Доигрался

Полкан доживал свой век крупным беспородным кобелём и
выделялся всклоченной шерстью пятнистого окраса и изогну-
тым хвостом, походившим на кочергу. Напружинившись, пёс
хрипло и надсадно облаивал автомобили у шлагбаума пункта
пропуска. Враждовал и с мелькавшими в проходной людьми,
спешившими на работу или бежавшими со службы к ближайшей
автобусной остановке. Но Полкан, приметил я, умело различал
людей и не бросался на женщин с детьми на руках и на мужчин
в белых халатах, деловито сновавших по территории той детской
больницы, где пёс обжился.

Но бедствие, заключённое в склочной собаке, обрушивалось на
каждого из сотрудников, стоило медику переодеться. Полкан
просовывал голову под дамские юбки, подкравшись сзади, а
в довершение пакости, ткнувшись влажным носом в исподнее
бельё, угрожающе рычал. Дождавшись женского возгласа
«да что ж это такое!», словно бы посмеявшись над жертвой, — вскинув
голову и припав на задние лапы, — провожал отрывистым лаем
перепуганную медсестру или прочую доктори́цу. По отношению
к мужчинам слепая злоба захлёстывала собаку больше, и Полкан,
атаковав со спины, кидался на них с громким лаем без разбора
кто врач, а кто посетитель, частенько впившись клыками в штанину.

Приютил взъерошенного дебошира один из охранников по
имени Иваныч, приведший пса невесть откуда. Иваныч отличался
молчаливостью и тем, что носил синюю униформу и покры-
вал голову фуражкой с шестиконечной позолоченной звездой,
тогда как прочие охранники больницы обряжались в чёрное
и не пользовались головными уборами. И у него, — у человека
с маленькими грустными глазами на суровом лице, сплошь обсыпанном
веснушками, — у одного была резиновая дубинка и наручники.
Об охраннике знали мало: было ему за со́рок, жил он
холостяком и полюбился ему старый пёс, который прижился
в медицинском учреждении по милости, а точнее — по нелепому
капризу этого охранника-заики в пшеничных щетинистых усах
под искривлённым носом. Казалось, собака навсегда прижилась
при больнице, найдя себе и пропитание, и кров. У главного
корпуса на одной из скамеек шумный сторож выкусывал из шерсти
блох или увлечённо лизал себя под хвостом.

Часто находясь в больнице сутками, я привычно выделял за
окном своей ординаторской чудаковатого охранника с буй-
ной дворнягой, совместно обходившими больничный городок.
Человек-нелюдимка (как прозвали в больнице Иваныча) шёл и
обыкновенно выворачивал стопы, пружинив ногами, словно
бы пританцовывал, и непременно жонглировал резиновой дубин-
кой. Сутулый Полкан ковылял на полусогнутых взъерошен-
ных лапах, плетясь впереди, часто озиравшись на Иваныча.
Останавливался, принюхивался не весть к чему и неожиданно
начинал лаять, словно кашлять, где-то учуяв никем невиди-
мую опасность. Но, приметив кого-то из мужчин — чаще оче-
редного посетителя стационара, — мгновенно бросался на
жертву. Пёс моментально преображался: стремглав пускался
к человеку, припадал на передних костлявых лапах к челове-
ческим ногам и силился цапнуть брючину. Оскалив пятнистые
клыки, он рычал. Дряхлая собака испарялась, и возникал
исполненный сил агрессивный кобель.

Иваныч же никак не реагировал на поведение своего подопеч-
ного, но с безразличным видом удалялся от места схватки. Пёс без
намордника и поводка, напугав до полуобморока свою жертву,
с видом победителя догонял косоглазого охранника и, уйдя
от него вперёд на пару метров, вновь превращался в сутулого
доходягу с болтающимся хвостом-верёвкой меж полусогну-
тых задних лап. А жертва (пусть и со вспоротой клыками
брючиной) в итоге находила своё спасение за стеклянными
дверями больницы.

Февральским днём, — когда снежные ковры ещё скрывали асфальт,
а белокрылые метели взбивали сугробы как перины, — глянув в окно,
я заметил кое-что необычное: на обходе Иваныча с Полканом была
ещё одна особь — пугливая трясущаяся собачонка с поджатым хвостом.
Сука неизвестной породы прибилась к Полкану, вскоре став его
постоянной спутницей. Бывает ли на свете собачья любовь? Ответ
на этот вопрос я передаю кинологам, но что-то похожее на большое
чувство вспыхнуло между потрёпанным кобелём и белой короткошёрстной
сучкой; дивная парочка теперь постоянно пускалась в обход с
приплясывающим Иванычем.

Когда минул март, — уведя за собой низовые вьюги и послед-
ние морозы, — собачонка откормилась и перестала вздраги-
вать. А в середине мая, — в пору благоуханного и пурпурного
цветения декоративных яблонь, — она ощенилась. Всё слу-
чилось согласно законам природы и в моё отсутствие по
причине отпуска. Но, вернувшись на работу, я обнаружил
устроенные близ проходной собачьи ясли в виде будки
с доносящимися из её недр тихим скулением и слабыми
взвизгиваниями. Уже в октябре, — когда в Москве, рубиново
полыхая, светились в лучах солнца кроны клёнов и осин, —
семь подросших щенков уверенно бегали по больничному
двору; многие сотрудники их кормили и тискали. Сука, проз-
ванная Чумкой, часто кусала людей. Больше агрессии про-
являл и Полкан.

На ноябрьской больничной конференции после обсуждения
медицинских вопросов кто-то поднял и собачий. Публика вмиг
пробудилась, и в актовом зале с шумом разыграли драму.
Под медиками заскрипели бархатные кресла. Врачи натужно
кашляли, а медсёстры выразительно покашливали. Был вызван
начальник охраны и его подчинённый — Иваныч. Ему-то
и задали вопрос:
— Вы понимаете, что́ вы устроили на территории детской
больницы? – поинтересовался восседавший на сцене замести-
тель главного врача Коркин, не кашлявший, но трясший ногой
под столом.
— Ну, та-так, а чо? – невнятно лепетал собаковод-любитель и
глядел в пол, встав к начальству задом.
— Зоопарк! – в свою очередь из-за спины охранника произнёс
главврач Вислоухов, подобравший нужное слово; он тоже не-
терпеливо дрыгал ногой, при этом по-овечьи перхая.
— Вы привели одну собаку, но вскоре прижилась вторая, а
теперь собак девять… Полкан агрессивный! Короче говоря,
нам житья нет, – заключил взволнованный Коркин, перестав
бить каблуком паркет, — избавьте больницу от скверного
семейства, товарищ. Начните с папаши!
— Долой! – звучали женские голоса из центра зала, — а то
скоро все побежим прививаться от бешенства.
— А это сорок уколов под лопатку, – возроптала из партера
физиотерапевтическая фигура в белом халате.
— Пять или шесть в плечо, и вся любовь, – ни к кому кон-
кретно не обратившись, отозвался из ложи бенуара флегма-
тичный рентгенолог в голубом нейлоне.

Начальник охраны — человек с испитой наружностью и
врождённым термометром между круглых ушей, теперь ощутивший
горячность публики, ситуационно занял сторону инициативных
работников медучреждения, понимающе кивнув администрации и
с укором покосившись на щётку усов охранника. В итоге, собравшись
с последними мыслями и кашлянув в зал, он обратился к Иванычу,
не забыв с тихим восторгом всмотреться в раскрасневшиеся лица
молоденьких медсестёр:
— Ты это… Серёг… Таво́, правда… Избавь...
— Да ка-как же?! – нервно хихикал тот, скусывая заусенцы
с пальцев руки и, отплевавшись, ни на кого не взглянув,
принялся разглядывать ёлочку, сложенную из паркетных досок. — При-
стрелить мне его, что ли?!
— Ага! Из своей дубинки! – крикнула розовеющая медсестра,
сидящая ближе к выходу.
— А вот и за-застрелю, нах, – сипло угрожал охранник с
фуражкой на затылке, кивнув плинтусу.
— Лучше утопи его жену, Герасим! – поступило предложение
из врачебной аудитории; это из амфитеатра прогремел бас
реаниматолога Концевича.

В зале присутствовали и те из медиков, кто обожал своих
домашних питомцев, как и животный мир в целом. Они-то и
выбрали иной способ ликвидации пса; расстрел и утопление
Полкана отменялись.

— Да сучку увези с глаз долой, и кобель сам уйдёт! – предло-
жил хирург-ортопед Молодцов, сидящий справа от сцены.

Медицинский коллектив, состоявший по большей части из
любителей животных, идеей Молодцова вдохновился. Соба-
чий вопрос решили; по окончании спектакля грянули апло-
дисменты.

Герасим, — и так именовали у нас нелюдимого Иваныча, —
дождливым ноябрьским вечером следующего дня, уступив свой
пост верному сменщику и повесив фуражку вместе с дубинкой
и наручниками на вешалку в комнате охраны, поместил суку
с щенками во внутренний багажник своих жигулей.

— Увожу я, Полкаш, ба-бабу твою с детками, – сказал он псу,
радостно вилявшему облезлым хвостом и преданно смотревшему
на человека в ранних сединах.

Сел Иваныч в помятую машину с приспущенным задним колесом и уехал,
повихляв бампером и оставив Полкана в синеватой дымке бензинового
выхлопа.

Вышел охранник на службу только через неделю, добравшись
до работы одиннадцатым номером и на втором взводе.
Пустился в обход территории, как в пляс. Он неизменно
поигрывал дубинкой и обдавал всех встречных могучим
перегаром. Полкан теперь плёлся позади охранника, а не
привычно впереди Иваныча. Припадал на задние лапы
и глухо скулил. Блюститель не озирался и не смотрел в глаза
своему питомцу, ни о чём с тем не разговаривал, только еди-
ножды выпалив в сердца́х:
— Да шёл бы ты, Полкаш, своей доро́гой. Не ходил бы ты
за мной. Га-гадкий я человек! Иди, ищи своего собачьего сча-
стья в другом месте. Здесь-ля, нельзя, – сказал и поплёлся
восвояси, присвистнув и сплюнув.

В последующие дни на вздорного Полкана было больно
смотреть всем. Женщины вздыхали, мужчины отмалчивались.
Администрация больницы (в лице Вислоухова и Коркина)
удовлетворённо потирала руки, но в задумчивости скуривала
сигареты «Золотая Ява» до самых фильтров. Полкан пару
недель слонялся по игровым площадкам и уходил в дальние
углы больничного двора. Часами лежал у главных ворот
на месте разобранной будки, где раньше тявкали щенки.
Подолгу стоял у шлагбаума и глядел в перспективу дорог. Лаять
он перестал, ни на кого не бросался и никого больше не кусал.
Он, казалось, обессилел и выглядел более одряхлевшим за
минувшую неделю. И вот ещё что: вскоре пёс перестал призна-
вать Иваныча. А когда Герасим согласно рабочему графику
заступал на дежурство, то Полкан тщательно обходил сторо-
ной веснушчатого человека, ни разу не отозвавшись на его зов
и свист. Даже тогда, когда охранник, сжалившись над своим
прежним другом приманивал его кашей в миске, Полкан уходил прочь.
Вместе больше никогда они не пускались в обход по больничной
территории.

К концу ноября — ещё до первого снега — Полкан исчез.
Навсегда. Педиатр Добындо всех уверяла, будто видела пса на
железнодорожной платформе «Очаково», что близ больницы.
Медицинский психолог Брыскиндт искренне рассказывала
любопытным коллегам, что видела Полкана разъезжавшим в
вагоне метро на перегоне между станциями «Университет» и
«Проспект Вернадского». С её слов всё выходило так, будто
Полкан влился в стаю тех проворных городских собак, кото-
рые уверенно пользуются метрополитеном и всегда знают,
где им следует выходить.

— Да нет! – реаниматолог Концевич вклинился в женские
пересуды, снова посетив столовую насчёт комплексных обедов.
Говоря о пропавшем Полкане, врач ввинчивал собственное пред-
положение: — Прижился, бродяга, при какой-нибудь больничке,
наверняка. Мало ли их в Москве?! А строек — тех ещё больше.
А там, где стройка, – вещал прожорливый бас-Концевич, — обяза-
тельно заведётся собака. Так уж принято, – рассуждал обрюзглый
доктор, нависая патлами над тарелкой с борщом. — А с нами
оставаться ему стало невмоготу. Совсем.

Что же на самом деле случилось с Полканом, я не знаю до сих
пор. Но уверен в одном: без дикого пса на территории детской
больницы стало спокойнее.