Пригоршня счастья

               
                Ничто не сделает меня счастливей,
                чем я был….

                В. Кузьмин


                ПРИГОРШНЯ СЧАСТЬЯ


В тот раз я  приехал  к своей  бабушке  буквально на несколько дней.
Поселок, в котором она жила, уютно расположился на берегу маленькой речушки с таинственным названием Каспа – в самом её устье. И название этот посёлок, состоящий всего из одной улицы, имел соответствующее – Усть-Каспа.
Речушка Каспа, до этого тихо несущая свои бирюзовые воды сквозь таинственную мшистость таежных дебрей, перед самым посёлком разгонялась, шумно переливаясь седыми от пены потоками, через каменистые гряды безымянного хребтика, а потом, приветливо подмигивая огоньками солнечных отражений на перекатах, с размаху упиралась в стылые воды огромной реки под названием Кизир.
Кизир принимал её напоённые таёжными ароматами воды, разноцветьем отмелей, а потом, как-то неожиданно и страшно распахивал черноту своих глубин, убивая радуги струй таёжной гостьи – как раскрытую ладонь сжимал…
Дом бабушки стоял в самом конце улицы – на песчаном взгорке, в окружении  кедров, окнами на Кизир.
От крошечного палисада до реки было рукой подать – десяток-другой метров, и поэтому в оконных стеклах домика, как в глазах, отражались синь вод реки и фиолет закатов вечерами, а серебро речных струй и алый бархат неба – когда отступали ночи.
Что и говорить, красивое, уютное место.
Бабушка моя, звали её Вера Николаевна, добрейшей души человек, была под стать этому месту – аккуратная, светлая, всегда улыбающаяся, с ярко-синими, немного выцветшими от времени глазами в пол-лица, обрамленного пушистыми, густыми волосами,  пряди которых были седыми-седыми и, казалось, светились, как нимб, оттеняя загар постоянно работающего на свежем воздухе человека …
Она ждала меня каждое лето, а когда я приезжал – баловала всякими «вкусностями», да и вообще – пылинки сдувала заботясь; ворчала, когда что-то хотел по хозяйству сделать, мол, «и так там денно и нощно на своём заводе пластаешься, гадостями всякими дышишь, отдыхай, успеешь ещё…»
Вот и в тот день, о котором пойдёт рассказ, встал я поздно – солнце было высоко, его лучи уже убежали со стен и вовсю грели чистоту пола в моей комнате.
В доме было тихо и немного жарко.
Изредка с улицы доносились звуки жизни: вот надтреснуто брякнул звонком проезжающий велосипед, на реке рыкнул и захлебнулся лодочный мотор, заворчала и тявкнула собака соседей, отдалённо и непонятно-коротко прокричала играющая детвора…
Звуки затихали, и комната вновь заполнялась тишиной. Тишиной, нанизанной на шелестящий  звук настенных часов с кукушкой: «Шик-шик, шик-шик…»
Я любил эти часы. Очень старый, когда-то ярко-зелёный, а теперь облезлый, с выцветшими золотистыми стрелками циферблат, всегда радовал мой взгляд, навевая воспоминания из детства. В более чем скромной обстановке комнаты зелень циферблата успокаивала, создавала ощущение домашнего уюта и защищённости, золотистые лучики часовых стрелок поддерживали меня своей строгостью и упорством, когда я грустил или печалился, а крошечная кукушечка – размером не более напёрстка, неожиданно выскакивающая из домика над циферблатом, двумя своими свисточками заставляла меня улыбаться.
«Господи, как хорошо-то…. И отпуск ещё весь впереди, и жизнь….» – думая так, я сладко потянулся в теплоте перины, жмурясь от удовольствия, как кот.
Но как не тяни, а шевелиться было уж не просто надо – крайне необходимо. День был в самом разгаре и звал меня за собой.
Пройдясь по сусекам души и собрав там остатки силы воли, я встал.
И каким бы не был отпуск, как бы он не расслаблял, зарядку утреннюю мне никто не отменял.
Удар пальцем по клавише магнитофона – серебро гитарных аккордов, смешавшись с золотом струн солнечных лучей,  заполнило комнату, вырываясь наружу.
Голос певца Кузьмина буквально выдернул меня из неги:

                «Ничто не сделает меня, счастливей, чем я был.
                А может это был не я, а может это только сон….
                На фотографии цветной счастливый миг застыл:
                Ты нежно смотришь на меня.
                Я счастлив и влюблён….»

Я люблю эту песню, и когда включаю её для зарядки, то не приседаю или отжимаюсь – танцую под неё.
Вот и сейчас я скакал не просто козликом – горным козлищей, потея, улыбаясь и упиваясь свободой, счастьем, солнцем…

***

– Еле докричалась до тебя,  вон   как музыку свою включил…– говоря это, бабушка  накладывала  мне в тарелку блины. – А то, что заряжаешься, прыгаешь по утрам, то это молодец!
Правда, вопрос к музыке твоей имею: что песни-то у тебя такие странные? 
Музыка быстрая, а слова грустные: «У разлуки есть свои законы. Плач и опустевшие перроны….»
Молодой ведь ещё! Любить надо, а не грустить!
Нет, ты только вдумайся: «Край души мой искалечен…. Ты меня запомни невезучим. Но любимым мужем незаконным…. »  Ужас! – говоря это, бабуля моя улыбалась.
Я, улыбаясь в ответ, пробовал её фирменное блюдо – блины.
Дырчатые, покрытые капельками янтарного масла, они аппетитно хрустели на зубах коричневой корочкой, что обрамляла их желтое солнце, и ломалась, когда я  сворачивал их трубочкой, чтобы утопить эту аппетитность в белоснежных холмах домашней сметаны….
А потом был чай…
Нет, это нужно говорить так: «А потом был ЧАЙ!».
Вам знаком запах утренних саянских лугов? А если его смешать с дыханием утренних речных туманов, добавить немного солнца,  растопившего смолу кедра, из которого сделан стол, и на котором покоится стопка солнечных блинов….
 Аромат иван-чая, терпкость и зелень настоявшейся сагандаля, холодок мяты, откровенность смородинового листа, который так нескромно обнимается с иностранцем – бергамотом…
Боже мой!
Я слушал бабушку, чувствуя, как всю мою сущность заполняет ощущение неосознанной вечности жизни. Моей, бабушкиной, этого места, реки….
Из задумчивости меня вернула, как выдернула, фраза: «Ты же спрашивал, про кого это говорил тогда дед Матвей. Это он рассказывал про геологов, что стояли на реке. На взгорке их посёлок был, сразу за Даргинской ямой. Хотя, почему был? Он и сейчас там. Брошен, правда».
Бабушка вытерла пот со лба и, видя, что я заинтересовался её рассказом, продолжила:
– Геологи там жили, что-то искали в горах наших. То ли золото, то ли радиацию какую-то…. Они всегда улыбались на вопросы, хитрецы секретные.
А так все хмурые были, не весело им там было, видать, в горах-то.
Впрочем, один из них, дай Бог, памяти…
Фамилия геолога….
Нет, не помню, хотя виделись часто – мимо никогда не проплывал на лодке, обязательно пристанет, зайдет….
Зачем, спрашиваешь, забегал? Почту, да бумаги всякие привозил для передачи в Красноярск. А то две-три банки тушенки привезёт, или хлеба – сами они его пекли у себя в лагере, пару-другую булок закинет.
Уважительный такой мужик был.
Смешливый, правда, ну, мальчишка мальчишкой!
А ещё стихи любил читать – заслушаешься, прямо-таки, как  настоящий поэт.  Его рабочие говорили мне, что он и рассказов много написал! Ага, я и сама один читала – выпросила у него, когда узнала, что писатель.
Странный такой рассказ, «Зеркало» назывался. Вроде и про любовь, а прочитаешь до конца – муки там сплошные, а не любовь….
Господи, как же фамилия-то его была?  Вертится ведь на языке, зараза такая….
Бывало, приедет, кучу писем передаст деду Матвею, что на почту в поселок  Журавлево мотался, да и махами обратно в лагерь – по мотору его и узнавали.
Мотор у него сильный был, Японский  какой-то. Чёрный, рыкастый – далече было слыхать: там ведь везде скалы, так и шло эхом, когда его лодка неслась!
Форсить больно любил на реке – как вылетит от поворота реки: нос лодки в небо глядит, буруны сзади фонтаном…. 
Сам белобрысый, уже с сединой – кудрями волос шел, глаза с прищуром, серые, как сталь….  И вообще, приятный, скажу тебе – девкам беда, наверное, в городе была!
К берегу подлетал на лодке – птицей, улыбка до ушей! И рукой вот так мне всегда махал…. Нет, не махал, а как-то по-пижонски её вбок отставлял, как честь мне отдавал!
Мужчина, в общем, что и говорить….
А, вспомнила! Надо же… Градов его фамилия была! Серёжа Градов.
Мне, бывало, говорил: «Баб Вер, вы меня так по имени называете – сердце замирает.  Меня так только один человек на свете называл. И голос у вас очень похожий….»
И хмурился сразу.
Как я его звала, спрашиваешь? Да так и звала просто: «Серёж». 
И что дальше?
Погиб он…. С напарником утоп.
Где? В Даргинской яме, похоже, перевернулись на моторке.
В ночь зачем-то пошли на верха, непогода была страшная, и ветер поднялся – волны, как на море были, перекаты все оскалились камнями, так воду гнало….
Помнишь ведь, какие каменюки набросаны по реке перед ямой-то?
Видать, на них и кувыркнулись, бедолаги, а там сразу яма эта Даргинская с водоворотами – дна в ней нет, страхолюдина….
Она-то их и пригрела….
Искали? А как же, только вот Серёжу-то моего так и  не нашли, без следа сгинул мальчишка наш….
А напарник нашелся, как же! Через год косточки в обрывках одёжи во льдине.
Как так? Вмерзло всё это зимой в лёд – со дна льдина-то и подняла, бедолагу.
Эх, Серёжка…. До сих пор боюсь на реку смотреть – вдруг вынесет….
Что говоришь? Когда было?
Так три года, как минуло… – бабушка вздохнула и, вытерев платком уголки глаз, принялась за стряпню.
– Бабуль, а посёлок геологов этот, где был-то, если поточнее? – спросил я, потянувшись за очередным блином.
– А-а-а,  рыбачить пойдёшь….  Когда за устье речки Дарга перейдёшь, так на взгорке и увидишь. Ты не ходил бы туда, в посёлок-то. Леший с ним, с посёлком этим! И яма там эта рядом, будь она трижды…. – бабушка была явно недовольна моим вопросом.
– Не, бабуль, я только до устья…. – успокоил я мою старушку.

***
…и чем выше я поднимался по заросшей тропке на взгорок, тем тише становилось вокруг меня.
Сначала, практически на первых шагах по склону вверх,  затих шелест течения  реки, а пришедший ему на смену шум листвы прибрежного редколесья не продержался и ста метров подъёма – передал эстафету треску сухой травы под ногами.
И так, почти до самой макушки взгорка – только треск травы и моё напряженное дыхание….
Вскоре подъем стал выполаживаться – моему взору открылась поляна, сплошь заросшая густым высокотравьем, над которым виднелись крыши трёх небольших строений.
Посёлок!
Я остановился в раздумье.
Как подсказывал мне мой небольшой таёжный опыт, торопиться  к домикам было нельзя.
Дело в том, что высокотравье было настолько плотное, что идти сквозь него следовало очень осторожно, потому  как,  в нём могли скрываться всяческие неожиданности в виде  остовов старых панцирных кроватей, обрезков бочек, брошенных аккумуляторов, деталей техники….  И я знал, какой ассортимент травм они могли предложить на выбор:  падения, ушибы, переломы, порезы….
И движения мои сквозь эту зелёную, дурманящую запахами полыни, конопли, аконита, и ещё бог весть чего, стену, были осторожными – шел, как крался, прощупывая переднее пространство ногой, как при переправе через быстрые и мутные воды….
Но вот и строение, добрался! Да так удачно добрался-то – прямиком в крыльцо уперся!
Входную дверь открыл с трудом – разбухла от дождей, так как крыша над крыльцом была проломлена упавшим суком от стоящего рядом кедра.
Я торопился попасть в дом, так как по крыше забарабанил дятлом дождь.
Распахнув дверь  на весь проём, я не спешил входить – дал глазам привыкнуть к полумраку и только потом шагнул в помещение.
Передо  мной оказалась большая, и можно даже сказать, чистая, если не считать пыли, комната. Полки, шкаф со стеклянными дверцами, заклееными черной бумагой, стол,  два сломанных стула….
На противоположном  конце комнаты  два, забитых досками снаружи, окна – они еле давали свет. На полках  валялись какие-то электронные блоки, обрывки бумаги от самописцев, банки с окурками, свечные огарочки, куски породы, цветные камешки….
Справа от входа стояла печь, сделанная из железной бочки. Дверца её была открыта,  на полу чернело высохшее озерцо из золы и сажи – вымыло дождями через приржавевшую дымовую трубу.
Я подошел к  полкам, повертел в руках несколько блоков, пытаясь понять их предназначение, а потом открыл шкаф.
Тетради….
Целые стопки тетрадей. Школьные в двенадцать страниц, толстые, как говорится, общие – по девяносто….  Десятки, нет – сотни тетрадей!
А взял одну из толстых, так просто взял – наугад.
На коленкоровой её обложке была приклеена этикетка, прочитав которую, я замер в удивлении.
«Продольные маршруты прослеживания.   Геолог С. Градов»
– Это ж надо, вот так встретиться…. – проговорив это, я раскрыл тетрадь….
Маленький листок бумаги выскользнул из её толщины, и, качнувшись пару раз в воздухе, упал на пол.
Я хотел отбросить его ногой в сторону, но что-то остановило меня.
Подняв листик, я скользнул взглядом по написанному….
Текст начинался сразу, безо всяких приветствий, и, похоже, это была только часть  какого-то письма.
Мелькнуло: «Какой красивый, быстрый и стремительный почерк – пишет, как падает вперёд….»
Судя по всему, письма было очень личное, но простит меня совесть, поняв это,  я, почему-то, не смог остановится и, быстро – будто воруя, прочитал весь текст.
Прочитал, как целый мир открыл:
«…и поэтому ты  мой Лучик!
Нет, даже не так!
Ты для меня, как  луч света, увидев который, я ослеп и задохнулся….
От слёз нежности к тебе ослеп  и  задохнулся от невозможности такого счастья – бы любимым тобой!
Прости за сумбур  строк: это  я  попытаюсь сделать шаг – шаг к тебе навстречу, шаг к примирению.
Помнишь, когда мы с тобой, в который уже  раз, выясняли отношения,  ко мне в комнату залетела синица, и я сказал тогда, что  маленькие птицы, случайно  залетающие в дом,  приносят с собой большие беды….
И надо же было такому случиться, что…(дальше текст жирно зачеркнут)….
И для меня погасло солнце, исчезли краски – всё вокруг отступило в темноту, и только наша с тобой короткая любовь, как ослепительная пригоршня счастья в черных водах реки горя, бегущей сквозь мое сердце, помогает мне не умереть….
Но…
Ещё живет надежда!
Надежда на силу нашей, рожденной в далеком детстве, нежности друг к другу,  ещё живой, но уже почти  разрушенной  временем, расстоянием и эгоизмом….
Сердце надеется, что мы переступим через все эти, незаслуженные друг другом, обиды, злую, беспочвенную ревность, колкости  и грубость ссор….
Давай остановимся в нашей беде – мне плохо без тебя….
Не уходи, Солнце моё!
Давай с нового листа, ты ведь тоже когда-то так просила….
Я знаю, что это трудно, трудно и страшно снова начинать – чистых листов в нашей с тобой книге жизни осталось совсем немного – может быть всего один….
А сколько их, таких листов, но только наполненных любовью, надеждами и мечтами, было поспешно вырвано суетливой рукой гордыни, мне даже страшно представить….
Прости ты меня!
Помнишь, как мы с тобой в наши каникулы, каникулы сердец…..(здесь текст снова жирно зачеркнут,  прочитать что-либо было невозможно)…друг другом, и не могли надышаться!
Скоро закончится эта, неожиданная для меня самого, экспедиция, и я обязательно приеду!
Обязательно приеду, ведь без зелени твоих глаз мне край….
Завтра ещё один выход на маршрут – пойдем за пороги, поэтому письмо я допишу позднее и сразу же отправлю на станцию.
А скоро и полевому сезону конец – рвану к тебе!
Люблю. Очень – очень.
И целую.
Целую, как ты любила….».

***

Текст не бежал перед взором – летел….
И как-то неожиданно  слово «любила» со всего маху  уткнулось  в нижний правый уголок листочка – письмо оборвалось.
Я с досадой, повертев листок в руках,  потряс тетрадку, надеясь, что оттуда выпадут недостающие листочки – продолжение.
Увы.
Неожиданно, кожей щеки я уловил лёгкое движение воздуха, как будто открылась дверь в комнату, где я находился.
Я стремительно обернулся к двери….
Никого.
Слух обострился, но ничего кроме обступившей меня тишины, не уловил.
Я кашлянул, пытаясь разорвать звуком плотные объятия тишины, и одновременно почувствовал, как в сердце заползает страх.
Мне показалось, что на меня кто-то пристально, в упор, смотрит…. Смотрит, затаив дыхание, как будто зная, что я почувствовал это присутствие!
Стараясь не торопиться, я достал смятую пачку сигарет.
Горький дым сигареты, которую я выкурил в две затяжки, успокоил.
– Нехорошо, некрасиво как-то  всё получилось.  Прошу прощения, правда, не хотел обидеть… – я  проговорил это вслух, сам не знаю, почему.
Вложив листочек письма в тетрадку, я аккуратно убрал её обратно в шкаф, где она  сразу же затерялась среди пыльного разноцветья собратьев, аккуратно закрыл черные дверцы шкафа – как выдохнул с облегчением, и тихо вышел из домика.
Дождь давно закончился, тучи срочно меняли свои серые плащи на голубоватые наряды.
С реки тянуло свежестью, остро пахнущей рыбой и смолистыми настоями прибрежной тайги.
Небо ещё не до конца очистилось от дождевой темноты, а солнце уже пробовало её прочность ослепительными шпагами своих лучей.
Вот один из них, пробив рваную серость низкого облака, вонзился в темные глубины Даргинской ямы – как пригоршню солнца выплеснул.
И мне представилось, что пригоршня золотого света в темной синеве вод Даргинской ямы, как это письмо – ослепительная пригоршня счастья в темных, быстро несущихся водах чьей-то несбывшейся любви….


                Зеленогорск,
                февраль 2021.