Вадим воеводин

                Из книги СЕРЕБРЯНЫЙ КОВЧЕГ



                Поэзия  Вадима Воеводина
Вадим Воеводин – поэт очень большого масштаба. Это проявляется во всех аспектах его творчества. В широте затрагиваемых тем. В глубине поднимаемых исторических пластов. В совершенстве изысканной формы. В соразмерности образного строя. В лаконичной глубине сюжетных решений. В избираемых для поэтических воплощений сегментах реальности. В достоверности поэтического воображения. В органичности соединения эпического и лирического начала. В незыблемой твердости и определенности авторской позиции, служащей  эстетическим идеалам. В разомкнутой слитности композиционных приёмов. В фееричности подачи поэтических строк.

Стихи Вадима Воеводина и очень похожи и совершенно не похожи друг на друга. В них живут разные персонажи. Они балансируют между элегическим, одическим и балладным началами. Здесь  есть стихи-портреты,  стихи-рассказы, стихи-размышления, стихи-выводы, стихи-сожаления, стихи-памятники, стихи-прозрения, стихи-отречения и стихи-обретения.

Поэт всегда напрямую говорит с читателем. Но разговор только им не ограничивается. В него всегда включается ещё кто-то или что-то. Это может быть время, Бог, пространство, Русь, гиперборейские снега, вселенная. Многоадресность обращения порождает любопытный эффект многоголосия. Получается, что каждое стихотворение поэта существует одновременно в нескольких планах и может быть прочтено различными способами в зависимости от того, что мы возьмём отправной точкой для чтения. Один и тот же текст может быть воспринят и как утончённый лирический образец, и как прямое наставление, и как фиксация промежуточного состояния сознания, и как простая сюжетная зарисовка.

Мировосприятие поэта вобрало в себя удивительную смесь буддийской и христианской традиций. Но при этом оно целостно и органично. Оно обращается к истоку религий, пытается его найти и в лучших текстах обнаруживает то, что в силу своих возможностей стремилась воплотить теософская традиция. Перед нами предстаёт чистое восприятие незамутненного источника, в котором различные религиозные представления дополняют друг друга, сливаясь в едином целом.

Поэт любит работать на контрасте. Но контрастность в его текстах не есть противопоставление. Это модель такого восприятия реальности, где обе противоположности оказываются истинными и одинаково ценными. Такое возможно только в поэтическом тексте и у очень не многих поэтов. Потому что мера художественной достоверности должна быть очень высока. Без этого текст рассыплется на сегменты. У Вадима Воеводина он всегда остаётся целостными, какие бы контрасты в себя ни включал. Это свидетельство такого уровня мастерства, когда поэтическое слово подчинено абсолютно.

В стихах Вадима Воеводина живёт сила искреннего признания мировой гармонии. Какие бы несоразмерные несообразности или контрасты ни попадали в поле его зрения, они, подчиняясь верному авторскому взгляду, разрешаются в соразмерных самим себе смыслах.

Современная критика не замечает художественный мир Вадима Воеводина потому, что внешне он традиционен. Но с содержательной точки зрения за поэтикой простоты кроются глубинные преобразования существующих смыслов, активное развитие традиций Иннокентия Анненского, Максимилиан Волошина и Георгия Иванова. Не ученическое, а самостоятельное развитие на принципиально новом уровне осмысления реальности.

Читайте поэзию Вадима Воеводина, и вы многое поймёте в себе и в окружающем вас мире, как бы далеко он ни простирался.

Александр  Шунейко.
Профессор, доктор филологических наук 
г. Комсомольск- на - Амуре



                ОТ АВТОРА

 Я родился 20  июля 1966 года, около полудня на окраине  Баку в Сураханах, знаменитых нефтяными промыслами и памятником времён зороастризма - храмом огнепоклонников.
Мой отец был офицером,  и нам часто приходилось переезжать с одного места службы на другое.
Мы жили то в Забайкалье, то в Якутии, то на Кубани. За десять лет учёбы я поменял   почти  десять школ.
Из детских лет я запомнил, как отец, придя со службы, спрятал свою шапку, я нашёл её и обнаружил в ней дырку от пули. Пуля чудом не задела головы. Мы жили тогда в Кяхте на границе с Монголией.
В первый класс  я пошёл в  Могочи, это в Читинской области. У местных жителей была поговорка - Бог создал Сочи, а чёрт Могочи. Но когда тебе семь лет, бытовые трудности не замечаешь, а в памяти остаются походы за грибами и ягодами, таёжные места, где  бьют ключи минеральной воды.
Моя мама по профессии инженер - связист, увлекалась живописью, писала стихи и рассказы. Человек творческий, она организовала домашний театр, где мы с братом ставили  сказки Пушкина и Андерсена.
Около года мы жили  в  посёлке  Таймылыр, недалеко от Северного Ледовитого океана.
Раз в месяц  на вертолёте в посёлок  привозили  фильмы. Все,  и люди, и собаки шли  в длинный барак, оборудованный под кинотеатр. Фильмы крутили всю ночь, когда на экране начиналась стрельба, собаки лаяли.
Из-за частых переездов учился  я неровно. Если в младших классов у меня по всем предметам были отличные оценки, то постепенно интерес к занятиям пропал,  и я стал прогуливать уроки.
Вообще, учёбные заведения не играли в моей жизни важной роли. Сколько помню, я всегда много читал, как русских и зарубежных классиков, так и научную литературу. Стремился получать знания самостоятельно. В старших классах стал писать стихи, тетрадь с ними, к сожалению или к  счастью,  не сохранилась. Но любимыми моими  поэтами, как и в школьные годы, остаются Пушкин, Тютчев, Блок, впрочем, было недолгое увлечение и Маяковским, и Северяниным, и Пастернаком, и  многими другими.
После окончания средней школы, я  переехал в город  Комсомольск -на- Амуре. Отслужил в Советской Армии, заочно окончил исторический  факультет Амурского гуманитарно-педагогического  государственного университета. Работал монтёром на железной дороге, учителем истории и обществознания,   помощником депутата Государственной Думы Федерального Собрания Р. Ф.
Избирался депутатом Законодательной Думы Хабаровского края - пятого и шестого созывов.
С 2022 года я проживаю в одном из самых фантасмагорических городов мира – Санкт-Петербурге.
Что касается моего мировоззрения и духовной жизни, то они в моих стихах.

Записки  экзистенциалиста
Я никогда не стремился стать профессиональным писателем, но порой наплывает непреодолимое желание написать об одиночестве в большом городе, где свет ночных окон вызывает чувство тоски и неприкаянности, о том, как бесцельно брожу по улицам или, сидя в кафе за чашкой капучино, наблюдаю за прохожими,  как внезапно возникает ощущение, что от мира меня отделяет прозрачная, непроницаемая  стена.
Вокруг огни, проносятся машины, спешат куда-то красивые женщины, и никому нет дела до меня, и я никак не могу повлиять на всё происходящее за этой стеной. Я словно в аквариуме…
Тогда я беру шариковую ручку, блокнот, пытаюсь что-то писать, и всякий раз мысль, что за тысячелетия человеческой цивилизации всё уже сказано, всё написано  останавливает меня.
                ______________________________
Я открыл глаза и увидел белое, мёртвое небо. Через мгновение я понял, что это потолок спальни. В сознании моём промелькнули слова одного из  героев Достоевского : «Нам всем вечность представляется, как нечто огромное, а может быть, вечность, что-то вроде комнатки…или деревенской бани с пауками по углам».
После чашки горячего кофе с молоком и нескольких страниц Шопенгауэра, я собираюсь на работу.
По радио сообщают о теракте в Иерусалиме, палестинец-смертник взорвал бомбу в пассажирском автобусе.  Десятки убитых и искалеченных. …Потом диктор сообщает  о росте цен на нефть и о курсе валют…
 Мне совсем не хочется покидать тёплую квартиру, но я выхожу на заснеженные улицы, прячась в меховой воротник от ледяного ветра, спешу мимо серых многоэтажных коробок к автобусной остановке. Порой у меня возникает ощущение нереальности всего происходящего. Словно я ещё не проснулся и вижу сон.
На работу я добираюсь около получаса. В салоне автобуса висит глянцевый плакат с  видами Санкт-Петербурга:  Петропавловская крепость, Дворцовая площадь, Медный всадник, Летний сад.
  Разглядывая ажурную  ограду Летнего сада, я вспоминаю о Дмитрии Каракозове. Он неудачно стрелял в императора Александра II. Покушение произошло как раз у ворот Летнего сада. Бывший студент, болезненный и нервный, Каракозов задумывался о самоубийстве, но решил, что не стоит умирать даром. Сутки перед покушением он провёл в гостинице, выходя только, чтобы выпить водки.
Кажется, в тот самый год, когда на всю империю прогремел выстрел Каракозова, журнал « Русский Вестник» начал публикацию романа Фёдора Михайловича Достоевского  «Преступление и наказание».
 
 ________________________________________
    В солнечный августовский день, когда в Москве начинались события, завершившиеся  распадом СССР, я лежал на пляже, в нескольких шагах от морских волн, набегающих на песок, с бутылкой красного сухого вина  «Саперави». Над пляжем, один за другим, с разницей в несколько минут прошли на посадку в сторону города три военно-транспортных самолёта.
Утром меня разбудил телефонный звонок.
«Слышал?  Говорят, что Горбачёва арестовали».
С этих августовских дней меня не покидало смутное ощущение, что я становлюсь очевидцем событий, о которых раньше знал только по историческим романам. На моих глазах менялась политическая карта Европы.
В городе начались беспорядки, по улицам разъезжали вооруженные люди, стремительно распространялись слухи о грабежах и убийствах,
Ещё в прошлом году, во время бурного застолья  по случаю Дня Советской Армии и Военно-Морского флота знакомый офицер подарил мне ПМ с запасной обоймой и, выходя из квартиры, я стал брать его с собой. Как-то в сумерках мне пришлось идти через старое городское кладбище. Падал  снег, что в южных городах бывает нечасто. Издалека, со стороны правительственного квартала доносились выстрелы. В тусклом свете луны могильные плиты, ограды, голые деревья казались болезненным бредом, фантасмагорией и от этого становилось немного не по себе. Вдруг из склепа с мраморным ангелом, застывшим под снежными хлопьями, вылез мужчина в поношенном пальто и поспешил за мной. Сунув руку в карман, я, на всякий случай, осторожно снял пистолет с предохранителя. Догнав меня, мужчина спросил: «Утро сейчас или вечер?» Я ответил, что вечер и с минуту смотрел, как он возвращается к одинокому ангелу над склепом.
Ночью мне приснилась незнакомая женщина, в короткой дублёнке, сапожках, она куда-то спешила по тротуару и русые волосы развевались из-под белой, вязаной шапочки.
Проснулся я поздно. В городе почему-то не стреляли, было необыкновенно тихо, за окном, как и вчера, падали крупные хлопья снега, город был весь в сугробах.
Я взял с полки книгу Борхеса о сновидениях и прочёл, что каждый человек владеет собственной вечностью. Стоит только заснуть и можно увидеть забытое прошлое или близкое будущее.
                ______________________________________________
Помню, как зимним вечером  над городом поднималось багровое зарево  пожара. Где-то, на окраине, горели склады с боеприпасами, и до меня доносились приглушённые расстоянием, раскаты взрывов.                Несмотря на царившую анархию и периодически вспыхивающие перестрелки, причём, кто в кого стреляет,  понять было невозможно. В городе продолжали работать магазины, рынки и даже рестораны.                В один из ресторанов я и зашёл, заказав официанту крепкий кофе и коньяк.              Иногда, сквозь лёгкую, успокаивающую музыку, доносились выстрелы и я подумал, что, пожалуй, только в мире фантазий и творческих откровений наша жизнь обретает некий смысл, в то время, как реальность, в которой все мы существуем, часто абсурдна, жестока и бессмысленна.
_____________________________________________
Я приехал, из охваченного войной Закавказья, в Москву с ощущением, что для меня начинается новая жизнь. Столица встретила снежной крупой и ледяным ветром. В подземном переходе бомжи, прячась от ветра, согревались дешевым спиртом. В памяти моей неожиданно  возник полуразрушенный коттедж, где мы укрывались от миномётного обстрела с каким-то журналистом, кажется,  из Австрии. У него оказалась фляжка с бренди,  и мы сделали по глотку. На полу среди осколков стекла и кирпичей валялись книги. Я поднял одну в чёрном переплёте и, открыв наугад, прочёл:
« Каждый считает, что имеет законнейшее право на счастье и наслаждение, и если, как это обыкновенно бывает, последние не выпадают на его долю, то он считает себя несправедливо обиженным и не достигшем цели  своего бытия, между тем гораздо правильнее было бы видеть цель нашей жизни в труде, лишениях и скорбях венчаемых смертью». Это было сочинение Артура  Шопенгауэра.
Я отбросил книгу и подумал, что счастье - лежать сейчас в своей квартире, укрывшись пледом и слышать шум дождя за окном, шорох листвы, а не разрывы мин и автоматные очереди.
Сергей Александрович подрабатывал, когда были заказы, художником -оформителем и, как многие из творческих людей, считал себя гением, не понятым современниками. Как - то,  показывая холсты в красных, жёлтых, чёрных, фиолетовых пятнах, Сергей Александрович признался, что пишет музыку космических сфер.
Мы сидели в пивной, бомж с седыми усами и бородой, похожий на писателя Ивана Тургенева, собирал в полиэтиленовый пакет пустые бутылки.
«Россия и Революция!» - написал кто-то красной краской на стене панельной многоэтажки, высившейся напротив.
Сергей Александрович говорил, поглядывая в окно: « Помнишь, герои Чехова любили порассуждать  о том, что люди  через сто, двести лет обретут счастье, жизнь на земле будет прекрасна. А сколько, чёрт возьми, умных, образованных людей, современников писателя  верили и убеждали других, что всё, войны в Европе закончились, следующие поколения европейцев узнают об ужасах войны только из исторических сочинений».
Он сделал пару глотков тёмного пива и продолжил: « Какому безумному художнику, перемешавшему кокаин с Абрау-Дюрсо, мог пригрезиться имперский город, обращённый в ледяную пустыню, без золотых шпилей и куполов, где люди вымирают от голода?  Кто после двадцатого столетия со всеми его кровавыми кошмарами смеет утверждать, что люди стали лучше, гуманнее, чем в эпоху крестовых походов и священной инквизиции. Но разве люди не стремились к нравственному идеалу? Разве люди не учат, что истина в том, чтобы полюбить ближнего своего, но продолжают истреблять друг друга?»
За соседним столом пьяный старик рассказывал парню, угощавшему его водкой, что левой руки лишился на Севере  под Воркутой, когда сидел в лагере. Он проиграл руку в карты и её отрубили топором. Может быть, старик и врал…
«Человечество  чудом пережило двадцатый век, не устроив ядерной зимы, переживёт ли следующий?» - подумал я, погружаясь в блаженное состояние, которое, пусть и ненадолго  даёт алкоголь.
                ______________________________________________

Время приближалось к полуночи. Когда я дождался автобус, скорее всего последний, там, в салоне сидели только два пассажира. Я сразу обратил внимание на красивую, рыжеволосую женщину в светлом плаще. Мне очень хотелось заговорить с ней, познакомиться, но я так и не решился. Через остановку она вышла.
Оставался ещё мужчина средних лет в свитере и мятом пиджаке, небритый, сутулый. Он что-то торопливо бормотал, глядя в окно, за которым проплывали огни города. Прислушавшись, я догадался, что он разговаривает с Богом. Помню, он сказал, что боится вечности, но ещё больше боится, что если исчезнет, то не станет и Бога, настолько они слиты в единое целое.
Всё было, словно в сюрреалистическом фильме – салон автобуса, огни ночного города за окном и  шизофреник, разговаривающий с Богом.
                ______________________________________________
    Мне нравится читать книги, лёжа на диване. Наверное, я провёл на диване лучшие часы своей жизни.
Сегодня воскресенье. Выходной. Я проснулся поздно, около десяти утра. По радио передают, что на землю должна упасть международная космическая станция. Вернее, её фрагменты, те, что не сгорят в плотных слоях атмосферы.
Моё воображение рисует картины падающих на городские кварталы горящих космических обломков.
В окно я вижу заснеженную улицу, прохожих, о которых ничего не знаю, и которые никогда не узнают обо мне.
В прихожей на тумбочке лежат неоплаченные квитанции за  газ, тепло, холодную воду.
На письменном столике, у дивана раскрытая книга Иосифа Флавия «Иудейская война».
    Когда-то я читал об одном венгерском писателе, который с семнадцати лет ежедневно, на протяжении многих десятилетий записывал в тетради свои мысли и наблюдения, надеясь издать книгу. Но началась вторая мировая война и во время боёв за Будапешт все его тетради сгорели. «Так ради чего, - спрашивал он,- лучшие мои годы прошли за письменным столом, а не в ночных кутежах и любовных приключениях?»
    А моя жизнь?  Мелькают обрывки воспоминаний, но ничего яркого, ничего, что превращает жизнь в легенду. Мне порой кажется, что я ещё и не начинал жить по- настоящему.
   Заваривая цейлонский чай, я вспоминаю историю, знакомую мне ещё со школьных лет, о хитроумном идальго, который начитался рыцарских романов и свою жизнь тоже задумал превратить в рыцарский роман. Пусть нет великанов, сойдут и ветряные мельницы, полчища  врагов заменит отара мирных овец, а деревенская девка Альдонса отныне будет называться прекрасной Дульсинеей Тобосской. Главное искоренить повсюду зло и всех обездоленных осчастливить…
Меня не покидает ощущение, что и мне была предназначена какая-то иная жизнь, но, увы, она утрачена безвозвратно.
Вечером из новостей узнаю, что обломки космической станции упали в Тихий океан…
                _____________________________________________

Я разглядывал афиши у кинотеатра «Прометей», когда парень в жёлтом, китайском пуховике подошёл ко мне и  без  предисловий спросил:
«Хотите жить вечно?».
Мне стало весело. Его пуховик напомнил  о правителе Поднебесной империи Ши  Хуанди, мечтавшем о бессмертии.
«У вас есть эликсир вечной жизни?» –  поинтересовался  я, но вместо эликсира парень протянул мне религиозную брошюрку. Впрочем, ничего другого я и не ждал. Взглянув на брошюрку, я невольно подумал о капризных и завистливых богах древних греков, о кровожадных богах ацтеков, о мстительном, жестоком Боге Ветхого Завета. Порождения нашего разума, они не оставили нам никаких надежд…

_________________________________________
    Двое  немолодых мужчин, по внешнему виду, скорее всего бомжи, заняв скамью в городском скверике, грелись на солнце, споря о чём-то своём. Любопытный человек, проходя мимо, я прислушался.
  - Нет, - безапелляционно заявлял первый,- одни  мудаки и графоманы  дают литературные премии другим графоманам, вот и вся современная литература…» Тут он перешёл на ненормативную лексику.
-   Да я сам читал! – перебил второй.
-  Что ты мог читать?! – возмутился первый.  Если воздуха для творца нет! – Понимаешь? – И он снова громко  выматерился.
Оба, очевидно, уже успели принять  какое-то количество спиртосодержащей жидкости.
Впрочем, с тем, что я услышал, трудно было не согласиться. Поэты и романисты в наше меркантильное время  перестали ощущать себя пророками, а кому нужны слова лишённые божественной силы.
На следующий день, проходя мимо знакомой скамьи, я вдруг вспомнил, ведь это Александр Блок говорил, что Пушкина убила не пуля Дантеса, его убило отсутствие воздуха.
В моём воображении, словно кадры кинохроники, проплыли улицы голодного Петрограда, холодный ветер с Невы, патрули вооружённые трёхлинейками и наганами, комната, в которой умирал автор «Незнакомки» и «Соловьиного сада».
Капли дождя вернули меня к реальности. Укрывшись в ближайшем кофе, где лёгкая музыка заглушала шум дождевых потоков, я задумался – в чём же наше предназначение, если тайна бытия непостижима для нас и всё, созданное нами, обречено на забвение?

__________________________________________________
    Как -то мы с Саней, моим приятелем, аспирантом-филологом, распивали на Патриарших прудах бутылку болгарского бренди «Золотой берег». За нами тянулась Малая Бронная. Очень может быть, что мы сидели на том самом месте, где и герои романа Булгакова «Мастер и Маргарита», председатель Моссолита Берлиоз и поэт Бездомный. Но дело происходило не в майский, а в тёплый сентябрьский вечер, и говорили мы не только на библейские темы. Саня, например, хлебнув бренди и мешая русские слова с немецкими, доказывал, что Фауст Гёте произносит не «остановись», а «продлись мгновенье, ты прекрасно».
Когда я, в очередной раз,  сделав глоток, передавал бутылку, перед нашими взорами предстал незнакомец в мятом сером плаще и в кашне лилового цвета. Я  подумал, что на Воланда он явно не тянет. Саня же, напрочь забыв, что первая глава знаменитого романа называется «Никогда не разговаривайте с неизвестными», хоть и весьма лаконично, но спросил: «Что надо?». Незнакомец тут же извлёк из кармана плаща граненый стакан и хрипло сказал: «Подлечиться…».
В стакан плеснули золотистой жидкости. Незнакомец выпил, одолжил папиросу и, прикурив, сел на скамейку, рядом с нами, ожидая продолжения нечаянного праздника. Где- то вдалеке пропитый баритон заорал под расстроенную гитару: «Наша мама - анархия, папа - стакан портвейна…».
Захотелось штыком и гранатами разнести вдребезги всю эту прогнившую буржуазную цивилизацию.
- Хорошо!  - сказал я.
-  Лучше не бывает! - ответил незнакомец.
Я привык, что в жизни мне нередко встречались люди, словно сошедшие со страниц художественных произведений Чехова, Горького или, к примеру, Венедикта Ерофеева. Незнакомец явно был из таких. Вторую бутылку болгарского бренди решили распить в доме на Большой Садовой, где Булгаков поселил нечистую силу, тем более,  от Патриарших прудов идти было недалеко. В окнах уже горел свет. Мы вышли на Большую Садовую, незнакомец не отставал от нас ни на шаг, в правой руке он сжимал окурок «Примы», в левой  -  пустой стакан. Когда мы, нырнув под арку, оказались во дворе дома, где планировали опустошить вторую бутылку, мимо нас, словно напоминание о Булгаковском Воланде и его свите, прошмыгнул откормленный, чёрный, как сажа кот, с белым пятном на шее.
Из окна второго этажа доносилась музыка.
«Здесь, в пятой квартире, - сказал Саня,- проживала Фанни Каплан. Отсюда, прихватив браунинг, она и отправилась на завод Михельсона».
Кодовых замков тогда ещё не было,  мы зашли в соседний подъезд и стали подниматься на пятый этаж. Все стены оказались в цветных граффити.
«А, что это за шаги такие на лестнице?», «А это нас арестовывать идут» Прочитал я между третьим и четвёртым этажами. Дверь квартиры, где когда-то проживал Михаил Булгаков была заварена огромным металлическим листом. И тут незнакомец, неожиданно для нас, заговорил словами Иешуа Га - Ноцри, за которые бедный бродяга и был приговорён в романе к позорной и мучительной смерти на кресте: «Всякая власть есть насилие над людьми и настанет время…. когда  человек перейдёт в царство истины и справедливости, где не нужна будет никакая власть. Выпьем за это время», - предложил он, протягивая граненый стакан.
Возражений, естественно, не последовало. И когда вторая бутылка бренди подходила к концу, незнакомец, одолжив ещё одну папиросу, исчез так же внезапно, как и появился. Больше я его не встречал…
                _________________________________________

По ТВ показывали, как в новогоднюю ночь в Шанхае, а может быть в Нью-Йорке, кто-то швырнул в толпу зелёные фантики похожие на доллары США. Началось столпотворение, все бросились хватать бумажки, десятки людей получили увечья, кого-то затоптали насмерть.
« Наша цивилизация,- подумал, заваривая крепкий чай: тяжело, возможно  неизлечимо больна».
С ностальгией вспомнились годы юности. В то время мы были бессребрениками, мы жили искусством, литературой, наши застолья превращались в поэтические вечера, сборники с плохими стихами немедленно летели в окно. Гитара за столом была также необходима нам, как и спиртное. Порой мне бывает грустно, что ту, почти волшебную атмосферу наших встреч и застолий уже не вернуть, как не вернуть молодость с мечтами,  надеждами,  с ожиданием любви и славы.
                ___________________________________________

В больших городах, где жизнь беспокойна и полна стрессов, сумасшедшие встречаются довольно часто. Троих я запомнил.
Один, похожий на библейского пророка, но в валенках и облезлой кроличьей шапке, приставая к прохожим, говорил, что Вселенная расширяется и скоро наша Галактика Млечного Пути столкнётся с Галактикой Туманность Андромеды. При этом он мотал головой, как цирковая лошадь. Что произойдёт потом, я не услышал, так как спешил.
Второй сумасшедший, доставая из чемодана тетради, рвал их, крича, что ничего не хочет оставлять после себя человечеству. Впрочем, листы тетрадей были  чисты, как горный снег.
Третий, сидя в автобусе у окна, разговаривал с невидимым Богом.
                О смерти женщины, с которой много лет назад был близок, я узнал только через полгода после её похорон. Она проживала в другом городе,  и в  память о ней, у меня не остались даже фотографии
. «Боже мой», - подумалось, с наплывающей болью в сердце,- НИКогда больше я не увижу её и ничего уже не изменить». Вспомнил, как были мы молоды и влюблены друг в друга, и, казалось, что на всю жизнь,  как  шли ночью от автобусной остановки  через заснеженное поле в сторону посёлка, где снимали комнату, И  я освещал электрическим фонариком протоптанную в снегу дорожку.
«Посмотри,  как красиво! », - вдруг сказала она, взмахнув рукой. В небе, над снежным полем, над треугольными крышами коттеджей, стремительно пролетали огненные звёзды и исчезали сгорая. Это был метеоритный дождь.
Сколько же лет прошло? Я закрыл глаза и  на мгновение из глубин памяти всплыли:   сиреневый вязанный берет, каштановая чёлка, тонкие черты лица. С такой же тоской, должно быть, первые люди вспоминали об утерянном навсегда рае.
                _____________________________________
  В детстве и в школьные годы  казалось, что время тянется бесконечно долго, но с возрастом замечаешь, что время летит всё стремительнее.
…Как-то, выйдя из вагона скорого поезда на перрон  подышать январским морозным воздухом, я почувствовал острую тоску. Поезд стоял на небольшой станции, затерявшейся в снегах, посреди Сибири. Вдруг захотелось оборвать все связи, остаться на этой станции, исчезнуть навсегда для друзей и знакомых. Нечто похожее было со мной много лет назад, в армии. Я стоял зимней ночью на посту, с автоматом. За сопкой покрытой снегом скрывалась от глаз железная дорога и, когда доносился шум поезда, хотелось оказаться в спальном вагоне, уехать в большие города, где красивые женщины, яркая, интересная жизнь. И вместе с шумом проходящего поезда накатывала тоска.
Глядя на луну, напоминавшую ртутный шарик, я беззвучно повторял стихотворение Тютчева:
«Как дымный столп светлеет в вышине!
Как тень внизу скользит неуловима!
«Вот наша жизнь, - промолвила ты мне,
Не светлый дым, блестящий при луне,
А эта тень, бегущая от дыма…»

Но тогда была уверенность, что всё ещё впереди, а теперь понимаешь, что многое уже в прошлом…
                ___________________________________________
Поднимаясь на свой этаж в полумраке подъезда, вспомнил, что последними словами умирающего Гоголя были: « Лестница... Дайте лестницу…».
На площадке, в одиночестве, курит сосед. Предложил: «Зайдём ко мне, чаю попьём». Я догадываюсь, что он преследует определённую цель, занять денег, вот и зовёт в гости. От скуки соглашаюсь.
В квартире  бардак, кухонный стол завален грязной посудой, на полу пустые бутылки из-под водки. Видно, что пьёт он не первый день.
«А, где жена с дочкой?» - интересуюсь.
«Наташку увидишь, скажи, что она  дура », - мрачно отвечает сосед. Оказывается Наташка, законная супруга его, взяв ребёнка,  ушла к своим родителям. Дочки соседа ещё не исполнилось и пяти лет, но она очень сообразительная и любопытная девочка. Спрашивала у меня:
- Как попасть в сказку?
- Это легко,  начни читать сказки и окажешься в сказочном мире.
  - Нет, это нелегко, я читать не умею, - подумав, ответил ребёнок.
Пока сосед заваривает чай, внимание моё привлекает фарфоровая тарелка с окурками «Примы». Я вываливаю окурки в мусорное ведро и вижу двуглавого имперского орла и позолоченные надписи на русском и французском языках.
Ея Императорскому Величеству Государыне Императрице Марии Фёдоровне.
Сосед интересуется, подавая чай, не займу ли я сто рублей до следующей  недели.
- Откуда у тебя эта тарелка? - спрашиваю.
- Какая тарелка? -  А, кто-то  солёные огурцы в ней притащил.
- Хорошо живёшь, - говорю,- из  царских тарелок  закусываешь…
- Ну, займи хоть пятьдесят, - просит сосед.-  похмелиться надо, сил нет…
                ____________________________________

Школьником я видел Брежнева. Сегодня сказать, что видел Брежнева, всё равно, как в мои пионерские годы услышать от кого-нибудь:
« Я видел Николая Второго».

Брежнев сидел в чёрном лимузине,  медленно проезжающем  мимо нас, а мы приветствовали его, размахивая красными флажками. Половину лица Леонида Ильича закрывали тёмные очки, может быть, поэтому лицо его показалось мне бесстрастным, застывшим, словно маска. Занятия в тот день отменили и, как только Брежнев проехал, мы пошли в кино.
Впрочем, если бы у меня появилась чудесная возможность перенестись в прошлое, как делают на машине времени герои фантастических романов, я хотел бы увидеть проповедника из Назарета,  распятого на кресте римлянами и ставшего для многих народов Богом.
                ______________________________________
Когда у меня появлялись деньги, я улетал на несколько дней в Санкт-Петербург, к женщине, которая подарила мне немало ярких воспоминаний. Мы гуляли по набережной, любуясь панорамой города, бывшего когда-то столицей Российской империи, обедали в ресторанах, ездили на электричке в Царское Село, и я читал стихи среди вековых деревьев Царскосельского парка, немых свидетелей иной, навсегда исчезнувшей жизни. И наплывала грусть при мысли, что пройдёт и наша жизнь, и нас не станет, другие люди будут гулять по аллеям парка, пока всё не исчезнет в потоке времени: и города, и народы, и наша планета  не превратится в космическую пыль…
И мы не в силах ничего изменить…
                _____________________________________
Все порядочные люди, которых я знал, жили, как правило, от зарплаты до зарплаты. Из всех моих знакомых одолжить денег в любое время мог только Сашка Белов. Он, правда, перебивался случайными заработками, но имел военную пенсию, ушёл в отставку майором. Заняв, он предлагал «отметить это дело» и мы шли в ближайший магазин за спиртным.
Белов после училища, лейтенантом  начинал службу в ГДР. Он обладал неисчерпаемым запасом историй из своей прошлой, армейской жизни и рассказывал, как на каком-то банкете поднял тост: «За славу и победы русского оружия!». За столом сидело много восточногерманских полковников и генералов. Внимательно оглядев притихших немцев, Белов приказал: «Всем пить до дна, а я прослежу!»
На следующий день начальник политотдела начал было распекать Белова за его поведение, но тот резко оборвал: «Прусский философ Гегель писал, что славянским народам нечего сказать миру, что они не являются существенной частью мировой истории. Пусть  Гегель теперь в гробу переворачивается».
Как правило, за первым походом в магазин, следовал второй,  и просыпался я на следующий день с больной головой и без копейки в кармане. Весёлое было время…
                __________________________________________

Когда задумываешься о вечности, о бессмертии, становится  как-то не по себе.
После армии я почти год провёл в маленьком посёлке, в Якутии, среди охотников и оленеводов. Из всех благ цивилизации в посёлке были только электричество и радио. Жизнь в посёлке мало отличалась от той, что вели полстолетия назад. Возвращаясь по вечерам в избу, где снимал угол, я подолгу сидел у печи, подбрасывая в огонь сухие поленья.
На огонь, как известно, можно смотреть бесконечно.
От тепла я впадал в полусонное состояние, иногда забывался на несколько минут, и мне казалось, что я плыву по широкой реке с вечнозелёными берегами, лёжа на плоту, ни о чём не думая, глядя в бескрайнюю, голубую высь…
Под утро печь  остывала. Однажды, мне приснилось, что наша планета сошла с орбиты и улетает в космические пространства, всё дальше и дальше от Солнца, превращаясь в ледяной камень. Всё живое погибло, и лишь я продолжал жить на этой мёртвой, ледяной планете, среди вечной тьмы. До сих пор не могу забыть, какое облегчение я испытал, когда проснувшись в холодной комнате, наполнявшейся мутным светом, понял, что это был всего лишь сон и я не бессмертен.
                ______________________________________
В жизни каждого из нас хватает и потерь, и страданий. Порой я испытываю почти физическую боль от жалости к людям.
Я полюбил слушать шум дождя за окном или морских волн, разбивающихся о гранитную набережную, смотреть на снегопад в безветренную погоду, полюбил прогулки в одиночестве и чтение книг, в которых герои ищут ответы на вечные вопросы бытия.
И я всё ещё способен удивляться и восхищаться жизнью.
                _________________________________________
Вечером я возвращаюсь на  с работы домой на автобусе,  смотрю на заснеженные улицы, на неоновую рекламу, на слепящие огни встречных машин.
Мимо проплывают вечерние бульвары. В ярко освещённых витринах стоят манекены, одетые в роскошные норковые шубки и заграничные костюмы.
Мир  чиновников и проституток, бомжей и банкиров, высоких технологий и нищеты. Мир  человеческой глупости, алчности  и тщеславия.
«Люди вечно чего-то боятся, - думаю я. Боятся потерять работу, заболеть, боятся остаться без средств к существованию, попасть в тюрьму. Боятся за себя и за родных.
Не этот ли страх превращает многих из нас в конформистов, законопослушных обывателей?   Но до чего же мерзко плыть по течению, приспосабливаясь к цивилизации, погрязшей в пороках и преступлениях.

Мне хочется оказаться в уютном баре, выпить под тихую музыку несколько рюмок дорогого коньяка с кофе и почувствовать, что мир вокруг снова становится загадочным и лёгким, как сигаретный дым.
Я смотрю на огни вечернего города, вижу своё отражение на стекле, которое, то исчезает в блеске огней, то возникает снова. Я вспоминаю другой автобус и человека, который разговаривал с Богом. Но, может быть, он разговаривал с пустотой?
В памяти моей проносятся слова знакомые мне по   Новому Завету:
«Услышь меня, Господи, услышь меня…
Да святится имя Твоё. Да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Хлеб наш насущный дай нам на сей день. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого, ибо Твоё есть Царство и сила, и слава во веки. Аминь!»
… Но в ответ  я не слышу Бога.  Я  слышу только  одинокий  голос  человека.
Провинциальная богема.
После срочной службы в армии, в ЗРВ ПВО, я поселился в городе, который в сталинские годы называли столицей Амурлага. На железной дороге хорошо платили, и я устроился монтёром пути. От однообразного физического труда на свежем воздухе, появляется зверский аппетит, но при этом и быстро тупеешь. Много работаешь, ешь за двоих и спишь, на остальное ни времени, ни сил просто не хватает. В день зарплаты вся бригада бухала, на следующий, народ  дружно похмелялся,  и я, зная, что работать всё равно никто не будет, приносил «Игру в классики»  Кортасара  или « Жизнь Клима Самгина» Максима Горького и читал, сидя у окна, за кружкой крепкого чая. Может быть, поэтому в бригаде ко мне относились, как к человеку временному, который надолго у них не задержится. И они были правы. Через полгода я уволился. Я писал стихи, хотел, как и многие в юности прославится, возможно, был наивным и мечтательным, но верил в свой талант и не собирался угробить лучшие годы жизни, забивая костыли на железной дороге. Вскоре у меня появились знакомые среди людей творческих, поэтов, прозаиков, художников. Все они любили выпить, и время с ними пролетало безалаберно, но весело. Встречались мне и люди с искрой гениальности, встречались и явные шизофреники. Один из них объявил себя богом Ярилой и отправился по Руси создавать секту неоязычников. Другой поливал холсты разноцветной краской из садовой лейки и пытался убедить всех знакомых, что в его картинах ключ к тайнам мироздания. Как-то во время шумного застолья, перебрав,  он вдруг стал кричать, чтоб все заткнулись, потому что слышит, в эту минуту, голоса. «Орать – то зачем, - ответил кто-то: Подумаешь… Жанна  д Арк тоже слышала голоса, но молча…»
Мы, нагрузившись спиртным, заваливались к кому-нибудь в гости, пили, читали стихи до глубокой ночи, пели под гитару, а с утра всё начиналось сначала. Помню раз, проснулся я в квартире Василия Васильевича, на старой, продавленной раскладушке. Вместо одеяла собственное шерстяное пальто, голова после вчерашнего, мучительно болит, мечтаешь в такие минуты о бутылке холодного пива или, на худой конец, о чае с лимоном. С трудом оторвав голову от матраса, я подошёл к окну и с высоты седьмого этажа увидел заснеженный пустырь, а за ним серые коробки многоэтажек.
В комнате у стены лежали стопки книг, чего здесь только не было.  Художественная литература, солидные тома по истории и философии, альбомы с шедеврами мировой живописи, мемуары.
« Умножающий  знания , умножает печали»,- вспомнились   мне слова из Книги Экклезиаста.
Когда я, пройдя полутёмным коридором оказался на кухне, там уже сидел Василий Васильевич  и задумчиво считал капли, сливая остатки водки или спирта из чекушки в рюмку:
- Шесть… Семь… Восемь…
Рядом с рюмкой  на столе, лежали блокнот и карандаш. На Василии Васильевиче была футболка с серпом и молотом на груди и надписью: «Коси и забивай!». Увидев меня, он произнёс хрипловатым баритоном:
- Обычно по утрам я предаюсь размышлениям, как изменить наш мир, погрязший в пороках и преступлениях, и где достать денег?
- Знаешь Васька,- ответил я, - слушая тебя, особенно с бодуна, понимаешь, что жизнь  круче  любого постмодернистского бреда.
Василий Васильевич помолчал с минуту и спросил:
-  Так будем похмеляться или нет?  И мы на пару стали размышлять, где достать денег.
Василий Васильевич в молодые годы учился на художника-графика, но институт не закончил, то ли выгнали за прогулы, то ли сам бросил. Потом работал в Норильске и на Сахалине. Зарабатывал большие деньги. Несколько лет назад вернулся в родной город. Когда я познакомился с ним, все деньги он уже успел спустить, нигде не работал.   Время от времени  писал, на мой взгляд, талантливые стихи и рассказы. Когда ему задавали вопрос, на что он живёт, Василий Васильевич отвечал – сёстры помогают. Сёстрами он называл всех женщин.
Итак, закурив сигарету и выпустив в потолок струю дыма, Василий Васильевич загадочно произнёс: «Надо, пожалуй, порыться в книгах. В книгах частенько можно отыскать что-нибудь полезное». И мы принялись перелистывать книги и старые литературные журналы, пока в «Анналах» Тацита не нашли несколько сторублёвок.
В пивной играла лёгкая музыка, пышная блондинка за барной стойкой, что-то подсчитывала на калькуляторе. Вскоре, перед нами, на дубовом столике появились графинчик с водкой, бокалы холодного жигулёвского пива и бутерброды с ветчиной. После первой стопки жизнь показалась не такой уж и бессмысленной, а блондинка за стойкой, словно сошедшей к нам с полотен Ренуара. Алкоголь действовал достаточно эффективно… и после второй стопки в пивной, зазвучали стихи.
Пусть в Книге Бытия мои страницы,
О горечи и о тщете земной,
Но на мою ладонь садились птицы,
И горний свет сиял над головой…
Никто, из местных алкашей, не обращал на нас внимания, окружающим было наплевать на высокую поэзию.  Какой-то  мужик подошёл, чтобы стрельнуть сигарету, потом вышел на крыльцо и заорал: « Хочу женщину».
Возможно, мы с Васькой, были гениями, творцами, затерявшимися в мире, где продаётся всё, от наркоты до участков на Луне. В мире, которым правят барыги, ростовщики и политические проститутки, а оружия столько, что всех нас можно уничтожить раз двести.
Ещё одним моим знакомым поэтом был Юрка. Как-то, незадолго до новогодних праздников, он окликнул меня на улице. Юрка работал в воинской части и тащил оттуда флакон с медицинским спиртом.  Неподалёку, с грузовика, торговали ёлками.  В морозном воздухе пахло хвоей и мандаринами, которые Юрка неторопливо извлёк из карманов дублёнки.
«Под спирт, самое то!»- сказал он. Мимо пробегали двое мальчишек с подарочными наборами. «А я две конфеты съел» - закричал мальчик помладше. «А я три» - ответил старший. «А я всё равно съел больше» - закричал младший и стал набивать рот конфетами.
Юрка предложил зайти в гости к своему приятелю  библиофилу,  в  домашней библиотеке которого  имеются очень ценные книги.
Мы долго брели по протоптанным в снегу дорожкам и как только свернули во двор, увидели изрешечённый пулями чёрный «Мерседес». Вокруг суетились менты, стояла карета «Скорой помощи». На фоне мусорных баков и серых панельных многоэтажек «Мерседес» выглядел, как потерпевший крушение инопланетный корабль.
«Ну вот,- философски заметил Юрка, - жизнь протекает, блин, довольно однообразно, без всяких, блин, чудес и приключений, а где-то рядом, трах – бах и ещё чёрт знает что…»
Юркиного приятеля - библиофила дома не оказалось. На обратном пути разговор зашёл о Маркионе, жившем в эпоху расцвета Римской империи и доказавшем, что Бог Ветхого завета  жестокий и кровожадный и Бог Нового завета - разные боги. Я вспомнил, как кто-то из философов писал,  что верит в Бога, понимая, насколько абсурдна его вера, но ведь и мир наш абсурден.
Мы дождались трамвая, который раскачиваясь на поворотах, повёз нас в центр. Стоя на задней площадке, я читал стихи.
Мы исчезнем в потоке комет,
А пока нас уносит вагон,
И дрожит электрический свет…
Трое подвыпивших придурков стали цепляться ко мне. Один из них, подошёл и потянулся к моей кроличьей шапке. «Дай поносить…» Резким ударом в челюсть я свалил его с ног. Признаться, сам не ожидал. Юрка шагнул вперёд и сказал: « Бакланы… кто дёрнется.. закопаю…» Его решительный вид произвёл впечатление. Подхватив приятеля и матерясь, парни вылезли на следующей остановке.
Трамвай мчался по вечернему городу, залитому электрическим светом. В памяти всплыли строки Александра Блока.
Страшный мир, он для сердца тесен,
В нём твоих поцелуев бред,
Тёмный морок цыганских песен,
Торопливый полёт комет…
Познакомился я в эти годы и с такелажником Федей, автором психоделической прозы. Кажется, он и сам экспериментировал с расширением сознания и прочей фигнёй, потому что удивлял порой своими странными выходками.
Однажды  прогуливались мы с Федей по вечернему городу. В окнах многоэтажек загорался свет, спешили прохожие. Красивая женщина появилась на минуту в окне третьего этажа и задёрнула шторы.
- Она зовёт меня, - вдруг говорит Федя.
-Кто?
- Женщина….
- Да на кой, ты ей сдался?
- Так позвала же,  - и Федя кинулся к подъезду.
Пришлось подниматься за ним на третий этаж. Федя уже успел позвонить в квартиру, где по его расчётам скрывалась прекрасная незнакомка. Дверь открыл полный, начинающий лысеть мужик в махровом халате.
«Где она?» - крикнул Федя, напирая на обалдевшего мужика. Увидев ещё и меня поднимающегося по лестнице, мужик резко оттолкнул Федю и захлопнул дверь.
Я схватил Федю за руку и потащил вниз. Он стал упираться и я заорал: «Беги, они ментов вызвали…» Вырвавшись, Федя выскочил на улицу,  и когда я вышел из подъезда, его и след простыл.
Через несколько лет я бросил бухать  и постепенно растерял всех, с кем так беспечно и безалаберно проводил время.
Но в мире, где погоня за материальными благами загоняет людей в в экономическое рабство, приводит к моральной деградации,  мои знакомые стремились насколько могли оставаться свободными и заниматься любимым делом - творчеством. А это, согласитесь, не так уж и мало.
Всё не так уж и плохо.
Обычно стихи начинают писать в подростковом возрасте. Так и я первое стихотворение сочинил, желая произвести впечатление на самую красивую девочку в классе. Звали её Зоя, что на греческом  -  «жизнь». Перед тем, как сесть за стихотворение, я прочёл томик Пушкина и подумал, что так писать, пожалуй, смогу и я. Было мне тогда лет четырнадцать и мой поэтический дебют, увы, не сохранился. Но с той поры, я ощущал себя наследником классической лиры, даже если годами не писал ни строчки. И женщины ещё не раз вдохновляли меня на творчество.  Но с женщинами всё было сложнее. Женщины хотели дорогих подарков, заграничных путешествий, а на стихи, даже талантливые, им было наплевать. В нашем мире, где большинство людей помешалось на деньгах, я производил впечатление человека не от мира сего.                Как-то, скрываясь от дождя, я забежал в книжный магазин и у полки с поэтическими сборниками увидел женщину листавшую томик Арсения Тарковского.                «Свиданий наших каждое мгновенье, Мы праздновали, как богоявление, Одни на целом свете…» - негромко произнёс я, подходя к незнакомке.  Женщина загадочно улыбнулась. Слово за слово, мы познакомились и стали встречаться. Она была красива и, как многие красивые женщины, весьма своенравна. Но если мои прежние подружки обычно корчили рожи, когда я читал стихи или принимался рассуждать с кем-нибудь из приятелей о философии Бергсона, о живописи Мунка, да мало ли о чём, то она любила поэзию и неплохо разбиралась в искусстве. Слушая мои стихи, она потягивала, через соломинку коньяк или бренди, и в порыве восхищения целовала мне руки. Впрочем, был и у неё существенный недостаток. Она не желала смотреть на наш несовершенный мир трезвыми глазами. За всё время, что мы встречались, трезвой я видел её раз пять или шесть.                Выходные мы обычно проводили вместе и в то воскресное утро, ничто не предвещало сюрпризов. Я сидел в кресле у окна, размышляя о бренности всего земного, и пытался сочинить что-нибудь гениальное. Она, выйдя из ванной, в одних носках и с бокалом бренди, крутилась  у зеркала.                «Я твоя муза, - воскликнула она, после нескольких глотков бренди :  «Я тебя обожаю!».   «Чушь, - ответил я : «Больше всего на свете ты обожаешь своё тело и выпивку».   «Да, фигура у меня великолепная, как у Афродиты» - кокетливо произнесла она, разглядывая себя в зеркале.                « Ты прекрасна, спору нет… - сказал я : Но приготовь лучше кофе,  а то  голова что-то разболелась…».   Через минуту из кухни донеслась музыка Чайковского, она включила радио. Странное состояние овладело мной. Я закрыл глаза и вдруг представил, что вся моя жизнь, только сон, открою глаза, а вокруг совсем другая обстановка, другая жизнь и я современник Льва Толстого, Левитана и Чехова.                «Мне надо спешить, - донёсся, сквозь музыку, её голос: Я ведь говорила тебе?».    – « О чём?» . Открыв глаза я увидел, что она подходит с чашкой кофе в руках. « Как о чём, - воскликнула она, подавая кофе: О моей свадьбе…». Я чуть не поперхнулся.   « Моя первая любовь…Он был в армии, когда я выскочила замуж…Увы, неудачно…Много лет мы ничего не знали друг о друге…» - трещала она без остановки… «Он разыскал меня по Интернету… Мы подали заявления в ЗАГС.. Ты рад за меня?».                «Ну баба,- подумал я : «Ну и стерва».  А, что мне ещё оставалось ?
Вечером я купил бутылку водки, упаковку баночного пива  и отправился к своему старому знакомому Косте, в надежде хоть ненадолго отвлечься от реальности. Костя работал журналистом на местной радиостанции, то есть был довольно известен в узких кругах. Собирался даже принять участие в каких-то выборах, но так и не смог зарегистрироваться кандидатом в депутаты. Впрочем, предвыборную программу сочинить он успел, вот только читать её без смеха было невозможно.  Первым пунктом у него стояла легализация марихуаны и других легких наркотиков. Увидев меня со спиртным, Костя обрадовался и поспешил на кухню жарить яичницу с колбасой.                В комнате работал телевизор, по НТВ показывали, как американцы бомбят Белград. Ревела сирена воздушной тревоги, багровое зарево поднималось над городом от пожаров. Под нескончаемый вой сирены, мы выпили с Костей за братьев сербов, потом за русскую литературу, в общем, ушел я от него далеко за полночь.                С этого дня, жизнь моя повернулась так, что какое-то время я был без работы, без женщин, да и писать не о чём не хотелось. Жизнь, в общем-то, бессмысленна, и единственное, что предает ей смысл – смерть, но уж если родился, живи. Сколько великих империй , правители которых гордо именовали себя царями Вселенной, исчезло. Когда-нибудь и наша цивилизация погибнет, и кто знает, возможно, мы свидетели её заката. Научно-технический прогресс поставил человечество на грань самоуничтожения. Учёные искали новые источники энергии, а создали оружие невиданной разрушительной силы. А к чему могут привести исследования в области биологичского оружия и подумать страшно…
С такими мыслями я гулял по улицам,  пялился на красивых женщин, а когда надоедало, шёл в публичную библиотеку, где просматривал литературные журналы.Поэзия - это магия, тайна, бездны духа, а то, что печатали в журналах, признаться, не вдохновляло. Многие поэты, зачем-то подрожали Бродскому.  Бродский и сам нередко писал фуфло, но он был талантлив, чего не скажешь о его последователях.                « Я отомщу  миру  любовью»- говорил кто-то из великих творцов. И пока наш мир окончательно не свалился в бездну, я разослал по столичным журналам подборки своих стихов.  Но ответов так и не дождался, ни одного. В журналах продолжали публиковать графоманскую чушь, и тогда я стал размещать свои стихи на литературных сайтах в Интернете.                Порой меня одолевали мысли, что я живу в такое время, когда поэзия никому не нужна, и я обречён писать для самого себя. Но бывали и минуты вдохновения, и тогда ощущаешь такой полет души, словно творчество даёт человеку возможность заглянуть в запредельное.                А в стране, между тем, кипели политические страсти.                Однажды бесцельно слоняясь по городу, я набрёл на митинг левой оппозиции. На осеннем ветру реяли алые знамёна, с трибуны разносились над площадью строки гениального футуриста Велимира Хлебникова.
Не затем высока,                Воля правды у нас,                В соболях-рысаках,                Чтоб катались, глумясь,                Не затем у врага,                Кровь лилась по дешёвки,                Чтоб несли жемчуга,                Руки каждой торговки…
Кто-то привёл на митинг сибирскую лайку, и она громко подвывала словам ораторов, гневно обличавших авторитарный режим и олигархию. Через полчаса я замёрз и зашёл в ближайшее кафе согреться и перекусить. Денег как раз должно было хватить на порцию пельменей и горячий чай с лимоном. Я сидел у окна, смотрел на прохожих, на жёлтые и серые стены зданий, ожидая пельмени и чай  и думал, что несмотря на безумие нашей жизни, всё, может быть не так уж и плохо, кто знает??