Май вэй к богатству и славе. Шкуры

Май вэй к богатству и славе. Шкуры.

Кто-то сказал: "Шкуры! Вот настоящий Клондайк!" Собираешь шкуры у частников в деревнях после осеннего забоя, сдаёшь на кожзавод в 2-3 раза дороже, но как давальческое сырьё, из которого тебе будут делать обувную кожу. Если из давальческого сырья, отпускная цена ниже на 28%, такой был НДС. Потом сдаёшь кожу на фабрику обуви опять как давальческое сырьё, и получаешь обувь дешевле отпускных цен на 28 %. На самом деле всё получаешь тут же, как будто тебе за один день из твоего сырья сделали продукцию. Потом везёшь обувь .. ну куда-нибудь везёшь, где её купят, или поменяют на свою продукцию. Можно везти на рынок. Можно на Ярославский завод Автодизель и меняешь на ... ну короче денег у них нет. Меняешь на то что у них будет. Например, на двигатели. Или суперМАЗ, который они ранее выменяли за свои двигатели. Просто Эльдорадо, ага.

Мы едем в Камазе. У Валеры казацкие усы, улыбка с металлическими зубами и озорной характер. От уголков глаз улыбчивые лучи морщинки. От каждой его шутки в уголках глаз зажигаются солнышки. Он снабженец и экспедитор, ему сдавать обувь по договорам. Василий - водитель. Очень спокойный и уравновешенный тип. А я ? По диплому инженер-ракетчик. Неужели же я возьму в руки кульман или компьютер? В эти-то времена? Я ведусь на идеи с разным дерьмом, которые якобы сулят богатство или хотя бы квартиру. Чего нельзя сказать о перспективах, которыми может обнадежить кульман, ватман и прочие рейсфедеры в стране ваучеров, зарытых на поле чудес.  Даже не сулят. Индивидуальный предприниматель, который выкупает у населения шкуры. Частники коров перед забоем не моют, они все в навозе, да и шкуры потом туда же бросают, на пол в хлев. Они замерзают, но мы их будем пересыпать солью, и с них потечёт кровь, навоз, кусочки разложившейся плоти. Ощущения в носу - будут непередаваемые.  Высший сорт это машинный съём на мясокомбинатах. Мездра чистая, без остатков мышечной ткани и без порезов. Но там сбыт налажен без нас. Вот не думал, что буду разбираться в сортах этого.. сырья.. Но я ещё молод, вот ещё чуть чуть позанимаюсь дерьмом, и потом уже начнётся настоящая жизнь. Я бью лапками, как лягушка в басне. Посмотрим, что из этого выйдет. Масло? Или конфету слеплю. Народная мудрость нам нипочём, главное, движуха, в ходе которой родятся какие-то идеи. Может быть.

Втроём в кабине КамАЗа тесновато, но весело. Это пятая командировка. После сдачи обуви ездим по деревням в Тюменской и Свердловской областях, выбирая сложный маршрут с постепенным возвратом на фабрику на Северном Урале. Днём накупим шкур по дешевке, а вечером ищем магазинчик, покупаем бутылку водки, хлеба, лука и консервов, обязательно горчицы, и ищем пристанище. Встать надо так, чтобы не привлекать внимание лихих людей, которые могут проезжать мимо и заинтересоваться благосостоянием пилигримов на КАМАЗе.  В свете фар метель хлещет снегом, окрест темень, кое-где виднеются огоньки в окнах далёких деревень. Шоссе идёт поверху, и вот боковая дорожка уводит куда-то вниз, в глухую черноту ночной зимней лесостепи. Василий опытный, примечает её сразу, и мы спускаемся, выключаем фары и прячемся в закутке среди редких кустов. Вокруг непроглядный чуланный мрак. Только редкие проблески света фар проезжающих вверху машин. Достаётся нехитрая снедь, доска, служащая столом, стаканы. Валерка намажет всем бутерброды с горчицей, и раздаёт. У самого глаза озорные, блестят. "С горчичкой! Обязательно с горчичкой! Без горчички нельзя, не то!" Разве можно столько горчицы, Валера? Остро!

 - Ничего не остро! Смотри! - кусает и улыбается сквозь усищи. Мы по его взгляду пытаемся понять, можно ли есть эту горчицу. Вроде можно, выглядит Валера живым. Кусаю. Удар в нос, слезы градом. "Валера, ты что, гад?!" У Валеры у самого в глазах искры, то ли от радости, что разыграл нас, то ли это слезы от горчицы, которые он сдерживал.

Под водку разомлеешь, и темы для разговоров генерируются у всех одна за другой. А мы все разные, и разговор петляет замысловатыми зигзагами по тропинкам, которых бесчисленное множество, и они то сходятся, то уходят в дебри ассоциаций и воспоминаний. Каждый водит собеседников по своим дебрям. Но конечно в таких узловых логистических пунктах все дорожки сходятся. Рыбалка, случай на охоте, чудаки, которые просрали страну. Женщины.

Сегодня заезжали в деревню, заехали на площадь, или скорее лужайку, а там единственная девица. Прямо посередине, будто встречает нас. - Где тут у вас сельсовет? - Глаза круглые, очумевшие, она просто пожирает нас глазами, и машет неопределённо, описывая рукой петлю в воздухе. - Там!

Непонятно. Мы переспрашиваем, указывая в три разных направления:- Там?

Она всем троим утвердительно кивает головой, дескать, да, там, даже не обращая внимания на наши вытянутые руки.

- Возьмите меня с собой!

- Берём! - подпрыгнул Валера.

- Да ты рукой покажи, мы сами доедем! - сказал я. Вообще-то, в КАМАЗе и так тесно втроём.

Объехали деревню, нашли одну шкуру и вернулись на лужайку. Судя по всему, сельсовет здесь и есть, на площади-лужайке. Где-то и ферма должна быть.

Сельсовет так же безлюден, зато девиц стало две. Наша первая знакомая преобразилась. Помада самая яркая, применена на площади, в полтора раза превышающей размер губ. Так ребёнок мог бы размалевать куклу. Ему необязательно точно по абрису губ. Под курткой платье другое, яркое. Платок на плечах. Рядом подруга, такая же. Что случилось? Пытаемся ещё что-то прояснить, но разговор мутный. Нам нужны шкуры, а им что-то другое.

-Возьмите нас с собой!

Куда? - спрашиваю я.

- С собой!

- Куда? - ещё раз спрашиваю я и показываю на кабину, где трое мужиков.

- Мы поместимся на полочке.

- До какой деревни?

- До любой! Мы с вами

Василий тоже подпрыгнул. Берём! Но тут же угас, как костерок, удушенный из огнетушителя здравого смысла, который рисовал непонятные перспективы размещения впятером. Да ещё в присутствии такого аскета как я. - Поехали! - командую я. Это не то чтобы команда. Скорее резюме, пока мужики борются со своими сомнениями и блуждают между зовом смутных желаний и здравым смыслом.

И вот хмельной разговор пришёл к ним. К женщинам. В кабине тепло и уютно. За окном темень, снег бьёт в стекло.

-Эх, - вздыхает Валерка, а сам подмигивает, - с бабами было бы веселее сейчас. Посадили бы на полку. Они бы нам чирикали. Хихикали бы. Бабы-то молодые, да в теле. Вот веселуха была бы! - и сопровождает своим раскатистым озорным смешком.

Валера любитель пошутить. Он и анекдоты рассказывает один за другим. А Василий рассуждает.

-Вот до чего довели баб! "До любой деревни"! Надо же! "Только возьмите их". Деревня пьёт по-чёрному, и некому их .. "утолить". Довели страну, суки.

Да не, - возражает Валерка, - деревня всегда пила. А плоть-то своего требует. Зудит у них. Если местные алкаши не удовлетворяют её, она пойдёт искать и не успокоится, пока не найдёт.

-Точно, не могут они без этого, -соглашается Вася, будто разобрался в каком-то деле, которое требовало то ли опыта, то ли особой компетенции, которая позволяет ему подтвердить вывод Валерки.

Простые работящие мужики, не святые конечно, готовы выдуманные грехи свалить на баб и поддержать друг дружку в своём обвинительном раже. Просто не задумываются, и разговор удобно и привычно катится к стереотипам, которыми обычно поддерживался пьяный разговор. Иногда кажется, что и стереотипы изначально были нужны только для того, чтобы поддержать такие беседы. Как в Фантазерах у Носова, фантазии это такая игра. И стереотипы - это такая игра. А тут я. Сбиваю с привычных рельс. Нарушаю правила.

- Это не плоть. Это душа ищет свою судьбу. Тело лишь инструмент.

Пауза, недоуменный взгляд, проверка, шутит или нет. Я не шучу, я так думаю. А им непривычно.

- Был у меня случай.

-Палыч! Не гони! - Валера раскатисто, но коротко смеётся, и недоверчиво высматривает, можно ли смеяться дальше.   Больно уж театрально звучит "Вот был у меня случай" - У тебя? Случай? На охоте что ли? Так ты не охотник вроде. Ты от своей юбки никуда.

- У меня не юбка, а новая звезда путеводная зажглась. А случай был не на охоте. На студенческой практике.

Проклятая водка. Нахлынули воспоминания. Мажу горчицу пожирнее, чтобы слёзы побежали. Ну да, ну да, это от горчицы. Тут и Василий засмеялся. Ага, опять проняло!

-Ну-ну, давай про свою практику. Откуда у вас у интеллигенции практика? Вот у нас с 17 лет практика!

-А у меня с 16! - взвился Валерка

-Хорош врать! У вас ничего не было, кроме гуляний по подворотням!

Короткая пикировка заканчивается тем, что оба устремляют свои взгляды на меня.

-Ну, ну! давай, - подливается водочка.

-Вот и поясняю. У нас в Советском Союзе секса не было.

-Чего?!! - возмущённый хор людей, чьи басни про доблестные победы я чуть было не поставил под сомнение. Столько лет создавать легенды про свои подвиги, а тут некто со своим "не было"

- Ну, официально, -делаю я оговорку. - А я жил и воспитывался на книгах и телевизоре. Женское тело вообще было священное табу в официальном пространстве. А за границей не так. У них всё проще и никаких святынь. Нас разместили на практике в Ленинграде в Купчино в 9-этажном общежитии, и там же разместили немецких студентов, приехавших по обмену. А душевые находились внизу, в цокольном этаже. Мужская и женская, в разных концах. И вот однажды моюсь я в душевой и слышу в предбаннике, то есть в раздевалке, немецкую речь. Два мужских голоса и один женский. Я тут же ощутил жуткую неловкость. Раздевалка, это такое же табу как и сама душевая. Как она посмела? А вдруг мне надо выйти и одеться, а она там. Как я себя поведу? Высуну голову из-за косяка, буду вращать глазами как Гудвин и буду вспоминать немецкий? Geh nach.. mmm.. Короче, гее нах.. Отсюда. А вдруг кто-то из моих однокурсников выйдет в раздевалку не разобравшись и столкнётся с ней. Жуткий кошмар! Она узнает устройство русского мужчины, с ней случится кондрашка, а мы должны будем вызывать скорую и переводчика. Международный скандал.

Василий подрезает сальца и криво усмехается одной стороной. Ну и "проблемы" дескать у студентов! Но вроде пока я ничего удивительного не сказал, чтобы комментировать, и он терпеливо слушает. Как и Валера.

-И тут женский голос приближается к душевой!  -я придал своему голосу драматизма, оба даже перестали жевать.- Какого чёрта, думаю я! Они не знают, что здесь душевая? Нельзя было что ли сделать аршинные надписи перед входом на немецком языке? Как же готовились к встрече иностранной делегации? Нельзя было повесить знак с перечёркнутой женской фигурой? Сейчас делегация войдёт сюда, а я мягко выражаясь не при параде. Максимум, что я могу изобразить, это галстук из душевого шланга и набедренную повязку из мочалки. Реквизитов явно не хватает. Голоса раздаются уже в душевой, где-то у входа. Кошмарный мороз дерёт по коже. И тут!.. И тут!.. - я развёл локти, приподнял руки с растопыренными пальцами над порезанным салом, как медведь, который сейчас будет разрывать жертву.

-Ну?

-Это оказался мужик с тонким голосом?

-Нет! Баба! .. - глаза мои круглые, как будто я снова укушен акулой былого культурного шока. Собеседники тоже слегка округлили, то ли из вежливости, то ли прониклись. - БАБА! Мимо меня прошли трое голых немцев! Два мужика и одна .. - я поперхнулся.

- Баба? - Выдохнул Вася.

-Баба! Немка!

-Голая? - уточнил Валера ещё раз.

-Го ла я!

-А трусы на ней были? - недоверчиво уточняет у меня.

-Не было! - выдохнул я, как будто это кульминация момента. -Идут себе, весело болтают языками и хозяйством.

-Ты бы не терялся, пригласил бы. Что ж ты стушевался. Немецкий же знаешь? Ком цу мир. Нур баба.

-Тю, подумаешь, - с некоторым облегчением вздохнул Василий. - Я соседушке спинку в баньке потереть никогда не отказываю.

Вот добрые мужики, каждый давно уж верный семьянин, а как соберутся в командировку, живут в мире каких-то фантазий. Он и выдохнул с облегчением, вроде того, что у него это в порядке вещей. Фантазёры. Мальчишки. Носовщина. Они могут такого нафантазировать, что и про меня думают: фантазирует.

-А что дальше?

-Я зажал руками всё, что не положено показывать иностранной студентке. У нас ведь режим секретности. Подписка. Меня даже однажды назвали "Разведчик". При обстоятельствах, о которых как-нибудь в другой раз. Но у меня жуткое напряжение! - та, которая меня однажды назвала "разведчик", может быть когда-то прочитает это и вспомнит эпизод.

Валера опять смеётся.

- Стрелка вольтметра зашкалила?

-Нет, блин! Случился пробой и короткое замыкание. Ну вы же знаете, что вода прекрасный проводник. Вот электричество внутри меня и пробило. Посыпались искры. Я весь в клубах пара, как терминатор из машины времени, выхожу из кабинки зигзагами. Иду в раздевалку, задевая перегородки. Руки повисли. Почти все члены опустились.

-А у меня родственники в Германии. Вот бы мне в Германию, - неожиданно задумчиво произнёс Вася.

-У нас полгорода немцев, -хохотнул Валера, -на вас на всех желающих общественных бань в Германии не хватит

-А меня тогда только одно тело интересовало и только одна душа.

Мне мерещится девичий лик  в тёмной комнате в общаге. Кроме нас никого нет. Огромные глаза, и испуганное восклицание вполголоса. "Мамочка! Что я творю?!" У меня такой же вопрос внутри. От её вопроса я отпрянул. Потом ещё попытка прикоснуться. Меня влечёт неведомая сила, которой я не в состоянии сопротивляться. И она не в силах. Длинное женское "Ах!" на продолжительном вдохе с лёгким стоном в конце. Я изливаю свой испуг и всю свою неопытность. Этот лик в темноте потом будет всю жизнь сниться.

"Я просто баловалась... "

 - Если бы мне Синди Кроуфорд предложила себя, или Линда Евангелиста поманила пальчиком, или Клаудиа Шифер, я бы ни-ни. Настолько они мне все были чужды, даже думать про них было противно. Сама мысль о них пахла грехом, изменой. В ней не было ни капли привлекательности, одно отвращение, несмотря на их внешнюю красоту. Их легко можно было бы представить в виде товарища, коллеги, собеседника, но! На дистанции! Невозможно было думать о прикосновении к ним. Невозможно. Противно.

-Да, ладно, не ври. Вот если бы меня.. эта.. Марлин Маро. которая пела президенту.. Вот я бы ухватился тотчас. Там такие.. ухваты!

-Вася,ты, Вася! Мерилин Монро не пела для водителей из Карпинска. Только для президента Кеннеди. А, во-вторых, она уже умерла, успокойся.

-Да? Жаль. Мёртвые не в моём вкусе.

-Да они все одинаковые! Эта деревня и эти.. - Валера показывает пальцем наверх. - При президентах. Из одного теста! У них когда зудит, они на всё готовы.

...

-Вот и поясняю. Вовсе не так. Я разобрался. Я тоже думал, что она отправилась утолять похоть от того, что я её не взял. Застал один раз с другим чуваком, очень больно. Очень. Застал другой раз. Короче, через ад надо было пройти, чтобы повзрослеть. И перестать так думать.  А это не тело зудится, это душа мятежная, ищет судьбу. Судьба должна быть яркой, чтобы не пропало ни тело, ни душа в болоте однажды сделанной ошибки.

-Что ты гонишь, - неуверенно говорит Василий. И Валера не знает, как реагировать. Не привык. Но тут же берёт нить разговора в свои руки, громко хохочет, блеснув зубами, и бьёт меня кулаком по плечу.

-Ну, Палыч, ты загнул! "Душа", ха-ха-ха! Как ты живёшь с такими тараканами в башке? Пошла она по проторенной дорожке. Давай, чокнемся. Выпьем за твою "душу".

-Видишь ли, Валера. Мне многие говорили, " такая, сякая". Доброжелатели говорили. Они так меня хотели успокоить. Такие слова ругательные. Странный способ. А я им, идите на.. й со своими утешениями. Её личная жизнь никого из вас-де не касается, и меня кстати, тоже. Когда она сделает свой выбор, это будет навсегда.

-Ты видел их лица? Там, в деревне. Не лица, а рожи! Какой там "выбор"? Какое " навсегда"? Там всё порочное написано.

-Я видел их душу! А лица будут такие, как вы захотите увидеть. И душа будет такой, как захотите.

Злоупотребляю я такими понятиями. В каждой реплике. Странная командировка у Валеры и Васи.  Но интересная. С чудаком. Будет что рассказать. Выпили. На всякий случай пытаюсь переключить разговор на привычные им грубости и анекдоты. Надо им немножко адаптироваться. Чудак чудаком, но настойчивый, тараканы стало быть, сильные. И тут они начинают про романтику, как умеют, будто шанс увидели, высказать благодарность своим благоверным. Когда ещё такая атмосфера возникнет. "Моя лапушка" и "Моя птичка". Чудеса. Сильные у меня тараканы. Атланты! Геркулесы, а не насекомые. Какие глыбы ворочают.

Время спать. Василий забирается на полку, ему надо выспаться в удобстве, а мы с Валеркой "валетом" на сиденье. Конечно, это неудобно, среди ночи постоянно будят чьи-то ноги, задевающие голову. Либо чьи-то кулаки, бьющие по моим ногам, чтобы они не задевали ничью голову. Сменить позу практически невозможно. Пространство, которое в нашем распоряжении, этого не предусматривает. От этого к утру тело будет болеть, лучшим способом будет проснуться, встать и бежать на мороз для гигиенических процедур. Именно водка по вечерам помогает скоротать ночь. Мысли роятся. Мелькают лица. Скоро у меня будет сынок. Я счастливый человек. Лицо женщины меняется во время беременности, лицо Оксаны стало совсем милым и дорогим. Она светится счастьем и верой. Для неё всё понятно, ей больше не надо выбирать и думать, принимать разные решения. Ей поручена божественная миссия,  дать жизнь. Всякие производственные вопросы её больше не касаются. Пусть их решает тот, к кому обращена её вера и любовь. А он лежит пьяный и думает, как их решить. Все хотят, чтобы было просто и понятно. Все хотят, чтобы не было проблем, а вот её вера повела ко мне. Бездомному и безработному. А другую поведёт туда, где нет этого огорода проблем и нерешённых задач,  где всё просто и понятно. И надёжно. А я что? Вот новый человечек родится и подрастёт и спросит. Папа, где ты учился и какое получил образование. Я отвечу, что учился проектировать ракеты. Ну и как, где они? Нет, сынок. Их нет. Но ты можешь гордиться папой. Он занимается шкурами. А тебе пригодилось твоё образование? - Конечно. Но не напрямую. Я так развил мозги, что теперь мастерски их применяю при удалении навоза. Сын конечно задумается, а мне надо будет придумать ещё что-то пока он растёт. Как там мои однокурсники? Наверняка, не все ночуют валетом на сиденье Камаза. Не всем выпало счастье возиться с навозом. Счастливчики те, кому не пришлось решать квартирный вопрос, и удалось влиться в коллективы, работающие по специальности. А кто-то имел несчастье стать собственником работающих предприятий, разной собственности, кто-то примкнул к большому капиталу.

 Они всё пропустили.

 Где ещё они смогли бы получить ту непередаваемую гамму осчусчений, доставшихся мне. Но большинство счастливчики, они как и я, имеют удовольствие взбивать лапками жидкую субстанцию, из которой якобы можно построить судьбу. По крайней мере, в баснях так. Ладно бы, если молоко...

Зато в КАМАЗе тепло. Не то что в ЗИЛ-131.

...

Наутро выскакиваем на мороз, трём лицо снегом, чистим зубы. Ставим чайник на паяльную лампу. Метель стихла. Светает. Вокруг степь, засыпанная свежим пушистым снежком. Дорожка, по которой мы спустились, ведёт по склону дальше вниз, в степь, а там небольшое сельское кладбище. Собственно, дорожки уже не видать, она припорошена вровень с местностью. С нашего места видно всё кладбище, там наверное, не более сотни могил, и заснеженное поле за ним просматривается полностью.

-Смотри-ка, эй! - Валерка показывает на цепочку следов, идущих от шоссе вниз и упирающихся в наш КамАЗ, затем обходящих вокруг него и идущих к кладбищу. Следы проложены по свежему снегу, они незапорошены. Но вот загадка. Следы уходят на кладбище и там теряются. На кладбище никого нет. Там пустынно. И в поле вокруг кладбища никого нет, и следов нет.  Очень хорошо видно, что целина не тронута. Обратных следов тоже нет. Где тот, кто их оставил? Мы недоуменно переглядываемся. Молча садимся в машину и продолжаем разглядывать картину.  Где тот, кто оставил следы? Он зарылся в снегу? Он замаскировался? Он самопохоронился в яме? Выезжая наверх, ещё раз осматриваем окрестности. Нет, из кладбища никто не уходил. Это знак.

-Это знак, - говорю я. - Наша дорожка ведёт в могилу. В лучшем случае, это тупик.

Никто не отвечает. Не комментирует. Выговорились вчера. Мужики суровые, предстоит рабочий день. Они несентиментальны и двусмысленностей не любят. Они снаружи как будто камень, а насколько нежное у них нутро под шершавой коркой, никто не вправе знать. То что они романтики внутри, знает тот, кто с ними выпивал. Раскачал я их вчера. Вспомнили и первую любовь, и жён своих с благодарностью и нежностью, и детей. А утром прячутся за суровостью.  Будто лишнего наговорили, выплеснули всю сентиментальность, что накопилась за целый год. Больше теперь такого долго от них не услышишь. Да и шутка не совсем шутка. Звучит, как сомнение для всех.

Днём заезжаем в какое-то хозяйство, бывший совхоз, заходим в бухгалтерию. Бухгалтерия на советский манер. Много женщин, много учёта, много книг и папок, а есть ли реальное дело? Шкуры есть? Есть! Есть! Много! Готовы продать хоть сейчас, наличка нам очень нужна. Без зарплаты второй месяц. Продукции нет. Поднимают регистры. Вот отпускная цена. Я не верю своему счастью. Цена как у частников. Но сразу много, хоть подгоняй Супермаз, загружайся и вези в Москву 20 тонн. В Москве 1 сорт по 5000 рублей за килограмм. А здесь по учёту от 700 до 1000 рублей. Всё рассортировано, засолено. Не нужно собирать, накапливать и солить. Удача предпринимателя. Но суровый калмык на складе отмалчивается и мотает головой. Нет, не дам. Приедет "хозяин", он решает. -Так вот же квитанция из вашей бухгалтерии, всё по вашим ценам? Качает головой. К хозяину. Хозяина сейчас нет.

Бухгалтера пытаются образумить его, но он чего-то недоговаривает. Нет и всё. Досадуем, злимся, наконец, появляется "хозяин". На нём длинный овчиный тулуп, как на полковнике  перед зимним контрнаступлением под Москвой.

- Мужики, не суйте свой нос сюда. Ко мне приезжают из Москвы и забирают шкуры раз в месяц по 3000. Каждый месяц у меня будет новая " девятка", если захочу. Сколько мне платят, "куриц" из бухгалтерии не касается. Весь район подо мной. Не лезьте. Если будете мне мешать, - он выразительно провёл ребром ладони по горлу.

Доходчиво.

Тут уже много полегло народу. Из-за нормальных активов. А кто и из-за гвна. Как так получилось, что вокруг все озверели. Где-то внутри нас этот зверь сидел. А кто-то умный, практичный и хладнокровный нас изучал. Психологи, политтехнологи, маркетологи. "Люди как люди." Многие подвержены зависти, как во всём мире, многие хотят своровать, многие подвержены алчности. Главное, отстранить от рычагов фанатиков - бессеребренников, идеалистов. И передать бразды новым людям, которые станут каналами вывода активов нескольких поколений целой империи, и станут новыми кумирами. А причём здесь психологи? Те кто провозглашал старые идеалы, первыми их развенчали и рванули к новому источнику идей. Приближённые разобрали грандиозную собственность, целые отрасли. Но и для предприимчивого народа прорва возможностей. За большую собственность легко можно было исчезнуть, но кто-то сложил голову за места на рынке, за кучу грязных шкур, за магазинчик,  за машину с водкой. И все от рук соотечественников, которые толковали предприимчивость и свободу в соответствии с внутренними установками, сформировавшимися ещё до развала страны. С кем такой неприятности не случилось, вполне могли добиться успеха. Тогда мне казалось, что я просто где-то недоработал, я тоже предприимчив. Просто надо больше работать и искать свой шанс. Больше перекидать гвна или шкур. А потом снова вложить в какое-нибудь...Г. А там и до скважины недалеко. Или свечного заводика. Ага... Щас...

Но здесь нет, мы из-за шкур на рожон не полезем. "Хозяин" провожает нас холодным цепким взглядом, изучает. Действительно ли мы отступились, или имеем намерение угрожать его бизнесу. Нет, мы не сможем забрать здесь, что он накопил. Но размеров его "района" мы не знаем. Понятий не ведаем, где он может проконтролировать и достать. Может, ещё где "драгоценные" активы завалялись. Вперёд! К светлому будущему!

За обеденным перекусом мужики оживляются, Валера опять со своими подколами с горчицей.

В прошлую командировку Валера ездил на ЗИЛе, с водителем Артуром Гетцем и Журавлёвым. Артур скромный и неболтливый немец из поволжских. Тут полгорода переселенных во время войны. Открываешь телефонную книгу и читаешь подряд немецкие фамилии. Можно целую страницу прочитать и не встретить никаких иных, кроме немецких. Хороший мужик. И Журавлёв работящий. Двигатель разбирает и собирает как автомат Калашникова. Починит всё, что другие хотят похоронить на свалке металлолома. Может водителем, может экспедитором. Короче, отрабатывает за троих в период ремиссии.

-Как твоя предыдущая командировка, Валера, - спрашивает Василий. - Ты обещал рассказать. Шеф приказал всем поставить отопители в кабину. Не замёрзли? Палыч вон, - кивает на меня, - чуть дуба не дал.

Не, - отвечает Валера, - после командировки Палыча сделали, и стало нормально. Тепло. Но с Журавлевым я никогда и никуда больше не поеду! Хрен вам!

Да, я почти неделю прожил в кабине ЗИЛа. Это была первая командировка. Журавлёв более выносливый. В армии служил в ракетных войсках, однажды на него полилось топливо из ракеты. Жуткая гадость. На шее и плече до сих пор малиново-бурое пятно, как родимое, но с пупырышками. Химический ожог. И на затылке слева, жидкие волосы там растут теперь иначе, а под ними виднеется ожог. Переносит он мороз нормально, по крайней мере, виду не подаёт. Унты у него, полушубок. Давить на педали надо постоянно, кровь от этого двигается в ногах и согревает их. А я страдал. Дохлый пуховичок не хранил тепло, ботинки тоже. И свитер из Джан-тугана не помогал. По ночам прятались в лесочке поодаль от шоссе и ночевали сидя. Между нами за ночь наметает небольшой сугроб. Я практически не сплю. Если шея расслабится и нос опустится вниз, сзади за шиворот заберется лютый холод и немедленно будит. Если прислонить затылок к задней стенке, холод пробирается под горло. Так же невозможно прислонить голову к двери. Надо сидеть нахохлившись и втянув голову. Пока голова держится в таком положении, удаётся поспать 1-2 минуты. Не спать тоже мучительно тяжело. Холод пробрался в ботинки, ноги ломит от адской боли. Тут совсем не до сна. Журавлёв отдал мне валенки, но и в них я не могу согреться. Я шевелю пальцами внутри, сгибаю и разгибаю ступни, но боль не отступает. Я уже перестаю понимать, шевелятся пальцы или нет. Вроде бы посылаешь сигнал из головы подтянуть вверх носки, потом вниз, но совершенно непонятно, двигаются ли они. Из-за постоянной боли ощущения тупеют. Надо вынимать их из валенок и мять руками, но вынуть из подмышек руки я не могу, я боюсь, что мороз проникнет под пуховик, и тогда всё тело задубеет так что уже не отогреть, и станет ломить. Ночь бесконечная как космос. Но я утешаю себя мыслью, что свой ад я уже прошёл. После него ничего не должно испугать стойкого оловянного заготовителя шкур.

Петер Фр;йхен. Вот человечище. Исполин духа. Один из 5 величайших полярников истории. Когда метель в Гренландии похоронила его под нартами на сутки или более, он из собственных фекалий сделал кайло, или зубило. Оно, как волшебная палочка, открыло ему путь к спасению. И он откопался. Ногу правда отморозил. Но разрыл свой курган, разбил своей кочергой твёрдый наст, ставший ему снежной могилой. А что могу я, чтобы выжить? Рассупониваться я боюсь. Да и не закопан я под снегом. Я бы рассупонился, если бы мог произвести на свет волшебную палочку, которой можно было бы стукнуть себя по башке и забыть и нынешнее испытание, и тот ад. Я бы назвал это методом Фр;йхена. Но нет такой палочки, и воспоминания не уйдут. И мороз меня будет мучить как испанская инквизиция.

1990. Севастополь. Учкуевка. Простились с институтом, последние каникулы. Надо хапнуть лета и моря досыта, больше такого не будет в жизни. Будет работа, отпуск раз в году в неизвестное время. Расставание со студенческой порой и так болезненное, а у меня омрачено расставанием и с другими иллюзиями. Приятель М. составил мне компанию. Он тоже хотел увидеть ту, которая искусила его в поезде своими поцелуями. Зачем она делала это, когда я вышел из купе, я не мог понять. Возможно, в этом было садистское удовольствие. Возможно, она хотела послать мне сигнал, что она независима, и чтобы я не воображал себе прав на неё. Приятель тот ещё телёнок, сразу повёлся за той что его обласкала, но я не мог на него сердиться. Он не являлся для неё "вариантом". В первый приезд мы выбрались в Балаклаву. Уехали на катерочке на дикие пляжи, еще с полчаса пешком, и там огромные скалы в море. До них надо доплыть. Взбираемся на них и прыгаем в воду. Замечательный запах моря. И вкус морской воды прямо в носу. Под водой игра света, бурная растительность, пейзажи с заросшими водорослями камнями разной высоты и с перепадами, рыбки, даже выныривать неохота. Протягиваешь руки вперёд для гребка, а на них солнечные зайцы. Рассматриваешь. Наверху щедрое крымское солнце. - А вон с той скалы нырнешь? М. долго собирался, присматривался и прыгнул, он лёгкий как оленёнок, присел, согнулся, чтобы быть поближе к воде и юркнул камушком, как будто и нет 10-12 метров. Да и вынырнул сразу, как будто и не погружался. А что же я? Под её взглядом взобрался наверх и посмотрел вниз. Огляделся вокруг, какая же красота. Сияющее в полуденном солнце море, светлокоричневые горы Балаклавы. Далеко внизу синяя-пресиняя вода манит глубоким синим цветом и бликами солнца. Она сидит на камне пониже и смотрит на меня. Бездна подо мной выглядит жутко. Но гораздо более жутко развернуться и спуститься вниз по тропинке под её взглядом, отказавшись от прыжка. После него это смерти подобно. С этим ведь придётся жить или дохнуть от позора. Облегчительная мысль даёт чувство свободы и окрыленности. Лучше убиться в прыжке! Это будет легко и быстро! Приседаю и выпрыгиваю не вниз, а вперед, расправив руки в стороны, как альбатрос, и лишь потом группируюсь, чтобы вытянуться в струнку и войти в воду головой вниз. Орёл! Полёт долгий предолгий, но в нём ничего не видно, кроме мелькания света. Удар воды по башке и плечу. Как поленом. Глубокая синева. Темнота. Дна не видно. Из такой глубины надо долго выныривать, поднимаюсь наверх целую вечность, уже воздух кончился в лёгких, а ещё темно. Еле дотерпел. Ну вот, теперь я могу с чистой совестью забраться на камень пониже и лечь животом вниз рядом с ней. Я молодец? Она нежно собирает пальцами лепестки отшелушившейся кожи на моей спине, где в разных местах расцвели облупленные "цветы". В этих прикосновениях печаль. Я заглядываю в глаза, похожие на глаза Эвы Шикульской. В них сожаление и что-то тёплое. Пожалуй и любовь, если бы можно было назвать этим словом благодарность за мои чувства. Хотя с натяжкой, конечно. Признательность и дружба. Она повзрослела, и произошло это без меня. Мы смотрим в глаза друг другу, я чувствую, что она хочет что-то сказать. От ужаса перед кошмарным словом "навсегда" я прячу глаза, поднимаюсь, и с разбега снова бросаюсь в воду. Как прекрасна вода Балаклавы! Слезы смешиваются с морем и смываются с лица. Я опять не дослушал.

Некогда ей ждать, когда я повзрослею и стану человеком. Да и другое. Познакомилась она к этому моменту с властью женских губ и имела возможность выбирать себе судьбу. Мне же оставалось пожелать ей удачи в жизни. И пообещать, что я стану лучше, и возможно, у меня будет ещё шанс. Вечером мы вернулись в лагерь и нашли её в компании друзей. Друзья не были похожи на нас, двух худых нелепых студентов. На коленях у одного, обняв за шею, сидела она. Хотя я уже был готов к расставанию с иллюзиями (как я думал), всё же болезненный укол почувствовал. Они были взрослее, с ними было понятнее и надёжнее. Нам разрешили переночевать, и выделили комнату, где два печальных идиота устроились на ночлег на одной двуспальной кровати, чтобы утром отправиться дальше бродяжничать. Я нелепо грубил девушкам из их компании, когда они затевали флирт или двусмысленный разговор. Отвечать на кокетство, понимая что-то она где-то рядом, не было никаких сил. Через час за тонкой перегородкой раздались приглушённые разговоры. Я всё слышал. Что сейчас будет происходить? Я не мог поверить своим ушам. Я притворился крепко уснувшим и не дышал. Я не хотел, чтобы кто-то меня заметил, и насладился моим стыдом. А потом начался ад.

Как описать состояние, когда от ужаса невозможно дышать? За фанерной стенкой начал работать вакуумный насос. Поршень создавал небольшой вакуум, от которого лёгкий чмок ритмично доносился до моих воспламенившихся ушей. Было слышно спокойное обсуждение технической стороны вопроса. Голосом, который я так хотел слышать. Хотел слушать? На, слушай. Техническое обсуждение технических вопросов. Вот так просто? Всё что мне казалось священным, и по причине нелепых заблуждений, ожидалось, что будет со мной, потому что однажды началось, но не было закончено, происходило в деловом ключе, как истребление узников Освенцима в Списке Шиндлера. Как техничное и методичное, без сантиментов, выжигание моей души. Как забой скота. Каждый толчок как нож неутомимого мясника-маньяка, которому поручено искромсать моё сердце. Неутомимого, выносливого и беспощадного. И вероятно глухого, чтобы не слышать предсмертных криков жертвы. Рядом потихоньку заработал дунькин насос сладострастного соседа, размыкаемая крайняя плоть стала ритмично причмокивать. Раздались непроизвольные сдавленные постанывания. Демоны. Со всех сторон демоны. Вокруг меня закружился космос, наполненный демонами. Бездна. Бесконечная тьма.

Лишите меня зрения и слуха. Я не хочу ничего слышать и видеть.

Я хочу навсегда потерять слух.

 Я хочу потерять сознание и никогда не найти его.

 Я хочу, чтобы крыша обрушилась и прибила меня балкой.

Я хочу, чтобы закончилась эта нелепая жизнь.

Остановись дыхание, не выдавай меня.

Остановись сердце! Зачем ты бухаешь и выдаешь во мне живого, но агонизирующего.

Счастливый сосед уснул сном праведника. Пару за стенкой сменила другая пара. Я лежал в одной позе ни жив, ни мёртв, не в силах глубоко дышать,  устремив вверх открытые, но невидящие глаза, залитые то ли слезами, то ли кровью казнённого. Я пролежал так до утра не сменив позы и не видя ничего, с лицом опрокинутого каменного истукана с Пасхи.

Я знаю, как приходит смерть
Как больно жжёт гадюка правды
И заставляют цепенеть
Слова цианистой отравы.

Как сердце ядом сожжено.
Укус! Финита всех комедий.
Я лёг и слушал как оно
Стучит в агонии последней.

Утром я с трудом сел на кровати. С отчаянием ребёнка, у которого вдребезги разбили единственную игрушку, я смотрел на свои дрожащие руки, в которых держал кучу мелких осколков от сердца. Как же я теперь буду играть? Как же я теперь буду жить? 

Язык не хотел подчиняться, он заплетался как у пьяного. Я попытался выглядеть спокойным и уверенным, но в результате только мычал что-то невнятное, отчего перешёл на молчание. "Уверенная" улыбка на фоне мычания выглядела нелепо. Тело затекло и не слушалось, как будто сняли с распятия.

Севастопольское солнце выжгло траву вдоль тропинки, ведущей от лагеря вверх, к остановке. В лучах щедрого солнца каменистая тропинка казалась совсем белой. С жалкой улыбкой, ковыляя как больной ДЦП, я исчез за горизонтом в компании слабоумного, но сладострастного и беззаботного спутника.

Один в бесчувственной вселенной
Побрёл унылый инвалид.
Починит он кривые члены.
А кто же сердце исцелит?

... Вот так "побаловалась". Пошутила так пошутила. Поиграла.

Я мёртвым был в толпе людской,
Сквозь пепел чёрные глазницы
Взирали с тусклою тоской
На жизнь саму как на блудницу...

"Держи ум свой во аде и не отчаивайся..."

Мне предстояло написать продолжение этого стихотворения. Я уносил искромсанные ошмётки сердца, чтобы хранить их или выбросить на свалку. Обычно это не ремонтируется. Но мне предстояло их починить.

И вот я сидел в ЗИЛе и объяснял себе, что нынешнее испытание это чепуха. Легкотня! Это не Гренландия и это не Севастополь. Это всего лишь мороз в Тюменской глухомани. Это всё закончится без последствий, а может быть даже и с выгодой. На первые 7 миллионов мы купили шкур и сдали их на кожзавод в Стерлитамаке, где получили оплату хромом. Хром обменяли на обувь, обувь продали на рынке, получили 20 миллионов. Теперь можно собрать целых 20 тонн шкур. Мы их сдадим в Москве на Павелецкой за 70 миллионов. Такие были деньги. Тысяча долларов, мой "капитал" за зиму превратится в 11000. Надо только перетерпеть эти несколько зимних командировок. И не околеть. Днём легче, всё время договариваешься, покупаешь, платишь, складываешь, едешь. А вечером на третий день заехали на какую-то ферму, а там проходная на КПП. Сторожа нас и приютили. Дали мне кушетку возле горячей батареи. Голая клеенка. Дермантин. Вместо подушки собственные кулаки. Так вот, в жизни я так сладко не спал, ни до, ни после. Горячая батарея! Мммм. Сладко вспомнить. Сны. Сны. Глубокий провал без снов. Снова сны.

Приснилось, как в подростковом возрасте я научился впадать в транс. Может быть, это и не транс, но совершенно точно это особое состояние. Если перетерпеть некоторое количество нестерпимого испытания, после определённого барьера восприятие мира меняется. Если в забеге на длительную дистанцию достичь этого состояния, беговая дорожка на стадионе становится медленной, она заползает под ноги как будто ты и не бежишь вовсе, а ползёшь как небосвод. То ли бежишь, то ли висишь в киселе времени над нею. В голове туман. Окружающая реальность будто дурной сон, в котором ты не можешь сдвинуться с места. Такую практику в беге я испробовал и на других циклических нагрузках, сопровождая самовнушением. При достижении этого состояния человек становится способным к бесконечному терпению, чему я немало удивлял тех, с кем приходилось иметь дело. Пилил дрова, долбил бетон в стройотряде. Я припомнил эту практику на новом месте работы. Вначале работой это было трудно назвать. Страна катилась в пропасть. В КБ не было практических задач для большинства персонала. Дамы предпенсионного возраста приходили на работу, чтобы c утра начать точить лясы, делиться новостями о расписании сельхозработ на огородах, о покупках, которые удалось сделать подешевле. Изредка прерывались, клали руки на свои столы и сидели как школьники, которые исполнили своё задание. С работы никто не уходил, потому что нужно было досидеть до пенсии, что тогда казалось самым важным. Положение, в котором я поначалу оказался, что в КБ, что в общежитии, напоминало мне могилу. После напряжённой учёбы, где всё было важно, все напоминали мне ходячие трупы, не имеющие цели, не имеющие желаний, не имеющие заданий и смысла. И тогда я погрузился во всевозможные практики самосовершенствования. В первый год я выучил английский язык. Главное было, погрузиться до состояния транса, чтобы придуманные себе самому задания заслоняли хотя бы на время видение, с которым я мучительно и круглосуточно сосуществовал. Потом мне досталась книжка Программирование на Паскале, я изучил её за пару недель и написал пару компьютерных игрушек. Потом шеф дал мне несколько проверочных заданий на расчёты, с которыми я немедленно справился. Тогда из соседнего отдела принесли исходные данные по сложной инженерной системе. Кажется, кто-то поверил в меня. А я окунулся в работу до состояния транса. В ней надо было жить. Сосед Серёга Каштанов дал мне том Численных методов, я менее чем за неделю частично исследовал его, выбрал себе метод, и придумал как запрограммировать грандиозную систему трансцендентных уравнений, которой я до этого описал систему. Программирование и отлаживание занимало много времени. Единственный на  весь отдел компьютер AT пользовался спросом. Приходили всякие сотрудники под предлогом, что им надо напечатать важный документ, и набрав немного текста переключались на игрушки. Я же приходил на работу к 6, чтобы иметь компьютер в своем распоряжении без посторонних и отлаживать программу, и уходил в 21 вечера, потому что выгоняли. Мне не нужна была моя общага. Мне не нужно было свободное время. Мне не нужна была личная жизнь. Я старался засыпать с этой программой и просыпаться с ней. Я пытался достичь состояния транса в работе, чтобы транс вытеснил все видения. Но ничего в общем-то не получалось. Просыпался и засыпал я с одним ликом в голове, да и во сне он не отпускал меня. "Я просто баловалась... " Кто же виноват, что на размягчённую пубертатными составами подкорку как на свежий бетон лег женский образ. Для выправления мозгов требовалось чудо, и однажды оно мне явилось.

В другие времена на предприятии можно было бы произвести революцию на автоматизации процессов. Но ни предприятие, ни люди особо стране были не нужны. Потому что страна исчезла, а та, которая пришла на смену, жила совершенно в другом измерении, с другими приоритетами. Я покинул общежитие, похожее на могилу, и коллектив, похожий на хоспис. Мне хотелось ещё пожить и кому-то что-то доказать. Без накоплений, без гарантий, но и без обязательств перед кем бы то ни было. Свобода нищеты.

...

-Но с Журавлевым я никогда и никуда больше не поеду! Хрен вам! - говорит Валера. Даже солнышки в уголках глаз исчезают.

-Что так?

-Да как с ним ездить-то? Вроде человек как человек, нормально с ним общаешься, нормально работаешь вместе. А потом р-раз и срывается. И понеслась...

-Запил?

-Осатанел! Был человек как человек. Вечером встали на ночлег на полянке, выпили бутылку на троих. Ни о чем. Чисто для сна. Завтра же работать! А он не спит и не спит. Бубубу да бубубу. Спи, б.. , ему говорю, завтра работать. - Валера крепко выражается, лицо злое от воспоминаний.

-Ты что, Валера! Ему нельзя ни капли было наливать! Вы с ума сошли!

-Вася! Бутылку на троих! Ни о чем!

-Нисколько!

-Дак кто ж знал! После командировки Палыча машину утеплили, поставили автономную печку, казалось бы, работайте на здоровье в комфорте. Дай только поспать. Да! Сидя! Но в тепле. Нет же! Сука! - Валера чуть не взвыл от досады. - Бубнил полночи, потом попросился до ветру и ушёл в лес. Долго нет его, минут 30. Хрен его знает, где он. Не возвращается. Замёрзнет же, сволочь! А мы отвечай за него. Включили фары, поморгали. Посигналили несколько раз. Ничего. Не спим, ждем, когда вернется и посматриваем друг на друга. Может быть, пора по следам идти искать? Высунул нос за дверь, а там мороз и ветер. Сука! Продрог сразу, и главное, ничего не видно. Тьма. Деревья. Куда идти спасать его? Следов никаких не видно. Сам к чертям замерзнешь и никто не найдёт! Сидим с Артуром как проклятушшие. Еще через час является из леса с тремя бутылками водки! Из леса! Бухой! Я говорит, эти места знаю. Мужики, я обо всех позаботился!

-Ого! Серьёзно он о вас позаботился! И что? Продолжили веселье?

-Ты спроси лучше, где он взял три бутылки водки?! !

Пауза.

-Они знают, где взять, - данное бессмысленное объяснение временно устроило всех.

Я примерно представляю, что происходит в голове у таких людей. Это вид душевного расстройства, раздвоение личности. Когда приходит срок, темная сущность вылазит на поверхность и начинает доминировать, требует опьянения, подчиняет своей темной воле другую личность, изначальную. Эта темная личность неустранима, она сосуществует, она создает непреодолимую зависимость. Ты можешь иметь намерение ей сопротивляться, и тебе это удастся вначале. Но она не отступает, и точит твою психику ровно столько сколько надо, чтобы крепость пала. У нее другой взгляд на жизнь, у нее другая шкала ценностей. Для не; ничего важнее чем достичь опьянения, это сверхидея, сопротивляться которой невозможно. Почему примерно представляю? У меня тоже живет в глубине прошлый я. Но я ему-себе не даю спуску. Я загнал его палками под плинтус, и если он иногда вылазит, немедленно загоняю обратно. Он вообразил себя киномехаником, который много лет раза два в месяц крутит старые пленки и показывает мне по ночам одни и те же кадры. В основном женская фигура, уходящая вдаль в бесконечном коридоре общежития, и полное онемение из-за отсутствия нужных слов. И всё это на фоне жуткого слова "навсегда". Иногда мокрое девичье лицо: " Ну почему я всем причиняю страдания?! Я не хочу!", потом слезы резко кончаются от удивления: "Ты даже успокаиваешь очень необычно!" Иногда крутит какие-то альтернативные истории. Негодяй. Бесстыжая рожа. Какой шебанутый сценарист пишет ему сценарии? Морок, который он причиняет, я бы назвал тоскливой романтикой. Говорят, в безднах человеческого ума могут бродить кошмары и похуже. Так что жить можно очень даже хорошо. После пробуждения я устраиваю ему взбучку. Отжимаюсь 70-80 раз,  пробежка, срочно переключаюсь на работу, как в этой поездке. Обычно одного часа хватает, чтобы привести его в чувство и призвать к дисциплине. Ему никогда не взять власть надо мной. Господь послал мне ангела,  чтобы исцелить и починить сердце. И киномеханик уберется на пару недель, а бог даст, и на месяц, в недолеченную щель между шрамами сердца, которая осталась после реабилитационных процедур любовью ангела. Там пусть и сидит и не показывается. Главное, не лазить по соцсетям, которые появятся в будущем. Не давать ему пищу. Не давать ему силу.



-Скорее всего, здесь рядом была деревня. А он место запомнил ещё на трассе, -размышляю я вслух.

-Ну, так он уснул?

-Какое там! Эта сволочь выпила бутылку в одну харю! Артур убрал две бутылки, а он требует их! Я: Артур не давай! Тот: не дам. Пусть спит. Сидим. Спать надо, а мы сидим, молчим. И этот хер молчит. Хотел я глаза прикрыть, вдруг полчаса удастся покемарить. Не успел заснуть, да и не уснёшь, какое там, как Журавлев хлобысь! наотмашь Артура кулаком по дыне. У Артура шапка слетела и сигнал включился. Нажал с перепугу. Гудим на весь лес. Схватил я Журавлёва за руку, не дал ударить второй раз, а тот орёт: демоны! Дайте водку! Вдвоем держим,  а он рвётся. Держим, держим, но сколько можно держать? Говорю, Артур, давай ему стакан нальём, может, успокоится и уснёт. Сомневается Артур, а делать нечего. Налили. Жахнул как квас в жару, не отрываясь. И смотрит на нас с ненавистью. Шайтан! Я говорю, Журавель, это я, Валера. А это Гетц. А он смотрит аж жутко. То ли узнаёт, то ли нет.

-Отхлестать, - Вася употребляет более соленое словцо, - и будет наука, и будет узнавать. Хлебальник разбить и повязать.

-Вася, говорят, это бесполезно, поскольку это душевное расстройство, -являю я своё подсмотренное где-то мнение, - поскольку ты бьешь одного человека, которого нет с вами. А беснуется совсем другой. Это другая личность.

- Он снова драться полез! Тут уж мы с Гетцем не выдержали, выволокли на мороз, от.. ли. Всё по твоему рецепту, Вася. Нос в кровавых соплях. Печень ему побили. Р;бра. Завтра привезем Покупателю. Здрасьте. Вот наш экспедитор. У Артура фингал. У Журавля вся харя в гематомах и смердит спиртярой за версту. Здрасьте! Мы ваш дорогой поставщик! Смотрите, как мы прекрасно выглядим в нашей обуви. Покупайте нашу обувь, будете как мы.

У Валеры глаза мечут гнев как молнии,  но от воображаемой картины явления побитых экспедиторов на предприятии-покупателе гнев смягчается, солнышки в уголках глаз зажигают лучи смеха. Валера даже слегка горд, что у него в багаже появилась история, благодаря которой он на вечеринках некоторое время будет звездой разговора.

-Так мы и не спали. Я сдавал обувь по накладным, Артур караулил Журавля днем. Я караулил ночью, чтобы Артуру не мешать. Но так и не укараулил. Тот свои три бутылки допил. Обратно едем. Журавель схватил папку с документами и прижал к сердцу. Но-но! -говорю ему. - Осторожнее с документами. А тот выкатил красные зенки на меня и давай слезами обливаться. Эта папка, говорит, мне очень дорога. Она у меня здесь как у Христа за пазухой! Я ее буду беречь как память о первой любви. Тут все фотографии! И держит у сердца. Я посматриваю за ним. Он взял папку, целует ее, да и приложил к щеке. Глаза закрыл. А я слежу! Документы все же! А он говорит: фотографии и дневники.

Я вздрогнул. У меня была секретная папка, Оксанка её нашла. Прочитала, конечно, не без интереса. Отнеслась с пониманием: поплакала и уничтожила всё. Фотографии, дневники.  Пубертатные страдания. Damnatio memoriae. Нечего помнить. Болезненно, конечно, как хирургическая операция. Не знал, как свою обиду выразить. Это же кусок моей жизни. Был хмур и крепко выражался с неделю. Но признал, что это нужно. Как на хирурга обижаться? Для движения в будущее инвалидность души только во вред.

Вася улыбается. Алкоголики несчастные люди, но всё время становятся объектом насмешки. И вот романтическая тема и первая любовь совершенно внезапно выплывает в этой странной связи в момент горячки.

-Ну, Журавель даёт! Романтик хренов!

-Слушай дальше! Положил папку на колени, а голову на папку, глаза закрыл и льет слезы. Потом приоткрыл глаза, слегка осмотрелся, не поднимая головы и снова закрыл. Чувствую, затеял что-то. Снова приоткрыл глаза и позвал: Артур! Артур молчит. Он снова: "Артур! Елена просит прощения, что подозревала тебя." Гетц как выпучит глаза! На дорогу перестал смотреть. А Журавель продолжает. "Я слышу Елену! Она передает телефонограмму, чтобы ты не забыл накладные. А она тебе приготовит твой любимый пирог с муксуном. " И вот так всю дорогу. Он бес! Не поеду больше! Хоть увольняйте.

- Ты знаешь, это мне привезли муксуна родичи, -задумчиво сказал Вася. - Пока вы были в командировке. Елена у нас купила. Но откуда он знал? Вот откуда?

-Они чувствуют некоторые вещи. У них чутье обостренное. Интуиция. А прощения просила?

- Этого не знаю.

......

После того, как я выспался на кушетке в сторожке на ферме, мы с Журавлевым поехали дальше. Утром правда меня не могли оторвать от батареи. Я вцепился в неё и не собирался с ней разлучаться. В стылую кабину только с батареей в обнимку! Ночь в теплом помещении возле батареи наполнила меня новыми силами, и я был готов терпеть оставшиеся два дня обратной дороги. К вечеру Журавлёв почувствовал в себе силы и решил не становиться на ночлег, пока не сон не сморит. Не то чтобы он почувствовал силы для бодрствования. Скорее, больше не было сил для ночлега в этой консервной банке в мороз. Выпучил глаза в ночную зимнюю мглу и попёр. А я с ним выпучиваю. Свет фар едва выхватывает из тьмы кусок дороги перед нами, чёрные ели по бокам образуют нам коридор, а впереди за освещенным желтым пятном дороги черная стена. Изредка появляются на горизонте фары таких же грузовичков, маячат долго, как корабли в океанской пустыне, но потом всё же встречаемся, разминёмся и снова впереди мрак. После полуночи и они исчезают. Под Нижним Тагилом дорога из брусчатки. Междугородняя трасса - из брусчатки. Пленные немцы выложили, и она служит до сих пор. Скорость, правда не более 30 км в час, трясёт так что душу вытрясет. Зато 50 лет не требует ремонта. Меня трясёт то ли от дороги, то ли от мороза. Дорога и мороз выколотили из меня запасенное тепло в сторожке, и я даже говорить не могу. Если человека спустить вниз по скользкой лестнице на пятой точке, так чтобы на каждой ступеньке он шмякался, много ли он произнесет гладких речей? Будет ли он выглядеть как Цицерон? Вот я и молчу. Трясусь молча, но с достоинством. Ы.. Ы.. Ы..

И вот где-то под Верхотурьем двигатель замолкает. Журавлёв молча останавливается, выключает фары, берет спички и вылазит из кабины.

Что.. Слу.. У.. У.. Чичи.. Ло.. Ось?

Журавлев лазит под капотом, потом возвращается в кабину и коротко ставит диагноз.

-Бегунок.

- Я не бебе... -перевожу дух, но дыхание сбивчивое в такт колотуну.

-Я не бебе... Гу.. Нок. У меня... Тех.. Ниччсько.. Обрывается мысль.

Журавель поднимает глаза, бросает на меня короткий взгляд исподлобья и протягивает на сухой багровой ладони бегунок.

-Вот. Трамблер не работает.

Беру в руки бегунок. -Ааа, понятно. - Бог ты мой, как я замёрз, мозги замерзли первыми. Все мысли о тёплой квартире, о бане и водке. И ни одной мысли как этого добиться. А ведь залог выживания в экстриме, как минимум работающие мозги и ясность мысли. И хоть какой-то план действий. Бебегунок, ага. Куда бы вставить себе бебегунок, чтобы включить мозг. Ни разу не Петер Фр;йхен.

-Надо сливать воду, - говорит Журавлёв.

-Со.. Гла.. Сен. Сливай.. Вововоду. - отвечаю я, не имея ни малейшего плана в голове, кроме похоронного вывода: "Сливай воду! "

- Поможешь?

Я уже столько раз "сливал воду" по жизни, что мне показалось, что Журавлёв сделал самый лучший выбор в своей жизни и обратился к профессионалу. На следующий день нас найдут заиндевевшими, и никто никогда не узнает, какие страсти кипели под этой черепушкой. "Они слили воду." Немножко жаль.

Журавлёв вылез из кабины и исчез где-то под машиной. Неужели он считает, что "сливать воду" лучше на улице? Потом вылез из-под машины и машет мне рукой: иди сюда, помогай! Бог ты мой! Надо слить воду с двигателя! Срочно, пока не прихватило. Мозги! Мозги!

У Журавля, как у большинства местных водил, руки сухие, обмороженные, красные, но крепкие. Такое рукопожатие похоже на сжимание клешни или на тиски. Если бы кисть срабатывала до конца, она мою бы разрезала как металлические ножницы оловянную жесть. Он пытается открутить пробку, но не получается. Кряхтя и матерясь, вылазит из-под машины, собирает руки в пригоршню и пытается согреть дыханием. И приплясывает при этом.

-Попробуй ты!

Колотун уже превращает меня в бесчувственное дерево, но я лезу вниз, ложусь на наст и пытаюсь своей не слишком приспособленной рукой открутить. Сыграть Революционный этюд Шопена, это да. Или даже Кампанеллу Листа. А сливные пробки на морозе откручивать - такой практики у нас в музыкальной школе не было. Боль пронзает отмороженную кисть острым кинжалом, но мне кажется, что пробка подаётся, и я сцепив зубы и пуская слезу от боли и ледяного ветра, прилагаю последнее усилие перед тем как сдаться. И чувствую, как в рукав бежит тёплая вода. У! Т;пленькая пошла! Ещё нажим, ещё! Пальцев не чувствую, пробка застряла. Такой струйкой вода не уйдёт, вот-вот прихватит. А рукав набирается. А-а-а! Больно. Выскакиваю. Журавлёв, по.. про..пробуй теперь тыды. тыды. Журавлёв прилагает ещё одно отчаянное усилие, и я слышу как хлынула вода ему в рукав и на лицо. Он вылазит, придерживая мокрую шапку рукой, с которой льётся вода, и приободряет меня:

-Теперь порядок!

Точно порядок? Мороз минус 27. Кругом ельник, на дороге ни души. На нас мокрая одежда.

-Я тоже считаю, что всё в порядке. Главное, чтобы машина целая осталась. И чтобы следующие поколения могли на ней привезти ещё кучку дерьма.

Рожа замёрзла. Я пытаюсь улыбнуться, и кажется слышу как она скрипит, словно новая кожаная обувь. Как хрустит иней на усах. Даже не знаю, как эта улыбка выглядит со стороны. Непослушным детям можно показывать. Лишь бы не описались. Памперсы еще в продажу в стране не поступили. И лишь бы без психологических травм.

В километре до места нашей поломки мы проезжали мимо каких-то огоньков. Вроде есть шанс застать там какое-то человеческое присутствие. Предлагаю топать туда. Журавлёв соглашается. Вручает мне пустой бочонок, и мы по дороге, покрытой снежным накатом, выдвигаемся с некоторой надеждой. Левой рукой я держу бочонок. Правый бок мокрый, правая рука мокрая, точнее, она уже начинает замерзать и хрустеть льдом. Чтобы она не застыла колом, я начинаю сгибать и разгибать её с каждым шагом, отчего походка моя становится похожей на строевой шаг. Я даже начинаю невольно чеканить шаг. Журавлёв также время от времени сгибает и разгибает правую руку. В левой руке у него ледяная шапка, а на голове какая-то тряпка. В конце концов, если мы идём к своему концу, это вполне можно обставить торжественно, с почётным караулом. Так сказать, самосопровождение. Сам себе почётный караул. Сам себя торжественно проводил. Сам себя похоронил в придорожном сугробе. Эх, крест с надписью не взял с собой. Что бы я написал? Он жил, раздираем противоречиями, и замёрз, заморозив их вместе с собой. Как трогательно. Навеки? Навеки! Аж губы скривились. Я всхлипнул от сочувствия к самому себе. Кто-нибудь прочитает это из тех, о ком я думал? А если прочтёт, догадается ли? Пожалуй, потешу себя секунд тридцать мыслью о том, как они хорошо обо мне выскажутся. Кто-то расплачется, ах, какого человека я не ценила. Или, мы только начали жить. Начнут просить прощения задним числом. А я такой гордый и звонкий как ледяная статуя, с благородными чертами лица. Тьфу, аж противно стало, не вынес 30 секунд. Срочно вычеркиваем эти никчемные фантазии и выталкиваем их за пределы черепушки. Но нынешнее зрелище точно достойно кисти Рембрандта или Верещагина. Двое на ночной зимней дороге под звёздным небом на северном урале маршируют строевым шагом с отмашечкой. С бочкой подмышкой. На заднем плане контуры ЗИЛа. "Куда ты, тропинка, меня завела?! " Я точно знаю, что меня ждёт Оксанка.

В детстве на меня произвел большое впечатление фильм Семнадцать мгновений весны. Роман про Молодую гвардию. Повести Василя Быкова. Что в детстве впечатлило, то и запрограммирует. Я оказался запрограммирован эстетикой самоотречения, самопожертвования и преданности. Но исчезла страна, которой хотел посвятитть себя. Исчезла первая женщина, которая мыслила намного практичнее того, что могло бы совместиться с такими представлениями. Такой термоядерный заряд идеализма, оставшегося без объекта преданности, мог бы привести в психушку. Или в скит отшельника. Или в науку, в ту её часть, где тоже требовалось самоотречение. Впрочем, наука как объект исчезла со страной вместе. Так что, в психушку самый вероятный вариант. Но случилось иначе. Объект преданности сам меня выбрал.

У нас планы. Дети. Жильё. Квартира в Москве. Дом в Геленджике. С видом на море с одной стороны, и на горы с другой, а между горой и домом склон с виноградниками. И моя задача их вершить. Для этого состояние м;рзлого покойника не очень способствует. Поэтому меняю похоронный мотив, который застыл у меня на усах в виде однократного замёрзшего мычания, на бойкий Гренадёрский марш и собрав волю в кулак, с усилием ускоряю шаг.

...

Через километр мы дошли до поворота. Зимняя дорога ныряла куда-то в ночной лес, а за деревьями через несколько сот метров в темноте спрятался посёлок. Парочка двухэтажных 8 квартирных домов, несколько избушек, то ли жилых, то ли производственных, и не поймешь. Котельная. В лесу еще что-то. Это  поселок лесозаготовителей или шахта. Летом тут наверное бродят лоси и медведи, енотов и лисиц можно кормить у подъезда. Сейчас снег занес улочки и дворы. Мы сунулись в первый же подъезд, и, о счастье, он открыт. Поднялись на один лестничный пролёт и сели на пол у стенки между этажами. Здесь дождёмся утра, а утром пойд;м искать помощь. Журавлёв забился в самый угол, я уронил голову ему на плечо, согрелся и уже практически унёсся в мир снов, как дверь на втором этаже распахнулась, на площадку вышла мадам в халате.

-Вы кто такие? Убирайтесь отсюда!

-Сударыня, у нас сломалась машина! Бегунок! - попытался объяснить я и показал на пальцах контуры бегунка. Конечно, ей так понятнее. - Мы замерзали на трассе и нашли здесь укрытие от верной смерти! Нам нужно дождаться утра, чтобы не околеть, мы никому не помешаем, а утром попросим помощи у вас на базе.

У меня в голосе просительные интонации. Но на некоторых людей действуют не слова и не их смысл, а эмоции. Если человек просит, значит, он находится в положении слабого, более того, если человек просит, это возможность отказать в просьбе. Она не слышит, что мы замерзали. Она даже не задалась вопросом, откуда мы здесь взялись, в глухом посёлке, и куда мы должны отправляться.

- Убирайтесь немедленно! Ничего не знаю. - голос окреп и обрёл уверенность.

-Куда???

- Откуда пришли туда и убирайтесь.

-Бегунок! Замёрзнем!

-Замёрзнете, туда вам и дорога.

-На тот свет? Сударыня, окститесь!

Журавель молчалив, переговоры на мне. Но я закипаю. Вообще-то я собирался объяснить, что это вопрос жизни и смерти. А не её нелепых беспокойств.

-Я вызову милицию! Вон!

-Сударыня, бл..ь! Чем вы меня пугаете! Что вы собираетесь объяснять милиции? Если бы они могли приехать сюда на какое-то преступление, чтобы поселить нас в тёплой камере, я бы это преступление уже совершил. - я привстаю.

-Ай! - "сударыня" взвизгивает и исчезает в квартире, хлопнув дверью.

Доброе слово просто так не работает. Вообще. А вот доброе слово на повышенных тонах сработало в мгновение ока. Полное понимание. Есть же люди. У каждого свой канал восприятия информации.

Досидели в подъезде до утра, первый час нас постоянно кто-то рассматривал в глазок. Утром Журавлёв нашёл в посёлке автобазу, договорился с мужиками-водилами, и они вынули бегунок у своего коллеги, который был в отпуске. Сюрприз будет, когда вернётся. По крайней мере, он в гараже, а мы на трассе. Прониклись и смилостивились. С бочкой воды и рабочим бегунком в кармане мы добрались до ЗИЛа и завели машину.

До дому-то осталось этак 200 км. Что уж там. Две тысячи уже намотали, основное преодолели, осталось сущие пустяки выдержать. После обеда должны быть дома, в тепле. Я еду молча. Во мне снова запас тепла из подъезда и запас мыслей, и я их думаю. Так  нельзя говорить: я думаю мысли? К чёрту условности. Главное, думать можно. Необязательно всё время думать про лишения. Можно и про баню. Или будущий дом в Геленджике. Или прошлое.

Журавлёв повернул лицо, и я едва ли не в первый раз увидел слабую улыбку. Даже подмигнул

-Как дела, студент? Скоро дома, а?

-Да, - кивнул, хотел добавить "Водочки бы", но воздержался. Для Журавля это не шутки. Это его кошмар, который он носит с собой, но не в печени, а в голове.

-Можешь и водочки тяпнуть, заслужил! -отвечает моим мыслям Журавлёв. - Оксанка пирог испечёт. Ждёт.

-Какой ещё пирог? Наделаем окорочков, ножек Буша. Достанем разносол. Картофан запечём. Оливье. Крабовый.

-Рыбная кулебяка. Вот какой. А? Здорово? А?! С трески. Муксуна ещё не привезли. Вот и закончится твой малый круг. А?!

-Какой же он малый? 2 тысячи вёрст отмотали.

-Это малый. Маленький. Будут средние. Большой закончишь годам к 60, когда повстречаешь всех кого, хотел встретить, и попросишь прощения, и тебя простят. Всё у тебя будет хорошо. Вот и доложишь ей, что ты молодец. Справился с кругом.

Я задумался. Какой ещё круг. Журавлёв так редко говорит, потому что говорит он странно, и никто не понимает, что он хочет сказать. И он знает, что его не поймут. Мало того, что не поймут, так даже не сделают попытки понять.  И насмех поднимут, как человека не от мира сего. Поэтому сижу и молчу. Прежде чем ответить, надо проникнуться и не испугать его неожиданную разговорчивость тупым вопросом, который демаскирует мою недогадливость. "К 60 годам". Я буду такой древний, что мне уже ничего не надо будет. Буду смотреть на Геленджикскую бухту с веранды, писать книжки. В зале будет у меня рояль, я буду музицировать каждый день с Оксанкой, а она будет играть на скрипочке. В конце пьесы она будет подходить ко мне, а я буду обнимать её за талию и прижимать к себе, глядя благодарными глазами в благодарные глаза. Благодарные за детей, за внуков, за жизнь в любви. Будут приезжать в гости друзья. Будут приезжать дети и внуки, и им тут будет здорово. До берега вниз по склону 1 километр, они будут бегать туда, нырять с маской, ловить рапанов и крабиков. Будут худые и загорелые. А пианино им не надо. Музыкальная школа им надоест ещё в Москве. Впрочем, возможность заниматься и поддерживать форму будет. Я же не представляю себе жизни без музыки. В зимнюю непогоду в доме будет завывать ветер и трещать камин. Замечательно будет для написания. А когда напишу, оставлю детям и внукам. Если конечно им будет интересно разобраться, как всё начиналось. И куда всё улетит. А куда всё улетит? Посмотрел на небо. Точнее, на крышу кабины. С того расстояния мои малые круги, внутри которых всё казалось бесконечно, а иногда и бесконечным кошмаром, будут казаться лишь точками, удаляющимися вдаль на фоне космоса прошлого. Это будут острые, яркие точки, как укол адреналина в сердце. Но их буду видеть только я. Даже для меня они уменьшаются, а для стороннего взгляда и вовсе не видны. Что круги - вся жизнь моя сжимается в точку и удаляется в космос прошлого, чтобы растаять. Нет, это будут две точки, моя и Оксанкина. Оттого, что они вдвоём и рядом, они будут светиться дольше, и даже более того, они будут светиться как одна точка. И эту точку внуки будут рассматривать в телескоп своего воображения. Если хватит воображения, они и мои малые круги домыслят, и звёзды, которые когда-то светили, а потом растаяли в космосе времени.

-Кому "ей"? - осторожно переспросил я.

В этот момент из-под встречного автокрана вылетел здоровенный камень и прилетел прямо в лобовое стекло. Бах! Сталинит по всей поверхности мгновенно превращается в мелкую сеточку белоснежных трещин, буквально белое молоко закрыло нам полностью обзор. Журавлёв крепко выразился и начал тормозить, привстав и пытаясь при этом что-то рассмотреть сквозь сетку. Напротив его лица выпали два кусочка молочной мозаики, он засовывает палец и отковыривает ещё несколько кусков, расширяя отверстие. На каждой кочке из этого отверстия выпадают несколько кусочков, отчего оно расширяется и даёт Журавлёву возможность некоторого обзора. В полустоячем положении, вглядываясь в дырку, как танкист, он нажал на газ и мы снова стали набирать скорость. Какой смысл останавливаться? Нет здесь в лесу запасных стёкол. Поедем так. В лицо Журавлёву хлестал утренний свежий ветерок. Ну как сказать ветерок? Морозная снежная пыль залепляла глаза, на лице образовалось белое пятно, как будто ему залепили метким снежком в центр фейса. Пришлось постоянно вытирать. Лицо стало красным и мокрым.

-Ну как, -спросил я. - Хорошо ли видно дорогу?

-Х.во. - ответ лаконичен.

-Пути к богатству и счастью не видать?

Этот вопрос Журавель не удостоил ответом. Не до идиотских сарказмов ему. А передо мной белая пелена, еду как багаж в багажнике. Мои пути к богатству и вовсе какие-то неразборчивые.

Дороги на Северном урале за Серовым были так себе, прямо скажем. Зилок наш трясло изрядно, так что на каждом ухабе мозаика по чуть-чуть осыпалась, открывая Журавлёву обзор, и в его амбразуру теперь заглядывал я. Потом перед ним отверзлось настоящее окно в мир, хотя моя половина была по-прежнему прикрыта. Это обстоятельство, а также близость к дому, его по-настоящему воодушевило. Он вероятно вообразил себя мотогонщиком, этаким гонщиком мечты, и постоянно привставал на сиденье, вцепившись в руль и устремив лицо вперёд. Жидкие волосы вокруг плеши под напором встречного воздуха откинулись назад, сам он стал похож на гепарда в погоне. Он бы и не садился, если бы конструкция автомобиля позволяла, и акселератор находился бы на руле. Он бы наверное встал ногами на сиденье и выпрямил их. Ямы, колдобины и ухабы перестали для него представлять малейший интерес. Он их не считал достойными внимания, отчего моя половина стекла начала осыпаться при каждой встряске и, не продержавшись трёх минут, в один прекрасный момент рухнула целиком как подмытый берег, осыпав меня дождём осколков. Открывшиеся перспективы представляли для меня несомненные удобства. Во-первых, сквозь несущуюся навстречу снежную пыль красоты североуральской природы предстали передо мной в неискажённом виде. Во-вторых, каждый раз, когда бы я захотел сплюнуть от досады или злости, мне не нужно было открывать боковую форточку или сдерживаться. Я мог немедленно выразить таким жестом свои негативные эмоции. Жаль только, что некоторые сопутствующие неудобства препятствовали этому. Шапка сбилась и развернулась так, что прикрыла один глаз ухом. Под напором воздуха лицо исказилось, слезы по вискам потекли назад, туда же по усам потекли сопли, индуцированные холодным воздухом. В таком состоянии усы и застыли, а стекающие сопли продолжили свой рост в виде горизонтальных сосулек вдоль щек. Напор воздуха время от времени размыкал мои безвольные губы, наполняя их как парус и отделяя от десен и обнажая зубы. Рядом просвистел камешек, вылетевший аналогичным образом из-под колёс встречного грузовичка, и стукнул в заднюю стенку кабины. Даже не ранил. Я вздогнул. Какой-же я живучий. Какой же я везучий. Не греши на судьбу. Не гневи бога. И застыл неподвижно и прямо, как будто кол проглотил.  Красная рожа, наполовину залепленная снегом, осколки стекла на коленях. Ледяные усы. Где-то на щеках среди семидневной щетины картину Босха довершали пара возвращённых судьбой плевков, смешавшихся со снежной пылью. Даже сплюнуть толком невозможно. Тем не менее. Сиди и благодари. И воздастся.

...

И вот на горизонте северный шахтёрский городок, переезжаем речку Турью и врываемся в город безумным Максом, подкидывая зад и громыхая  железом.

Шкуры покидали в аккумуляторной, где мы их копили для последующей сдачи на кожзавод. Разобрали, пересыпали солью, оставили оттаивать и солиться. Я появился на пороге дома измученным бродягой, но меня ждали лучезарные глаза влюблённой девушки и восторженные уши. Благодари, и воздастся!

-Милый! Ты вернулся! Как раз тесто подошло.

-Солнышко!  Моя первая командировка закончена! Я закончил малый круг! С успехом!

Суббота. Съездили в баню. Общественные бани - это чудо. Вернулись к накрытому столу, румяные и побритые. Владимир Викторович произнёс первую здравицу. Одной рукой я держал рюмку, другой рукой - руку Оксаны. Водка потекла вовнутрь, сигналы  влюблённых глаз и нежной руки проникли в душу. Блаженство. Познай ад, и познаешь рай. Я для неё всегда герой, даже когда небрит, измождён и пахну навозом и гниющими шкурами. А теперь-то, после бани, да с рассказами - тююю. Героище! Геракл! От этого чувствую, что назначен мне небесами ангел. Уши у ангела горят от моих рассказов, глаза регулярно округляются. На каждом эпизоде возгласы удивления:

-Да ты чааа! - местная манера, не "Да ты чо! ", а протяжное чаа, или чее, нечто среднее между этими гласными. Ангел меня нежно целует, и подкладывает кусочки на тарелку. Кулебяка просто великолепна. Я впиваюсь зубами и не тороплюсь проглотить, а застываю от кайфа, и прикрыв глаза, мычу носом "Ммммм".

-Как же замечательно ты печёшь! Это же дар божий!

-Вкусно? Правда? Меня Наденька научила. Я всегда с ней пекла, даже когда мне было ещё 5 лет, я ей уже помогала.

Наденька - это бабушка Оксаны. Её все так зовут, и взрослые, и дети, и зятья, и дочери, и внуки. Так повелось. Не бабушка Надя, не Надежда Макаровна, не бабушка. А просто: Наденька. Хм.. Мне нравится.

...

- А прощения просила? - уточняет Валера.

- Этого не знаю.

-Как Артура можно подозревать вообще? У него измены в мыслях не может быть! В мыслях! - Валера поднимает указательный палец вверх. - Не может! Не такой это человек! Чепуха! Елена зря это. Артур безотказный, помог по хозяйству одинокой бабе. Сколько он там этого борща у не; съел. Может быть, и нисколько. А Елена обидки развела. Так не годится.

-Елена вся на нервах. Её проверяют, копают, копают. Фабрику хотят прихватизировать.

-Так шеф сказал, что её запрещено приватизировать! Он сам у Ельцина просил ещё в 91-м году, и тот выпустил указ: фабрику не трогать!

Елена была главным бухгалтером фабрики обуви. Фабрика работала с прибылью, обеспечивала работой 500 человек, платила огромное количество налогов. Но по указке из области проверки сыпались одна за другой. Директор фабрики Владимир Викторович был человек прямой, не терпящий лжи и лицемерия, столь распространённого в политике. Он резал правду-матку без колебаний. Слишком прямые слова высказал Росселю. Слишком прямо не согласился с Гайдаром. Слишком резок был с лидерами мнения в женском коллективе фабрики, когда они распространяли слухи и домыслы своих завистливых характеров. За что те принялись писать кляузы и наветы по профсоюзной линии в Екатеринбург, в прокуратуру, президенту, губернатору, в спортлото. "Проверить!" - следовали команды одна за другой. А проверяющие искали нарушений, которых не было, писали в отчётах заказные выводы, доначисляли налоги, отказывались слушать доводы бухгалтерии. Надо было ещё найти силы судиться с ними.

...

Это была предпоследняя командировка. Мы во второй раз собрали 18 тонн шкур, погрузили их в СуперМАЗ и в последней командировке в марте я повёз их в Москву.  На Павелецкой с давних времён кожевенное производство. Мы проехали на фуре в самый центр Москвы и на кожзаводе наш бесценный груз приняли по ведомости. Через месяц на счет в сбербанке пришло 70 миллионов рублей. В моем окружении ликовали: "Неужели мы стали богатыми?! Ура! " Да, была 1000 долларов, стало примерно 11000. Хватило бы на однушку в Ближнем Подмосковье. То ещё "богатство". Я собирался куда-то вложить в дело. Но впереди было лето, море, друзья в Новороссийске. И кто-то божественно легкомысленный сказал: купим два смежных участка земли в Геленджике, зарегистрируем как один и будем жить! Будем ходить на море, смотреть на горы и на виноградники. И когда-нибудь как-нибудь построим дом. Авось само как-нибудь образуется. В этом легкомыслии было столько азарта и веры, что мой ослабленный битвами с обстоятельствами  мозг после непродолжительного сопротивления сдался. Как же не сдаться, если попытки убедить не транжирить наш "капитал" немедленно с обидой интерпретируются как скупость. Да мне вообще ничего не надо, лишь бы она улыбалась. О чем жалеть? Ангел мой со мной, он почти такой же легкомысленный и восторженный, но бог поведёт нас по извилистому пути, в котором столько будет прекрасного, что не останется места никаким сожалениям.