатомия ангелов. Часть третья
© Copyright: Галина Гужвина, 2024
Свидетельство о публикации №224073001228
Свидетельство о публикации №224073001228
Рецензии