Допрыгался

Полкан доживал свой век крупным беспородным кобелём и выделялся
всклоченной шерстью пятнистого окраса, квадратной мордой и изогнутым
хвостом, походившим на кочергу. Напружинившись, пёс встречал хриплым
и надсадным лаем автомобили у шлагбаума пункта пропуска. Враждовал и
с мелькавшими в проходной людьми, спешившими на работу или бежавшими
со службы к ближайшей автобусной остановке. Но Полкан, заметил я,
умело различал людей: он не бросался ни на женщин с детьми на руках,
ни на мужчин в белых халатах, деловито сновававших по территории той
детской больницы, где пёс обжился.

Но бедствие в собачьей шкуре обрушивалось на каждого из сотрудников,
стоило медику переодеться. Полкан, подкравшись сзади, просовывал
голову под дамские юбки. В довершение пакости, ткнувшись влажным носом
в исподнее бельё, угрожающе рычал. Дождавшись женского возгласа «Да
что ж это такое!», словно бы посмеявшись над жертвой, — вскинув голову
и прижавшись к задним лапам, — провожал отрывистым лаем перепуганную
медсестру или докторшу. По отношению же к мужчинам слепая злоба
захлёстывала собаку больше, и Полкан, атаковав со спины, кидался на
них с громким лаем без разбора кто врач, а кто посетитель, частенько
впиваясь клыками в штанину.

Приютил взъерошенного дебошира один из охранников по имени Иваныч,
приведший пса невесть откуда. Иваныч отличался молчаливостью и тем,
что носил синюю униформу и покрывал голову фуражкой с шестиконечной
позолоченной звездой, тогда как прочие охранники больницы одевались
в чёрное и не пользовались головными уборами. И у него, — у человека
с маленькими грустными глазами на суровом лице, сплошь обсыпанном
веснушками, — у одного была резиновая дубинка и наручники.

Об охраннике знали мало: было ему за сорок, жил он холостяком и
полюбился ему старый пёс, который прижился в медицинском учреждении
по милости, а точнее — по нелепому капризу этого охранника-заики в
пшеничных щетинистых усах под искривлённым носом. Казалось, собака
навсегда прижилась при больнице, найдя себе и пропитание, и кров.
У главного корпуса на одной из скамеек шумный сторож выкусывал из
шерсти блох или увлечённо лизал себя под хвостом.

Часто находясь в больнице сутками, я привычно выделял за окном
своей ординаторской чудаковатого охранника с буйной дворнягой,
совместно обходившими больничный городок. Человек-нелюдимка
(как прозвали в больнице Иваныча) шёл словно бы пританцовывая:
по привычке выворачивал стопы, пружинил ногами и жонглировал
резиновой дубинкой. Полкан же, ссутулившись, ковылял на полу-
согнутых взъерошенных лапах, плетясь впереди Иваныча. Часто
озирался на него. Иногда пёс останавливался, принюхивался не
весть к чему и неожиданно начинал лаять, словно кашлять, где-то
учуяв никем невидимую опасность. Но, приметив кого-то из мужчин —
чаще очередного посетителя стационара, — мгновенно бросался на
жертву. Пёс моментально преображался: стремглав пускался к человеку,
припадал на передних костлявых лапах к человеческим ногам и силился
цапнуть штанину. Оскалив пятнистые клыки, он угрожающе рычал.
Дряхлая собака испарялась, и возникал исполненный сил агрессивный
кобель.

Иваныч же никак не реагировал на поведение своего подопечного,
но с безразличным видом удалялся от места схватки. Пёс без
намордника и поводка, напугав до полуобморока свою жертву,
с видом победителя догонял косоглазого охранника и, уйдя
от него вперёд на пару метров, вновь превращался в сутулого
доходягу с болтающимся хвостом-верёвкой меж полусогнутых
задних лап. А жертва (пусть и со вспоротой клыками штаниной)
в итоге находила своё спасение за стеклянными дверями больницы.

Февральским днём, — когда снежные ковры ещё скрывали асфальт,
а белокрылые метели взбивали сугробы как перины, — глянув в окно,
я заметил кое-что необычное: на обходе Иваныча с Полканом была
ещё одна особь — пугливая трясущаяся собачонка с поджатым хвостом.
Сука неизвестной породы прибилась к Полкану, вскоре став его
постоянной спутницей. Что-то похожее на большое чувство вспыхнуло
между потрёпанным кобелём и белой короткошёрстной сучкой; дивная
парочка теперь постоянно пускалась в обход с приплясывающим
Иванычем.

Когда минул март, — уведя за собой низовые вьюги и последние
морозы, — собачонка откормилась и перестала вздрагивать. А в
середине мая — в пору благоуханного и пурпурного цветения
декоративных яблонь — она ощенилась. Всё случилось согласно
законам природы и в моё отсутствие по причине отпуска. Но,
вернувшись на работу, я обнаружил устроенные близ проходной
собачьи ясли в виде будки с доносившимися из её деревянного
нутра тихим скулением и слабыми взвизгиваниями. Уже в октябре, —
когда в Москве, рубиново полыхая, светились в лучах солнца
кроны клёнов и осин, — семь подросших щенков уверенно бегали
по больничному двору; многие сотрудники их кормили и радостно
тискали. Сука, прозванная медперсоналом Чумкой, часто кусала
людей. Больше агрессии проявлял и Полкан.

На ноябрьской больничной конференции после обсуждения медицинских
вопросов кто-то поднял и собачий. Публика вмиг пробудилась, и в
актовом зале с шумом разыграли драму. Под медиками заскрипели
бархатные кресла. Врачи натужно кашляли, а медсёстры выразительно
покашливали. Был вызван начальник охраны и его подчинённый —
Иваныч. Ему-то и задали резонный вопрос:

— Вы понимаете, что́ вы устроили на территории детской
больницы? – поинтересовался восседавший на сцене заместитель
главного врача Коркин, не кашлявший, но трясший ногой под столом.
— Ну, та-так, а чо? – невнятно лепетал собаковод-любитель и глядел
в пол, встав к начальству задом.
— Зоопарк! – в свою очередь из-за спины охранника произнёс главврач
Вислоухов, подобравший нужное слово; он нетерпеливо дрыгал ногой и
при этом по-овечьи перхал.
— Вы привели одну собаку, но вскоре прижилась вторая, а теперь собак
девять… Полкан агрессивный! Короче говоря, нам житья нет, – заключил
взволнованный Коркин, перестав бить каблуком паркет. — Избавьте
больницу от скверного семейства, товарищ. Начните с папаши!
— Долой! – звучали женские голоса из центра зала. — А то скоро все
побежим прививаться от бешенства.
— А это сорок уколов под лопатку, – возроптала из партера
физиотерапевтическая фигура в белом халате.
— Пять или шесть в плечо, и вся любовь, – ни к кому конкретно не
обратившись, отозвался из ложи бенуара флегматичный рентгенолог в
голубом нейлоне.

Начальник охраны, — человек с испитой наружностью и врождённым
термометром между круглых ушей, — теперь ощутивший горячность
публики, ситуационно занял сторону инициативных работников
больницы, понимающе кивнув администрации и с укором покосившись
на щётку усов охранника. В итоге, собравшись с последними мыслями
и кашлянув в зал, он обратился к Иванычу, не забыв с немым
восторгом всмотреться в раскрасневшиеся лица молоденьких
медсестёр:
— Ты это, Серёг… Таво́, если честно… Избавь!
— Да ка-как же?! – нервно хихикал тот и скусывал заусенцы с пальцев
руки. Отплевавшись и ни на кого не взглянув, он принялся разглядывать
ёлочку, сложенную из паркетных досок. — Пристрелить мне его, что ли?!
— Ага, из своей дубинки! – крикнула розовеющая медсестра, сидевшая
ближе к выходу.
— А вот и за-застрелю, нах, – сипло пригрозил охранник с фуражкой на
затылке, кивнув плинтусу.
— Лучше утопи его жену, Герасим! – поступило предложение из врачебной
аудитории. — А следом и пса, – из амфитеатра прогремел бас реаниматолога
Концевича.

В зале присутствовали и те из медиков, кто обожал своих домашних
питомцев, как и животный мир в целом. Они-то и выбрали иной способ
ликвидации пса; расстрел и утопление Полкана отменялись.

— Да сучку увези с глаз долой, и кобель сам уйдёт! – предложил
хирург-ортопед Молодцов, сидевший справа от сцены.

Медицинский коллектив идеей Молодцова вдохновился. Собачий вопрос
был решён. По окончании спектакля грянули аплодисменты.

Герасим, — и так именовали у нас нелюдимого Иваныча, — дождливым
ноябрьским вечером следующего дня, уступив свой пост верному сменщику,
повесив фуражку вместе с дубинкой и наручниками на вешалку в комнате
охраны, поместил суку с щенками во внутренний багажник своих жигулей.
— Увожу я, Полкаш, ба-бабу твою с детками, – сказал он псу, радостно
вилявшему облезлым хвостом и преданно смотревшему на человека в ранних
сединах.

Сел Иваныч в помятую машину с приспущенным задним колесом и уехал,
виляя бампером, оставив Полкана в синеватой дымке бензинового выхлопа.
Вышел охранник на службу только через неделю, добравшись до работы
одиннадцатым номером и на втором взводе. Пустился в обход территории,
как в пляс. Он неизменно поигрывал дубинкой и обдавал всех встречных
могучим перегаром. Полкан теперь плёлся позади охранника, а не привычно
впереди Иваныча. Припадал на задние лапы и глухо скулил. Блюститель не
озирался и не смотрел в глаза своему питомцу, ни о чём с тем не говорил,
только единожды выпалил в сердца́х:
— Да шёл бы ты, Полкаш, своей доро́гой. Не ходил бы ты за мной.
Га-гадкий я человек! Иди, ищи своего собачьего счастья в другом месте.
Здесь-ля, нельзя, – сказал и поплёлся восвояси, присвистнув и сплюнув.

В последующие дни на вздорного Полкана было больно смотреть всем.
Женщины вздыхали, мужчины отмалчивались. Администрация больницы
(в лице Вислоухова и Коркина) удовлетворённо потирала руки, но в
задумчивости скуривала сигареты «Золотая Ява» до самых фильтров.
Полкан пару недель слонялся по игровым площадкам и уходил в дальние
углы больничного двора. Часами лежал у главных ворот на месте
разобранной будки, где раньше тявкали щенки. Подолгу стоял у
шлагбаума и глядел в перспективу дорог. Лаять он прекратил, ни на
кого не бросался и никого больше не кусал. Он, казалось, обессилел
и выглядел более одряхлевшим за минувшую неделю. И вот ещё что:
вскоре пёс перестал признавать Иваныча. А когда Герасим согласно
рабочему графику заступал на дежурство, то Полкан тщательно
обходил стороной веснушчатого человека. Он совсем не отзывался
на его зов или свист. Даже тогда, когда охранник, сжалившись над
своим прежним другом, приманивал его кашей в миске, Полкан уходил
прочь. Вместе больше никогда они не пускались в обход по больничной
территории.

К концу ноября, — ещё до первого снега, — Полкан исчез.
Навсегда. Педиатр Добындо уверяла, будто видела пса на
железнодорожной платформе «Очаково», что близ больницы.
Медицинский психолог Брыскиндт искренне рассказывала
любопытным коллегам, что видела Полкана разъезжавшим в
вагоне метро на перегоне между станциями «Университет» и
«Проспект Вернадского». С её слов всё выходило так, будто
Полкан влился в стаю тех проворных городских собак, которые
уверенно пользуются метрополитеном и всегда знают, где
им следует выходить.
— Ага, и за хлебом в магазин с сумкой ходит, скажи! – обрывали
её на полуслове мужчины-хирурги.
— Да нет! – реаниматолог Концевич ловко вклинился в пустые пересуды,
снова посетив столовую насчёт комплексных обедов. Говоря о пропавшем
Полкане, врач ввинчивал собственное предположение: — Прижился, бродяга,
при какой-нибудь больничке, наверняка. Мало ли их в Москве?! А строек —
тех ещё больше. А там, где стройка, – вещал прожорливый бас-Концевич, —
обязательно заведётся собака. Так уж принято, – рассуждал обрюзглый
доктор и развешивал свои патлы над тарелкой с борщом. — А с нами
оставаться ему стало невмоготу.
— Допрыгался, – заметил кто-то из врачей.

Что же на самом деле случилось с Полканом, я не знаю до сих пор. Но
уверен в одном: без дикого пса на территории детской больницы стало
спокойнее.