Бургунди

Музыка обволакивает, окунает и топит. Падаю в тягучий, тяжкий дурман нескончаемой оргии, ловушки, из которой не выберется никто. Обрядовость нашего слияния и поглощения всегда завораживала меня. Первый поцелуй - токсичный укус, укол беспощадной отравы. Завоевание без боя, не будучи последним, бастион взят.
Шафрановое томление тела сменяется вскипанием густой крови.

Всё, что мне досталось - белое золото. Отливающий в ночи аметистовой волной изгиб бархатистой кожи, словно позаимствованной у флакона духов. Она их никогда не снимала; мускусно-клубничная принцесса-грёза, в шлейфе розы и ванили. Пудровая дымка на простынях, везде, к чему прикасалась. Локтевой изгиб вобрал всю пряную сладость, хвост волос в кулаке пропитан тем же ядом. Златомедная. Ромб Михаэлиса  безошибочно воспроизвожу закрытыми глазами, спелость форм - на грани неотвратимости момента, когда усталость ласки замутится исступлённо звучащим желанием взять.

Сходил ли кто-нибудь с ума от адового вулканического огня розово-алой впадины и фарфоровой прохлады, так божественно сочетавшихся в ней, что меня вздыбливало от одной мысли о вмятинах на прозрачной слое. Будто пальцы мои ревновали самого творца, целовавшего пленительные места, которые назовут ямочками Венеры.

В густые и сочные минуты липкого безумия, подстёгиваемого дофаминовым взрывом, меня пронзала первобытная вера в существование Атлантиды. Подо мной распластанной и разоренной лежала дочь архонта, млечное существо, чьё появление я никак не мог осознать. Даже наедине. Полумифический фрейм парализовал всяческое оправдание смысла её существования, которым я закидывался, тщетно пытаясь достучаться до дверей её предков - что происходит.

Созданный на пике свободы мой внутренний и так скрупулёзно оберегаемый акрополь осыпался пеплом. Аврихальковый саркофаг жёстких чувств, где покоились все мои фиаско, расплавился, превратившись в зловононную жижу. Она что-то шептала на ухо, но я никогда не успевал запомнить что именно. Только потом, позднее догадался, что язык был змеиным и, вероятно, являлся заклинанием, которое она получила от своих волхвов.

В то утро безвременья, когда солнце как следует отбичевало последний летний месяц, а осень ещё только раскуривала  благовония, она вышла из ванной в облаке чёрного перца и сандала. Мне казалось, что на меня разом обвалились все лавки Востока, кухни и специи, специи и краски. Последний её ошеломляющий, хищный образ выгрыз во мне мускатную дыру. Пара хрустальных глаз в кружеве ресниц оттенка бургунди. Я пал, обмяк, встав пред ней на колени; с ленты мокрых волос струилась тайна, пока во взгляде считывался зловещий приговор. Если она нащупала то чертово сухожилие, от которого мне суждено стать хромым, то я бы протянул ей нож. Только бы не возвращаться в землистую реальность, что схоронила бы меня сразу же, исчезни она с горизонта. Я ткнулся в мякоть слоновой кости, моим языком стал какой-то рэпер-француз, жалобно блеящий "ne me quitte pas".

Жалящая и острая нежность превращала её в треснувший античный шедевр, который я тут же врачевал золотыми нитями, сплавом платины, заполняя звенящую пустоту молниями. Буря и натиск, неуклюжее шевеление титана поверх хрупкой скорлупы времени. Она утекала, испарялась, истончалась до плёнки, что я сгребал, желая заполучить всё без остатка. The winner takes it all.

К полудню обнаружилось, что не осталось кофе. Призрак осени уже маячил средь масляных пейзажей Кента. Прогорклый городской воздух вытравлял необходимость выбираться наружу из нашего рукотворного притона-приюта. Меня не покидало чувство замшевого серебристо-голубого сапога, который я когда-то снял с её ноги зимой. Я был внутри этого сапога, снаружи, я был самим сапогом, наступившим на горло всех моих прежних жизней. Хотя, конечно же, одной. Той, что покоилась на дне пустой кофейной банки в ожидании звонкой россыпи.