О стихотворении Морфий

Автором самого известного моностихотворения Серебряного века был Валерий Брюсов. Вот оно, написанное в 1895 году:

О закрой свои бледные ноги

Оригинал был Брюсовым записан именно так, без каких-либо запятых и точек. Неизвестно, какой именно резонанс желал вызвать Валерий Яковлевич этой строкой, но резонанс был невероятный. Причем первым вопросом, который задавали автору, был «Почему только одна строка?", а потом уж спрашивали: „А чьи это ноги?“».
Критики и рецензенты восприняли сочинение Брюсова как удачный повод для упражнений в остроумии и резких высказываний против новой поэзии: однострочное стихотворение туманного смысла и содержания виделось им наивысшей концентрацией всех пороков символизма. Вот, например, как высказался об этом стихотворении Владимир Соловьев: «Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: „ибо иначе простудишься“, но и без этого совет г. Брюсова, обращенный очевидно к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы».
Брюсов почти 10 лет уклонялся от прямого ответа об истинном смысле своего сочинения. И только в 1905 году в разговоре с Вячеславом Ивановым признался, что в этом моностихе скрыт религиозный контекст: «Чего, чего только не плели газетные писаки по поводу этой строки, … а это просто обращение к распятию».(Из открытых инет источников).

 

"Морфий"... Почему-то именно это стихотворение вызывает у моих читателей вопросы и недоумения. Поначалу даже близкие люди спрашивали меня : "о чем оно?". Этот  текст - частично личная переписка с одним из них. И я рада, что тот человек почувствовал стихотворение именно так, как я его и задумывала. Слова в нём простые и понятные, на мой взгляд. Особенно, если читатель знаком с библейскими и философскими текстами, и... умеет думать.
А впрочем... Всё сказанное и написанное в разные времена на подобную тему - будет лишь  приблизительно угаданным, едва уловимым, и по-прежнему таинственно-манящим для человека.
  Объяснять стихи - не дело автора, ведь каждый понимает и воспринимает их по-своему. Рифмы, в разном прочтении, начинают жить совершенно разной жизнью. Но всё же, постараюсь рассказать о чём хотела именно я... О чем я думала, когда у меня рождались эти строки...о морфии. 

Если коротко, они - о крушении веры, надежды и любви. Они о единственном желании человека,  потерявшего даже их - забыть и забыться.
 Желании, которое тоже, увы, неосуществимо, поскольку,  память цепко хранит и нашу боль, и нашу печаль, и наши потери... Память не покидает нас ни наяву,  ни во сне. Память и печаль с нами до тех пор, пока мы себя осознаем. Всё проходит, а печаль будет длиться вечно.
 Именно об этом в эпиграфе - в этих предсмертных словах Человека-Творца.

Стихотворение, я уже сказала выше, как и любое творение, живёт своей жизнью, и обретает в ней новые смыслы. Для каждого - свои.

Я пыталась сказать об удивительном, мучительно-парадоксальном явлении, рожденном нашей верой и надеждой, о том, что,  чем сильнее, чем глубже  в человеке вера, тем сильнее и глубже в нем ломается Бог. Да, да. Именно так. Мы старательно, как прилежные ученики, не теряем веру и надежду даже тогда, когда потеряно уже всё. Но именно вера и надежда оказываются самым тяжёлым, самым непосильным для нас испытанием. Потому, что тот, кто верит, тот, кто совершенно доверяет Богу, слишком уязвим в этой вере и в этом своем доверии. Эта вера, это наивное, детское  доверие  ломает в нём Самого Бога. 
Приходит время, и Бог, если вера в Него не лубочная, не обрядовая, а настоящая,  ломает все ожидания человека. Отношения с Богом, как с Отцом,  оказываются не такими отеческими, как представлялись. У Него Свои весы, Свои Суды, Своё понимание справедливости. "Так не может быть, так не должно быть, это неправильно, это несправедливо!" - и всё ломается...
Человек как бы стремительно слепнет. Вот с вечера он ещё видел, а утром открывает глаза, и понимает: мир померк, его нет - вокруг серая пустота. И в ней - никого. Бог где-то далеко и как бы Сам по Себе.
В Своём Горнем одиночестве Он совершенен, Он никому и ничего не должен объяснять - пути Его, как известно, неисповедимы, и Он вполне определенно об этом заявляет.
Главное - Он Сам всё знает и всё понимает. И это "всё" нас не должно касаться. Не нашего это ума...
  Вот тогда человек, божий человек, остаётся совершенно один. Он одинок. Снова одинок. Он всегда одинок. И его одиночество, в отличии от Божественного,  беспомощно и безотрадно. Всё в нём безответно, а значит - безнадежно. Главные вопросы так и остаются без ответов, а простое и детское: "наверное, так надо" - уже перестает удовлетворять.

Самое страшное здесь, если человек, внутренне понимая  это,  пытается восстановить Бога в себе, театрализируя и Его, и свои отношения с Ним - так, как он это делает в отношениях с людьми. И в большинстве своем, люди понимают и принимают эту игру потому, что они такие же.
Человек чувствует - угодить Богу никак не получается. А надо. Ведь Всевышнему это должно нравится, а значит,  Он, возможно,  будет чуточку добрее и чуточку внимательнее. Человек привычно надевает разные маски, которых требует от него теперь спектакль благочестия.
И вот уже, ради надежды, ради обетования бессмертия, ради благосклонности Бога,  лицедейство и лицемерие становятся его сутью, сущностью, уничтожая в нем остатки живого.  Человек думает: все так делают, значит, это правильно... В пустой душе всегда всё строго по полкам... Вера, в том числе. Она тоже лежит на своей полке, и она сводится  лишь к обязательным обрядам и общепринятым действам и действиям: прийти, отстоять, помолиться, попоститься, причаститьсн и т.д.
 И тогда Вера, такая вера - как  морфий, убивает человека: в нём умирает совесть, жажда Правды и засыпает душа. Нет души, нет совести, нет Правды - нет и Бога.
И лучше б человеку,  вместо этой потери, отсечь часть своего тела... Ведь собственная боль иногда способна оживить. 
 
Отрезанное ухо Ван Гога это, по мнению многих его биографов, и есть крушение - Бога, надежд, смыслов, самой цели существования человека, как творца на этой земле и его служения Свету, главному, великому  Делу. Остаётся печаль. Остаётся честность, пустота и боль.

 Попытка заглушить, отсечь боль, которая стала абсолютом - ухо. У каждого это ухо - своё.
Мы прощаемся с надеждами, чаще всего несбыточными, как с химерами - трудно, неохотно, горестно и болезненно. Мы, повзрослевшие, отчаявшиеся, отрезаем их с кровью и детской обидой. 
Чем глубже человек, тем острее он это ощущает. А значит, тем острее его боль и печаль. Печаль, в конце концов, становится сильнее всего. Думающий человек всю жизнь ищет настоящее,  подлинное... А подлинными оказываются только боль, смерть и печаль. Ах, да... Любовь, Любовь... Ну, это - как повезет. Да и надолго ли?
 
Ван Гог, будучи религиозным и верующим человеком, при этом ещё, и гениальным творцом, тонко чувствующим этот мир,   тоже искал подлинное, настоящее. И от того, мне кажется, люди, которых он изображает на своих полотнах, порой,  нарочито натуралистичны: они мрачны, угловаты, болезненно-некрасивы и ничем не приукрашены в своей первобытности. Они настоящие, они естественно и целиком погружены в своё земное. Они редко поднимают голову...  Их образы преувеличенно земляные и блеклые.
А вот природа -  напротив, чаще подчеркнуто  яркая и ослепительная, как брызги солнца и лучи света. Наверное, именно тогда, когда художник изображал её такой, периоды отчаяния, потерь, мучительного разрыва с Богом,  сменялись у него временами воскресения и примирения с Ним, ощущением собственной нужности. Боль притуплялась. Снова оживали надежды... Увы, ненадолго. Закончилось все отнюдь не оптимистично.

Судьба Ван Гога была горькой и печальной. Жизнь-сказка с хорошим концом - не для гениев. Такая роскошь - преимущественно для иванушек-дурачков, которые становятся царевичами, женятся на царевнах, дружат с царями и даже с волками, и после долгой жизни умирают, утомленные счастьем,  признанием и любовью окружающих.
Гении в этом мире всегда отвержены. Их не понимают, боятся, и потому они, израненные,  гонимые и не востребованные, умирают чаще в одиночестве и забвении. При жизни они никому не нужны. О них вспоминают потом - тогда, когда им самим уже ничего не нужно...

Разумеется,"Морфий" не имеет никакого отношения к наркотическим веществам. Думаю, это понятно.
 Моё стихотворение о желании облегчения боли. 
Сама возможность говорить о своей боли, например, в творчестве, вера, религия - тоже надежда на облегчение этой вечной боли и вечной печали. Вера для человека - как морфий. Знаменитое "религия - опиум для народа" имеет не только негативный смысл. И не столько.

 Да, у каждого свой морфий, свой опиум, свое лекарство от боли и от печали, той, которая будет длиться вечно... Всё пройдёт. А эта печаль останется вечной.
И пусть она  хотя бы будет светлой...