366 снов на Благуше. Часть 26

Сон 198
Из рассказов Софи Эмиль понял, что ведьмак держал ее в страхе и приучил к порядку и бережливости. Чего стоил хотя бы ее панический ужас, когда супруг не обнаружил на положенном месте старый плащ  умершей кухарки. Вероятно, уроки кулинарии, которые покойница  Ванда давала во сне Софи, устроил именно он, желая в будущем обеспечить себе и своим гостям хороший стол, а заодно и сэкономить на кухарке.
«Часто бывали у Кестутиса  гости? – однажды спросил Эмиль. – Много вам приходилось готовить?» - «Нет, - ответила Софи, - Кестутис работал не покладая рук, и ему было не до гостей. Раз только к нам на обед пожаловал аббат. К приходу святого отца я должна была приготовить его любимые блюда – гороховый суп, цепелины с большим количеством шкварок и сметаны, малину со взбитыми сливками, сыр с тмином и черничную наливку. Все эти блюда доктор Люксембург строжайше запретил аббату, и я робко напомнила об этом Кесутису, на что он ответил: «Доктор выполняет свой врачебный долг, а мы свой – долг гостеприимства».
На следующий день аббат появился у нас. Внимательно осмотрев новую молотилку, которую Кестутис купил в Мемеле, святой отец поспешил в столовую, где был уже накрыт стол. Я почти не слышала, о чем говорили аббат с Кестутисом, так как хлопотала без устали.
По прошествии некоторого времени я обнаружила, что дверь столовой закрыта. Повинуясь необоримому любопытству, я на цыпочках подошла к двери и приложила ухо к замочной скважине.
Аббат, тяжело дыша, сказал: «Кестутис, чувство меры изменило тебе».  – «Вы правы, святой отец. Моя жена очень любит готовить и на мой скромный вкус делает это превосходно. Однако, если что не так, простите нас, мы нечасто принимаем столь высоких гостей». - «Кестутис, ты опять все серьезные разговоры сводишь к еде. Я имею в виду другое. Не кажется ли тебе, что жизнь ста праведных служителей Божьих – слишком большая жертва твоим богам? Понимаю, ты последний жрец здешних мест и, скорее всего, Европы, у тебя особые отношения с Перкунасом, но это жертвоприношение… Помнишь, древние учили нас: «Мера важнее всего».
После некоторого молчания Кестутис произнес: «Я хотел принести себя в жертву Перкунасу, только себя, но он и на этот  раз отверг меня, ибо опять в моей душе не было радости смерти».
«А вот они, эти сто агнцев божьих, - подхватил аббат, - были счастливы умереть вместе с тобой во имя Бога, в которого они в тот момент уверовали, и не все ли равно, как его  называют, он один, и он дарует своим избранникам способность к самопожертвованию, которая есть высшая человеческая добродетель, ибо заключает в себе все остальные. Ты же лишен  сей великой добродетели, ибо все, что ты делаешь, это сплошное лицедейство. Ты был и мог оставаться иным, искренним и бесхитростным сыном природы, не ведающим добра и зла и принимающим смерть с ясным взором и улыбкой на устах. Однако  добрый доктор Люксембург занялся твоим образованием, дабы приобщить тебя к сокровищам нашей испускающей дух цивилизации и сделать из тебя, как он говорил, убеждая меня похлопотать о твоем приеме в Виленский университет, полезного члена общества. Усвоив под его руководством  программу классической гимназии, ты усвоил вместе с ней тлетворный индивидуализм и двуличие, которые скоро погубят нашу цивилизацию. Ты понял это, но слишком поздно, и потому все, что бы ты ни делал после, было игрой, сплошным притворством и, как бы прочно ты не старался прикрепить к себе свои маски, рано или поздно они спадут, и под ними окажется лишь кладбище мертвых знаний и слов. Однако играешь ты искусно. Аббатиса сказала мне, что в ту ночь ты шел по волнам, как по земле». – «Ей показалось», - сухо произнес Кестутис. – «Возможно, - сказал аббат. – Влюбленной даме и не такое привидится. Да, ты пользуешься успехом у женщин. Но не у всех. Знаешь ли ты, что во время устроенного тобой спектакля на холме Наглис твоей жены не было дома?».
Воцарилось молчание.
«Кестутис, - отечески произнес аббат, - вижу, ты потрясен, но не отчаивайся. Помнишь, я рассказывал тебе о человеке, который убил отца с матерью, приняв их в темноте за  жену с любовником, и что же? Раскаяние его было столь велико, что он стал святым. А если бы он, подобно заурядному обывателю, зажег свечу, чтобы вначале во всем разобраться, он до сих пор  прозябал бы в Чистилище за свои ничтожные грешки. Так что дерзай, Кестутис, и не унывай, ибо уныние – смертный грех. Порыв благородной ярости приблизит тебя туда, куда ты можешь и должен прийти. Да, рано или поздно твои маски спадут, но под ними окажется не кладбище мертвых знаний и слов, а сияние святости».
«Так вы рекомендуете мне убить жену? Прямо сейчас или после десерта и кофе?» - деловито осведомился Кестутис. – «Боже упаси! – воскликнул аббат. – Мой долг – отвратить тебя от сего ужасного преступления, но, увы, это бесполезно, ибо ты не можешь не покарать преступницу, осквернившую прелюбодеянием супружеское ложе».
«Из ваших рассуждений, святой отец, я понял одно: убийство неверной жены – не такой уж тяжкий грех. Значит, оно потребует не слишком сильного раскаяния, во всяком случае, не такого, которое приводит к святости, - задумчиво сказал Кестутис. – Вот я и подумал: раскаяние из-за убийства высокопоставленного духовного лица куда вернее приведет меня к райскому блаженству и беатификации, нежели сожаления из-за убийства какой-то женщины». – «Ты мне угрожаешь?» - изменившимся голосом произнес аббат. – «Как можно, ваше святейшество, - смиренно ответил Кестутис. – Просто поддерживаю беседу».
«А твоя жена прекрасно готовит, - сменил тему аббат. - Где же, однако, кофе и десерт?»
Услышав эти слова, я побежала на кухню, и через несколько минут вошла в столовую с подносом, на котором стоял кофейник,  хрустальные креманки, наполненные малиной со взбитыми сливками, трепещущее клубничное желе на фарфоровом блюде из фамильного сервиза господ Велимирских и графин с черничной наливкой.
После ухода аббата Кестутис сказал; «Когда в следующий раз будешь подслушивать, не вздыхай так громко и не скрипи половицами. Однако на этот раз аббат ничего не заметил: он глуховат».


Сон 199
На следующий день, после обеда, Софи продолжила свой рассказ
«После ухода аббата с моря подул холодный  пронизывающий ветер, тяжелые свинцовые тучи, казалось, задевали верхушки деревьев, непрерывно грохотал  гром, однако дождя не было. Так продолжалось семь дней. Все это время Кестутис уходил на холм Наглис молиться Перкунасу, а мне приказывал в это время молиться Богоматери. Однако, измученная непрерывными бдениями, я заснула на седьмую ночь, а когда проснулась под утро, дождь лил, как из ведра. Вернувшись с холма Наглис, Кестутис устало сказал: «Они победили». – «Кто –они?» - спросила я, но он ничего не ответил. 
Холодный ливень шел, не переставая, три дня и три ночи. Поля размыло, и весь богатый урожай пропал. Погибли все пчелы Аустеи, пастбища превратились в болота, и скот нельзя было выгонять из хлева. Когда дождь прекратился, начались небывалые холода. Хотя стоял июль, ночью случались заморозки, и до полудня в тени  кое-где лежал снег.
Поскольку весь урожай погиб, Кестутис отправился на заработки в Вильно и обещал вернуться к Рождеству. Он сказал, что будет жить в Вильно под чужим именем и не сможет мне писать, однако я надеялась, что он все-таки пришлет о себе весточку. И вот 31августа я получила долгожданное письмо.
Однако это оно было не от мужа. Это письмо было от вас. Семь лет я бережно хранила его, хотя должна была разорвать и сжечь его сразу, не читая. Однако я прочитала его. Вы помните, вы все, конечно, помните: в нем были слова прощания и любви, и они, к чему лукавить, не вызвали у меня негодования, ибо были первыми обращенными ко мне словами любви. Кестутис никогда ни о чем подобном мне не говорил и уж тем более не писал…»
Эмиль едва успел прикрыть рот, чтобы скрыть невольную улыбку, вообразив себе Кестутиса за сочинением любовного послания, однако Софи была столь поглощена воспоминаниями, что ничего не заметила.
«Он всегда хорошо ко мне относился, но любила только я – безмолвно, безнадежно… Прочитав, я должна была сжечь ваше письмо, но я сохранила его у своего сердца.  На миг я почувствовала счастье, но потом горько заплакала, потому что оно было не от Кестутиса. Человек, которого я никогда не любила, написал мне именно те слова, которые я тщетно ждала от мужа. А потом, когда плакать стало уже невмочь, я стала думать о том, что вы были единственным, кто любил меня, и я, покуда вы были рядом, не ценила вашу любовь, обратив свои чувства на человека, едва замечавшего меня. Я обрекла вас на многолетние страдания, зачем-то потребовав, чтобы вы просили моей руки у моего троюродного дяди, Феликса Велимирского, хотя он не был моим опекуном. И еще я вспомнила об Аустее, аббатисе, о том, как ненавидела Кестутиса моя мать, которая умерла, но не приняла от него помощь, и еще о том, что он бросил меня через полтора месяца после венчания и отправился в Вильно якобы на заработки, а на самом деле... И вдруг я словно очнулась от страшного наваждения: как я могу так думать о своем муже, которого любила больше жизни?
В тот же день я пошла в церковь, чтобы исповедоваться и причаститься, и вот, когда я молилась, неземной свет озарил Божий храм, и в этом ослепительном сиянии я, будто наяву, увидела Кестутиса, окруженного парящими ангелами. Это длилось всего одно мгновение, а потом все стало, как прежде, но я никогда, никогда не смогу забыть открывшееся мне видение.
На исповеди я рассказала о нем священнику, и он сурово отчитал меня, заявив, что это большой грех испытывать такую любовь к человеку, даже к мужу, и что внутренним своим взором увидела я не его, а дьявола, искушавшего меня.




Сон 200
В начале осени дождь прекратился, дни стояли теплые и ясные, однако это позднее лето меня совсем не радовало. И вот однажды во двор усадьбы въехала карета. Из нее вышел мой дядя, Феликс Велимирский, а за ним – разряженная в пух и прах полная дама с пронзительными синими глазами  и ярко накрашенными пухлыми губами.
«Эта девка – дочь твоей покойной ключницы? Почему она до сих пор здесь торчит?» - спросила она на ломаном польском языке, показывая на меня пальцем.
Едва приметная тень досады скользнула по красивому дядиному лицу, но затем он снисходительно улыбнулся и произнес: «Да, дорогая, это та самая Софи».
«Здравствуй, милая, - обратился он ласково ко мне. – Тебе, вероятно, не терпится узнать новости?» Я вздрогнула: неужели он что-то знает о Кестутисе? «Одна – хорошая, другая – плохая. С какой начать?»
Я молчала, не в силах вымолвить ни слова. «Начну с плохой новости, - произнес Феликс сокрушенно, - Святая христианская церковь, снисходя к моей слабости, освободила  меня от монашеского обета. Однако не расстраивайся, дорогая племянница, ибо уныние – смертный грех. Вторая новость, в отличие от первой, тебя, безусловно, обрадует: я женюсь, ибо уверен, что супружеское счастье скорее приведет меня в Царствие Небесное, нежели мой прежний путь, который я избрал в силу своей гордыни.  Апостол Павел сказал: «Жена чадородием спасется». Развивая мысль нашего святейшего классика, позволю себе продолжить: «Не только жена, но  и тот, кто в меру своих сил помогает ей в этом похвальном занятии, спасет свою душу и попадет в Рай».
«Что встала?! – пронзительно закричала на ломаном польском языке женщина, - тащи багаж в дом да поторапливайся!»
«Да-да, - проговорил Феликс, - мы с тобой заболтались. Приготовь нам скромную трапезу и покажи Текле дом: ей предстоит свить себе гнездышко в нашей родовой усадьбе».
Я похолодела от ужаса, однако нашла в себе силы спросить: «А Кестутис дал свое согласие на то, чтобы ваша супруга стала хозяйкой усадьбы?»
Феликс усмехнулся и промолвил небрежно: «Во-первых, согласия батрака на это не требуется а, во-вторых, его давно  нет в живых. Сорвался со строительных лесов и разбился насмерть. Пьян был, вероятно. Я исповедовал и причастил его перед кончиной».
 Я спросила, когда это случилось.  – «31 августа», - ответил Феликс.
Очнулась я после того, как Текла вылила на меня ведро холодной воды и закричала пронзительно: «Да эта девка припадочная! Как она работать-то сможет? Пошла вон!»
«Текла права, - произнес Феликс. – Нам придется на время расстаться. Когда подлечишься  и окрепнешь, можешь обратиться к моему приказчику: вероятно, он найдет тебе работу на ферме. Хорошего дня!» С этими словами Феликс галантно открыл передо мной калитку.

 
Сон 201
«Вот так я стала убийцей своего мужа», - спокойно и тихо произнесла Софи, и в ее зеленоватых глазах, глазах исступленной вайделотки, он увидел такую скорбь, что поспешил отвернуться.
«Но…как такое возможно?» - «Мои черные мысли убили его, - так же тихо и твердо продолжала Софи, - ибо погиб он в тот самый день, когда я в сердце своем изменила ему с вами. И я, преступная, удостоилась лицезреть его вознесение на небеса.
 О, если бы я умерла тогда… Но смерть отвергла меня, ибо я, несмотря ни на что, хотела жить.  Я отправилась к Инго Арцту, и он отвез меня в Мемель к адвокату Рогериусу. Он сообщил мне, что Кестутис купил усадьбу у своего единокровного брата Феликса Велимирского после того, как ваша сделка по покупке имения была признана незаконной. Однако после гибели Кестутиса Феликс оказался единственным его наследником, ибо наш брак, хоть и заключенный в церкви, был признан недействительным: венчавший нас священник скоропостижно скончался, а церковь вместе с церковными книгами сгорела. Мое положение было ужасно, однако мой дед, Мейер Люксембург, спас меня. Уезжая в Венецию, он оставил адвокату Рогериусу на мое имя довольно большую сумму денег. На них господин Рогериус нанял мне карету до Венеции, а также двух монахинь и двух тамплиеров, которые охраняли меня в этом опасном путешествии.
Всю дорогу монахинирассказывали мне о мученичестве святых дев и жен, так что, сострадая им, я забывала свое собственное горе.
. – Сестра Луиза была очень заботливой и умелой, знала все тонкости дорожного быта, и мне показалось, что не впервые она совершает столь длительное путешествие. Она была очень красивая: полная, высокая, статная, светловолосая, с лицом белым и нежным. Я спросила ее о причинах, заставивших ее стать монахиней, на что она ответила только; «Я страдала и любила».  Что касается бедняжки Клотильды, у нее был один путь – монастырь. У несчастной совсем не было носа, его в детстве откусила собака, которую она вздумала подразнить. Кроме того, у нее был очень сиплый голос, который она сорвала, усердно распевая песнопения в холодной церкви. Впрочем, несмотря на немощь, она была доверенным лицом аббатисы  и выполняла ее самые деликатные поручения, которые никому нельзя было доверить. А еще сестра Клотильда была настоящим ангелом-хранителем нашей компании. Несколько раз какие-то темные личности подъезжали к нашей карете. Едва их завидев, тамплиеры удалялись на почтительное расстояние, и тогда сестра Клотильда высовывалась из кареты, говорила им что-то на непонятном языке, и они пускались наутек, а тамплиеры появлялись снова.
Отталкивающая внешность сестры Клотильды была нашим спасением, однако  у этой почтенной женщины был один-единственный недостаток: она очень любила красное сладкое вино и, выпив, становилась чрезвычайно болтливой.
Однажды, когда мы остановились для отдыха на несколько дней  в одном селении и сестра Луиза отправилась на рынок, Клотильда, выпив пару стаканчиков вина, ласково обратилась ко мне: «Признайся, детка, к кому ты ходила в ночь на летнее солнцестояние, когда Кестутис был на холме Наглис?»
 «Я была дома». - «Не лги, - елейным голосом промолвила сестра Клотильда. - Кестутис попросил аббатису прислать тебе монахиню, чтобы она вместе с тобой молилась всю ночь, покуда он находился на холме Наглис, но, когда сестра Матильда пришла к вам в усадьбу, тебя и след простыл. Матильда поспешила на холм Наглис и шепнула по секрету о своем открытии всем, кроме Кестутиса, разумеется. Ему же рассказала об этом аббатиса, когда он пришел к ней на следующий день, чтобы обсудить латинский перевод «Песни Песней». Невозмутимо выслушав сию новость, этот закоренелый язычник ответил своей духовной наставнице: «Если будешь об этом болтать, старая ведьма, с тобой будет то же, что и со всеми».
 «Но что же случилось с ними?» - спросила я, ибо помнила, что в первое воскресенье после летнего солнцестояния в церкви пел хор монахинь. Их голоса были столь прекрасны, что, казалось, это не люди, но херувимы, поющие во славу Божию на небесах, и мне стало так хорошо, что я почти забыла ту страшную оргию на холме Наглис, свидетельницей которой мне суждено было стать.
«Что случилось? – усмехнулась сестра Клотильда. – Да твой муж их всех утопил». – «Это неправда! – воскликнула я. – Они…» Сестра Клотильда пристально посмотрела на меня. Я осеклась, ибо самое страшное, что я могла сказать, это признаться в своем присутствии на холме Наглис в ночь на летнее солнцестояние. О моем ужасном преступлении знал только Кестутис, ибо плащ Ванды сделал меня невидимой для всех, кроме него.
«Да, - сказала сестра Клотильда, - он заманил их в море игрой на своей дьявольской дудке, и все они погибли. Аббат и аббатиса видели, как тонут их возлюбленные дети  во Христе, но не могли да и не пытались их остановить, ибо сатанинские чары Кестутиса были сильнее робких увещеваний скромных служителей церкви».
Я вспомнила, что и сама хотела смешаться с толпой, устремившись вслед за сияющим во тьме человеком, идущему по волнам, как по суше, однако гневный голос Кестутиса раздался в моем сердце и остановил меня.
«Это был Антихрист, - прошептала я. – «Да, - ответила сестра Клотильда, - и он был твоим мужем».



Сон 202
  Софи долго молчала. И снова тихий Неангел пролетел, осенив их темными своими крылами, и сел поодаль, приготовившись слушать. И Софи продолжила свое повествование.
«Как только Кестутис ушел, - сказала сестра Клотильда, - аббатиса дала мне старую большую  и очень тяжелую книгу в черном кожаном переплете. Я должна была пойти вечером на кладбище, на то место, где некогда была могила Катаржины Ченстоховской, и читать на непонятном языке какие-то заклинания до пения петухов. Семь ночей я читала заклинания из этой книги, а в это время аббатиса, нагая, кружила на  метле по окрестностям, распевая прекрасные песни. Ее голос был так сладок и нежен, что бесхитростные поселяне, привлеченные ангельским, как им казалось, пением, выходили из домов и падали с благоговением на колени, устремив взоры на светлую точку в ночном сумраке, не будучи в состоянии разглядеть аббатису.
Все эти семь ночей казалось, что вот-вот пойдет дождь. Вдали грохотал гром и то и дело вспыхивали зарницы. Воздух был душен и влажен, однако после первого крика петуха гром стихал, небо прояснялось, и, как ни в чем не бывало, вставало солнце. Однако на исходе седьмой ночи, незадолго до рассвета, начался ливень да такой сильный, что многие могилы на кладбище разверзлись, как в день Страшного Суда.
После заутрени аббатиса, призвав меня к себе в келью,   вручила мне трехлитровую бутыль моего любимого красного вина. «Мы это сделали» - воскликнула она и рассмеялась».
«Выслушав рассказ сестры Клотильды, - промолвила Софи, - я поняла слова Кестутиса, которые он произнес, вернувшись на рассвете с холма Наглис после молитвы Перкунасу: «Они победили». Я горько заплакала, ибо в ту ночь я не бодрствовала вместе с ним и не молилась Богоматери».