Ода моей печке Рассказ

Моего родного дома нет. Безжалостно, по брёвнышку разобрали его чужие люди и куда-то увезли. Но еще осталась большая русская печка, возле которой крутилась вся жизнь моей семьи, и новый хозяин решает: разобрать ли её по кирпичику и перенести к себе? Подтаявшим айсбергом возвышается она над кусками прогнивших досок, чурок, брёвен, передок её закопчен, бока потемнели, а там, где когда-то отогревалась я, желтеющая и не унесённая ветром стайка осенних листьев словно приглашает меня в последний раз полежать на ней, и я даже слышу её шёпот: «Я согревала твоё тело и душу, была так предана тебе!» И мне грустно, больно от безысходности того, что непременно должно свершиться, но моё сокрытое «я» шепчет, утешая: «Что же делать, если всему и всем приходит конец?» И всё же, прежде чем её не станет…

Но прежде, чем тебя не станет… Вот видишь, ты еще жива для меня, моя печка, и я хочу говорить с тобой, чтобы набросать твой прощальный портрет, призывая в помощники мою ленивую память и дневниковые наброски.
«Почти весь день падает и падает густой снег, а я сижу на печке и слушаю радио, - рассказывают биографию композитора Чайковского. Как же много было в его жизни интересного!»
Сколько мне тогда было? Лет тринадцать. А вот еще одна запись, через листок: «Нет у меня подруги или друга, которому можно было бы доверить свою радость или горе. Была Лариска, мой дорогой Чижик, но родители увезли её далеко-далеко и, наверное, мы больше не увидимся. Помню, как зимой забирались мы с ней на печку и вспоминали детство, мечтали о будущем!»
Ты шепчешь: «Но это – записи из дневника, а сама-то что помнишь?»
Прости, родная, мало. Ой, как мало! Ведь для того, чтобы осталось в памяти, надо было завязывать узелки о том, что когда-то уйдёт невозвратно, но детство не ведает этого.
«И ты не ведала, принимая меня как данность?».
Ну да… Так что зацепилось в памяти мало, и из этого «мало» - вот это:
Тогда мой брат преподавал физкультуру в деревне, а когда приезжал домой, то привозил мне несколько чёрствых пряников, но когда я залезала на твои теплые, согретые недавно сгоревшими тельпушками кирпичи и, задёрнув цветастые занавески, подолгу их грызла, то казались они мне удивительным лакомством! А в твоём чреве, хранящем тепло до самого позднего вечера, еще томилось и молоко в крынке, покрытое вздутой темной пеночкой, и чугунок с рассыпчатой кашей или тушёной картошкой, к ночи окрашивающийся в кремовые тона...
«А ты лежала на моих теплых кирпичиках и читала».
Да, вначале - сказки. И сейчас сожалею, что была ты тогда для меня чем-то привычным, неодушевлённым, и не рассказывала я тебе ни о Емеле, разъезжающем по деревне на печке, ни об Илье Муромеце, пролежавшем на теплых кирпичах целых тридцать три года, ни о бабе-Яге, которая любила погреть на тебе старую спину, а потом на лопате поджарить кого-либо на угольках в такой же…   
«Не в такой же, тогда были другие времена, другие печки».
Конечно, другие, но все они были заботливыми домочадцами, в любой день и час готовыми согреть, накормить, и даже помыть в своём жарком горниле.
«Да нет, во мне вы не мылись, мала для этого».
Нет, не мылись, но теплую воду ты всегда хранила, когда было чем тебя натопить, а если дрова сжигали и купить было не на что, каким же айсбергом ты становилась! И уже нельзя было сунуть промокшие от растаявшего снега варежки в твои печУрки.

Печурки… Название-то какое теплое, ласковое. А помню ли еще слова, присущие только тебе?.. ЗагнЕтка или шестОк, на который ставили чугунок перед тем, как сунуть в огонь, заслОнка… ею прикрывали твоё устье, чтобы сохранить тепло, ухвАт, которым выдвигали эти самые чугунки, а для сковородок – чАпельники, ну, а кочергОй или кочерёжками выгребали угли. Да, ещё гусиное крылышко! Мама обметала им от сажи и золы шесток и вьЮшки… Шесток, вьюшка. Какие же лёгкие, улыбающиеся и точные названия!
«Ты забыла о лесенке».
Да-да, ещё была и лесенка, по ней взбирались мы на палАти. И её сделал нам папа незадолго до того, как уехал в московский госпиталь, из которого не вернулся. И была эта лесенка тяжёлой, добротной, служила долгие годы и когда я поднималась по ней, ныряя меж весёлых ситцевых занавесок, то словно в шалаше оказывалась, где слева – одна из сторон дымохода, впереди - кирпичная выбеленная стенка, а справа – деревянная перегородка. И вот так-то уютно было в морозный вечер сидеть на теплых, разогретых кирпичах под лампой за занавесками и читать, читать!.. А как-то вместо керосиновой лампы вспыхнула и маленькая электрическая, - это старший брат Николай, приехав на каникулы, соорудил во дворе ветряк, который заряжал аккумулятор, и проводка от него тянулась к этой лампочке. Вот радости было!

«Скажи, а что помнят обо мне твои дети, внуки?»
Дети… Прежде чем писать о тебе, позвонила дочке: «Знаешь, что такое ухват?» Помолчала на том конце провода и с усмешкой ответила: «Ну… Это, наверное, то, чем хватают.» А когда спросила у внучки о кочерге, то услышала невнятное: «Наверное, железное что-то». А для чего «это железное»?.. нет, не знает, а уж о чапельнике… Вот так-то, моя родная, в наше трезвое время, когда пытаются разгадать все тайны природы… тем самым отнимая у нас нечто, её поэтизирующее, дети и внуки привыкают к тому, что вещи-поделки проносятся пред ними резвым галопом, не успевая оставить о себе отзвука. Да и безугомонь людская намеренно делает вещи такими яркими и непрочными, чтобы не задерживались в памяти, - взглянул, купил, использовал, выбросил и опять купил. Ну, зачем обременять себя привязанностью к чему-то? Ведь гораздо веселей идти по жизни налегке, не вздыхая и не вспоминая о том, что отслужило... 
«Отслужило, как и я».
Не грусти, родная, может, еще и послужишь, как твои сестры. Сколько их вот таких же стареньких, с закопченными боками и трубами, стоят на Руси по деревням, согревая не только бренную оболочку, но и души!.. Ты знаешь, сейчас подсчитала: в моей повести о жизни мамы, печку она упоминает двадцать три раза! Значит, не зря выкладывали их посреди избы. И были они не только очагами, но и эдакими детинцами, вокруг которых кучкувалась, ютилась семья. Вот, послушай, что запомнила мама четырехлетней девочкой:
«Привел к нам отец в хату молодого учителя, Ваней звали, стал тот жить у нас, и я сразу к нему привязалася. Полюбил и он меня, и вот бывало, залезем с ним на печку, а он и начнёть сказки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, да и засну».
И было это… ну да, в девятьсот седьмом. А вот еще - о печке тех времён:   
«Помню, мамка-то уйдёть на фабрику, а мы с сестрой – похлЁбку себе варить в самоваре. Сейчас бросишь в него картошки, воды… если подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом всташшым его на печку, сидим вокруг, черпаем и едим… и соседские дети, и мы. А жили они как раз напротив, и вот зимой-то как соскочишь со своей печки, да как лупанёшь к ним босиком через дорогу!.. и сразу – на ихнюю, она бо-ольшая была! Разогреешься там, наиграешься и-и назад, домой. Бяжишь, а снег под ногами… Когда обутый то идешь, ведь не так он хрустить, а вот когда босиком... во, когда неприятно! Как-то по-другому хрустить он и колить».

Да, в те времена печки не только тепло семье дарили, но и считались оберегами, им придавали чудодейственную силу, и никому даже углей из не давали, боясь, что вместе с ними уйдет достаток. А невесту трижды обводили вокруг затопленной печи, только тогда становилась она домочадцем, и когда рождались дети, то в твои печурки прятали их молочные зубы, чтобы скорее и крепче росли настоящие. А еще твоими головешками пытались распознать ведьму, вылетающую на метле из трубы, и за шесть недель до Великого поста собирали их… как только печка вытапливалась, выхватывали по одной и заливали водой, а под Велик день складывали под угол хаты заподозренной ведьмы, поджигали, и если та с криком выскакивала, то значит - ведьма, а если сгорала…Чудовищно, конечно, но, значит, что-то чувствовали люди в таинстве огня, углей и тепла, которое хранилось в печи по целым дням. И даже подкупали её, бросая на ночь в горнило полено, ставили ковшик с водою, чтобы и печка, и огонь не нуждались ни в еде, ни в питье. Подкупали и домового с кикиморой, живших в подпечье, бросая им горсть конопли или семечек. А еще, как в той самой сказке, которой я так и не рассказала тебе, девочка в поисках братца, украденного гусями, пробегала возле печки, стоявшей в чистом поле, и та кормила её, уставшую и голодную, пирожками, а когда сестричка нашла брата и опять, спасаясь от погони, пробегала мимо, то спрятала их в себе.

Спросишь, а есть ли похожие сказки теперь? Едва ли. Ведь наши дома и квартиры согревают батареи, кондиционеры, рефрижераторы. Да мало ли их, приборов обогревательных… или гаджетов!.. Слово-то какое хищное втёрлось в наш «великий и могучий»!.. Да, в этих приборах нет той ауры, которую создавали большие русские печки, - они согревают лишь плоть, а не душу. Кстати, и у сына есть такой прибор… Правда, ещё помнит он, как, приезжая зимою в Карачев, забирался на тебя, бабушка подносила очищенное яичко, - «Съешь, внучек!» - а он ел, смотрел телевизор через перегородку и теперь часы эти вспоминает как одни из самых счастливых в жизни. Да и когда учился в училище… Как-то ездил со своей группой в деревню помогать колхозникам убирать морковку, и мастер водил их в пустую хату своих родственников, где топили они печку, запекая в углях картошку, а потом сидели с ребятами на разогретых кирпичах, лакомились непривычным кушаньем и так-то, мол, классно было! 

А вот и еще из моих записок о тебе:
«Сегодня в библиотеке взяла сборник Евгения Евтушенко* «Обещание», и стихи его оказались для меня… словно освежающий дождь после долгих дней жары. Сейчас мама топила печку, а я всё приставала к ней: «Ну, послушай, послушай!»      
                Тают отроческие тайны,
                Как туманы на берегах,
                Были тайнами Тони, Тани
                Даже с цапками на ногах.
                Были тайнами звезды, звери,
                Под осинами - стайки опят…
А мама кочергой поправляла горящие головешки, отчего те вспыхивали еще ярче, освещая её лицо радостным мерцающим светом, и только поглядывала на меня.
                И скрипели таинственно двери,
                Только в детстве так двери скрипят.
                Возникали загадки мира
                Словно шарики изо рта
                Обольстительного факира,
                Обольщающего неспроста.
                Но пришла неожиданно взрослость.
                Износивши свой фрак до дор,
                В чьё-то детство, как в дальнюю область
                Гастролировать убыл факир...
И розовели мамины щеки от пылающих поленьев, розовели и мои от этих строк».
И еще:
«Под Рождество ездила в Карачев. Спала в своей маленькой комнатке, а утром, еще затемно, проснулась от детских голосов: «Рождество твоё Христе Боже нас… Воссиямеро свет разума» - лопотали ребятишки у порога, а я лежала, слушала, почти не разбирая слов, на душе становилось светло, благостно и, может, еще потому, что мама уже стояла с ухватом у загнетки, в хате пахло булками, а от печки, выбеленной накануне мелом, даже в темноте исходил слабый свет и тепло». 
Незабываемые мгновения, словами запечатлённые в дневнике!

«Но пришла неожиданно взрослость…»  Как же обкрадываем мы себя, забывая о том, что приносило утешение и радость! Вот и о больших русских речках скоро забудем, а в скоротечности суетной жизни долгим светлым огоньком не будут для нас светиться предметы-подёнки и адаптированные, охлажденные чувства, не привыкшее сохранять в себе лики прошлого, едва ли подскажут: «Не таинственно, до обиды нам на плечи падает снег…» Но всё же верю… хочу верить, что найдутся и такие, кто вспомнят о тебе и прошепчут:
           Дайте тайну простую-простую,
           Тайну, робость и тишину!
           Тайну маленькую, босую.
           Дайте тайну, хотя-бы одну!