1. Вовкина земля

Зима 2024 г в Херсоне была очень мягкой, а весна ранней и умеренной. В природе чувствовалась особенная скупая сдержанность. В такие теплые годы озимые хлеба созревают очень рано, а в степи на курганах уже в марте пробуждаются яркие цветы из тех, чьи семена и луковицы годами, десятилетиями спят в земле.

В херсонских степях нет храмов, средневековых замков, монастырей и каменных пирамид. Степные народы не владели даже письменностью. Степняки оставили истории лишь одно слово – курганы.  И трудно судить много это или мало. 

Курганы стоят на возвышенностях, с вершин курганов округа на десятки километров как на ладони. И всякий раз особенно теперь во время войны возникает чувство загадочной сопричастности, её необходимости, потребности. Когда-то очень давно, убогими утлыми повозками, люди свозили тысячи тонн земли на вершину холма у извилины древней реки, от которой теперь осталось высохшее русло.  Курганы выстроились грядами во все стороны по водораздельным хребтам на сотни километров. Их возведение не было прихотью.  А был какой-то общий смысл, повелевавший людям свою безусловную волю. 

Ближайший курган от моей фермы буквально в сотне метров по другую сторону через высохшее русло. Там шесть гектаров паевой земли Вовки Настина по прозвищу «Вовка спортсмен».  Колхозницей была Вовкина бабушка, а Вовке пай достался по наследству. Каждой осенью он сеял озимый ячмень, самая неприхотливая культура в наших южных засушливых степях.  А два последних военных года поле заброшено и ранней весной в марте курган покрылся морем степных диких цветов.

Я предлагал Вовке отдать землю мне, но Вовка, украинский патриот, всё твердил, что «всэ буде добре» , вот-вот закончится война и он сам будет хозяйнувать.  В который раз просил у меня подключиться к электро трансформатору, мощному трехфазному насосу и мечтал устроить капельное орошение на свои шесть га.


Обычно эти мечты в конце концов сводились к настойчивым просьбам  ко мне стать его компаньоном, заняться совместным овощеводством, но я всякий раз вежливо отказывался.
- Подключайся, бери воду, могу помещение дать под инвентарь и технику. А совместные проекты,  извини, Вова. Я не коммерсант.
- Смотри, Кирюха, как люди на овощах подымаются! – не унимался он.
- Шесть га под каплю не шутка, Вовчик. Сотни тонн овощей. Торчать месяцами на оптовых рынках, у азеров оптовиков висеть на руках, розницу заманивать, тут надо ушлым быть, продуманным. Всё остальное прямая дорога к банкротству.  К тому же ты предатель.
- Почему я предатель?! – возмущался Вовка.
- У тебя отец русский, а ты с бандеровцами спутался.
В ответ Вовка что-то фыркнул под нос, человек он был не злобный, но тогда я невольно заметил, что мой, между прочим, брошенный упрёк уколол его.
- Давай не будем ругаться, - угрюмо ответил он.

Я действительно не торговец, а Вовка, по большому счету, не земледелец и компаньонов из нас не получилось. С тех пор как ученые мужи превратили землю в набор химических элементов,  земледелие всего лишь технология. Но всякий раз осенью я наблюдал, как посевную Вовка превращал в какой-то древний ритуал.

Приезжал старый ещё колхозный трактор с ржавой сеялкой на прицепе. Вовка с нанятым по случаю помощником уже покачиваясь, засыпали из мешков зерно в бункер. Трактор, надрываясь, несколько часов разъезжал по полю, Вовка, хозяин, деловито наблюдал за процессом посева со стороны. А вечером перед закатом, когда трактор, проскочив последнюю полосу – смугу, съезжал на пустырь и глушил двигатель,  мужики стелили поляну на вершине кургана. 

Осенью вечера в степи тихие. Природа, словно утомленная летним зноем птица, обессиленная и присмиревшая.  Мужицкие голоса бодрые и разгульные. О чем-то спорят, выкрикивают тосты за будущий урожай. Красное солнце медленно скатывается за горизонт, ложится сумрак, с кургана слышится мурлыканье кого-то мотива, вторят сверчки и кузнечики из сухой травы.

Обычно после посевной Вовка уходит в стандартный запой, две недели телефон его отключен. Тоже, очевидно, старинная традиция, тащится  как  бродячая собака ещё с помещичьих полей.  А в начале июня неожиданно позвонила старенькая Вовкина бабушка:
- Заберы землю, шо б не гуляла, Вовка помер.
- Что случилось? – опешил я.
- Сыдилы з хлопцямы, выпылы, зробылось погано. Прылиг и не встав.

Я был шокирован новостью, но не был ею удивлен. Мы на линии фронта, кому-то разнесло дом, магазин, сгорела машина, покалечило или прибило.  Смертей среди случайного мирняка в Белозерке больше чем среди солдат всу. Есть и такие кто умирает молодым от сердечных приступов. И диагноз примерно один и тот же – тромб оторвался.  Но в Вовкиной смерти для меня крылось нечто большее, словно зловещее предвидение волхвов – «Но примешь ты смерть от коня своего». Тут на линии фронта глупо осуждать чужую нелепую смерть, но я всегда чувствовал, что Вовка плохо кончит.  Была в его страсти к земледелию какая-то патология, глубокий современный надлом с которым он, в конце концов, не справится.

Сохранять в себе чувственность, дух, в современном мире, где всё измеряется категориями «чистого разума» это роскошь.  И пусть Эммануил Кант создал свой величайший трактат – «Критика чистого разума», всё одно, между чистоганом и справедливостью человек выбирает материальную выгоду.  А уж за тем мучается угрызениями совести. 

Вовкин исход, словно зеркало судьбы поколения колхозного украинского крестьянства с 1991 года. Лозунги, мечты, идеи будущей незалежности – Мы увесь Союз кормылы! Усю Эвропу будэм кормыть! 

От болтуна советской парт номенклатуры Кравчука до маститого отца украинского бандитского хозяйственного разгрома Кучмы.  Распаёвка колхозной земли  оказалась первым шагом к уничтожению украинского селянства.  Мечты о среднем классе, зажиточной хуторной жизни «Ми хазяйви!» одна за другой наскакивали на рифы действительности.  Земля для бывших колхозников оказалась бременем, камнем на шее от которого избавиться они не могли. Продажа была запрещена и всё напоминало продолжение какой-то дьявольской игры. Тот пожар, когда горит хата, а несчастная собака рвется с крепкой цепи.

Колхозная техника изнашивалась, цены на удобрения и топливо росли до небес, земли истощались, хуторное земледелие без помощи государства становилось убыточным. И всё больше людей, разорившись, бросали свои наделы и в большинстве своём превращались в поселковых люмпенов. А землю подбирали  местные коррумпированные украинские магнаты. Вовка, в сущности, один из не многих, кто до конца тащил крест своей мечты. Донимал ею меня. Но мой хутор жив посреди степи иной философией и я с грустью наблюдал, как неизбежно угасает Вовкина мечта. Когда-то в юности он был неплохим спортсменом борцом, тренером, мог бы сделать карьеру. Но его сгубила несбыточная крестьянская мечта.

Средний возраст солдат всу 45 лет и большинство из сельской местности.  Это они и есть, из несостоявшегося поколения украинского селянства. Все выходцы из колхозных, совхозных династий с притупленным, темным чувством свершившейся великой несправедливости. Мне больно наблюдать за этими людьми, понимать, как их одурачили и как ними манипулируют подлейшие из человечества представители национальных украинских элит.
«Во всих ваших бедах вынувати кляти москали! Воны ныщать Украйину, загарбали вашу землю!»

Сегодня все знают, как западные корпорации становятся собственниками украинских черноземов. Хватило тридцати лет капитализма, чтобы Незалежная навсегда распрощалась со своей национальной селянской мечтой.  Но об этом на Украине не принято рассуждать вслух. Молчат хвилософы, историки, политики.  Они больше не хозяева на своей земле, они наемники и знают об этом. А наемнику следует язычок прикусить. Проще отмахнуться, прислониться к понятным истинам «чистого разума». Отречься от Толстого, Тургенева, от русской поэзии, мыслить категориями глобализации.

Но даже нобелевский лауреат Бунин сбежавший в Европу грустно писал – как не отстояли мы всего того, что так гордо называли мы русским, в силе и правде чего мы, казалось, были так уверены?

Сегодня за такие цитаты на Украине элементарно можно загреметь в тюрьму.  Запад прибирает одичавшую украинскую землю к рукам и должно возникнуть неоспоримое впечатление законности, нерушимости такого права. Всякое сопротивление, историческая память выжигаются каленым железом. И то что мне, вдруг, досталась Вовкина земля с древним курганом посреди, странная случайность.  Вслед за Толстым я всегда скептически относился к собственности на землю. Есть в этом явлении среди людей какая-то коллективная недоразвитость «чистого разума». А уж тем более древний могильник посреди… 

Я часто вижу вещие сны. Руины являются в ночных видениях, словно предупреждения об опасности.  Во снах я встречаю своих умерших предков в знакомых местах, куда на следующий день прилетают реактивные снаряды ураганов и градов. Способность видеть вещие сны передалась от мамы, а от меня дочери. Странный дар, антиквариат, остатки какой-то средневековой роскоши.  Не один ученый, ни одна академия на земле не даст исчерпывающего объяснения этому явлению.  Оно из категории чуда, потусторонних явлений.  Невидимая нить, скрепляющая ожерелье из бус. Вросший в свою землю неустрашимый курган.  Тысячи лет простоял в херсонской степи, простоит до конца света. Старинный могильник уходит бесконечными корнями в потусторонний загадочный мир предков.  По сей день такой, каким ваялся когда-то степными зодчими.

Иногда мне снится Сармат. Грустный сутуловатый бородатый мужик, живший в конце прошлого века на днепровской насосной станции системы централизованного орошения на реке Кошевой в дельте Днепра.  Я не знаю каким было его настоящее имя, все звали его Сармат.  Мои встречи с ним были редкими.  Возле насосной станции в урочище Глыныще у самой днепровской воды ещё виднелись развалины старого рыбацкого домика, где когда то родился мой отец и куда четырнадцатилетним любопытным подростком я норовил иногда заплывать.
Сармат помнил моего деда, потомственного днепровского рыбака, знал наши родовые дореволюционные озера Чучужье и Тичковатое.  И мои редкие появления на насосной доставляли ему особенную радость.  Он начинал со мной болтать, улыбался, иногда случайно прикасался к моим рукам, плечам, словно заговаривался, сомневаясь, что я настоящий из реального мира. Все знали, что Сармат был немного чудаком.